Волвертон Дэйв. На пути в рай

   На несколько мгновений наступила тишина, и эту передышку наемники использовали, чтобы шестеро из них надели защитное снаряжение агентов. Человек в серых брюках придвинулся ближе. Он пробирался ко мне. Я снова рассмеялся, на этот раз потому, что нервничал, и руки мои будто сами по себе напряглись, все — таки пытаясь разорвать веревки. Перфекто шевелил руками, приходя в себя; кто-то оттащил его от входа. К двери подошел химера и посмотрел на нее, словно мог видеть насквозь. Уши его поднялись, как у собаки, и поворачивались из стороны в сторону. Это напугало меня, потому что раньше я ничего подобного не видел и решил, что это галлюцинация. Но уши химеры оставались напряженными, и я понял, что это реальность.
   — Кто-то идет! — сообщил химера с улыбкой. — Я слышу управление на расстоянии. Возможно, это робот.
   Гитарист с ракетной установкой подбежал к двери, все задержали дыхание. Человек в серых брюках продолжал приближаться ко мне, теперь он был на расстоянии вытянутой руки, и я увидел, что в руке у него нож. Я пытался привлечь внимание своего охранника и ничего не слышал из того, что говорили вокруг, но тут все химеры в комнате одновременно закричали: «Давай!» Человек с ракетами пинком распахнул дверь и выстрелил.
   За дверью стоял бронированный робот размером с небольшой танк. Одна ракета попала в его энергетическую установку с химическими лазерами. Язык пламени ворвался в помещение, и я понял, что теперь знаю, каково смотреть в глотку дракона. Люди закричали. От взрывной волны прогнулись металлические крепления, я ударился о стену. Человек с ракетной установкой взлетел на воздух и ударился о стену надо мной, потом скользнул вниз прямо на меня. По стенам застучали осколки и куски робота, из остатков танка повалил дым. Где-то вдалеке прозвучал сигнал пожарной тревоги. Из рваного отверстия в потолке повалился мусор.
   Кто-то брел по комнате, зажав руками глаза и давясь дымом. На пол с криком упала женщина, руку ее пробил металлический прут. Ранило многих. Кровь забрызгала мою рубашку, и я подумал, что тоже ранен. Попробовал крикнуть, попросить помощи, оглянулся и увидел, что рядом со мной лежит человек в серых брюках. В бедро ему вонзилась труба толщиной в человеческую руку, и большой металлический осколок разорвал правую часть лица. Кровь была его. Руки еще дергались. И я сообразил, что так и не успел узнать, кто же его сообщник.
   Сквозь дым я видел, что в ста метрах дальше по коридору собралась толпа работников станции и смотрела на происходящее. Взрывная волна бросила их на пол. Некоторые кричали. Стены коридора были забрызганы кровью.
   Наемники в защитном снаряжении поднялись и, стреляя в потолок, с криками бросились по коридору. Подбежав к работникам станции, они окружили их, объявив заложниками. Я оглядел помещение. Еще трое наемников, включая человека с серебряным лицом, ранены, но в сознании; двое мертвы. Перфекто взрыв не задел, он сидел у стены с вмятинами и потирал голову. Несколько нападавших агентов получили осколочные раны; двое умерли.
   Перфекто какое-то время разглядывал зал, потом объявил:
   — Нужно выпить! — После чего пробрался между обломками и телами погибших и вышел в коридор.
   Голова у меня болела, во рту все онемело. Но, тем не менее, я все же заметил кое-что странное: наемники расхаживали среди заложников с весьма уверенным видом, полные энергии. Казалось, это совсем не те оборванные люди, каких я встретил недавно. Их движения виделись мне точными и грациозными, почти как в балете, а все вместе они, казалось, исполняли некий танец радости.
   Через несколько минут вернулся Перфекто с кувшином агвайлского пива. Он сел рядом со мной, дал мне выпить и заговорил. Я был слишком ошеломлен, чтобы отвечать, поэтому он говорил один; он объяснил, что теперь уже совершенно ясно, до чего же мне везет.
   — Только посмотри, сколько друзей ты встретил именно тогда, когда нужно! Подумай, сколько добра можем мы награбить на станции. Хочешь чего-нибудь? Наркотики? Выпивка? Что угодно!
   Скоро появилась еда и ром. Раненых перевязали и накормили. Заставили выпить рома и агентов; наемники собрались вокруг рослого парня, доставившего им так много неприятностей. Они хвалили его за силу и храбрость и говорили, что он должен бросить слабаков из своей службы и лететь с нами воевать на Пекарь, и когда он напился, то с готовностью ответил, что это хорошая мысль. Все пели, пили и ели. Я вдруг почувствовал огромную усталость. Мышцы ныли, голова болела. Лучше всего было вытянуться на полу и расслабиться. Пение, крики, звуки сирен, треск огня — все это становилось все глуше и глуше, постепенно я уснул.

* * *

   Проснулся я привязанным к стулу, который находился в небольшом сером помещении. Ко мне склонился почтенный седовласый человек, за ним стоял Бордельная Крыса, и свет блестел на его татуированных слезах. Седой человек расспрашивал меня, как мне удалось убить Эйриша. Я смотрел в его темные глаза и от всей души хотел ответить, но я не мог соображать и с трудом вспомнил собственное имя. Хотелось спать, но седой человек сказал, что, пока я ему все не расскажу, делать этого нельзя, и это мне показалось разумным. И вот как можно подробнее я разъяснил, как Эйриш задушил Флако и пытался убить меня и как я застрелил Эйриша и использовал его глаз, чтобы на челноке добраться до станции. Воспоминания были краткими, несвязанными вспышками. Рассказал о Тамаре, и о Джафари, и об ИР. Седовласый заставил меня несколько раз повторить отдельные части рассказа, и каждый раз его просьба казалась мне весьма разумной, и я старался ее выполнить. Когда я засыпал, он снова и снова легким толчком будил меня. Расспрашивал о Джафари, просил назвать ИР по именам. Но я не знал имен Искусственных Разумов, помогавших социалистам. Его очень заинтересовала Тамара, и он начал расспрашивать меня о ее снах, и, когда я рассказал ему, что, очнувшись после последнего сна, был не в состоянии рассуждать, он пришел в сильное возбуждение, и глаза его заблестели.
   — Слышишь! Слышишь! Я всегда утверждал, что есть кто-то с такими способностями! — сказал он. Я хотел спросить, что он имеет в виду под «такими способностями», но по-прежнему не мог рассуждать логично. Посмотрев на Бордельную Крысу, седовласый угрожающе приказал:
   — Держи это в тайне. Все, что слышал, держи в тайне!
   Бордельная Крыса кивнул, улыбнулся мне и ответил:
   — Конечно, генерал.
   — Расскажи еще раз о сне, о том, как на тебя обрушилась тьма. Как ты ее почувствовал? Что ты помнишь после этого? — продолжал мой собеседник.
   Я снова и снова передавал последний сон Тамары и просил, в свою очередь, разрешить заснуть мне. Голова болела от усилий вспомнить. Тьма шла от ее рта, ледяная немота, и я плакал от ощущения утраты — вот и все, что я мог вспомнить. Ничего конкретного об этой темноте я не помнил, но генерал все пытался извлечь из меня еще что-нибудь.
   — Она служила в разведке. Говорила она, чем там занималась? На что-нибудь намекала?
   — Нет.
   — Думай! — он взял меня за руку. — Любой намек! Это чрезвычайно важно!
   Я покачал головой и понял: мне казалось, будто я знаю о Тамаре нечто очень важное. Я готов был отдать за нее жизнь, но неожиданно мне пришло в голову, что она совсем чужая мне.
   — Она жива? — спросил генерал. — Когда ты в последний раз ее видел?
   И тут я вспомнил, что привез ее с собой. И испугался, что проспал несколько дней и Тамара могла задохнуться.
   — Я положил ее в сундук. Она в коме. Коричневый сундук из тикового дерева с вырезанными на крышке слонами. Я его оставил на станции.
   Кто-то тут же вышел из комнаты, за ним вышел и Бордельная Крыса. Когда раскрылась дверь, я почувствовал запах жирного дыма. Чуть позже врач и Крыса втащили тиковый сундук и подняли крышку. Тамара дышала, уставившись глазами зомби в потолок.
   Генерал наклонился над сундуком, разглядывая ее, пальцем погладил ее по руке.
   — Слава Богу! — сказал он. Повернулся к врачу. — Эта социалистическая шлюха должна выжить!
   Бордельная Крыса достал сигару, зажег ее, затянулся:
   — Мне кажется, такой человек, как я, захвативший целую космическую станцию с пригоршней сторонников — а нас было двадцать против сотни, — такой человек может быть вам очень полезен. Нет? Человек с моими способностями может стать хорошим офицером. — Он выглядел так, словно завоевал не станцию, а целую страну.
   Генерал посмотрел на него и заявил:
   — Идиот! Как ты смеешь? Хочешь получить повышение за убийство безоружных штатских?
   Глаза Крысы сверкнули. Он спокойно выдохнул сигарный дым.
   — Я не идиот. Я спас нужного человека от верной смерти в руках социалистов и доставил вам ценную пленницу. Я с незначительным кровопролитием захватил станцию Сол, и я уверен, когда вы подумаете, вы поймете, что поторопились со своим решением. Подумайте об этом. У нас впереди два года на корабле, прежде чем мы долетим до Пекаря, — достаточно времени, чтобы вы продемонстрировали свою благодарность. Мы все полетим на Пекарь с вами: мои люди, сеньор Осик, социалистическая шлюха, верно? Небезопасно оставлять хотя бы одного из нас, учитывая, что нам известно.
   Генерал нахмурился, как будто обдумывая услышанное, затем провел рукой по лицу Тамары.
   — За это я вас благодарю, Мавро. Мы можем взять вас с собой. Гражданство Пекаря и никакой выдачи.
   Я хотел кивнуть. Глаза у меня были закрыты, и я не хотел открывать их. Фыркнул и заставил себя проснуться.
   Повернувшись ко мне, генерал продолжал:
   — Спасибо, дон Анжело. Вы сегодня правильно поступили. Хорошо. Теперь можете спать. Вы в безопасности. Вместе со своими друзьями вы летите на Пекарь.
   И хотя я встревожился, неожиданно вспомнив, что один из людей Джафари на корабле и я не знаю, кто это, я слишком устал, чтобы заговорить, поэтому закрыл глаза и уснул.

Часть вторая
«Харон»

Глава четвертая

   Я в темных джунглях, в глубоком кратере, среди зубчатых неровных скал. По краю кратера прыгают и кричат тысячи призрачных паучьих обезьян, бросают сверху камни. Возле меня — большие валуны, и на каждом — умирающий, накрытый белой простыней. Прямо передо мной Флако с перерезанным горлом, одна его рука свесилась с камня вниз, и мне нужно побыстрее зашить его рану, если я хочу спасти его. Справа на соседнем камне лежит лицом вниз Тамара, у нее высокая температура, быстро гибнут клетки мозга, ей необходима инъекция антимозина. За спиной, тоже с перерезанным горлом, на плоском камне лежит Эйриш. Он тянет меня сзади за рубашку, просит о помощи, но я слишком занят уходом за Флако.
   В угасающем свете я должен нагнуться ниже, чтобы видеть, как зашить Флако горло. Пищевод перерезан сразу над кадыком, между двумя треугольными хрящами, видно первое хрящевое кольцо трахеи — в этом месте трудно работать быстро, потому что легко повредить голосовые связки. Но мне некогда заботиться о таких мелочах, как голосовые связки. Раньше мне не приходилось проводить серьезные хирургические операции, но сейчас я быстро зашиваю пищевод, надеясь, что делаю это правильно. Обезьяны на краю кратера кричат и завывают, и я не могу сообразить, те ли места сшиваю. Нижняя часть пищевода неожиданно кажется мне слишком похожей на тонкую кишку. Но я продолжаю шить, удивляясь ущербу, который причинен позвоночнику Флако. Потребуется серьезное лечение, сейчас я такое не могу дать. Кровь окрасила белую простыню.
   Я осматриваюсь в поисках камня поровнее, чтобы разложить окровавленные скобки, и слева от меня появляется девочка лет десяти. Я протягиваю ей скобки, она говорит: «Спасибо, дедушка!» и улыбается мне. Я смотрю ей в лицо — тонкое личико с хорошо прорисованными чертами, кожа светлая, как у европейца, и гладкая, как у фарфоровой куклы. Девочка кажется мне знакомой, и я рад ее видеть, но не могу вспомнить, как ее зовут.
   Я бросаюсь к лежащей на камне Тамаре, наполняю шприц антимозином, осторожно поднимаю ей голову и делаю укол в шею. Эйриш сзади тянет меня за рубашку.
   — А мне ты разве не поможешь? Я умираю! Помоги мне! — кричит он.
   Я оглядываюсь на него, удивляясь, как хорошо он говорит с перерезанным горлом. Лицо его покрыто каплями пота, глаза расширены от ужаса. Он снова тянет меня за рубашку, но я гневно отбрасываю его руку.
   — Я занят! — говорю я.
   — Слишком занят, чтобы помочь мне, козел старый? Слишком занят, чтобы помочь? — Ноги его начинают дергаться, он бьется в судорогах. Простыня вздымается, и я знаю, что он умирает.
   Неожиданно все обезьяны на краю кратера начинают выть. Флако изгибает спину и кричит; швы рвутся, кровь брызжет из раны. Глаза Тамары начинают стекленеть, и я понимаю, что ей нужна еще одна инъекция. Эйриш поднимает руки и протягивает их ко мне, как будто умоляя о милосердии.
   Я вздрагиваю и просыпаюсь. Нахожусь на койке, а она, в свою очередь, в трубе размером с гроб; над головой единственная тусклая лампочка. Белые пластиковые стены еще не утратили запаха новой вещи, слышится приглушенная веселая музыка, которая никак не соответствует моему настроению. Перед глазами по-прежнему стоит Эйриш с перерезанным горлом, и я пытаюсь отогнать это видение, сосредоточившись на чем-нибудь другом. Сломанная лодыжка привязана к койке, поэтому я не могу увидеть свою ногу, но боль, подобная осиным уколам, говорит мне, что врачи вставили иглы, соединяя мои кости, — это очень длительное лечение, обычно так лечат спортсменов.
   Я знаю, что по крайней мере три часа не должен двигаться для того, чтобы кости склеились. Где же часы? Их нет. Я лежу в светящейся трубе, как принято в китайских больницах, но в таких трубах обычно есть некоторые удобства — часы, соломки для питья, монитор сновидений. Здесь же пусто, только радио играет.
   «Я должен найти Тамару, — думаю я. — Проверить содержание гормонов в катетере, позаботиться о ее руке». Прошло три дня, достаточно времени, чтобы на ее ране образовался тонкий слой клеток. Теперь пора омыть эти клетки новым раствором, ввести гормоны, которые помогут регенераций руки. Иначе недифференцированные клетки будут продолжать расти, как раковая опухоль. Нужно также убедиться, не поврежден ли у нее мозг, посмотреть, как подействовал антимозин. Генерал, с которым я говорил, хотел, чтобы Тамара выжила. Вероятно, кто-то о ней заботится. Но все равно нужно проверить.
   Я вспомнил кровь, бьющую из горла Эйриша, красную струйку на черной коже. Постарался отогнать это видение, но никак не мог сосредоточить мысль на чем-нибудь другом. Мне казалось, что в мозгу у меня образовался какой-то холодный сгусток. Что же это за холодное место — я пытался представить его себе, но оно каждый раз отодвигалось. Слишком большая доза морфия может в течение нескольких дней не давать сосредоточиться, но мне все же казалось, что это не просто последствия наркотика. Комок холода кажется живым, одушевленным, не то как животное, не то как большая черная муха, жужжащая у меня в голове, отгоняющая крыльями мысли и вызывающая неприятные образы.
   Все случившееся за последние три дня казалось мне абсолютно невероятным, и чем больше я размышлял, тем больше убеждался, что просто — напросто сошел с ума. Вот как я думал. Когда я был молод, дон Хосе Миранда, эксцентричный друг моего отца, учил меня, как надо служить обществу. Он верил, что общество всегда вознаграждает тех, кто лучше других ему служит, и уничтожает тех, кто отказывается это делать. Например, владелец небольшой больницы в нашем городке всегда вкладывал в нее много средств. Поэтому там стояло такое медицинское оборудование, какого не было в других больницах, и больные к нему приезжали издалека. Это сделало его очень богатым и известным. У него было много друзей, прекрасная жена, и никто ему не завидовал, потому что все считали, что он этого заслуживает. Это и было наградой за службу, которую он исполнял. Дон также указывал, что человек, который ведет себя по отношению к обществу как паразит, никогда не чувствует себя в безопасности. Диктаторы, нечестные бизнесмены — все те, кто старается выпить из окружающих все соки, нередко гибнут. Если общество не уничтожает их физически, оно разрушает их дух, и они чувствуют себя несчастными.
   Чтобы подтвердить своя слова, дон Хосе надевал свой белый костюм, брал палку с позолоченным набалдашником и вел меня на рынок: показывая плохих людей на улицах и объяснял, почему жизнь их недолговечна. «Посмотри на Освальдо, — говорил он, указывая на торговца, — посмотри, как он жалок. Он всегда старается продать свои товары вдвое дороже их истинной стоимости, поэтому, когда мода меняется, он вынужден раздавать их даром. Из-за его скупости никто у него ничего не покупает, и он умрет в бедности. Помни, как общество наказывает жадных, Анжело, и учись на несчастьях этого человека. — Потом говорил, указывая на красивую пару: — Посмотри на Хуана, он оставил свою жену и женился на любовнице. И теперь новая жена не позволяет ему одному выходить на улицу! Цепляется к нему, как веревка к повешенному. Сама того не зная, она стала воплощением совести общества и безжалостно наказывает его за супружескую неверность».
   Дон Хосе Миранда повторял, что великая мудрость заключается в том, чтобы подчиняться моральным нормам, даже когда они кажутся тебе тяжелым бременем; он говорил, что будет подчиняться законам, даже если они кажутся неправильными и неуместными.
   Я привык думать, что его рассуждения справедливы, и позже частенько гадал, не выбрал ли я своей профессией медицину подсознательно, чтобы лучше служить обществу и получить от него награду. Если это так, то не является ли моя мораль хитростью, порожденной жадностью? Но я всегда предпочитал верить, что служу обществу бескорыстно и вознаграждения, которые оно мне посылает, случайны. Действительно, философы утверждают, что величайшим счастьем наслаждаются те, кто научились жить без богатства и славы. И если это правда, то вознаграждение, которое общество дает тем, кто ему служит, всего лишь пылинка по сравнению с истинным счастьем, которое даруется самим служением. Я предпочитаю верить в это, эта мысль кажется мне правильнее.
   Но убийства Эйриша общество мне не простит. Тем более что я его обезоружил, и он был беззащитен передо мной. А за правом на расплату ревниво следят. Я отобрал это право у общества, убив Эйриша, и теперь оно меня за это накажет. Итак, лишив жизни человека, я действовал вопреки одному из фундаментальных положений, в которые верю: я нарушил правила общепринятой морали. Хотя Эйриш был социалистом, убийцей, созданием, считавшим, что для достижения целей идеал — социализма нужно уничтожить меня и мой мир, хотя он представлял все это, — я не мог оправдать его убийство. И тот факт, что я действовал вразрез со своей верой, казался мне доказательством безумия.
   Еще я думал о том, что убийство Эйриша произошло импульсивно, а я никогда раньше так не действовал. Лишь однажды я всерьез хотел убить человека, и было это очень давно. И даже тогда, в молодости, я не был импульсивен. Гонзальво Квинтанилла, армейский генерал с большими наркосвязями в Австралии, пытался захватить власть в Гватемале. На три дня все пространство от Пансоса до Белиза превратилось в царство террора. Но его люди интересовались только грабежом и насилием, в них не было верности предводителю, и поэтому режим пал. Я в то время учился в Мехико — Сити. Узнав о том, что грабители Квинтаниллы убили мою мать, я бросился домой.
   Хотя мать убили два дня назад, я застал отца сидящим в гостиной, он смотрел в стену и плакал как ребенок. Моя сестра Ева пыталась успокоить его, а ее трое детей бегали по дому и играли. Отец не отвечал, когда я обращался к нему, но сестра отвела меня в сторону и показала, где умерла мама. Засохшая кровь видна была на стенах и на двери между кухней и столовой, — Ева, как ни старалась, не смогла все убрать, и я ощутил запах крови.
   — Как это случилось? — спросил я.
   — Пятеро солдат Квинтаниллы явились грабить дом. Соседи слышали стрельбу. Когда солдаты ушли, соседи зашли в дом и увидели ее мертвой, — сказала Ева.
   — Но как она умерла?
   — Никто не видел.
   Я ходил от дома к дому, расспрашивал, как была убита моя мать. И только одна седая старуха сказали мне:
   — Она не утратила добродетели, потому что пыталась бороться с этими насильниками. Дальше — дело Бога. Поэтому, пока ты борешься, добродетель пребывает с тобой.
   Даже в сорок лет моя мать была привлекательной женщиной. Я был уверен, что убийцы изнасиловали ее. И опасался — увидев следы такого количества крови, — что они очень сильно мучили ее.
   Я вооружился револьвером. Неделями бродил вечерами по улицам, прятался от военной полиции, которая подавляла мятеж, искал в барах и переулках, надеялся найти хоть кого-нибудь в форме солдат Квинтаниллы. Каждый раз при виде тощего подростка я представлял себе, что он был с Квинтаниллой и, может, он виновен в смерти моей матери. Я так и не нашел тех, кого искал, и не смог выплеснуть гнев, всадив в кого-нибудь пулю.
   Вспоминая этот случай, я сжимал кулаки, гнев обжигал меня. Я вспотел и задрожал от ярости. Это меня испугало: с самой юности я не испытывал таких сильных эмоций. Казалось, это подтверждает мою теорию насчет безумия.
   Я подумал об Эйрише. Если бы он жил в Гватемале во время восстания, он бы изнасиловал мою мать и, разрезав на части, разбросал по всему дому. Я говорил себе, что должен радоваться тому, что убил его, но легче не становилось: чувство вины все равно присутствовало на грани сознания.
   Я слышал, как жужжит муха у меня в голове, и подумал — когда же это я сошел с ума? Мне казалось, я должен помнить точный момент. Во время смерти Флако? Я был потрясен и опечален, но не помню, чтобы в голове что-то изменилось. Когда на меня напал Эйриш? Или когда я узнал, что Панама требует моей выдачи? Когда в первый раз увидел, как Тамара смотрит в потолок взглядом зомби? Произошло сразу столько плохого, что одно из этих происшествий вполне могло послужить спусковым крючком.
   Но когда в голове появилась эта муха, вспомнить я не мог. И даже сейчас, отправляясь на войну, я не могу оценить своего состояния, а убийца между тем только и ждет возможности ударить. В сущности, я лежу в этой трубе безоружный, беззащитный перед нападением. Труба напоминает гигантский ящик шкафа: всякий может открыть этот ящик и придушить меня. Теперь я в большей опасности, чем когда-либо.
   Руки у меня задрожали, я решил, что необходимо сбежать из трубы, но ноги были как бы прикованы к койке. Я попытался проползти к дверце, чтобы открыть ее, но труба была слишком узка, и я не мог дотянуться до зажима на ноге. Начал отчаянно дергаться. При встрече с Эйришем у меня не было времени обдумать положение и испугаться. Но теперь меня захлестнула волна ужаса. Обливаясь потом, я тяжело дышал, судорожно пытаясь освободиться.
   Я вспомнил слова метафизика Пио Бароха: «Для природы характерно, что когда она хочет вас уничтожить, то делает это основательно». Похоже, природа расчетливо привела меня сюда — лишила места в обществе, уничтожила мои планы на будущее, убила моих лучших друзей. И когда я обдумывал все плохое, случившееся со мной, словно какой-то голос прошептал мне на ухо: «Помни, что бы ни случилось, худшее еще впереди».
   И уверенность в этом наполнила меня удивлением и страхом. Я лежал, как мотылек, приколотый к доске. Все мои дерганья и крики ни к чему не приведут. Ногу-то я могу высвободить, да бежать мне некуда.
   Тут же нога заболела от напряжения. Я вспомнил собаку, наступившую на капкан Родриго. Она пожертвовала лапой, чтобы освободиться. Невеселый выбор. Но я знал, что, подобно этой собаке, мне тоже предстоит сделать выбор. Я утратил свой дом в Панаме, потерял доброе имя и лучших друзей — и еще кое-что более существенное: я утратил контакт с реальностью, понимание того, кем я являюсь. Сумма потерь огромна, но я твердо решил держаться за жизнь.
   По радио начали передавать песню, и под гром труб я повторял, как молитву: «Худшее еще впереди», вырабатывая в себе новую жесткость. Я сжимал кулаки и распрямлял руки. Чувствовал себя сильным и злым. Я почти надеялся, что убийца, человек Джафари, наконец придет. Потому что если он откроет трубу, я смогу до него добраться.

* * *

   Успокоившись, я заметил на потолке две кнопки за головой. Глупо размещать кнопки так, что их едва можно обнаружить. На одной значилось: «Вызов помощи». На другой: «Открыто». Я нажал кнопку «Открыто», и замок щелкнул. Койка выкатилась, и я оказался в пустой операционной. Сел и освободил ногу от зажима.
   Потом опустился на пол, стараясь не очень нагружать раненую ногу. Пол слегка дрожал, я чувствовал, что корабль находится в полете. В помещении пахло новым пластиком и стерильностью. Безупречно чисто и пусто. Я в любую минуту ожидал, что появятся врач или сестра и скажут, чтобы я возвращался в постель.
   Свою трубу для выздоравливающих я оставил открытой, чтобы можно было слушать радио. Рядом нашел блокнот с экраном на кристаллах, нажал кнопку и обнаружил, что меня должны выпустить в 20 — 15. На часах блокнота время 20 — 07. Кости уже склеились.