Если основанием становится эта мудрость, строить на таком фундаменте могут лишь белые мужчины. А мудрости этой с избытком даже в Библии, уж извините.
Неделю назад я присутствовал на завтраке в честь вице-председателя Союза кинематографистов СССР, оказавшегося, насколько могу судить, человеком добрым и славным. Все к нему приставали с вопросами про гласность и прочее. Правда, что его страна становится свободной? А как же тогда политические узники, которых все еще держат в лагерях и психушках? Как же тогда евреи, которым все еще не позволяют уехать? Ну, и так далее.
Он отвечал, что у них только утверждаются свобода и законность, но вот в искусстве есть очень обнадеживающие признаки перемен. Ранее запрещавшиеся книги и фильмы можно теперь читать и смотреть. И всем до того нужны эти ранее запрещенные книги, что очень не хватает бумаги их печатать. Художники, интеллектуалы воодушевлены происходящим. А вот рабочий люд, для которого свобода высказываться никогда особенно много не значила, хотел бы, чтобы гласность привела к улучшению по части продовольствия, квартир, машин, бытовой техники и всего такого, но ведь эти улучшения, увы, не становятся неизбежным следствием укоренившейся свободы.
Алкоголизм по-прежнему тяжелая проблема, как и у нас тяжелой проблемой стали тот же алкоголизм и наркомания. А медикам все равно, насколько политически свободны их пациенты...
В общем и целом происходящее там волнует нас, не может не волновать, поскольку простой народ великой страны действительно пытается стать свободнее, чем были все предшествующие поколения. Если эти усилия продолжатся - а им в любой момент могут положить конец всего-то несколько человек, - можно ожидать, что и советские граждане получат шанс удостовериться: свобода, как и нравственное достоинство, - это благо само по себе, и оно способно обернуться разочарованием. А ведь и там, как едва ли не повсюду на планете, громадное большинство населения ожидает благ более существенных.
После той встречи я задумался, чем вознаградили собственные ваши устремления к свободе, за которыми стоит уже более двух веков истории. Советский Союз стал мечтой для пролетариата лишь с 1922 года, кстати, того самого, когда я родился в нашей Цитадели Свободы, представляющей собой Маяк для Всего Человечества.
Переводчика я попросил сказать нашему почтенному гостю: может быть, не так уж плохо все обстоит у него в Советском Союзе, ведь в моей стране рабство оставалось вполне законым еще сто лет после подписания Декларации независимости. И прибавил, что даже наш святой Томас Джефферсон был рабовладельцем.
Я уж не стал распространяться про геноцид индейцев, хорошо знакомый еще моему деду. Это было бы слишком. О таких вещах я стараюсь не думать и говорить как можно меньше. Хвала Всевышнему, в школах о подобном почти вообще не упоминают.
Понятно, что и у нас тоже началась своего рода гласность. Я имею в виду попытки уравнять с белыми мужчинами женщин и расовые меньшинства, так чтобы соблюдались предусмотренные для них гарантии и права, распространяющиеся и на них законы. Хотя это будет означать посягательство на заповеди тех мудрецов былых времен, чьими откровениями молодежь, считается, пренебрегла ради своей опасной склонности к рок-н- роллу.
Тем королевским астрономам, которые мечут громы и молнии из-за этих посягательств, американцы, я думаю, должны бы ответить примерно так: "Из ваших мудрецов никто не помышлял о настоящем равенстве, вы тоже не помышляете, а вот мы хотим его добиться".
Было или не было в Америке моей юности что-нибудь такое, что теперь вызывает у меня ностальгию, или ностальгия вызывается тем только, что сама юность для меня давно в прошлом? Да нет, все же было тогда нечто, пробуждающее чувство тоски, с которой трудно бороться, - была свобода незнания, что человек очень скоро сделает нашу влажную, голубовато- зеленую планету непригодной для того, чтобы на ней жить. И ничто нас не остановит. Мы так и будем плодиться, словно кролики. Так и будем забавляться диковинками техники, не задумываясь об ужасных непредусмотренных последствиях. И довольствоваться чисто косметическими мерами, когда разваливаются наши города. И оставлять на земле горы ядовитого мусора, которые сами же нагромоздили, мало заботясь о том, как бы от него избавиться.
Если лет через сто на нашу планету явятся пилоты летающих тарелок, ангелы или еще кто-то и обнаружат, что мы вымерли, как динозавры, какое бы человечеству следовало оставить для них послание, может быть, выбив его аршинными буквами на скалах Большого каньона в Аризоне?
Ветхий старичок предлагает вот этот текст:
МОЖЕТ, НАМ БЫ И УДАЛОСЬ ВЫЖИТЬ,
ЕСЛИ Б МЫ НЕ БЫЛИ ЧЕРТОВСКИ ЛЕНИВЫ И ЛЕГКОМЫСЛЕННЫ.
А еще можно добавить:
И ЕСЛИ Б НЕ ОБОЛЬЩАЛИСЬ ВСЯКОЙ ДРЕБЕДЕНЬЮ.
Я старею, однако занавес падает не для одного меня. Ну, и как там насчет настоящей королевской астрономии?"
Неделю назад я присутствовал на завтраке в честь вице-председателя Союза кинематографистов СССР, оказавшегося, насколько могу судить, человеком добрым и славным. Все к нему приставали с вопросами про гласность и прочее. Правда, что его страна становится свободной? А как же тогда политические узники, которых все еще держат в лагерях и психушках? Как же тогда евреи, которым все еще не позволяют уехать? Ну, и так далее.
Он отвечал, что у них только утверждаются свобода и законность, но вот в искусстве есть очень обнадеживающие признаки перемен. Ранее запрещавшиеся книги и фильмы можно теперь читать и смотреть. И всем до того нужны эти ранее запрещенные книги, что очень не хватает бумаги их печатать. Художники, интеллектуалы воодушевлены происходящим. А вот рабочий люд, для которого свобода высказываться никогда особенно много не значила, хотел бы, чтобы гласность привела к улучшению по части продовольствия, квартир, машин, бытовой техники и всего такого, но ведь эти улучшения, увы, не становятся неизбежным следствием укоренившейся свободы.
Алкоголизм по-прежнему тяжелая проблема, как и у нас тяжелой проблемой стали тот же алкоголизм и наркомания. А медикам все равно, насколько политически свободны их пациенты...
В общем и целом происходящее там волнует нас, не может не волновать, поскольку простой народ великой страны действительно пытается стать свободнее, чем были все предшествующие поколения. Если эти усилия продолжатся - а им в любой момент могут положить конец всего-то несколько человек, - можно ожидать, что и советские граждане получат шанс удостовериться: свобода, как и нравственное достоинство, - это благо само по себе, и оно способно обернуться разочарованием. А ведь и там, как едва ли не повсюду на планете, громадное большинство населения ожидает благ более существенных.
После той встречи я задумался, чем вознаградили собственные ваши устремления к свободе, за которыми стоит уже более двух веков истории. Советский Союз стал мечтой для пролетариата лишь с 1922 года, кстати, того самого, когда я родился в нашей Цитадели Свободы, представляющей собой Маяк для Всего Человечества.
Переводчика я попросил сказать нашему почтенному гостю: может быть, не так уж плохо все обстоит у него в Советском Союзе, ведь в моей стране рабство оставалось вполне законым еще сто лет после подписания Декларации независимости. И прибавил, что даже наш святой Томас Джефферсон был рабовладельцем.
Я уж не стал распространяться про геноцид индейцев, хорошо знакомый еще моему деду. Это было бы слишком. О таких вещах я стараюсь не думать и говорить как можно меньше. Хвала Всевышнему, в школах о подобном почти вообще не упоминают.
Понятно, что и у нас тоже началась своего рода гласность. Я имею в виду попытки уравнять с белыми мужчинами женщин и расовые меньшинства, так чтобы соблюдались предусмотренные для них гарантии и права, распространяющиеся и на них законы. Хотя это будет означать посягательство на заповеди тех мудрецов былых времен, чьими откровениями молодежь, считается, пренебрегла ради своей опасной склонности к рок-н- роллу.
Тем королевским астрономам, которые мечут громы и молнии из-за этих посягательств, американцы, я думаю, должны бы ответить примерно так: "Из ваших мудрецов никто не помышлял о настоящем равенстве, вы тоже не помышляете, а вот мы хотим его добиться".
Было или не было в Америке моей юности что-нибудь такое, что теперь вызывает у меня ностальгию, или ностальгия вызывается тем только, что сама юность для меня давно в прошлом? Да нет, все же было тогда нечто, пробуждающее чувство тоски, с которой трудно бороться, - была свобода незнания, что человек очень скоро сделает нашу влажную, голубовато- зеленую планету непригодной для того, чтобы на ней жить. И ничто нас не остановит. Мы так и будем плодиться, словно кролики. Так и будем забавляться диковинками техники, не задумываясь об ужасных непредусмотренных последствиях. И довольствоваться чисто косметическими мерами, когда разваливаются наши города. И оставлять на земле горы ядовитого мусора, которые сами же нагромоздили, мало заботясь о том, как бы от него избавиться.
Если лет через сто на нашу планету явятся пилоты летающих тарелок, ангелы или еще кто-то и обнаружат, что мы вымерли, как динозавры, какое бы человечеству следовало оставить для них послание, может быть, выбив его аршинными буквами на скалах Большого каньона в Аризоне?
Ветхий старичок предлагает вот этот текст:
МОЖЕТ, НАМ БЫ И УДАЛОСЬ ВЫЖИТЬ,
ЕСЛИ Б МЫ НЕ БЫЛИ ЧЕРТОВСКИ ЛЕНИВЫ И ЛЕГКОМЫСЛЕННЫ.
А еще можно добавить:
И ЕСЛИ Б НЕ ОБОЛЬЩАЛИСЬ ВСЯКОЙ ДРЕБЕДЕНЬЮ.
Я старею, однако занавес падает не для одного меня. Ну, и как там насчет настоящей королевской астрономии?"
XII
"Массачусетскому технологическому институту принадлежит важная роль в истории той ветви семейства Воннегут, к которой я принадлежу. Мой отец и дед получили там свои дипломы архитекторов. Дядю Пита оттуда выгнали. Мой единственный брат Бернард, который девятью годами старше меня, получил там докторскую степень по химии. Отец с дедом оба были архитекторами, работавшими индивидуально, а затем с партнерами. Дядя Пит стал строительным подрядчиком, тоже работавшим индивидуально. Брат смолоду хотел стать ученым, исследователем, так что работать индивидуально ему была не судьба. Чтобы получить достаточно просторное помещение и нужное оборудование, требовалось куда-то устроиться на службу. А вот куда именно?"
Так начиналась моя речь в Массачусетском технологическом институте, с которой я выступил в 1985 году, и такое начало, мне казалось, должно было произвести сильный травмирующий эффект. (Иной раз я по наивности воображаю, будто в силах капельку воздействовать на ход истории, и тут был как раз такой случай.) Передо мной в аудитории Крегес сидели ряд за рядом молодые люди, умеющие делать все то, что волшебник Мерлин при дворе короля Артура в Камелоте лишь воображал себя способным сделать. А вот эти молодые люди и вправду способны держать под своим контролем или отпускать на волю гигантские силы (видимые, но столь же часто и незримые), которые послужат на благо или, напротив, воспрепятствуют какому-то начинанию (допустим, звездным войнам).
"Большинству из вас, - продолжал я, - вскоре предстоит столкнуться с теми же сложностями, что и моему брату, вот только закончите учиться. Чтобы выжить и стать на ноги, большинству из вас придется осуществлять чьи-то фантазии в области техники, хотя и свои собственные тоже, разумеется. То есть фантазия соединится с фантазией в форме, именуемой партнерством, а если сказать романтичнее - брачным союзом.
Брат получил свою докторскую степень, если не ошибаюсь, в 1938 году. Если бы после этого он поехал в Германию, то помогал бы осуществлению фантазий Гитлера. Если бы в Италию - фантазий Муссолини. В Японии он помог бы воплотиться фантазиям Тодзио. В Советском Союзе - фантазиям Сталина. А вместо всего этого он устроился работать на заводе фабриканта бутылок в Батлере, штат Пенсильвания. Кто ваш босс, чьи фантазии вы помогаете осуществить? - Случается, разница важна не только вам самим, а всему человечеству.
Фантазия Гитлера была вот какая: истребить евреев, цыган, славян, гомосексуалистов, коммунистов, свидетелей Иеговы, слабоумных, приверженцев демократии и так далее, придав истреблению масштабы промышленного производства. И эта фантазия так бы фантазией и осталась, если бы не химики, разбиравшиеся в своем деле не хуже, чем мой брат, - они придумали для гитлеровских палачей цианидосодержащий газ, известный под названием Циклон-Б. Она бы осталась всего лишь фантазией, если бы архитекторы и инженеры, не менее моего отца с дедом понимавшие толк в своей профессии, не построили лагеря смерти с их ограждениями, вышками, бараками, железнодорожными ветками, газовыми камерами, крематориями - все, чтобы операции выполнялись эффективно и легко. Не так давно я побывал в двух таких лагерях на территории Польши - в Освенциме и Биркенау. С технической стороны они само совершенство. Тем, кто их строил, я мог бы выставить только 5 с плюсом. Будьте уверены, поставленную перед ними задачу они выполнили безупречно.
Так-то, и ту же оценку мне бы пришлось выставить техникам, работавшим над взрывными устройствами, которые прячут в автомобилях, теперь день за днем взлетающих на воздух перед посольствами, универмагами, кинотеатрами и всевозможными культовыми сооружениями. Свою задачу эти техники выполнили на зависть. Вот это да! Пять с плюсом. Только пять с плюсом.
А теперь впору поговорить о различиях между мужчинами и женщинами. Феминистки за последние два десятка лет кое-чего добились в Соединенных Штатах, поэтому стало чуть ли не обязательным подчеркивать, что напрасно преувеличивают различия между полами. Из этих различий мне одно, во всяком случае, ясно: женщины в общем и целом вовсе не так, как мужчины, склонны поклоняться аморальным техническим чудесам. Может быть, это результат каких-то их гормональных изъянов. Как бы то ни было, женщин, часто прихватывающих с собой и детей, на митингах протеста против разных технических чудес, способных убивать людей, всегда больше, чем мужчин. Известно также, что самым убедительным критиком благ, которые способен принести необузданный прогресс техники, была женщина - Мэри Уолстонкрафт Шелли
[22]умершая 134 года назад. Это она, как вы знаете, придумала чудовище по имени Франкенштейн.
А чтобы вы убедились, до чего я сам, приближаясь к старости, стал чувствителен и начал воспринимать все по-женски, скажу, что, сделайся я ректором Массачусетского технологического института, я бы тут на каждой стене повесил портрет Бориса Карлофа,
[23]с подписью: "Франкенштейн". Знаете почему? Чтобы студенты и преподаватели не забывали: человечество сегодня живет с чувством немого ужаса перед перспективой, что рано или поздно чудовища наподобие Франкенштейна с ним покончат. Кстати, это уже и сейчас делается в разных уголках мира, далеко от нас, но часто с нашей помощью, день за днем, час за часом.
Что же предпринять? Вам, питомцам Массачусетского технологического, стоило бы подать пример своим коллегам повсюду на земле, составив, а затем приняв клятву Гиппократа, уже двадцать четыре столетия являющуюся обязательной для медиков. Вы думаете, ее ни один врач никогда не нарушил? слышу я ваше возражение. Конечно, ее нарушали. Но каждый преступивший клятву врач по справедливости удостоился презрения. Отчего покинувший сей мир Йозеф Менгеле для большинства из нас олицетворяет все самое кошмарное, что заключал в себе нацизм? Оттого, что Менгеле был врачом - и с радостью отрекся от клятвы Гиппократа.
Если вы примете мое предложение и напишете текст новой клятвы, вам, конечно, надо будет заглянуть в ту, старую, которую составили примерно в 460 году до нашей эры. Такой вот на ладан дышащий свиток, оставшийся нам от греков, и по содержанию своему не очень-то он соответствует тем моральным дилеммам, с которыми врачи сталкиваются в нынешнее время. К тому же это чисто секулярный документ. Никто и не утверждал, что он ниспослан с небес, явлен в откровении или был записан на глиняных черепках, найденных где-то высоко в горах. Его составил какой-то человек или группа людей, и руководило этими людьми просто желание помочь другим, а не навредить. Думаю, в большинстве своем и вы хотели бы помогать, а не вредить людям, а значит, приветствовали бы такое положение, когда произволу какого-нибудь злонамеренного босса положены ограничения нравственного характера.
Из клятвы Гиппократа, по-моему, можно, почти не меняя, позаимствовать это место: "Избираемый мною способ лечения будет во благо больному, насколько позволит определить его мое дарование и опыт, а не во зло ему и не для усугубления недуга. Я никому, невзирая даже на его просьбы, не дам смертельной дозы лекарства, как не дам и совета таким путем покончить с его страданиями". Приведенные строки легко перефразировать так, чтобы они относились не только к врачам, а ко всем ученым, надо только не забывать, что в основании любой науки лежит простое стремление помочь благоденствию людей.
Текст клятвы мог бы выглядеть так: "Избираемый мною способ решения задач будет во благо жизни на нашей планете, насколько позволит его определить мое дарование и опыт, а не во зло ей и для усугубления бедствий. Я ни в коем случае не создам ведущих к гибели веществ и формул, невзирая на просьбы, и никому не дам совета так поступать".
Неплохое получается начало клятвы, которую давали бы все выпускники Массачусетского технологического. А вы бы, несомненно, многое добавили к этой клятве, охотно под ней подписавшись. Так давайте ее придумаем, начав с того, перефразированного места.
Благодарю за внимание".
Здорово же я пролетел! Так себе, жиденькие хлопки. (В публике было много восточных лиц. Бог весть, что эти люди думали, пока я ораторствовал.) Никто не выступил с уверениями, что непременно попытается сочинить клятву, которую восторженно начнут принимать все работающие в области техники. В студенческой газете, вышедшей через неделю, об это не было ни слова. Поговорили - забыли. (Если бы ктонибудь предложил такое в Корнелле, когда я там учился, я бы в тот же вечер, сам с собой потолковав, составил текст клятвы. Правда, свободного времени у меня было хоть отбавляй, поскольку я прогуливал практически все занятия.)
Отчего нынешние студенты так безразличны к подобным материям? (Вот, прямо нынче утром, пришло письмо, где меня, ветхого старичка, спрашивают, не стоило бы внести исправления в присягу на верность Конституции, на что я ответил обратной почтой: "Я присягаю на верность Конституции Соединенных Штатов Америки и флагу моей страны, как символу свободы и справедливости для всех".) Так вот, я вам скажу, отчего студенты так безразличны. Им ведомо то, что я до конца усвоить не могу: жизнь - дело несерьезное. (И стало быть, отчего Калигуле не объявить консулом собственную лошадь?)
До того, как выступить перед студентами Массачусетского технологического со своей замечательной речью, я кое с кем из них побеседовал о звездных войнах, об идее Рональда Рейгана, считающего, что лазерные лучи, спутники, липучая бумага от мух и всякое такое прочее - кто его знает, что именно, - если все это как-то там одно с другим склеить, то получится такой невидимый купол, который не пробьет ни одна вражеская ракета. Студенты сказали: непохоже, чтобы эта штука заработала, однако они готовы поломать над нею мозги. (А в самом деле, отчего бы Калигуле не объявить консулом собственную лошадь?)
Так начиналась моя речь в Массачусетском технологическом институте, с которой я выступил в 1985 году, и такое начало, мне казалось, должно было произвести сильный травмирующий эффект. (Иной раз я по наивности воображаю, будто в силах капельку воздействовать на ход истории, и тут был как раз такой случай.) Передо мной в аудитории Крегес сидели ряд за рядом молодые люди, умеющие делать все то, что волшебник Мерлин при дворе короля Артура в Камелоте лишь воображал себя способным сделать. А вот эти молодые люди и вправду способны держать под своим контролем или отпускать на волю гигантские силы (видимые, но столь же часто и незримые), которые послужат на благо или, напротив, воспрепятствуют какому-то начинанию (допустим, звездным войнам).
"Большинству из вас, - продолжал я, - вскоре предстоит столкнуться с теми же сложностями, что и моему брату, вот только закончите учиться. Чтобы выжить и стать на ноги, большинству из вас придется осуществлять чьи-то фантазии в области техники, хотя и свои собственные тоже, разумеется. То есть фантазия соединится с фантазией в форме, именуемой партнерством, а если сказать романтичнее - брачным союзом.
Брат получил свою докторскую степень, если не ошибаюсь, в 1938 году. Если бы после этого он поехал в Германию, то помогал бы осуществлению фантазий Гитлера. Если бы в Италию - фантазий Муссолини. В Японии он помог бы воплотиться фантазиям Тодзио. В Советском Союзе - фантазиям Сталина. А вместо всего этого он устроился работать на заводе фабриканта бутылок в Батлере, штат Пенсильвания. Кто ваш босс, чьи фантазии вы помогаете осуществить? - Случается, разница важна не только вам самим, а всему человечеству.
Фантазия Гитлера была вот какая: истребить евреев, цыган, славян, гомосексуалистов, коммунистов, свидетелей Иеговы, слабоумных, приверженцев демократии и так далее, придав истреблению масштабы промышленного производства. И эта фантазия так бы фантазией и осталась, если бы не химики, разбиравшиеся в своем деле не хуже, чем мой брат, - они придумали для гитлеровских палачей цианидосодержащий газ, известный под названием Циклон-Б. Она бы осталась всего лишь фантазией, если бы архитекторы и инженеры, не менее моего отца с дедом понимавшие толк в своей профессии, не построили лагеря смерти с их ограждениями, вышками, бараками, железнодорожными ветками, газовыми камерами, крематориями - все, чтобы операции выполнялись эффективно и легко. Не так давно я побывал в двух таких лагерях на территории Польши - в Освенциме и Биркенау. С технической стороны они само совершенство. Тем, кто их строил, я мог бы выставить только 5 с плюсом. Будьте уверены, поставленную перед ними задачу они выполнили безупречно.
Так-то, и ту же оценку мне бы пришлось выставить техникам, работавшим над взрывными устройствами, которые прячут в автомобилях, теперь день за днем взлетающих на воздух перед посольствами, универмагами, кинотеатрами и всевозможными культовыми сооружениями. Свою задачу эти техники выполнили на зависть. Вот это да! Пять с плюсом. Только пять с плюсом.
А теперь впору поговорить о различиях между мужчинами и женщинами. Феминистки за последние два десятка лет кое-чего добились в Соединенных Штатах, поэтому стало чуть ли не обязательным подчеркивать, что напрасно преувеличивают различия между полами. Из этих различий мне одно, во всяком случае, ясно: женщины в общем и целом вовсе не так, как мужчины, склонны поклоняться аморальным техническим чудесам. Может быть, это результат каких-то их гормональных изъянов. Как бы то ни было, женщин, часто прихватывающих с собой и детей, на митингах протеста против разных технических чудес, способных убивать людей, всегда больше, чем мужчин. Известно также, что самым убедительным критиком благ, которые способен принести необузданный прогресс техники, была женщина - Мэри Уолстонкрафт Шелли
[22]умершая 134 года назад. Это она, как вы знаете, придумала чудовище по имени Франкенштейн.
А чтобы вы убедились, до чего я сам, приближаясь к старости, стал чувствителен и начал воспринимать все по-женски, скажу, что, сделайся я ректором Массачусетского технологического института, я бы тут на каждой стене повесил портрет Бориса Карлофа,
[23]с подписью: "Франкенштейн". Знаете почему? Чтобы студенты и преподаватели не забывали: человечество сегодня живет с чувством немого ужаса перед перспективой, что рано или поздно чудовища наподобие Франкенштейна с ним покончат. Кстати, это уже и сейчас делается в разных уголках мира, далеко от нас, но часто с нашей помощью, день за днем, час за часом.
Что же предпринять? Вам, питомцам Массачусетского технологического, стоило бы подать пример своим коллегам повсюду на земле, составив, а затем приняв клятву Гиппократа, уже двадцать четыре столетия являющуюся обязательной для медиков. Вы думаете, ее ни один врач никогда не нарушил? слышу я ваше возражение. Конечно, ее нарушали. Но каждый преступивший клятву врач по справедливости удостоился презрения. Отчего покинувший сей мир Йозеф Менгеле для большинства из нас олицетворяет все самое кошмарное, что заключал в себе нацизм? Оттого, что Менгеле был врачом - и с радостью отрекся от клятвы Гиппократа.
Если вы примете мое предложение и напишете текст новой клятвы, вам, конечно, надо будет заглянуть в ту, старую, которую составили примерно в 460 году до нашей эры. Такой вот на ладан дышащий свиток, оставшийся нам от греков, и по содержанию своему не очень-то он соответствует тем моральным дилеммам, с которыми врачи сталкиваются в нынешнее время. К тому же это чисто секулярный документ. Никто и не утверждал, что он ниспослан с небес, явлен в откровении или был записан на глиняных черепках, найденных где-то высоко в горах. Его составил какой-то человек или группа людей, и руководило этими людьми просто желание помочь другим, а не навредить. Думаю, в большинстве своем и вы хотели бы помогать, а не вредить людям, а значит, приветствовали бы такое положение, когда произволу какого-нибудь злонамеренного босса положены ограничения нравственного характера.
Из клятвы Гиппократа, по-моему, можно, почти не меняя, позаимствовать это место: "Избираемый мною способ лечения будет во благо больному, насколько позволит определить его мое дарование и опыт, а не во зло ему и не для усугубления недуга. Я никому, невзирая даже на его просьбы, не дам смертельной дозы лекарства, как не дам и совета таким путем покончить с его страданиями". Приведенные строки легко перефразировать так, чтобы они относились не только к врачам, а ко всем ученым, надо только не забывать, что в основании любой науки лежит простое стремление помочь благоденствию людей.
Текст клятвы мог бы выглядеть так: "Избираемый мною способ решения задач будет во благо жизни на нашей планете, насколько позволит его определить мое дарование и опыт, а не во зло ей и для усугубления бедствий. Я ни в коем случае не создам ведущих к гибели веществ и формул, невзирая на просьбы, и никому не дам совета так поступать".
Неплохое получается начало клятвы, которую давали бы все выпускники Массачусетского технологического. А вы бы, несомненно, многое добавили к этой клятве, охотно под ней подписавшись. Так давайте ее придумаем, начав с того, перефразированного места.
Благодарю за внимание".
Здорово же я пролетел! Так себе, жиденькие хлопки. (В публике было много восточных лиц. Бог весть, что эти люди думали, пока я ораторствовал.) Никто не выступил с уверениями, что непременно попытается сочинить клятву, которую восторженно начнут принимать все работающие в области техники. В студенческой газете, вышедшей через неделю, об это не было ни слова. Поговорили - забыли. (Если бы ктонибудь предложил такое в Корнелле, когда я там учился, я бы в тот же вечер, сам с собой потолковав, составил текст клятвы. Правда, свободного времени у меня было хоть отбавляй, поскольку я прогуливал практически все занятия.)
Отчего нынешние студенты так безразличны к подобным материям? (Вот, прямо нынче утром, пришло письмо, где меня, ветхого старичка, спрашивают, не стоило бы внести исправления в присягу на верность Конституции, на что я ответил обратной почтой: "Я присягаю на верность Конституции Соединенных Штатов Америки и флагу моей страны, как символу свободы и справедливости для всех".) Так вот, я вам скажу, отчего студенты так безразличны. Им ведомо то, что я до конца усвоить не могу: жизнь - дело несерьезное. (И стало быть, отчего Калигуле не объявить консулом собственную лошадь?)
До того, как выступить перед студентами Массачусетского технологического со своей замечательной речью, я кое с кем из них побеседовал о звездных войнах, об идее Рональда Рейгана, считающего, что лазерные лучи, спутники, липучая бумага от мух и всякое такое прочее - кто его знает, что именно, - если все это как-то там одно с другим склеить, то получится такой невидимый купол, который не пробьет ни одна вражеская ракета. Студенты сказали: непохоже, чтобы эта штука заработала, однако они готовы поломать над нею мозги. (А в самом деле, отчего бы Калигуле не объявить консулом собственную лошадь?)
XIII
Много лет назад я изучал в Чикагском университете антропологию, и самым знаменитым из моих профессоров был доктор Роберт Редфилд. К тому времени представления, что любое общество эволюционирует, проходя одни и те же, предсказуемые стадии на пути к высшей (то есть викторианской) цивилизации, от политеизма к монотеизму, от тамтама к симфоническому оркестру, посмеявшись, оставили навсегда. Все согласились с тем, что не существует этой лесенки, называющейся эволюцией культуры. А вот доктор Редфилд сказал: "Нет, позвольте". И стал утверждать, что есть очевидная для всех непредвзято мыслящих стадия, через которую прошло или должно будет пройти каждое общество. Эту обязательную для всех стадию он назвал в своей работе "Народным обществом".
Это Народное общество прежде всего изолировано от всех остальных и занимаемое им пространство считает органически принадлежащим ему одному. Оно возникает на данной почве и ни на какой другой возникнуть не может. В нем нет строгого разграничения между живущими и умершими, ибо все связано со всем узами родства. Относительно того, что есть жизнь и как надлежит поступать в любой ситуации, все думают примерно одинаково, так что поводов для спора почти не бывает.
Каждую весну доктор Редфилд читал публичную лекцию о Народном обществе. Публики приходило много - думаю, оттого что многим из нас казалось: вот так обретается прочное сознание твоей укорененности, необходимости - создай Народное общество или присоединись к нему. (Напомню, дело происходило в 40-е годы, задолго до появления коммун, где обитали дети-цветы,
[24]до появления объединяющей всех, кто принадлежит к поколению моих детей, музыки, а также общих идеалов.) Доктор Редфилд, впрочем, не выносил сентиментальных восторгов по поводу Народного общества, утверждая, что оно сущий ад для каждого, кто наделен живым воображением, а также потребностью экспериментировать и изобретать, - или же неискоренимым ощущением комического. А все равно я по сей день ловлю себя на грезах, как окажусь среди сходно думающих людей, и мы будем жить где-нибудь в умеренном климате, на лесной поляне у озера (идеальное, кстати, место для единорога, желающего положить голову на колени размечтавшейся девушки). Мой сын Марк помог, в том числе и деньгами, одной такой коммуне, образовавшейся в Британской Колумбии, а потом ее описал - читайте его "Экспресс в Лету". (А я в своем "Вербном воскресенье" заметил, что сыновья обычно пытаются сделать так, чтобы сбылись неосуществимые планы, которые строила мать, думая об их судьбе. Марк, однако, постарался, чтобы сбылся отцовский неосуществимый план. И одно время все у него получалось.)
Торговцы недвижимостью вечно пытаются вам внушить, что, купив или сняв дом именно в этом районе, вы тем самым сразу же сделаетесь членом местного Народного общества. И у меня была примерно та же мысль, когда, уволившись из "Дженерал электрик", я переехал на мыс Код, где прожил двадцать лет (сначала в Провинстауне, затем в Остервилле и в Барнстейбле). Но родственников у меня там не было, да к тому же я родом не из англосаксов, не из потомков мореплавателей или первых переселенцев в заокеанские колонии. А мои идеи, которые становились известными читающим периодику и книги, обычно никак не совпадали с идеями моих соседей. И поэтому, прожив рядом с ними два десятка лет, я остался таким же чужаком, как в день, когда там поселился. (Вскоре после переезда я предложил соседям, что буду добровольно выполнять обязанности пожарного, поскольку уже служил пожарным в Альплаусе, штат Нью-Йорк, неподалеку от Скенектеди. Оказалось, это все равно, как если бы первокурсником я выразил готовность стать членом клуба йельской элиты "Череп и кости".)
У меня нет никаких иллюзий, что и сейчас, когда пишутся эти строки, я сколько-нибудь серьезно могу претендовать на то, что принадлежу к тому образцово-показательному сообществу, которое сложилось у нас в Сагапонэке на Лонг-Айленде, в тихом нашем поселочке. Пожарное управление просит о материальной поддержке, прибегая для этого к составленному по всей форме запросу, который оказался в моем почтовом ящике, - ладно, пошлю им немножко. Ближайший мой сосед, художник Роберт Дэш похваляется тем, что живая изгородь, разделяющая наши участки, стала совсем густой - как замечательно, ничего из-за нее не видно. (Правда, кое-что слышно. Как-то гостивший у меня Трумен Капоте бродил целый день по двору, разговаривая сам с собой вслух, и Дэш потом сказал мне, что ему показалось - ко мне приехала тетка, старая дева со скверным характером.)
(Думал, эту главу напишу легко, просто переделаю эссе "Национальный парк небоскребов", в свое время напечатанное в "Архитектурном дайджесте". Но оказалось, эссе написано так плохо, что не возьму в толк, как его опубликовали. Видимо, меня преследовала неискоренимая фантазия, что все станет хорошо, если я прибьюсь к какому-нибудь Народному обществу, вот я и наворочал всякой ерунды. Народное общество - ну просто моя чаша Грааля, и, здравому смыслу вопреки, я никак не покончу с мечтами, что где-нибудь оно для меня отыщется. То, что вы читаете, - подборка из "Национального парка небоскребов", этакое филе кусочками, причем кавычек я нигде не ставил, пусть потом разбираются в получившейся путанице. Хотя кому какое до этого дело?)
На Манхэттене я большей частью проводил время напротив желтого здания, где многие годы жил Э.Б. Уайт.
[25]Он со своей женой Кэтрин, воплощавшие (сразу чувствовалось) все самое прекрасное, благородное и чарующее, что отличает Манхэттен, за несколько лет до того, как я там поселился, перебрались в штат Мэн. (В штат Мэн! Быть не может! Нашли себе местечко, нечего сказать. Штат Мэн!)
Чтобы открыть мне, чем так пленяет Манхэттен, понадобился иностранец, который говорит на языке, мне совсем не знакомом. Этот человек замечательный турецкий писатель Яшар Кемаль (выглядит он как Эрнест Хемингуэй, не мучимый никакими тревогами, хотя Кемаля много раз сажали в тюрьму, он был узником совести). В Нью-Йорке он тогда очутился впервые, и мы с ним побродили по Бродвею от шестидесятых улиц вверх, сворачивая то к Ист-Сайду, то к Вест-Сайду. Я ему показал очень своеобразный дом, где жила Эдна Сент-Винсент Миллей.
[26]Показал Вашингтон-сквер, талдыча: "Генри Джеймс! Генри Джеймс!"
[27](А до этого талдычил: "Эдна Сент-Винсент Миллей! Эдна Сент-Винсент Миллей!" Собственные имена переводчика не требуют, хотя сомневаюсь, что Яшар Кемаль когда-нибудь слышал про этих писателей.)
Не знаю, что при этом думал мой турок. Но по возвращении домой (где его вскоре опять - в какой уж раз - посадят) он прислал мне письмо, переложенное на английский его женой-переводчицей. И там было сказано следующее: "Я вдруг все понял! Нью-Йорк принадлежал мне, как всем остальным,
пока я в нем находился!" Вот вам суть того Манхэттена, по которому я его водил. "Национального парка небоскребов", как я назвал эту часть города в своем эссе.
Есть люди, изо всех сил старающиеся доказать, что владеют частью Национального парка небоскребов, и для этого они присваивают свои имена зданиям и прочему, однако с тем же успехом они могли бы присвоить свои имена, допустим, Большому каньону или знаменитому гейзеру в Национальном парке Йеллоустоун (достаточно высыпать туда пачку стирального порошка и забурлит вам на диво). Манхэттен - это геологический феномен. На небольшом острове сплошь из камня сосредоточена громадная доля мирового богатства. Поэтому там наросло столько кристаллов, что, когда смотришь с самолета, остров похож на ежа из кварца.
Если мне когда-нибудь суждено найти для себя Народное общество (а времени осталось в обрез), оно будет расположено на Манхэттене. Составляющие подобное общество, учил нас доктор Редфилд, должны чувствовать, что этот клочок земли дал им жизнь, и всегда это была их земля, и всегда таковой пребудет. Я ведь уже говорил, в Национальном парке небоскребов частных владений существовать не может.
Выступая перед разными аудиториями, я повторяю, что доктор Редфилд, описавший Народное общество, заслуживает, чтобы его имя называли рядом с именами тех, кто установил, какие витамины и минеральные вещества особенно важны для нашего здоровья и благоденствия. Матросы на английских судах часто испытывали состояние подавленности из-за того, что недополучали витамин С. Потом они додумались жевать лимоны, и все стало хорошо. (Поэтому англичан и прозвали лимонниками. Над их матросами смеялись, видя, как они жуют лимоны с коркой.) Я много раз утверждал, что нас снедает тоска из-за отсутствия Народного общества. Только вот витамины, минеральные вещества - это нечто реальное, а Народные общества, если они еще где-то сохранились, - для людей, страдающих теми же болями, что и я, верней всего просто терапия наподобие шаманских заговоров или вроде овощной диеты, изобретенной Лидией Э.Пинкхем, чтобы облегчить женские горести.
Несколько месяцев тому назад я побывал в Чикагском университете на отделении антропологии. Из преподавателей, работавших в мои студенческие годы, остался только доктор Сол Тэкс. Я спросил, известно ли ему, что сталось с моими однокурсниками (среди них была и Лайза Редфилд, дочь доктора Редфилда). Многие, сказал он, и Лайза тоже, занялись изучением, как он выразился, "антропологии города" - звучит что-то очень уж похоже на социологию. (К социологии мы относились свысока. Понятия не имею, отчего, так это и осталось для меня тайной.) Если бы я после университета продолжил заниматься антропологией, верней всего, сейчас делал бы в точности то же, что и делаю, то есть писал бы о непритязательных людях (вроде меня самого), обитающих в Национальном парке небоскребов.
Когда ощущается нехватка витаминов или минеральных веществ, последствия непременно тяжелые. И нехватка Народного общества (далее - ННО) нередко тоже влечет за собой такие последствия. Начинается с того, что человек, страдающий ННО, подавляет в себе способность мыслить - так надо, чтобы стать членом искусственно созданной большой семьи, которая объединяет психов. Сразу приходит на ум семья Чарлза Мэнсона - семья убийц. И еще - коммуна, организованная в Гайяне достопочтенным Джимом Джонсом ("сегодня же будете со мною в раю"): детям давали раствор наркотиков с цианидами, потом выпивали его сами. (Достопочтенный Джонс, как и Мэнсон, родом из Индианаполиса. Джону Апдайку, когда он туда ехал выступать, я об этом не сообщил. И без того уж много всякого ему порассказал про город, куда он, может, больше никогда и не заглянет. К чему человеку голову морочить?) А еще существует Ку-Клукс-Клан, чья штаб- квартира размещалась, когда я был ребенком, в Индиане. И Национальная ассоциация стрелков есть на свете. И все эти сотрудники Белого дома тоже семья - от них, если там проработали несколько лет, начинает исходить нечто зловещее.
Это Народное общество прежде всего изолировано от всех остальных и занимаемое им пространство считает органически принадлежащим ему одному. Оно возникает на данной почве и ни на какой другой возникнуть не может. В нем нет строгого разграничения между живущими и умершими, ибо все связано со всем узами родства. Относительно того, что есть жизнь и как надлежит поступать в любой ситуации, все думают примерно одинаково, так что поводов для спора почти не бывает.
Каждую весну доктор Редфилд читал публичную лекцию о Народном обществе. Публики приходило много - думаю, оттого что многим из нас казалось: вот так обретается прочное сознание твоей укорененности, необходимости - создай Народное общество или присоединись к нему. (Напомню, дело происходило в 40-е годы, задолго до появления коммун, где обитали дети-цветы,
[24]до появления объединяющей всех, кто принадлежит к поколению моих детей, музыки, а также общих идеалов.) Доктор Редфилд, впрочем, не выносил сентиментальных восторгов по поводу Народного общества, утверждая, что оно сущий ад для каждого, кто наделен живым воображением, а также потребностью экспериментировать и изобретать, - или же неискоренимым ощущением комического. А все равно я по сей день ловлю себя на грезах, как окажусь среди сходно думающих людей, и мы будем жить где-нибудь в умеренном климате, на лесной поляне у озера (идеальное, кстати, место для единорога, желающего положить голову на колени размечтавшейся девушки). Мой сын Марк помог, в том числе и деньгами, одной такой коммуне, образовавшейся в Британской Колумбии, а потом ее описал - читайте его "Экспресс в Лету". (А я в своем "Вербном воскресенье" заметил, что сыновья обычно пытаются сделать так, чтобы сбылись неосуществимые планы, которые строила мать, думая об их судьбе. Марк, однако, постарался, чтобы сбылся отцовский неосуществимый план. И одно время все у него получалось.)
Торговцы недвижимостью вечно пытаются вам внушить, что, купив или сняв дом именно в этом районе, вы тем самым сразу же сделаетесь членом местного Народного общества. И у меня была примерно та же мысль, когда, уволившись из "Дженерал электрик", я переехал на мыс Код, где прожил двадцать лет (сначала в Провинстауне, затем в Остервилле и в Барнстейбле). Но родственников у меня там не было, да к тому же я родом не из англосаксов, не из потомков мореплавателей или первых переселенцев в заокеанские колонии. А мои идеи, которые становились известными читающим периодику и книги, обычно никак не совпадали с идеями моих соседей. И поэтому, прожив рядом с ними два десятка лет, я остался таким же чужаком, как в день, когда там поселился. (Вскоре после переезда я предложил соседям, что буду добровольно выполнять обязанности пожарного, поскольку уже служил пожарным в Альплаусе, штат Нью-Йорк, неподалеку от Скенектеди. Оказалось, это все равно, как если бы первокурсником я выразил готовность стать членом клуба йельской элиты "Череп и кости".)
У меня нет никаких иллюзий, что и сейчас, когда пишутся эти строки, я сколько-нибудь серьезно могу претендовать на то, что принадлежу к тому образцово-показательному сообществу, которое сложилось у нас в Сагапонэке на Лонг-Айленде, в тихом нашем поселочке. Пожарное управление просит о материальной поддержке, прибегая для этого к составленному по всей форме запросу, который оказался в моем почтовом ящике, - ладно, пошлю им немножко. Ближайший мой сосед, художник Роберт Дэш похваляется тем, что живая изгородь, разделяющая наши участки, стала совсем густой - как замечательно, ничего из-за нее не видно. (Правда, кое-что слышно. Как-то гостивший у меня Трумен Капоте бродил целый день по двору, разговаривая сам с собой вслух, и Дэш потом сказал мне, что ему показалось - ко мне приехала тетка, старая дева со скверным характером.)
(Думал, эту главу напишу легко, просто переделаю эссе "Национальный парк небоскребов", в свое время напечатанное в "Архитектурном дайджесте". Но оказалось, эссе написано так плохо, что не возьму в толк, как его опубликовали. Видимо, меня преследовала неискоренимая фантазия, что все станет хорошо, если я прибьюсь к какому-нибудь Народному обществу, вот я и наворочал всякой ерунды. Народное общество - ну просто моя чаша Грааля, и, здравому смыслу вопреки, я никак не покончу с мечтами, что где-нибудь оно для меня отыщется. То, что вы читаете, - подборка из "Национального парка небоскребов", этакое филе кусочками, причем кавычек я нигде не ставил, пусть потом разбираются в получившейся путанице. Хотя кому какое до этого дело?)
На Манхэттене я большей частью проводил время напротив желтого здания, где многие годы жил Э.Б. Уайт.
[25]Он со своей женой Кэтрин, воплощавшие (сразу чувствовалось) все самое прекрасное, благородное и чарующее, что отличает Манхэттен, за несколько лет до того, как я там поселился, перебрались в штат Мэн. (В штат Мэн! Быть не может! Нашли себе местечко, нечего сказать. Штат Мэн!)
Чтобы открыть мне, чем так пленяет Манхэттен, понадобился иностранец, который говорит на языке, мне совсем не знакомом. Этот человек замечательный турецкий писатель Яшар Кемаль (выглядит он как Эрнест Хемингуэй, не мучимый никакими тревогами, хотя Кемаля много раз сажали в тюрьму, он был узником совести). В Нью-Йорке он тогда очутился впервые, и мы с ним побродили по Бродвею от шестидесятых улиц вверх, сворачивая то к Ист-Сайду, то к Вест-Сайду. Я ему показал очень своеобразный дом, где жила Эдна Сент-Винсент Миллей.
[26]Показал Вашингтон-сквер, талдыча: "Генри Джеймс! Генри Джеймс!"
[27](А до этого талдычил: "Эдна Сент-Винсент Миллей! Эдна Сент-Винсент Миллей!" Собственные имена переводчика не требуют, хотя сомневаюсь, что Яшар Кемаль когда-нибудь слышал про этих писателей.)
Не знаю, что при этом думал мой турок. Но по возвращении домой (где его вскоре опять - в какой уж раз - посадят) он прислал мне письмо, переложенное на английский его женой-переводчицей. И там было сказано следующее: "Я вдруг все понял! Нью-Йорк принадлежал мне, как всем остальным,
пока я в нем находился!" Вот вам суть того Манхэттена, по которому я его водил. "Национального парка небоскребов", как я назвал эту часть города в своем эссе.
Есть люди, изо всех сил старающиеся доказать, что владеют частью Национального парка небоскребов, и для этого они присваивают свои имена зданиям и прочему, однако с тем же успехом они могли бы присвоить свои имена, допустим, Большому каньону или знаменитому гейзеру в Национальном парке Йеллоустоун (достаточно высыпать туда пачку стирального порошка и забурлит вам на диво). Манхэттен - это геологический феномен. На небольшом острове сплошь из камня сосредоточена громадная доля мирового богатства. Поэтому там наросло столько кристаллов, что, когда смотришь с самолета, остров похож на ежа из кварца.
Если мне когда-нибудь суждено найти для себя Народное общество (а времени осталось в обрез), оно будет расположено на Манхэттене. Составляющие подобное общество, учил нас доктор Редфилд, должны чувствовать, что этот клочок земли дал им жизнь, и всегда это была их земля, и всегда таковой пребудет. Я ведь уже говорил, в Национальном парке небоскребов частных владений существовать не может.
Выступая перед разными аудиториями, я повторяю, что доктор Редфилд, описавший Народное общество, заслуживает, чтобы его имя называли рядом с именами тех, кто установил, какие витамины и минеральные вещества особенно важны для нашего здоровья и благоденствия. Матросы на английских судах часто испытывали состояние подавленности из-за того, что недополучали витамин С. Потом они додумались жевать лимоны, и все стало хорошо. (Поэтому англичан и прозвали лимонниками. Над их матросами смеялись, видя, как они жуют лимоны с коркой.) Я много раз утверждал, что нас снедает тоска из-за отсутствия Народного общества. Только вот витамины, минеральные вещества - это нечто реальное, а Народные общества, если они еще где-то сохранились, - для людей, страдающих теми же болями, что и я, верней всего просто терапия наподобие шаманских заговоров или вроде овощной диеты, изобретенной Лидией Э.Пинкхем, чтобы облегчить женские горести.
Несколько месяцев тому назад я побывал в Чикагском университете на отделении антропологии. Из преподавателей, работавших в мои студенческие годы, остался только доктор Сол Тэкс. Я спросил, известно ли ему, что сталось с моими однокурсниками (среди них была и Лайза Редфилд, дочь доктора Редфилда). Многие, сказал он, и Лайза тоже, занялись изучением, как он выразился, "антропологии города" - звучит что-то очень уж похоже на социологию. (К социологии мы относились свысока. Понятия не имею, отчего, так это и осталось для меня тайной.) Если бы я после университета продолжил заниматься антропологией, верней всего, сейчас делал бы в точности то же, что и делаю, то есть писал бы о непритязательных людях (вроде меня самого), обитающих в Национальном парке небоскребов.
Когда ощущается нехватка витаминов или минеральных веществ, последствия непременно тяжелые. И нехватка Народного общества (далее - ННО) нередко тоже влечет за собой такие последствия. Начинается с того, что человек, страдающий ННО, подавляет в себе способность мыслить - так надо, чтобы стать членом искусственно созданной большой семьи, которая объединяет психов. Сразу приходит на ум семья Чарлза Мэнсона - семья убийц. И еще - коммуна, организованная в Гайяне достопочтенным Джимом Джонсом ("сегодня же будете со мною в раю"): детям давали раствор наркотиков с цианидами, потом выпивали его сами. (Достопочтенный Джонс, как и Мэнсон, родом из Индианаполиса. Джону Апдайку, когда он туда ехал выступать, я об этом не сообщил. И без того уж много всякого ему порассказал про город, куда он, может, больше никогда и не заглянет. К чему человеку голову морочить?) А еще существует Ку-Клукс-Клан, чья штаб- квартира размещалась, когда я был ребенком, в Индиане. И Национальная ассоциация стрелков есть на свете. И все эти сотрудники Белого дома тоже семья - от них, если там проработали несколько лет, начинает исходить нечто зловещее.