Страница:
[35]С другой стороны, мистические рассказы Бенедиктова служат своего рода предупреждением... У Юрия Бурносова мотив обреченности человека в его противостоянии не только со сверхъестественным, но и просто с окружающим его миром звучит еще тревожнее. В рассказе «Всё золотистое» автор допустил благополучный исход, а в трилогии «Числа и знаки» – относительно благополучный (зло сверхъестественного происхождения развоплотилось, хотя и не погибло окончательно). Однако в большинстве текстов Бурносова это в принципе невозможно: мир человеческий утратил нравственность, люди слабы и подвержены соблазнам, коим поддаются скоро и безвозвратно, а одиночки, не лишившиеся духовного стержня (например, следователь в романе «Чудовищ нет») бессильны. Их действия в большинстве случаев обречены на поражение. Юрий Бурносов не верит в действенность механизмов культуры: в его текстах они крайне редко позволяют человеку отвернуться от зла, преодолеть его; чаще же их хватает лишь на кратковременное сдерживание. А место для Бога в его «системе мира» просто не предусмотрено. Другое дело, что явное неравенство сил для этих одиночек еще не предлог отказаться от борьбы. Игорь Алимов, знаток китайской истории и культуры, использует мистические приключения в ориентальном ключе как декорацию для притчи: в сладкое оболочке подается горькая пилюля. Так, центральные персонажи цикла рассказов «О чем умолчал Пу Сун-Лин» в разных обстоятельствах покидают правильный путь (по большому счету, отходят от духа Традиции). И забавные перипетии любовных связей во всех случаях приводят их к весьма неприятному финалу. Чем больше они удаляются от верного маршрута, тем горшее воздаяние их ждет. Все они вовлекаются в чудо, так или иначе попрощавшись с нравственной ответственностью, и чудо, не имеющее благой христианской природы не приносит им ничего хорошего. Наконец, Мария Галина в целом ряде текстов подала будущее человечества через призму метаморфоз, прочитывающихся на языке эзотерики. В повести «Экспедиция» движение группы людей (и не совсем людей) из точки бедствия (современность) в точку спасения (будущее процветание) совершается в форме квеста, преодоления пространства, в то время как истинный смысл – преодоление времени, т. е. маршрут через ряд последовательных трансформаций человеческой сущности, ведущий к ее безвозвратному изменению. Движение это, конечно, ускорено по сравнению с истинной хронологией «великого делания». Чем ближе к концу повести, тем явственнее звучит вопрос: как относиться интеллигенту-гуманисту, принявшему необходимость названных трансформаций в качестве аксиомы, к новому миру, который будет для него совершенно чужим?
Во второй половине случаев видно христианское отношение к миру и месту в нем человека. Или, как минимум, нечто весьма близкое к этому.
Во всех без исключения фантастических романах Ольги Елисеевой в качестве основной смыслонесущей парадигмы работает христианская мистика. Она может быть в большей или меньшей степени ортодоксальна, в большей или меньшей степени демаскирована, дешифрована для читателя, в большей или меньшей степени жестка... но она всегда присутствует. Проза Ольги Елисеевой буквально пронизана ожиданием чуда и постоянным, хотя и фоновым ощущением: Бог существует, он видит все происходящее в мире, и Он не глух к молитвам и мольбам тех, кто верит в него. На общем фоне художественным качеством выделяется цикл историко-мистических романов [36]о временах Екатерины II. Цитируя раннюю книгу Елисеевой «Сын солнца», «...завтрашний день – продолженье вчерашней войны». [37]Так вот, превосходно воспроизведенная историческая обстановка второй половины XVIII столетия и авантюрная интрига романов обретает ценность не сами по себе, а лишь в роли «оформления» русских эпизодов войны, начавшейся невероятно давно, с мятежом Денницы против Создателя. Эта война в большей степени проходит по сердцам и душам людей – вот ее главный фронт, – но отбрасывает тень на все значительное в политике, культуре, быту.
Супругам Александру и Людмиле Белаш – творческому дуэту из Пензы – принадлежит один из самых объемных во всей отечественной фантастике романов – «Имена мертвых». Авторы обращаются к традиционной, вроде бы, для фантастики теме искусственного преодоления физической смерти. Массовый любитель фантастики супругов Белаш не очень-то интересует: технические вопросы из области «как зелье-то варить», «сразу бесов вызываем или для начала магнитным полем пощупаем», «чем вернее валить зомбей» и т. п. в книге присутствуют ровно до такой степени, до какой требуется ситуационное правдоподобие. Авторов интересуют, во-первых, нравственные сложности, возникающие, когда воскрешение становится возможным, и, во-вторых, соотнесение мистического уровня понимания проблемы с техническим и нравственным. Итоговый вывод: никакое продвижение в этой сфере невозможно без санкции («попущения») Бога. И это в определенной мере соответствует христианскому мировидению.
Ярослав Веров [38]использовал сюжет «поэмы» Н.В.Гоголя «Мертвые души» для создания своего рода remake’а: в его трактовке «мертвыми душами» оказались все чиновники, силовики и главные представители «творческой интеллигенции» большого провинциального города. Собственно, жизнь в такой ситуации – а речь идет о сегодняшнем дне – может быть передана словосочетанием «под властью тьмы». Город избавлен от Бога... У Игоря Пронина в романе «Свидетели Крысолова» обнаруживаются сходные мотивы и всё тот же прием «переигрывания» классической истории. Сюжет истории о гаммельнском мастере волшебной дудочки разыгран в апокалиптических декорациях. Мир дошел до стадии, когда изначально заложенные в нем добро, любовь, надежда пришли к искажению и деградации. Каждый закон, каждый кирпичик быта противоречат здравому смыслу и нравственному чувству. Властям человеческим дан последний шанс одуматься: из-под земли им грозит смертельная опасность (подземка выступает как аналог преисподней), и есть спаситель, твердо обещавший избавить город и мир от угрозы. Но спасение возможно только при выполнении поставленного им условия: отменить разом все законы, держащие людей в скотском состоянии. Урок административной сворой понят не был. Тогда Крысолов увел двоих, мужчину и женщину, которые еще могли жить иначе, у кого душа еще не пропиталась насквозь смрадом искажения. А потом дал им новое небо и новую землю...
Глава 5
Глава 6
Во второй половине случаев видно христианское отношение к миру и месту в нем человека. Или, как минимум, нечто весьма близкое к этому.
Во всех без исключения фантастических романах Ольги Елисеевой в качестве основной смыслонесущей парадигмы работает христианская мистика. Она может быть в большей или меньшей степени ортодоксальна, в большей или меньшей степени демаскирована, дешифрована для читателя, в большей или меньшей степени жестка... но она всегда присутствует. Проза Ольги Елисеевой буквально пронизана ожиданием чуда и постоянным, хотя и фоновым ощущением: Бог существует, он видит все происходящее в мире, и Он не глух к молитвам и мольбам тех, кто верит в него. На общем фоне художественным качеством выделяется цикл историко-мистических романов [36]о временах Екатерины II. Цитируя раннюю книгу Елисеевой «Сын солнца», «...завтрашний день – продолженье вчерашней войны». [37]Так вот, превосходно воспроизведенная историческая обстановка второй половины XVIII столетия и авантюрная интрига романов обретает ценность не сами по себе, а лишь в роли «оформления» русских эпизодов войны, начавшейся невероятно давно, с мятежом Денницы против Создателя. Эта война в большей степени проходит по сердцам и душам людей – вот ее главный фронт, – но отбрасывает тень на все значительное в политике, культуре, быту.
Супругам Александру и Людмиле Белаш – творческому дуэту из Пензы – принадлежит один из самых объемных во всей отечественной фантастике романов – «Имена мертвых». Авторы обращаются к традиционной, вроде бы, для фантастики теме искусственного преодоления физической смерти. Массовый любитель фантастики супругов Белаш не очень-то интересует: технические вопросы из области «как зелье-то варить», «сразу бесов вызываем или для начала магнитным полем пощупаем», «чем вернее валить зомбей» и т. п. в книге присутствуют ровно до такой степени, до какой требуется ситуационное правдоподобие. Авторов интересуют, во-первых, нравственные сложности, возникающие, когда воскрешение становится возможным, и, во-вторых, соотнесение мистического уровня понимания проблемы с техническим и нравственным. Итоговый вывод: никакое продвижение в этой сфере невозможно без санкции («попущения») Бога. И это в определенной мере соответствует христианскому мировидению.
Ярослав Веров [38]использовал сюжет «поэмы» Н.В.Гоголя «Мертвые души» для создания своего рода remake’а: в его трактовке «мертвыми душами» оказались все чиновники, силовики и главные представители «творческой интеллигенции» большого провинциального города. Собственно, жизнь в такой ситуации – а речь идет о сегодняшнем дне – может быть передана словосочетанием «под властью тьмы». Город избавлен от Бога... У Игоря Пронина в романе «Свидетели Крысолова» обнаруживаются сходные мотивы и всё тот же прием «переигрывания» классической истории. Сюжет истории о гаммельнском мастере волшебной дудочки разыгран в апокалиптических декорациях. Мир дошел до стадии, когда изначально заложенные в нем добро, любовь, надежда пришли к искажению и деградации. Каждый закон, каждый кирпичик быта противоречат здравому смыслу и нравственному чувству. Властям человеческим дан последний шанс одуматься: из-под земли им грозит смертельная опасность (подземка выступает как аналог преисподней), и есть спаситель, твердо обещавший избавить город и мир от угрозы. Но спасение возможно только при выполнении поставленного им условия: отменить разом все законы, держащие людей в скотском состоянии. Урок административной сворой понят не был. Тогда Крысолов увел двоих, мужчину и женщину, которые еще могли жить иначе, у кого душа еще не пропиталась насквозь смрадом искажения. А потом дал им новое небо и новую землю...
Глава 5
«Квалифицированный читатель»
Характерной чертой ИФ является апелляция к читателю, которого можно назвать квалифицированным. По словам Ольги Трофимовой, «...ИФ – литература умственного усилия. Это усилие и автора, и читателя, совместный труд, род беседы
с умным человеком. Именно беседы, потому что подразумевается включение в тематику написанного и осмысление ее». Но что это за птица? И тот ли это квалифицированный писатель, с которым ищут коммуникации духовные лидеры российского мэйнстрима?
Современный теоретик литературного процесса С.И.Чупринин дает «квалифицированному читателю» или, иначе, «квалифицированному читательскому меньшинству» следующее определение. Люди, принадлежащие этому меньшинству, не просто начитанны, они погружены в литературный и общекультурный контекст. Более того, речь идет о вменяемости их оценок, «...которая состоит и в готовности понять внутреннюю логику прочитанного произведения, и в прямом (для себя) запрете на высказывание оценочных суждений о текстах..», по отношению к которым они не чувствуют себя компетентными. [39]
Для фантастической литературы этого недостаточно. Не только в количественном смысле, но и качественном. Да, действительно, общим критерием для «квалифицированного читательского меньшинства» и в основном потоке, и в фантастике является погруженность «в литературный и общекультурный контекст». Однако фантастическая литература, процветающая уже более столетия, дополнительно требует погруженности в ее частный контекст, причем не только знакомство с отечественной (российской/советской/опять российской традицией), но и с мировой, поскольку связи между нашей и англо-американской фантастической литературой прямее и крепче, нежели связи между литературой основного потока в России и за рубежом. Проще говоря, стенка между «их» и «нашей» фантастикой намного прозрачнее, а в некоторых «форматах» можно констатировать очевидную нашу зависимость от англо-американского литпроцесса (например, в фэнтези).
Кроме того, для квалифицированного читателя фантастической литературы естественным и нормальным является пафос борьбы за качество стиля, языка, эстетической составляющей произведения, декларативное дистанцирование от массового сектора. Та толерантность, которой требует С.И.Чупринин от качественных читателей основного потока, в условиях современной фантастической литературы невозможна; напротив, наш качественный читатель мобилизует в себе нетерпимость к графоманству и халтуре. Заумная сложность некоторых направлений нынешнего российского основного потока требует «отказа от суждения» от тех людей, которые не чувствуют в себе «экспертных возможностей». У нас – другое дело. «Заумь» в фантастической литературе встречается очень редко и никогда не переходит определенного качественного предела – при желании всегда можно углубиться в нее и расшифровать. Зато текстов чрезвычайно низкого или просто нулевого качества у нас пруд пруди, и не в художественных исканиях дело, а в невежестве, отсутствии «школы», низкой издательской планке для коммерческой литературы. Таким образом, идеальный квалифицированный читатель для основного потока – «тихоня», а для фантастики – «драчун».
В романе «Завхоз вселенной» Ярослав Веров обращается к этому самому «идеальному» квалифицированному читателю. С одной стороны, книга построена по всем канонам сакральной фантастики или, иначе, мистического направления в фантастической литературе; автор, обращаясь к нескольким мистическим традициям, вкладывает в текст расчет на читателя, знакомого с ними, читателя-интеллектуала. В пестром наборе мистического материала, взятого из истории разных цивилизаций, преобладают древнемесопотамская, античная и христианская традиции. Адекватное их восприятие конгломерата изи всех трёх массовым читателем невозможно. С другой стороны, Ярослав Веров ведет ассоциативную игру, связывая мистические традиции с некоторыми направлениями фантастической литературы. Так, например, мир-реализация, подконтрольный Шамашу, у знатока фантастической литературы вызовет четкие ассоциации с «золотым веком» советской фантастики по оси «Земля Алисы Селезневой» Кира Булычева – «вселенная Полдня» братьев Стругацких. Адресация названного фрагмента книги фантоманам совершенно очевидна, и только они могут по достоинству оценить намеки и сарказм автора. Для «неподкованного» читателя смысл главки останется неясным.
Два самых близких к основному потоку романа в современной российской фантастике – «Плерома» Михаила Попова и «ProМетро» Олега Овчинникова. В первом из них двойная адресация – к любителям фантастики и почитателям мэйнстрима – сыграла роль рискованного эксперимента с неочевидным результатом. Во втором, скорее, можно, констатировать творческий успех.
Михаил Попов смоделировал ситуацию, при которой возникает нечто вроде рая земного. Одни открывают почти бесплатный и совершенно бездонный источник энергии. Другие находят способ реализовать идеи Николая Федорова относительно воскресения всех ранее живших людей по мельчайшим частичкам праха. Происходит физический катаклизм, в результате которого исчезает возможность удрать куда-либо с Земли, а по всей планете навечно устанавливается «полдень в средних широтах в конце лета». Социальный катаклизм убирает государства, оставляя кое-какие невнятные и почти невидимые структуры как-бы-управления. Человечество хорошо кушает, не мерзнет и штатно благоденствует. Весь этот антураж автор монтирует ради ответа на вопрос: если людей освободить от необходимости постоянно вкалывать, переживать от предчувствия смерти, встраиваться в социальные иерархии, удастся ли им «перевоспитаться»? Обратиться к собственным душам, найти всех обиженных при жизни, искупить нанесенный им урон? Тем более, что новые власти с ощутимым нажимом подталкивают воскресших к большой этической работе...Ответ получился неоднозначный: Попов тонко показал – рай земной кого-то делает лучше, а кого-то развращает. Словами одной из героинь, старое зло не расщепляется, зато новое синтезируется, и оно «...устойчиво к страданию, молитве, любви». Михаил Попов в разное время выступал как поэт, автор прозы основного потока, детективщик, фантаст, выпустил два десятка книжек, увешан литпремиями как новогодняя елка шариками. Он искусно владеет «психологическим письмом», превосходный стилист. И роман его любителям интеллектуальной фантастики, полагаю, придется по душе. Если бы еще только автор не лез в табуированную зону «а это все приснилось герою», которая у него реализуется в виде финального постмодернисткого выверта – мир совмещается с текстом одного из второстепенных персонажей... Для фантастической литературы этот ход всегда служил признаком дурного вкуса, неоправданной эклектики. И не стоит делать вежливые оговорки, дескать, все вышесказанное... хи-хи!.. было понарошку. Совершенно ясно: автор работал с «вечной проблемой», написал фантастический текст, тяготеющий к традиционной психологической прозе, но за фантастический элемент почему-то решил «извиниться» перед поклонниками литературы основного потока...
Олег Овчинников просто мобилизовал все художественные возможности фантастики и за счет их концентрации преодолел традиционную ориентацию фантастического текста на образцы литературной классики, т. е. на сколько угодно сложный, но все-таки твердо-линейный сюжет, на плавность и последовательность повествования (при какой угодно степени драйва), на «единство действия». От фантастики в романе остались два мотива – во-первых, отлично освоенный фантастами «мир подземки», [40]во-вторых, «красная конспирология», последние 4–5 лет ставшая одной из популярнейших ветвей отечественной фантастической литературы. Функцию «конспирологического элемента» несет история о потайной ветке московского метро, построенной при советской власти с тайными стратегическими целями... Собственно, вся эта подземная свистопляска нужна автору для того, чтобы показать ускоренный процесс взросления центрального персонажа (крайне инфантильного, весьма зависимого от воздействия людей и обстоятельств), процесс обретения им ответственности за собственные поступки, за собственную любовь. А для ускорения этого процесса Овчинников использует многочисленные флэш-бэки, вставные новеллы, игру стилями, посмодернистский прием установления диалога между автором текста (который сам является персонажем текста) и главным героем произведения. Ему по сюжету необходимо в несколько часов уместить огромный душевный перелом основного действующего лица, поэтому приходится «раздвигать время», выходя за пределы линейного сюжета с помощью полусамостоятельных миниатюр. Всё это, скорее, является апелляцией к аудитории мэйнстримовских текстов. Таким образом, роман сделан на грани интеллектуальной фантастики и ультра-фикшн. Чувствуется влияние текстов Виктора Пелевина, более свободного в компоновке текста, выборе лексики и размещении вставных новелл, чем это принято в хардкоре фантастики или, тем более, в ее массолитовском секторе. В свою очередь, Овчинников перенимает у Пелевина те приемы, которым тот мог обучиться у Мамлеева и отечественных постмодернистов советского периода. Однако за счет фантастической составляющей Овчинников оказывается ближе к традиции западного постмодерна с его лозунгом «Пересекайте границы, засыпайте рвы», поскольку роман «ProМетро» обращен к более широкой аудитории, нежели читательская «элита».
Кирилл Бенедиктов устанавливает диалог с двумя группами квалифицированных читателей. Если это повесть или рассказ, то в подавляющем большинстве случаев адекватно прочитать и декодировать его смогут лишь те любители фантастики, которые хорошо осведомлены в сфере эзотерики и мистики. В ряде случаев требуется осведомленность более широкого, общелитературного характера. Так, большой рассказ «Красный город» сделан в нарочито замедленном, плавном ритме, и, не зная классических текстов западноевропейской литературной мистики второй половины XIX – начала XX столетия, трудно почувствовать бенедиктовскую апелляцию к старой литературной традиции. В двух главных романах московского фантаста, «Война за „Асгард“» и «Путь шута» мистический слой также присутствует и постоянно дает себя знать, но на первый план выводится знание из совсем другой сферы. Обе книги Кирилла Бенедиктова представляет собой части цикла, написанного в геополитическом ключе: автор занимается монографической реконструкцией будущего до середины XXI века. Все основные персонажи выведены прежде всего как представители разных цивилизаций, а сюжетный конфликт подан как цивилизационное столкновение. Соответственно, лишь читатель, углубленный в геополитику, знакомый с основными положениями цивилизационного подхода к истории и ориентирующийся в современной политической культуре, сможет достичь всей полноты понимания этих книг. Не зная, скажем, Хантингтона и Хаусхофера, или, на худой конец, Дугина, читать Бенедиктова можно лишь в полизвилины...
Точно также и Владимир Березин в рассказе «Голем» ведет диалог с читателем, имеющим кое-какое представление об иудаизме в целом, каббалистике в частности и круге историй о создании големов – в еще более частной частности. Истории, нанизанной на ось: освобождение Праги в 1945 году – подавление чехословацкого восстания в 1968 году, Березин придает оттенок конспирологичности, но делает это очень, очень аккуратно. Ведь он пришел в фантастику из мэйнстрима, и обретается на наших пажитях всего лет пять, [41]а по опыту, полученному в основном потоке, знает, какая осторожность необходима, когда касаешься некоторых больных вопросов. Для «качественного» читателя рассказ московского фантаста представляет собой один большой вопрос о глубинной сущности советского государственного устройства, хотя действие его происходит в Праге. Ну а для читателя неквалифицированного рассказ в принципе не складывается. «Голем», иными словами, через сюжетную, т. е. приключенческую составляющую прочитан и расшифрован быть не может. Только через семантику скрытых смыслов: «...мы просто возвращаемся в глину, соединяясь с другими, меняясь с кем-то судьбами...»
У Андрея Валентинова в романе «Дезертир» полноценное постижение авторского мессэджа невозможно без углубления в исторический контекст Великой французской революции, без знакомства с общей идеей советской исторической литературы (в том числе, исторической фантастики), преподносившей революционность как однозначно позитивную ценность, а консерватизм и любые контрреволюционные действия как нечто инфернальное. Валентинов не просто совершает рокировку «плохого» и «хорошего», он представляет то и другое как культурно-психологические анклавы, в рамках которых возможны проявления и лучшего, и худшего в людях.
Наконец, любопытную стратегию являет исключительно популярный литфантом Макс Фрай. [42]Эта стратегия имеет сходство с некоторыми западными практиками, в частности, с теми, которые применил в большой повести «Мантисса» Фаулз, разве что без подчеркивания роли эротизма как фундаментальной составляющей творчества. Весь огромный сериал Фрая о сэре Максе из магического города Ехо представляет собой пронизанное иронией повествование о содержимом коллективного бессознательного современных инфантильных интеллектуалов. Там, где Владимир Маканин выворачивает коллективное бессознательное традиционной интеллигенции и из полученной груды странных предметов созидает трагедию, Макс Фрай лепит нечто комическое. [43]Макс Фрай дает возможность осуществиться всем тайным и явным мечтаниям неприкаянного умника, угнетенного грубостью и уродством современной реальности, совершенно не приспособленного к ней, испытывающего от нее рвотный рефлекс почти круглосуточно... И вот подобный персонаж вступает обеими ногами в теплые воды «низкого эскапизма», т. е. выбирается из нашей реальности в мир светлый и комфортный, чтобы получить там полное всемогущество, горячую любовь, преданную дружбу, веселые приключения и стильную одежду. Ну и творческую реализацию, конечно. До кучи. Для читателя фантастической литературы б о льшая часть книг Макса Фрая однозначно классифицируется как магический детектив – ведь в них происходит расследование преступлений, совершенных магами или магическими существами – и воспринимается в качестве строго форматной фэнтези. Причем фэнтези «умной», не рассчитанной на любителя «бродилок», «махалок» и «мозжилок». Но при всем том, Макс Фрай знаменитый свой сериал о Максе Фрае насыщает литературными играми, аллюзиями даже не на современную литературу, а на современную культуру в целом. Каким бы количеством персонажей не были наполнены повести Фрая, они всегда представляют собой монолог главного героя, а все прочие действующие лица представляют собой антураж. И автор не забывает сдобрить тесто монолога специей самоиронии. Этот слой цикла предназначен для читателя, увлеченного постмодернистскими играми и вовлеченного в мир новейшей культуры (живописи и поэзии, в частности), весьма далекий от фантастической литературы. Собственно, проза Макса Фрая не ограничивается только сериалом о сэре Максе, в дальнейшем она была продолжена не связанными с фэнтези экспериментальными текстами, в том числе знаменитым «Идеальным романом», вышедшим в серии «Азбука-классика» в 1999 году. [44]«Идеальный роман» включает в себя множество конспектов книг, каковые могли бы быть написаны, да и пишутся всеми подряд в наши времена; каждый конспект представляет собой самое начало и самый конец романа... и то, и другое столь выразительно, что середина уже не имеет значения: читатель понимает, что между двумя «берегами» плещется море скуки смертной... Тексты Фрая, по сути, отстаивают право художника на игру воображения ради игры воображения, вне каких-либо общественных, нравственных, религиозных императивов, – лишь бы эта игра получалась яркой, талантливой, экзотичной. Для континента фантастики в целом Макс Фрай стал кем-то вроде чужака, удачно притворившегося своим. А вот для ИФ он сыграл противоположную роль: Фрай привнес дух веселой инакости и тем самым расширил территорию ИФ, показал новые территории для экспансии.
Современный теоретик литературного процесса С.И.Чупринин дает «квалифицированному читателю» или, иначе, «квалифицированному читательскому меньшинству» следующее определение. Люди, принадлежащие этому меньшинству, не просто начитанны, они погружены в литературный и общекультурный контекст. Более того, речь идет о вменяемости их оценок, «...которая состоит и в готовности понять внутреннюю логику прочитанного произведения, и в прямом (для себя) запрете на высказывание оценочных суждений о текстах..», по отношению к которым они не чувствуют себя компетентными. [39]
Для фантастической литературы этого недостаточно. Не только в количественном смысле, но и качественном. Да, действительно, общим критерием для «квалифицированного читательского меньшинства» и в основном потоке, и в фантастике является погруженность «в литературный и общекультурный контекст». Однако фантастическая литература, процветающая уже более столетия, дополнительно требует погруженности в ее частный контекст, причем не только знакомство с отечественной (российской/советской/опять российской традицией), но и с мировой, поскольку связи между нашей и англо-американской фантастической литературой прямее и крепче, нежели связи между литературой основного потока в России и за рубежом. Проще говоря, стенка между «их» и «нашей» фантастикой намного прозрачнее, а в некоторых «форматах» можно констатировать очевидную нашу зависимость от англо-американского литпроцесса (например, в фэнтези).
Кроме того, для квалифицированного читателя фантастической литературы естественным и нормальным является пафос борьбы за качество стиля, языка, эстетической составляющей произведения, декларативное дистанцирование от массового сектора. Та толерантность, которой требует С.И.Чупринин от качественных читателей основного потока, в условиях современной фантастической литературы невозможна; напротив, наш качественный читатель мобилизует в себе нетерпимость к графоманству и халтуре. Заумная сложность некоторых направлений нынешнего российского основного потока требует «отказа от суждения» от тех людей, которые не чувствуют в себе «экспертных возможностей». У нас – другое дело. «Заумь» в фантастической литературе встречается очень редко и никогда не переходит определенного качественного предела – при желании всегда можно углубиться в нее и расшифровать. Зато текстов чрезвычайно низкого или просто нулевого качества у нас пруд пруди, и не в художественных исканиях дело, а в невежестве, отсутствии «школы», низкой издательской планке для коммерческой литературы. Таким образом, идеальный квалифицированный читатель для основного потока – «тихоня», а для фантастики – «драчун».
В романе «Завхоз вселенной» Ярослав Веров обращается к этому самому «идеальному» квалифицированному читателю. С одной стороны, книга построена по всем канонам сакральной фантастики или, иначе, мистического направления в фантастической литературе; автор, обращаясь к нескольким мистическим традициям, вкладывает в текст расчет на читателя, знакомого с ними, читателя-интеллектуала. В пестром наборе мистического материала, взятого из истории разных цивилизаций, преобладают древнемесопотамская, античная и христианская традиции. Адекватное их восприятие конгломерата изи всех трёх массовым читателем невозможно. С другой стороны, Ярослав Веров ведет ассоциативную игру, связывая мистические традиции с некоторыми направлениями фантастической литературы. Так, например, мир-реализация, подконтрольный Шамашу, у знатока фантастической литературы вызовет четкие ассоциации с «золотым веком» советской фантастики по оси «Земля Алисы Селезневой» Кира Булычева – «вселенная Полдня» братьев Стругацких. Адресация названного фрагмента книги фантоманам совершенно очевидна, и только они могут по достоинству оценить намеки и сарказм автора. Для «неподкованного» читателя смысл главки останется неясным.
Два самых близких к основному потоку романа в современной российской фантастике – «Плерома» Михаила Попова и «ProМетро» Олега Овчинникова. В первом из них двойная адресация – к любителям фантастики и почитателям мэйнстрима – сыграла роль рискованного эксперимента с неочевидным результатом. Во втором, скорее, можно, констатировать творческий успех.
Михаил Попов смоделировал ситуацию, при которой возникает нечто вроде рая земного. Одни открывают почти бесплатный и совершенно бездонный источник энергии. Другие находят способ реализовать идеи Николая Федорова относительно воскресения всех ранее живших людей по мельчайшим частичкам праха. Происходит физический катаклизм, в результате которого исчезает возможность удрать куда-либо с Земли, а по всей планете навечно устанавливается «полдень в средних широтах в конце лета». Социальный катаклизм убирает государства, оставляя кое-какие невнятные и почти невидимые структуры как-бы-управления. Человечество хорошо кушает, не мерзнет и штатно благоденствует. Весь этот антураж автор монтирует ради ответа на вопрос: если людей освободить от необходимости постоянно вкалывать, переживать от предчувствия смерти, встраиваться в социальные иерархии, удастся ли им «перевоспитаться»? Обратиться к собственным душам, найти всех обиженных при жизни, искупить нанесенный им урон? Тем более, что новые власти с ощутимым нажимом подталкивают воскресших к большой этической работе...Ответ получился неоднозначный: Попов тонко показал – рай земной кого-то делает лучше, а кого-то развращает. Словами одной из героинь, старое зло не расщепляется, зато новое синтезируется, и оно «...устойчиво к страданию, молитве, любви». Михаил Попов в разное время выступал как поэт, автор прозы основного потока, детективщик, фантаст, выпустил два десятка книжек, увешан литпремиями как новогодняя елка шариками. Он искусно владеет «психологическим письмом», превосходный стилист. И роман его любителям интеллектуальной фантастики, полагаю, придется по душе. Если бы еще только автор не лез в табуированную зону «а это все приснилось герою», которая у него реализуется в виде финального постмодернисткого выверта – мир совмещается с текстом одного из второстепенных персонажей... Для фантастической литературы этот ход всегда служил признаком дурного вкуса, неоправданной эклектики. И не стоит делать вежливые оговорки, дескать, все вышесказанное... хи-хи!.. было понарошку. Совершенно ясно: автор работал с «вечной проблемой», написал фантастический текст, тяготеющий к традиционной психологической прозе, но за фантастический элемент почему-то решил «извиниться» перед поклонниками литературы основного потока...
Олег Овчинников просто мобилизовал все художественные возможности фантастики и за счет их концентрации преодолел традиционную ориентацию фантастического текста на образцы литературной классики, т. е. на сколько угодно сложный, но все-таки твердо-линейный сюжет, на плавность и последовательность повествования (при какой угодно степени драйва), на «единство действия». От фантастики в романе остались два мотива – во-первых, отлично освоенный фантастами «мир подземки», [40]во-вторых, «красная конспирология», последние 4–5 лет ставшая одной из популярнейших ветвей отечественной фантастической литературы. Функцию «конспирологического элемента» несет история о потайной ветке московского метро, построенной при советской власти с тайными стратегическими целями... Собственно, вся эта подземная свистопляска нужна автору для того, чтобы показать ускоренный процесс взросления центрального персонажа (крайне инфантильного, весьма зависимого от воздействия людей и обстоятельств), процесс обретения им ответственности за собственные поступки, за собственную любовь. А для ускорения этого процесса Овчинников использует многочисленные флэш-бэки, вставные новеллы, игру стилями, посмодернистский прием установления диалога между автором текста (который сам является персонажем текста) и главным героем произведения. Ему по сюжету необходимо в несколько часов уместить огромный душевный перелом основного действующего лица, поэтому приходится «раздвигать время», выходя за пределы линейного сюжета с помощью полусамостоятельных миниатюр. Всё это, скорее, является апелляцией к аудитории мэйнстримовских текстов. Таким образом, роман сделан на грани интеллектуальной фантастики и ультра-фикшн. Чувствуется влияние текстов Виктора Пелевина, более свободного в компоновке текста, выборе лексики и размещении вставных новелл, чем это принято в хардкоре фантастики или, тем более, в ее массолитовском секторе. В свою очередь, Овчинников перенимает у Пелевина те приемы, которым тот мог обучиться у Мамлеева и отечественных постмодернистов советского периода. Однако за счет фантастической составляющей Овчинников оказывается ближе к традиции западного постмодерна с его лозунгом «Пересекайте границы, засыпайте рвы», поскольку роман «ProМетро» обращен к более широкой аудитории, нежели читательская «элита».
Кирилл Бенедиктов устанавливает диалог с двумя группами квалифицированных читателей. Если это повесть или рассказ, то в подавляющем большинстве случаев адекватно прочитать и декодировать его смогут лишь те любители фантастики, которые хорошо осведомлены в сфере эзотерики и мистики. В ряде случаев требуется осведомленность более широкого, общелитературного характера. Так, большой рассказ «Красный город» сделан в нарочито замедленном, плавном ритме, и, не зная классических текстов западноевропейской литературной мистики второй половины XIX – начала XX столетия, трудно почувствовать бенедиктовскую апелляцию к старой литературной традиции. В двух главных романах московского фантаста, «Война за „Асгард“» и «Путь шута» мистический слой также присутствует и постоянно дает себя знать, но на первый план выводится знание из совсем другой сферы. Обе книги Кирилла Бенедиктова представляет собой части цикла, написанного в геополитическом ключе: автор занимается монографической реконструкцией будущего до середины XXI века. Все основные персонажи выведены прежде всего как представители разных цивилизаций, а сюжетный конфликт подан как цивилизационное столкновение. Соответственно, лишь читатель, углубленный в геополитику, знакомый с основными положениями цивилизационного подхода к истории и ориентирующийся в современной политической культуре, сможет достичь всей полноты понимания этих книг. Не зная, скажем, Хантингтона и Хаусхофера, или, на худой конец, Дугина, читать Бенедиктова можно лишь в полизвилины...
Точно также и Владимир Березин в рассказе «Голем» ведет диалог с читателем, имеющим кое-какое представление об иудаизме в целом, каббалистике в частности и круге историй о создании големов – в еще более частной частности. Истории, нанизанной на ось: освобождение Праги в 1945 году – подавление чехословацкого восстания в 1968 году, Березин придает оттенок конспирологичности, но делает это очень, очень аккуратно. Ведь он пришел в фантастику из мэйнстрима, и обретается на наших пажитях всего лет пять, [41]а по опыту, полученному в основном потоке, знает, какая осторожность необходима, когда касаешься некоторых больных вопросов. Для «качественного» читателя рассказ московского фантаста представляет собой один большой вопрос о глубинной сущности советского государственного устройства, хотя действие его происходит в Праге. Ну а для читателя неквалифицированного рассказ в принципе не складывается. «Голем», иными словами, через сюжетную, т. е. приключенческую составляющую прочитан и расшифрован быть не может. Только через семантику скрытых смыслов: «...мы просто возвращаемся в глину, соединяясь с другими, меняясь с кем-то судьбами...»
У Андрея Валентинова в романе «Дезертир» полноценное постижение авторского мессэджа невозможно без углубления в исторический контекст Великой французской революции, без знакомства с общей идеей советской исторической литературы (в том числе, исторической фантастики), преподносившей революционность как однозначно позитивную ценность, а консерватизм и любые контрреволюционные действия как нечто инфернальное. Валентинов не просто совершает рокировку «плохого» и «хорошего», он представляет то и другое как культурно-психологические анклавы, в рамках которых возможны проявления и лучшего, и худшего в людях.
Наконец, любопытную стратегию являет исключительно популярный литфантом Макс Фрай. [42]Эта стратегия имеет сходство с некоторыми западными практиками, в частности, с теми, которые применил в большой повести «Мантисса» Фаулз, разве что без подчеркивания роли эротизма как фундаментальной составляющей творчества. Весь огромный сериал Фрая о сэре Максе из магического города Ехо представляет собой пронизанное иронией повествование о содержимом коллективного бессознательного современных инфантильных интеллектуалов. Там, где Владимир Маканин выворачивает коллективное бессознательное традиционной интеллигенции и из полученной груды странных предметов созидает трагедию, Макс Фрай лепит нечто комическое. [43]Макс Фрай дает возможность осуществиться всем тайным и явным мечтаниям неприкаянного умника, угнетенного грубостью и уродством современной реальности, совершенно не приспособленного к ней, испытывающего от нее рвотный рефлекс почти круглосуточно... И вот подобный персонаж вступает обеими ногами в теплые воды «низкого эскапизма», т. е. выбирается из нашей реальности в мир светлый и комфортный, чтобы получить там полное всемогущество, горячую любовь, преданную дружбу, веселые приключения и стильную одежду. Ну и творческую реализацию, конечно. До кучи. Для читателя фантастической литературы б о льшая часть книг Макса Фрая однозначно классифицируется как магический детектив – ведь в них происходит расследование преступлений, совершенных магами или магическими существами – и воспринимается в качестве строго форматной фэнтези. Причем фэнтези «умной», не рассчитанной на любителя «бродилок», «махалок» и «мозжилок». Но при всем том, Макс Фрай знаменитый свой сериал о Максе Фрае насыщает литературными играми, аллюзиями даже не на современную литературу, а на современную культуру в целом. Каким бы количеством персонажей не были наполнены повести Фрая, они всегда представляют собой монолог главного героя, а все прочие действующие лица представляют собой антураж. И автор не забывает сдобрить тесто монолога специей самоиронии. Этот слой цикла предназначен для читателя, увлеченного постмодернистскими играми и вовлеченного в мир новейшей культуры (живописи и поэзии, в частности), весьма далекий от фантастической литературы. Собственно, проза Макса Фрая не ограничивается только сериалом о сэре Максе, в дальнейшем она была продолжена не связанными с фэнтези экспериментальными текстами, в том числе знаменитым «Идеальным романом», вышедшим в серии «Азбука-классика» в 1999 году. [44]«Идеальный роман» включает в себя множество конспектов книг, каковые могли бы быть написаны, да и пишутся всеми подряд в наши времена; каждый конспект представляет собой самое начало и самый конец романа... и то, и другое столь выразительно, что середина уже не имеет значения: читатель понимает, что между двумя «берегами» плещется море скуки смертной... Тексты Фрая, по сути, отстаивают право художника на игру воображения ради игры воображения, вне каких-либо общественных, нравственных, религиозных императивов, – лишь бы эта игра получалась яркой, талантливой, экзотичной. Для континента фантастики в целом Макс Фрай стал кем-то вроде чужака, удачно притворившегося своим. А вот для ИФ он сыграл противоположную роль: Фрай привнес дух веселой инакости и тем самым расширил территорию ИФ, показал новые территории для экспансии.
Глава 6
Арсенал
Как уже говорилось в самом начале этой книги, интеллектуальная фантастика выделяется в общей массе фантастической литературы большим совершенством по части художественной техники. Иными словами, авторы ИФ используют на порядок значительно более богатый арсенал художественных приемов, чем остальные фантасты.
Заниматься прямым доказательством этого тезиса – дело бесполезное и бессмысленное. Можно, конечно, взять по дюжине любых романов ИФ, массолита и хардкора, во всех тридцати шести книгах механически подсчитать количество метафор, синекдох, литот, эллипсисов и т. п. на авторский лист; в результате тяжелого, нудного труда подтвердятся и без того очевидные вещи.
На мой взгляд, существенно важнее проиллюстрировать этот пункт красивыми находками авторов ИФ в сфере композиции и сюжета. Приведу несколько примеров.
Начнем с одного из старейших представителей ИФ: Бориса Натановича Стругацкого. [45]Последний его к настоящему времени роман, «Бессильные мира сего» посвящен работе духовного наставника – некоего Стэна Агре, живущего в наши дни. Его деятельность связана с выведением способных людей на высший уровень реализации их способностей. Борис Натанович, не торопясь, разворачивает перед читателем реестр проблем, связанных с духовным учительством. Вот границы дозволенного наставнику. Вот искушения и опасности, связанные с его работой. Вот из какого огня, ужаса и крови родилась данная духовная традиция. Вот чем должны в идеале заниматься ученики. А вот сложности, отвращающие их от самореализации на полную катушку... Наконец, лучший ученик, главная надежда наставника, «застревает» на очередном уровне. Учитель не останавливается перед тем, чтобы сломать этическое сопротивление личности ученика, вышибить из ее сердцевины остатки традиционных ценностей путем прямого насилия и обмана. Ученик – «проскакивает» трудный уровень, значит, учитель дело свое сделал. Значит, хороший он учитель.
Заниматься прямым доказательством этого тезиса – дело бесполезное и бессмысленное. Можно, конечно, взять по дюжине любых романов ИФ, массолита и хардкора, во всех тридцати шести книгах механически подсчитать количество метафор, синекдох, литот, эллипсисов и т. п. на авторский лист; в результате тяжелого, нудного труда подтвердятся и без того очевидные вещи.
На мой взгляд, существенно важнее проиллюстрировать этот пункт красивыми находками авторов ИФ в сфере композиции и сюжета. Приведу несколько примеров.
Начнем с одного из старейших представителей ИФ: Бориса Натановича Стругацкого. [45]Последний его к настоящему времени роман, «Бессильные мира сего» посвящен работе духовного наставника – некоего Стэна Агре, живущего в наши дни. Его деятельность связана с выведением способных людей на высший уровень реализации их способностей. Борис Натанович, не торопясь, разворачивает перед читателем реестр проблем, связанных с духовным учительством. Вот границы дозволенного наставнику. Вот искушения и опасности, связанные с его работой. Вот из какого огня, ужаса и крови родилась данная духовная традиция. Вот чем должны в идеале заниматься ученики. А вот сложности, отвращающие их от самореализации на полную катушку... Наконец, лучший ученик, главная надежда наставника, «застревает» на очередном уровне. Учитель не останавливается перед тем, чтобы сломать этическое сопротивление личности ученика, вышибить из ее сердцевины остатки традиционных ценностей путем прямого насилия и обмана. Ученик – «проскакивает» трудный уровень, значит, учитель дело свое сделал. Значит, хороший он учитель.