Страница:
Сквозь рыжие языки пламени я смотрел в его молочные глаза, подсвеченные огнем. Его, как всегда, перекошенное от злости лицо, кривая усмешка на тонких губах, белые волосы, рассыпанные по плечам… Сколько раз я видел этот ужасный призрак. Только глупец может ждать от него спасения. Я больше не ждал. Пламя сожрет мое тело, и я, свободный и мертвый, сделаю шаг навстречу своему вождю. Его Меч остался лежать где-то в снегу. Что ж, я должен сообщить хозяину, где ему искать свое оружие.
— Я сохранил твой Меч, господин, — сказал я ему. — Он там, в снегу, у стены. Я отомстил за тебя, Бренн, мне и вправду здесь больше нечего делать, теперь я твой.
Внезапно мне отчаянно захотелось умереть и также ходить, словно тень, хохоча и кривляясь, как Бренн. Пережить эти страшные мгновения и навсегда освободиться.
— Ожоги тебя не очень беспокоят? — прогнусавил Бренн, растягивая по обыкновению слова.
В этот момент я осознал, что уже давно не чувствую боли. Веревки сгорели, и мои руки были свободны. Я повернулся к Волчонку. Он стоял, прижавшись к пылающему столбу, зажмурив глаза, и шептал молитвы.
Бренн оглянулся на Звероловов, которые его по-прежнему не замечали, и расхохотался:
— Это надо же, волчий бог! И как ты только докатился до этого, Блейдд? Что за тяга у тебя к огню, а, Волк? Будь добр, в следующий раз, когда надумаешь умирать, выбери какую-нибудь другую стихию, не мою. Утопись, например, или знаешь, лучше всего отравись. Говорят, весьма эффективно отсечение головы, но не знаю, не знаю, что-то с трудом верится, что так можно помереть, — при этих словах Бренн начал судорожно ощупывать свою шею. — Это же смешно, — запричитал он, — чик, и поминай как звали. Нет, нет, это слишком просто, лучше все же отравись.
Бренн бормотал эту околесицу, проходя мимо Звероловов.
— Кстати, ты меня больше не беспокой. Не приду я больше, Блейдд. — Бренн скорчил жалобную гримасу: — Чик, и поминай как звали.
Бренн уже дошел до волков, которые, как и люди, не видели его. Он расхаживал между ними, бесцеремонно оттянул ворот платья у Белой Волчицы и, заглянув туда, одобрительно поцокал.
— Зря я не убил тебя при первой же встрече, Волк. Хотел ведь, а не убил. Зря я не послушался своего инстинкта. Не помню только, что мне тогда помешало. А ведь было за что. — Бренн хитро прищурился и погрозил мне пальцем: — Знаю, знаю, все сплетни, все сплетни. А вот насчет Бешеного Пса, они правы, правы. Я еще при жизни заметил, что у тебя не все в порядке с головой… Гвидион со смеху помрет, когда узнает, как ты на костре… волчий бог… а я спасаю тебя. Нет, он не поверит: я — спасаю тебя! Надо, надо рассказать Гвидиону. Со смеху он, конечно, не помрет, у него для этого недостанет чувства юмора. Я вообще заметил, что зануды вроде него удивительно живучи. Ты, впрочем, тоже редкостная зануда. Вот я, например, так хорошо повеселился, но мало, мало, — Бренн мечтательно возвел к небу свои белые глаза, — так о чем я, а? А, знаю, ты возомнил себя сыном Гвидиона… смело, смело, но сможет ли он оценить эту шутку? Но, возможно, хоть сжалится надо мной ради сына-самозванца?
Внезапно Бренн перешел на ласковый, мурлыкающий тон:
— Ты долго еще собираешься там торчать или ты ждешь, что я на руках вынесу тебя из огня? Нет, нет, мои объятия только для девушек.
Бренн погладил Вендис по бедрам, но она его так и не заметила.
Я беспрепятственно вышел из огня, ведя за собой Волчонка, который судорожно вцепился в мою руку.
Бренн запрокинул голову и хохотал как безумный. Впрочем, он и был безумным, самым безумным мертвецом. Бренн вскинул руки, и поднялся ветер, взметнув его плащ. Потом я понял, что за спиной у него развевается не плащ, а пламя. Пламя угрожающе гудело и охватило все вокруг. Звероловы, словно пробудившись от оцепенения, закричали, забегали, одежда ближайших к огню людей вспыхнула. Связанные волки завыли и принялись перегрызать друг другу веревки на руках, я бросился к ним, чтобы помочь им скорее освободиться.
Бренн быстро зашагал прочь, сильно прихрамывая и дергаясь при каждом шаге, оставляя за собой широкую дорогу из пламени. Крепость горела.
Я вырвал у растерявшегося Зверолова меч и бросился крушить тех, кто еще недавно был так горд и надменен, тех, кто смеялся, пытаясь сжечь в пламени костра беззащитного ребенка. Я выхватил из пламени горящую головню и теперь сражался, держа в одной руке меч, в другой пламя. Волки, видя, как я сражаюсь один, тоже бросились на поиски оружия и вступили в битву. Звероловам пришлось оставить свое горящее имущество, которое они отчаянно пытались спасти, и защищаться. Как сверкали волчьи глаза! Каким пламенем гордости и веры зажгло их мое спасение! Снаружи послышался волчий вой и удары в ворота. Даки пришли раньше намеченного срока.
Келл пробился ко мне.
— Ворота! — закричал я ему. — Прорывайся к воротам и открой их, пока мы не сгорели тут заживо.
И вскоре в распахнутые ворота ворвались волки. Звероловы сражались уже не так рьяно. По командам их предводителя я понял, что они решили отступать, бросив свою крепость. Они начали окружать предводителя, чтобы вместе прорваться к воротам.
— Терри! Креок! Макку! — вопил я. — К воротам! Пока мои волки теснили Звероловов, я старался отыскать их вождя. Я несколько раз находил его, но всякий раз кто-нибудь преграждал мне путь, мне не удавалось настичь его. Лишь однажды мы столкнулись с ним в общей суматохе, и я попытался убить его. Несмотря на ранение, он защищался с такой невероятной силой, что я вынужден был признать его равным соперником.
— Кто ты? — прокричал он сквозь гул.
— Я Залмоксис! — заорал я. — Бог мирного земледелия! Бог мщения и кровопролития! Но для тебя, Зверолов, я — Бог Смерти!
С этими словами я ткнул горящей головней в пах Зверолова. Волчья шкура на нем вспыхнула мгновенно, превратив человека в горящий факел. Он с воплем бросился на землю, катался по ней, пытаясь сбить пламя. Я хотел воспользоваться его замешательством, чтобы убить его, но вновь потерял его из вида, втянутый в новый поединок.
Звероловы пробивались к воротам, те, кому это удавалось, искали убежища в лесу, в лесу, кишащем волками. Я приказал никого не преследовать. Мы совершили невероятное, мы победили, мы сожгли цитадель Звероловов. Пусть уходят, теперь они нам не страшны. Я приказал найти тело предводителя Звероловов, но пламя охватывало все большую территорию, и находиться внутри частокола стало опасно.
Я разыскал Меч Орну. Он валялся в снегу, никем не замеченный. Волки оттаскивали раненых и собирали оружие.
— Ты видел его? — спросил я у Орну.
— Лишь тень его, — грустно ответил Меч. — Лишь только тень.
Я вышел вслед за волками за пределы укреплений и молча смотрел, как пылает и рушится цитадель под завывание и радостное улюлюканье даков. У нас были большие потери. Но теперь, когда враг полностью разбит, его оплот уничтожен, горе потерь не казалось мне таким невыносимым, как прежде. А может быть, я начал привыкать к смерти, и для меня, как и для многих других вождей, гибель сородичей превратилась просто в способ осуществления собственных планов? Нет, это не так, уверяла себя, мне искренне жаль погибших товарищей, но они заплатили жизнью за свободу и мир в их племени. Больше не будут пропадать волчата, больше не будут умирать волки.
По настоянию Креока в Волчьем Доле был устроен большой праздник. «Даки должны понять, мы победили давнего врага, мы научились сражаться, больше нам никто не страшен! Нам не следует горевать, оплакивая близких, мы будем веселиться, славя своих героев, мертвых и живых!»
И весь Дол замерцал кострами, запел, заплясал. И не было среди волков ни одного, кому бы позволили лить слезы. Тем, чьи родичи погибли, воздавались почести и хвала за то, что их семья родила таких героев.
Вожди союзных племен, чьи волки воевали вместе с нами, были на нашем празднике почетными гостями. Одно из тех племен, что прежде предпочло переждать и отказалось от союза с Креоком, теперь прислало своих представителей с поздравлениями, предложением союза и подарками: шесть бычьих туш и три оленьи.
Креок посмеялся над ними — сражаться-то уже не с кем, но от союза не отказался.
— Говорят, у вас много волчиц? — спросил он, смеясь. — В качестве искупления за вашу прежнюю нерешительность, между нами говоря, граничащую с трусостью, мы возьмем с вас вступительный взнос женщинами, а то моим воинам некуда девать молодецкую силу.
Креок бросил осуждающий взгляд на Келла, который и бровью не повел при этих намеках. Впрочем, появление новых волчиц уже никак не могло изменить его жизнь. Келл уже любил, а у волков это случается лишь однажды. Влюбился Келл крайне неудачно и безответно, что по какому-то злому року слишком часто происходит среди волков. Его выбор пал на дочь убитого кузнеца из Большого Стана. Не найдя в девушке взаимопонимания, Келл готовил похищение, как это было заведено у оборотней. Близилась весна — время свадеб и у волков, и у людей. Келл торопил друзей — дочь кузнеца была просватана за парня из другого села, что за рекой.
Меня участвовать в похищении не позвали, а сам я напрашиваться не стал, тем более что так, и не смог забыть выражение лица кузнеца, когда он узнал во мне своего посетителя. «Я знал, что ты вор, но не подозревал, что еще и убийца».
Я спросил Креока:
— Что, это действительно нужно делать именно так? Я имею в виду: красть женщину. Разве нельзя договориться с ее родственниками, как это принято, заплатить за невесту выкуп, устроить свадебный пир и с миром забрать жену в свой дом?
Готовящееся похищение было головной болью Креока. Ему не хотелось обострять отношения с Большим Станом. И так там до сих пор не могли забыть ужасного нападения на их жителей. Но все же вождь ответил честно:
— Не помню, чтобы в моей жизни попалась хоть одна семья людей, которая добровольно согласилась бы отдать дочь в племя волков, а уж тем более принять волка в своем доме.
Келл, услышавший наш разговор, не удержался от злого замечания:
— И выкуп-то платить за нее некому, ты ведь убил всех ее родственников.
Глупо было спорить с ним и что-то доказывать. Я убил только ее отца, да и то потому, что он сам напал на меня, Келл отлично это знал. Но теперь, когда девушка сказала ему напрямую, что она не пойдет за того, кто виновен в смерти ее родителя, Келл считал меня причиной всех своих несчастий.
Вендис, видя, что между мной и Келлом назревает ссора, потянула меня в круг танцующих. Я было уперся, но тут ей на помощь подоспел Макку со своей невестой из соседнего племени. Они закружили меня, затолкали, и вот я уже оказался среди лихо отплясывающих пар, с повисшей у меня на шее Вендис.
Вокруг меня мелькали разгоряченные тела, пляска охватила меня самого, но я двигался, словно во сне, точно тело мое танцевало само по себе. Одурманенный кружением, музыкой и запахом Вендис, я с трудом понимал, что со мной происходит. А посреди глубокой ночи, когда волки начали разбредаться по домам, я как-то совершенно неосознанно привел Вендис в свою пещеру. А она, тихая и покорная, ждала от меня дальнейших действий.
Волчицы очень разборчивы, и не многим выпадает счастье быть любимыми ими. Этим можно гордиться. Любовь волчицы выделяет тебя из общего ряда мужчин. Волчицы любят лишь самых лучших. Я знал это, знал так же и то, что если не останусь с ней, то она уже никогда не выйдет замуж, будет жить в чьей-нибудь семье, например, своего брата, растить его детишек на правах тетушки. Этой гордой, умной волчице, которую, казалось, сама судьба избрала для роли жены вождя, придется довольствоваться немногим. Ну что ж, я сам жил так несколько лет, теперь пусть эта надменная девушка узнает, что мы рождаемся не для счастья.
— Ты очень красивая, Вендис, — холодно произнес я. — Но сейчас ты должна уйти.
Вендис застыла, неловко теребя пальцами край плаща.
— Что не так? — задала она самый нелепый вопрос, какой обычно задают девушки.
«Что здесь могло быть не так?» Только одно: я не любил ее. Нужно ли это объяснять? И почему я до сих пор не растолковал ей этого? Может быть, потому, что все еще малодушно оставлял себе маленький шанс: забыть навсегда свою прошлую жизнь и остаться здесь, с Вендис, с даками. И в этот раз я воздержался от отношений.
— Так надо, Вендис. Ты должна уйти сейчас. Я не могу остаться с тобой и не могу тебе ничего объяснить. Вендис смотрела на меня как-то по-детски виновато.
— Когда-нибудь ты объяснишь мне все? — спросила она, глотая слезы.
— Когда-нибудь, конечно, — заверил я.
Вендис развернулась и медленно, качаясь, словно пьяная, пошла прочь.
Я сидел, прислонившись к промерзшей стене пещеры, представляя, как спят в своих норах волки, свернувшись клубочком и прижавшись друг к другу, согревая своими телами родичей. И мне тоже следовало бы обратиться в волка и заснуть, греясь собственной шкурой. Но я давно уже так не спал. Все реже я стремлюсь принимать волчье обличье, лишь вынужденное преображение изредка заставляет меня это делать. Я всегда чувствовал свое отличие от людей, теперь я отчуждался и от волков. Окончательно замерзнув, я решил развести огонь. Костер занялся рыжими язычками пламени. Единственное светлое пятно в кромешной темноте невольно приковывало к себе взгляд.
Я смотрел в пламя костра, белое и ослепительное, такое же, как глаза моего Бренна. Пламя словно поглощало меня, манило, затягивало. Огонь, призывающий Землю. Земля, покорная Огню. Что за магия была между Землей и Огнем, между мной и Бренном? Выжженная Земля, навсегда запомнившая пламя, испепелившее ее?
Что-то неуловимое, чего я не мог пока понять, изменилось в Бренне. Его показное дурачество не смогло обмануть меня, он напрасно паясничал, делая вид, что он прежний Бренн, опасно веселый и непримиримый друг. И вглядываясь в магический танец огня, я вспомнил его слова:
«Видишь, что они со мной сделали?» Как я мог не обратить на них внимания тогда, почему не спросил, что за беда приключилась с ним? Кто эти «они», способные причинить горе моему вождю? Почему он хромал, он ведь умер от раны в живот, а после смерти разве мог кто-то нанести ему новую рану? Нелегко, заживо горя, интересоваться чужими проблемами. Но я должен был спросить его. Если бы я задал этот вопрос, может быть, уже этим я смог бы помочь ему. И внезапно я осознал, прочувствовал, словно пророчество, а может быть, разглядел в белом пламени, что этот незаданный мною вопрос породит долгую цепь несчастий, цепь, выкованную из ошибок и людского равнодушия, сковавшую меня и Бренна на долгие года, бесконечные столетия. Незаданный вопрос — результат человеческого эгоизма или просто равнодушия к страданиям других. Что я наделал?
Глава 9
— Я сохранил твой Меч, господин, — сказал я ему. — Он там, в снегу, у стены. Я отомстил за тебя, Бренн, мне и вправду здесь больше нечего делать, теперь я твой.
Внезапно мне отчаянно захотелось умереть и также ходить, словно тень, хохоча и кривляясь, как Бренн. Пережить эти страшные мгновения и навсегда освободиться.
— Ожоги тебя не очень беспокоят? — прогнусавил Бренн, растягивая по обыкновению слова.
В этот момент я осознал, что уже давно не чувствую боли. Веревки сгорели, и мои руки были свободны. Я повернулся к Волчонку. Он стоял, прижавшись к пылающему столбу, зажмурив глаза, и шептал молитвы.
Бренн оглянулся на Звероловов, которые его по-прежнему не замечали, и расхохотался:
— Это надо же, волчий бог! И как ты только докатился до этого, Блейдд? Что за тяга у тебя к огню, а, Волк? Будь добр, в следующий раз, когда надумаешь умирать, выбери какую-нибудь другую стихию, не мою. Утопись, например, или знаешь, лучше всего отравись. Говорят, весьма эффективно отсечение головы, но не знаю, не знаю, что-то с трудом верится, что так можно помереть, — при этих словах Бренн начал судорожно ощупывать свою шею. — Это же смешно, — запричитал он, — чик, и поминай как звали. Нет, нет, это слишком просто, лучше все же отравись.
Бренн бормотал эту околесицу, проходя мимо Звероловов.
— Кстати, ты меня больше не беспокой. Не приду я больше, Блейдд. — Бренн скорчил жалобную гримасу: — Чик, и поминай как звали.
Бренн уже дошел до волков, которые, как и люди, не видели его. Он расхаживал между ними, бесцеремонно оттянул ворот платья у Белой Волчицы и, заглянув туда, одобрительно поцокал.
— Зря я не убил тебя при первой же встрече, Волк. Хотел ведь, а не убил. Зря я не послушался своего инстинкта. Не помню только, что мне тогда помешало. А ведь было за что. — Бренн хитро прищурился и погрозил мне пальцем: — Знаю, знаю, все сплетни, все сплетни. А вот насчет Бешеного Пса, они правы, правы. Я еще при жизни заметил, что у тебя не все в порядке с головой… Гвидион со смеху помрет, когда узнает, как ты на костре… волчий бог… а я спасаю тебя. Нет, он не поверит: я — спасаю тебя! Надо, надо рассказать Гвидиону. Со смеху он, конечно, не помрет, у него для этого недостанет чувства юмора. Я вообще заметил, что зануды вроде него удивительно живучи. Ты, впрочем, тоже редкостная зануда. Вот я, например, так хорошо повеселился, но мало, мало, — Бренн мечтательно возвел к небу свои белые глаза, — так о чем я, а? А, знаю, ты возомнил себя сыном Гвидиона… смело, смело, но сможет ли он оценить эту шутку? Но, возможно, хоть сжалится надо мной ради сына-самозванца?
Внезапно Бренн перешел на ласковый, мурлыкающий тон:
— Ты долго еще собираешься там торчать или ты ждешь, что я на руках вынесу тебя из огня? Нет, нет, мои объятия только для девушек.
Бренн погладил Вендис по бедрам, но она его так и не заметила.
Я беспрепятственно вышел из огня, ведя за собой Волчонка, который судорожно вцепился в мою руку.
Бренн запрокинул голову и хохотал как безумный. Впрочем, он и был безумным, самым безумным мертвецом. Бренн вскинул руки, и поднялся ветер, взметнув его плащ. Потом я понял, что за спиной у него развевается не плащ, а пламя. Пламя угрожающе гудело и охватило все вокруг. Звероловы, словно пробудившись от оцепенения, закричали, забегали, одежда ближайших к огню людей вспыхнула. Связанные волки завыли и принялись перегрызать друг другу веревки на руках, я бросился к ним, чтобы помочь им скорее освободиться.
Бренн быстро зашагал прочь, сильно прихрамывая и дергаясь при каждом шаге, оставляя за собой широкую дорогу из пламени. Крепость горела.
Я вырвал у растерявшегося Зверолова меч и бросился крушить тех, кто еще недавно был так горд и надменен, тех, кто смеялся, пытаясь сжечь в пламени костра беззащитного ребенка. Я выхватил из пламени горящую головню и теперь сражался, держа в одной руке меч, в другой пламя. Волки, видя, как я сражаюсь один, тоже бросились на поиски оружия и вступили в битву. Звероловам пришлось оставить свое горящее имущество, которое они отчаянно пытались спасти, и защищаться. Как сверкали волчьи глаза! Каким пламенем гордости и веры зажгло их мое спасение! Снаружи послышался волчий вой и удары в ворота. Даки пришли раньше намеченного срока.
Келл пробился ко мне.
— Ворота! — закричал я ему. — Прорывайся к воротам и открой их, пока мы не сгорели тут заживо.
И вскоре в распахнутые ворота ворвались волки. Звероловы сражались уже не так рьяно. По командам их предводителя я понял, что они решили отступать, бросив свою крепость. Они начали окружать предводителя, чтобы вместе прорваться к воротам.
— Терри! Креок! Макку! — вопил я. — К воротам! Пока мои волки теснили Звероловов, я старался отыскать их вождя. Я несколько раз находил его, но всякий раз кто-нибудь преграждал мне путь, мне не удавалось настичь его. Лишь однажды мы столкнулись с ним в общей суматохе, и я попытался убить его. Несмотря на ранение, он защищался с такой невероятной силой, что я вынужден был признать его равным соперником.
— Кто ты? — прокричал он сквозь гул.
— Я Залмоксис! — заорал я. — Бог мирного земледелия! Бог мщения и кровопролития! Но для тебя, Зверолов, я — Бог Смерти!
С этими словами я ткнул горящей головней в пах Зверолова. Волчья шкура на нем вспыхнула мгновенно, превратив человека в горящий факел. Он с воплем бросился на землю, катался по ней, пытаясь сбить пламя. Я хотел воспользоваться его замешательством, чтобы убить его, но вновь потерял его из вида, втянутый в новый поединок.
Звероловы пробивались к воротам, те, кому это удавалось, искали убежища в лесу, в лесу, кишащем волками. Я приказал никого не преследовать. Мы совершили невероятное, мы победили, мы сожгли цитадель Звероловов. Пусть уходят, теперь они нам не страшны. Я приказал найти тело предводителя Звероловов, но пламя охватывало все большую территорию, и находиться внутри частокола стало опасно.
Я разыскал Меч Орну. Он валялся в снегу, никем не замеченный. Волки оттаскивали раненых и собирали оружие.
— Ты видел его? — спросил я у Орну.
— Лишь тень его, — грустно ответил Меч. — Лишь только тень.
Я вышел вслед за волками за пределы укреплений и молча смотрел, как пылает и рушится цитадель под завывание и радостное улюлюканье даков. У нас были большие потери. Но теперь, когда враг полностью разбит, его оплот уничтожен, горе потерь не казалось мне таким невыносимым, как прежде. А может быть, я начал привыкать к смерти, и для меня, как и для многих других вождей, гибель сородичей превратилась просто в способ осуществления собственных планов? Нет, это не так, уверяла себя, мне искренне жаль погибших товарищей, но они заплатили жизнью за свободу и мир в их племени. Больше не будут пропадать волчата, больше не будут умирать волки.
По настоянию Креока в Волчьем Доле был устроен большой праздник. «Даки должны понять, мы победили давнего врага, мы научились сражаться, больше нам никто не страшен! Нам не следует горевать, оплакивая близких, мы будем веселиться, славя своих героев, мертвых и живых!»
И весь Дол замерцал кострами, запел, заплясал. И не было среди волков ни одного, кому бы позволили лить слезы. Тем, чьи родичи погибли, воздавались почести и хвала за то, что их семья родила таких героев.
Вожди союзных племен, чьи волки воевали вместе с нами, были на нашем празднике почетными гостями. Одно из тех племен, что прежде предпочло переждать и отказалось от союза с Креоком, теперь прислало своих представителей с поздравлениями, предложением союза и подарками: шесть бычьих туш и три оленьи.
Креок посмеялся над ними — сражаться-то уже не с кем, но от союза не отказался.
— Говорят, у вас много волчиц? — спросил он, смеясь. — В качестве искупления за вашу прежнюю нерешительность, между нами говоря, граничащую с трусостью, мы возьмем с вас вступительный взнос женщинами, а то моим воинам некуда девать молодецкую силу.
Креок бросил осуждающий взгляд на Келла, который и бровью не повел при этих намеках. Впрочем, появление новых волчиц уже никак не могло изменить его жизнь. Келл уже любил, а у волков это случается лишь однажды. Влюбился Келл крайне неудачно и безответно, что по какому-то злому року слишком часто происходит среди волков. Его выбор пал на дочь убитого кузнеца из Большого Стана. Не найдя в девушке взаимопонимания, Келл готовил похищение, как это было заведено у оборотней. Близилась весна — время свадеб и у волков, и у людей. Келл торопил друзей — дочь кузнеца была просватана за парня из другого села, что за рекой.
Меня участвовать в похищении не позвали, а сам я напрашиваться не стал, тем более что так, и не смог забыть выражение лица кузнеца, когда он узнал во мне своего посетителя. «Я знал, что ты вор, но не подозревал, что еще и убийца».
Я спросил Креока:
— Что, это действительно нужно делать именно так? Я имею в виду: красть женщину. Разве нельзя договориться с ее родственниками, как это принято, заплатить за невесту выкуп, устроить свадебный пир и с миром забрать жену в свой дом?
Готовящееся похищение было головной болью Креока. Ему не хотелось обострять отношения с Большим Станом. И так там до сих пор не могли забыть ужасного нападения на их жителей. Но все же вождь ответил честно:
— Не помню, чтобы в моей жизни попалась хоть одна семья людей, которая добровольно согласилась бы отдать дочь в племя волков, а уж тем более принять волка в своем доме.
Келл, услышавший наш разговор, не удержался от злого замечания:
— И выкуп-то платить за нее некому, ты ведь убил всех ее родственников.
Глупо было спорить с ним и что-то доказывать. Я убил только ее отца, да и то потому, что он сам напал на меня, Келл отлично это знал. Но теперь, когда девушка сказала ему напрямую, что она не пойдет за того, кто виновен в смерти ее родителя, Келл считал меня причиной всех своих несчастий.
Вендис, видя, что между мной и Келлом назревает ссора, потянула меня в круг танцующих. Я было уперся, но тут ей на помощь подоспел Макку со своей невестой из соседнего племени. Они закружили меня, затолкали, и вот я уже оказался среди лихо отплясывающих пар, с повисшей у меня на шее Вендис.
Вокруг меня мелькали разгоряченные тела, пляска охватила меня самого, но я двигался, словно во сне, точно тело мое танцевало само по себе. Одурманенный кружением, музыкой и запахом Вендис, я с трудом понимал, что со мной происходит. А посреди глубокой ночи, когда волки начали разбредаться по домам, я как-то совершенно неосознанно привел Вендис в свою пещеру. А она, тихая и покорная, ждала от меня дальнейших действий.
Волчицы очень разборчивы, и не многим выпадает счастье быть любимыми ими. Этим можно гордиться. Любовь волчицы выделяет тебя из общего ряда мужчин. Волчицы любят лишь самых лучших. Я знал это, знал так же и то, что если не останусь с ней, то она уже никогда не выйдет замуж, будет жить в чьей-нибудь семье, например, своего брата, растить его детишек на правах тетушки. Этой гордой, умной волчице, которую, казалось, сама судьба избрала для роли жены вождя, придется довольствоваться немногим. Ну что ж, я сам жил так несколько лет, теперь пусть эта надменная девушка узнает, что мы рождаемся не для счастья.
— Ты очень красивая, Вендис, — холодно произнес я. — Но сейчас ты должна уйти.
Вендис застыла, неловко теребя пальцами край плаща.
— Что не так? — задала она самый нелепый вопрос, какой обычно задают девушки.
«Что здесь могло быть не так?» Только одно: я не любил ее. Нужно ли это объяснять? И почему я до сих пор не растолковал ей этого? Может быть, потому, что все еще малодушно оставлял себе маленький шанс: забыть навсегда свою прошлую жизнь и остаться здесь, с Вендис, с даками. И в этот раз я воздержался от отношений.
— Так надо, Вендис. Ты должна уйти сейчас. Я не могу остаться с тобой и не могу тебе ничего объяснить. Вендис смотрела на меня как-то по-детски виновато.
— Когда-нибудь ты объяснишь мне все? — спросила она, глотая слезы.
— Когда-нибудь, конечно, — заверил я.
Вендис развернулась и медленно, качаясь, словно пьяная, пошла прочь.
Я сидел, прислонившись к промерзшей стене пещеры, представляя, как спят в своих норах волки, свернувшись клубочком и прижавшись друг к другу, согревая своими телами родичей. И мне тоже следовало бы обратиться в волка и заснуть, греясь собственной шкурой. Но я давно уже так не спал. Все реже я стремлюсь принимать волчье обличье, лишь вынужденное преображение изредка заставляет меня это делать. Я всегда чувствовал свое отличие от людей, теперь я отчуждался и от волков. Окончательно замерзнув, я решил развести огонь. Костер занялся рыжими язычками пламени. Единственное светлое пятно в кромешной темноте невольно приковывало к себе взгляд.
Я смотрел в пламя костра, белое и ослепительное, такое же, как глаза моего Бренна. Пламя словно поглощало меня, манило, затягивало. Огонь, призывающий Землю. Земля, покорная Огню. Что за магия была между Землей и Огнем, между мной и Бренном? Выжженная Земля, навсегда запомнившая пламя, испепелившее ее?
Что-то неуловимое, чего я не мог пока понять, изменилось в Бренне. Его показное дурачество не смогло обмануть меня, он напрасно паясничал, делая вид, что он прежний Бренн, опасно веселый и непримиримый друг. И вглядываясь в магический танец огня, я вспомнил его слова:
«Видишь, что они со мной сделали?» Как я мог не обратить на них внимания тогда, почему не спросил, что за беда приключилась с ним? Кто эти «они», способные причинить горе моему вождю? Почему он хромал, он ведь умер от раны в живот, а после смерти разве мог кто-то нанести ему новую рану? Нелегко, заживо горя, интересоваться чужими проблемами. Но я должен был спросить его. Если бы я задал этот вопрос, может быть, уже этим я смог бы помочь ему. И внезапно я осознал, прочувствовал, словно пророчество, а может быть, разглядел в белом пламени, что этот незаданный мною вопрос породит долгую цепь несчастий, цепь, выкованную из ошибок и людского равнодушия, сковавшую меня и Бренна на долгие года, бесконечные столетия. Незаданный вопрос — результат человеческого эгоизма или просто равнодушия к страданиям других. Что я наделал?
Глава 9
Выбор Бледной Госпожи
Остатки Звероловов, сбежавших из горящей крепости, обосновались где-то на севере. Лишенные своего предводителя, они потеряли не только направляющую силу и руководство, но и часть знаний, позволяющих им вершить свою злую магию. Мы не пытались их выследить и даже об их местонахождении узнали от птиц и зверей, которые всегда были расположены к оборотням лучше, чем к людям, видя в нас более близких к себе созданий.
Наступила оттепель, запахло весной, яркое солнце слепило. В приближении весны я все чаще задумывался о возвращении на Медовый Остров. Я переждал зиму на своем пути, но теперь у меня больше не было причин откладывать возвращение. Я говорил себе, что надо уж дождаться тепла. Холод и снег не были для волка, препятствием, но на охоту приходилось бы тратить значительно больше времени, чем летом, а потому такое путешествие могло затянуться. Летом, когда пища валяется прямо под ногами и сама просится в рот, можно будет быстро преодолеть европейские леса, и к осени я бы наверняка добрался до западного побережья Кельтики. А там останется только попасть на какой-нибудь корабль, отправляющийся на Медовый Остров. Если я не буду мешкать, то успею до того, как судоходство прекратится, впрочем, я не сомневался, что и зимой, не смотря на опасность" всегда находятся смельчаки, готовые к плаванию, правда, себя я к их числу не относил. Мне оставалось только ждать тепла, наслаждаясь тихой жизнью в волчьем племени и готовиться к походу. И именно эта тихая жизнь наводила меня порой на размышления о том, не остаться ли мне здесь в Волчьем Доле навсегда.
Волки — оседлые существа, а не бродяги, как это принято считать. Они скорее походят на владельцев охотничьих угодий, чутко охраняющих свои наделы, чем на странствующих витязей. И хотя судьба, мотавшая меня по свету, не учитывала этот факт, моя пещера в Эринире всегда была для меня маяком надежды.
Конечно, жить в стае я не собирался, моя жизнь уже была помечена роковым знаком одиночества. Но я мог бы занять соседние земли, пометить их границы и жить там, служа символом бога для даков. Глупые мечты, но какие приятные.
Я свыкся со своей обреченностью на одиночество, со своим «осознанным одиночеством», как его называл Гресс, я проникся своим отличием от людей и волков, и уже не мог смириться с мыслью, что кто-то желает его нарушить, даже если этот кто-то — красивая и желанная женщина. Глядя на Вендис, на ее спокойную уверенность в себе, на ее семью, полную любви и согласия, я почти ненавидел ее, осознавая, что путь в их мир мне заказан. И путь этот мне преграждали не крепости и стены, не вооруженные витязи, а хрупкая женщина с рассыпавшимися по плечам рыжими волосами. Морана! Суждено ли мне когда-нибудь забыть ее, или всю свою жизнь я буду сравнивать с ней всех, кто встретится мне на пути? Призраки, опять призраки, одни лишь призраки окружают меня. И эти призраки кажутся мне реальнее живых людей, по этим призракам я тоскую, когда долго не вижу их. Они зовут меня за собой, их общество я предпочитаю любому другому.
В последнюю зимнюю ночь Келл и его товарищи вернулись из Большого Стана, ведя с собой закутанную в овечий плащ девушку — дочку кузнеца. Когда ее привели в Волчий Дол перепуганную, заплаканную, женщины племени, в основном те, что и сами были так же похищены когда-то, собрались в пещере Келла утешать невесту. Она то плакала, то вопила, проклиная волков. Келл пришел к ней днем. Свадеб волки не справляли, первое соитие заменяло супругам брачный обряд. Вечером Келл отпустил свою жену погулять, чтобы она могла познакомиться с племенем. Девушка спустилась к реке, по льду добралась до полыньи и бросилась в ледяную черную воду.
Когда Келлу сообщили об этом, он взял свой старый костяной нож и накинулся на меня.
— Проклятый убийца! — кричал он, задыхаясь от гнева. — Ты сам убийца и превратил в убийц моих сородичей!
Я с трудом отбивался от обезумевшего дака, стараясь только не поранить его, чтобы не была пролита волчья кровь. Опомнившиеся волки бросились нас разнимать. Воющего Келла оттащили и понесли в его пещеру. Он брыкался, пытаясь вырваться, сыпал проклятиями, выл и стенал.
Креок отпустил мою руку, когда понял, что я успокоился. Я пошел прочь, мне хотелось побыть одному. Я выбрался на берег реки и смотрел, как стыдливо прикрывается обрывком тучи тонкий серп луны. «Поделом тебе, — подумал я, — это благодарность за то, что ты откликнулся на зов о помощи и решил вмешаться в ход вещей». «Ты сам убийца и превратил в убийц моих сородичей!» — это лучшая оценка моим деяниям.
Когда я опустил глаза, то увидел, что по тонкому льду кто-то идет. Я успел подумать о безрассудном смельчаке, решившемся испытывать подтаявший лед, и бросился к обрыву. Но на крутом спуске я поскользнулся, ухватился за хрупкие ветки замерзшего кустарника, они обломились, и я съехал по заснеженному склону прямо к реке. Я так и остался лежать там, в сугробе, сжимая в руках обломанные ветки, наблюдая, как приближается ко мне женский силуэт. Мне подумалось, что это призрак утопившейся девушки пришел требовать расплаты. Но когда она подошла ближе, я понял, что по тонкому льду, босиком, шла ко мне Эринирская принцесса, закутанная в белый, словно из снега, плащ. Морана, бледная, почти прозрачная, светящаяся изнутри, была такой, как виделось мне в моих снах. Выйдя на берег, она остановилась, слегка склонив голову. Ее прекрасное лицо было печально, по щекам катились слезы. Волосы и ресницы ее, покрытые инеем, тускло мерцали. Я замер в сугробе, скованный холодом ее взгляда.
— За мной ли ты пришла, Эринирская принцесса? — тихо спросил я.
В этот момент выглянул из-за туч месяц. Морана перестала казаться прозрачной. Я не мог оторвать глаз от ее призрачной красоты.
Морана издала протяжный стон, или, может быть, это закричала ночная птица где-то за рекой. Видение исчезло, а ее голос все плакал, эхом разносясь по округе, все причитал и всхлипывал, да так жалобно, что у меня заныло под ложечкой.
«Туата де Дананн! — Вода!» — прозвучало во мне еле слышное эхо — отголосок далеких событий. Мне привиделось: потрескавшаяся чаша с обжигающим напитком идет по кругу в Древнем Святилище, голос-колокол читает заклятье, тихо шуршат сухие листья под ногами. Что произошло в тот день? Что я забыл?
Я остался в мокром снегу один, лежал и смотрел, как бледнеет на сером утреннем небе серп луны. Пошел снег, и небо исчезло в туманной пелене. Пушистые белые хлопья падали с небес, кружились надо мной, ложились мне на лицо и таяли, стекая холодными струйками.
Я был все еще живой, все еще горячий, слишком живой и горячий, чтобы Морана захотела забрать меня с собой. Я понял, что прекрасная вестница принесла не мою смерть. Тогда чью? Ответ был мне ясен: того, кого я любил, кто был мне дорог, чья потеря принесет мне боль. И я уже смирился с этой потерей, лежал, удивляясь своему спокойствию, своей невозмутимости, готовности на любые утраты. Морана помнит обо мне, она не забыла меня. Среди холодной зимы, в чужих землях, на краю мира, она пришла поддержать меня и оплакать мою утрату, оплакать ее за меня, потому что сам я разучился плакать.
Потрясенный не столько самим видением моей мертвой возлюбленной, сколько ее голосом, полным неописуемой тоски и горечи, я захлебывался плачем Мораны и умолял Бледную Госпожу позволить мне умереть, потому что не мог вынести этой разрывающей меня тоски.
Долго лежал я в снегу и опомнился лишь под утро. Когда я вернулся к пещерам, то узнал, что Келл, с согласия вождя, навсегда покинул стаю и ушел в Дальнее Племя обучать волков.
Пришла весна, ее запахи. Запах оттепели, сходящего снега, оттепель в душе, оттепель в людях. Весна всем дарит надежду. С ней пришло томление и беспокойство.
Вендис больше не скрывала своих чувств ни от меня, ни от племени. Она бесцеремонно являлась в мою пещеру и хозяйничала здесь, словно уже была мне женой. Я гнал ее, а она ласкалась, и постепенно я сдавался.
Она гладила меня по волосам, а я, склонив голову на ее колени, урчал, как приласканный кот, но даже в минуты этого блаженства ощущения ее теплых и нежных рук душа моя металась и билась, плакала и стенала.
— Ты губишь свою жизнь, предаваясь воспоминаниям! — увещевала меня Вендис, — тебе следует все забыть и никогда не оглядываться назад. Что бы там ни было, все осталось в прошлом. А в твоем настоящем и будущем все может быть прекрасно!
Я смотрел на улыбающуюся Вендис и верил, что да, действительно, стоит мне остаться здесь, среди даков, и все в моем будущем будет прекрасно. У меня будет сияющая красотой любимая жена, обожаемые детишки и куча повседневных забот о благе моего племени. И если бы память исчезла, сны не терзали меня, возможно, так бы все и сложилось. Но во мне словно была гниль, червоточина, мешавшая мне быть счастливым. Казалось, будто некто следует за мной по пятам, дышит мне в спину и требует: оглянись!
Я как будто отгорожен от этой жизни прозрачной, но глухой и непробиваемой стеной. Я вижу этот цветущий солнечный мир, но почти не слышу его, потому что слух мой поглощен иными звуками. Во мне звучит эльфийский голос Эринирской принцессы, призывный рев рогов поэннинского войска, каркающий хохот Бренна и гулкий, как набат, голос Жреца из Древнего Святилища:
"Оборотень! — Земля!
Фомор! — Огонь!
Туата де Дананн! — Вода!"
И видения. И сны, сны не оставляют меня в покое. Сны более яркие, чем реальность, властвуют надо мной.
Морана, прекрасная, лучезарная, была лучшим моим сном. Сном, оставляющим после пробуждения невыразимую печаль, чувство утраты и осознание, что никогда уже это не случится со мной. Не будет учащенно биться сердце — его у меня нет; не будут так волновать мокрые от слез ресницы, пленительный взгляд, завитки волос цвета осенней листвы. Не будет никогда уже этого любовного безумия. Одним безумием в моей жизни меньше. Эринирская принцесса выбрала не меня. И тогда во сне она превращалась в холодную деву, у ног которой склонилось ужасное чудовище, Зверь Фоморов.
Я чувствовал, что должен как-то объясниться с Вендис, дать ей понять, что мы несовместимы, что, как бы она ни была хороша, я уже не способен полюбить ее. Но вместо нужных слов в голову приходили лишь нелепости, и я против своей воли грубил ей или говорил пошлости.
В итоге я так ничего и не объяснял ей, а она ни о чем не спрашивала, лишь по-прежнему краснела, когда ловила мой взгляд. Я пытался отвлечься от преследовавших меня образов, флиртуя с ней, как заправский ухажер из Неппа. Иногда я даже позволял себе приставать к девушке, но не слишком настойчиво, опасаясь, что из желания удержать меня Вендис преодолеет свое целомудрие и поддастся на мои домогания. Мне действительно будет трудно уйти после того, как девушка станет моей. Но мне надо было уходить, пока сны и видения не довели меня до безумия.
Наступила оттепель, запахло весной, яркое солнце слепило. В приближении весны я все чаще задумывался о возвращении на Медовый Остров. Я переждал зиму на своем пути, но теперь у меня больше не было причин откладывать возвращение. Я говорил себе, что надо уж дождаться тепла. Холод и снег не были для волка, препятствием, но на охоту приходилось бы тратить значительно больше времени, чем летом, а потому такое путешествие могло затянуться. Летом, когда пища валяется прямо под ногами и сама просится в рот, можно будет быстро преодолеть европейские леса, и к осени я бы наверняка добрался до западного побережья Кельтики. А там останется только попасть на какой-нибудь корабль, отправляющийся на Медовый Остров. Если я не буду мешкать, то успею до того, как судоходство прекратится, впрочем, я не сомневался, что и зимой, не смотря на опасность" всегда находятся смельчаки, готовые к плаванию, правда, себя я к их числу не относил. Мне оставалось только ждать тепла, наслаждаясь тихой жизнью в волчьем племени и готовиться к походу. И именно эта тихая жизнь наводила меня порой на размышления о том, не остаться ли мне здесь в Волчьем Доле навсегда.
Волки — оседлые существа, а не бродяги, как это принято считать. Они скорее походят на владельцев охотничьих угодий, чутко охраняющих свои наделы, чем на странствующих витязей. И хотя судьба, мотавшая меня по свету, не учитывала этот факт, моя пещера в Эринире всегда была для меня маяком надежды.
Конечно, жить в стае я не собирался, моя жизнь уже была помечена роковым знаком одиночества. Но я мог бы занять соседние земли, пометить их границы и жить там, служа символом бога для даков. Глупые мечты, но какие приятные.
Я свыкся со своей обреченностью на одиночество, со своим «осознанным одиночеством», как его называл Гресс, я проникся своим отличием от людей и волков, и уже не мог смириться с мыслью, что кто-то желает его нарушить, даже если этот кто-то — красивая и желанная женщина. Глядя на Вендис, на ее спокойную уверенность в себе, на ее семью, полную любви и согласия, я почти ненавидел ее, осознавая, что путь в их мир мне заказан. И путь этот мне преграждали не крепости и стены, не вооруженные витязи, а хрупкая женщина с рассыпавшимися по плечам рыжими волосами. Морана! Суждено ли мне когда-нибудь забыть ее, или всю свою жизнь я буду сравнивать с ней всех, кто встретится мне на пути? Призраки, опять призраки, одни лишь призраки окружают меня. И эти призраки кажутся мне реальнее живых людей, по этим призракам я тоскую, когда долго не вижу их. Они зовут меня за собой, их общество я предпочитаю любому другому.
В последнюю зимнюю ночь Келл и его товарищи вернулись из Большого Стана, ведя с собой закутанную в овечий плащ девушку — дочку кузнеца. Когда ее привели в Волчий Дол перепуганную, заплаканную, женщины племени, в основном те, что и сами были так же похищены когда-то, собрались в пещере Келла утешать невесту. Она то плакала, то вопила, проклиная волков. Келл пришел к ней днем. Свадеб волки не справляли, первое соитие заменяло супругам брачный обряд. Вечером Келл отпустил свою жену погулять, чтобы она могла познакомиться с племенем. Девушка спустилась к реке, по льду добралась до полыньи и бросилась в ледяную черную воду.
Когда Келлу сообщили об этом, он взял свой старый костяной нож и накинулся на меня.
— Проклятый убийца! — кричал он, задыхаясь от гнева. — Ты сам убийца и превратил в убийц моих сородичей!
Я с трудом отбивался от обезумевшего дака, стараясь только не поранить его, чтобы не была пролита волчья кровь. Опомнившиеся волки бросились нас разнимать. Воющего Келла оттащили и понесли в его пещеру. Он брыкался, пытаясь вырваться, сыпал проклятиями, выл и стенал.
Креок отпустил мою руку, когда понял, что я успокоился. Я пошел прочь, мне хотелось побыть одному. Я выбрался на берег реки и смотрел, как стыдливо прикрывается обрывком тучи тонкий серп луны. «Поделом тебе, — подумал я, — это благодарность за то, что ты откликнулся на зов о помощи и решил вмешаться в ход вещей». «Ты сам убийца и превратил в убийц моих сородичей!» — это лучшая оценка моим деяниям.
Когда я опустил глаза, то увидел, что по тонкому льду кто-то идет. Я успел подумать о безрассудном смельчаке, решившемся испытывать подтаявший лед, и бросился к обрыву. Но на крутом спуске я поскользнулся, ухватился за хрупкие ветки замерзшего кустарника, они обломились, и я съехал по заснеженному склону прямо к реке. Я так и остался лежать там, в сугробе, сжимая в руках обломанные ветки, наблюдая, как приближается ко мне женский силуэт. Мне подумалось, что это призрак утопившейся девушки пришел требовать расплаты. Но когда она подошла ближе, я понял, что по тонкому льду, босиком, шла ко мне Эринирская принцесса, закутанная в белый, словно из снега, плащ. Морана, бледная, почти прозрачная, светящаяся изнутри, была такой, как виделось мне в моих снах. Выйдя на берег, она остановилась, слегка склонив голову. Ее прекрасное лицо было печально, по щекам катились слезы. Волосы и ресницы ее, покрытые инеем, тускло мерцали. Я замер в сугробе, скованный холодом ее взгляда.
— За мной ли ты пришла, Эринирская принцесса? — тихо спросил я.
В этот момент выглянул из-за туч месяц. Морана перестала казаться прозрачной. Я не мог оторвать глаз от ее призрачной красоты.
Морана издала протяжный стон, или, может быть, это закричала ночная птица где-то за рекой. Видение исчезло, а ее голос все плакал, эхом разносясь по округе, все причитал и всхлипывал, да так жалобно, что у меня заныло под ложечкой.
«Туата де Дананн! — Вода!» — прозвучало во мне еле слышное эхо — отголосок далеких событий. Мне привиделось: потрескавшаяся чаша с обжигающим напитком идет по кругу в Древнем Святилище, голос-колокол читает заклятье, тихо шуршат сухие листья под ногами. Что произошло в тот день? Что я забыл?
Я остался в мокром снегу один, лежал и смотрел, как бледнеет на сером утреннем небе серп луны. Пошел снег, и небо исчезло в туманной пелене. Пушистые белые хлопья падали с небес, кружились надо мной, ложились мне на лицо и таяли, стекая холодными струйками.
Я был все еще живой, все еще горячий, слишком живой и горячий, чтобы Морана захотела забрать меня с собой. Я понял, что прекрасная вестница принесла не мою смерть. Тогда чью? Ответ был мне ясен: того, кого я любил, кто был мне дорог, чья потеря принесет мне боль. И я уже смирился с этой потерей, лежал, удивляясь своему спокойствию, своей невозмутимости, готовности на любые утраты. Морана помнит обо мне, она не забыла меня. Среди холодной зимы, в чужих землях, на краю мира, она пришла поддержать меня и оплакать мою утрату, оплакать ее за меня, потому что сам я разучился плакать.
Потрясенный не столько самим видением моей мертвой возлюбленной, сколько ее голосом, полным неописуемой тоски и горечи, я захлебывался плачем Мораны и умолял Бледную Госпожу позволить мне умереть, потому что не мог вынести этой разрывающей меня тоски.
Долго лежал я в снегу и опомнился лишь под утро. Когда я вернулся к пещерам, то узнал, что Келл, с согласия вождя, навсегда покинул стаю и ушел в Дальнее Племя обучать волков.
Пришла весна, ее запахи. Запах оттепели, сходящего снега, оттепель в душе, оттепель в людях. Весна всем дарит надежду. С ней пришло томление и беспокойство.
Вендис больше не скрывала своих чувств ни от меня, ни от племени. Она бесцеремонно являлась в мою пещеру и хозяйничала здесь, словно уже была мне женой. Я гнал ее, а она ласкалась, и постепенно я сдавался.
Она гладила меня по волосам, а я, склонив голову на ее колени, урчал, как приласканный кот, но даже в минуты этого блаженства ощущения ее теплых и нежных рук душа моя металась и билась, плакала и стенала.
— Ты губишь свою жизнь, предаваясь воспоминаниям! — увещевала меня Вендис, — тебе следует все забыть и никогда не оглядываться назад. Что бы там ни было, все осталось в прошлом. А в твоем настоящем и будущем все может быть прекрасно!
Я смотрел на улыбающуюся Вендис и верил, что да, действительно, стоит мне остаться здесь, среди даков, и все в моем будущем будет прекрасно. У меня будет сияющая красотой любимая жена, обожаемые детишки и куча повседневных забот о благе моего племени. И если бы память исчезла, сны не терзали меня, возможно, так бы все и сложилось. Но во мне словно была гниль, червоточина, мешавшая мне быть счастливым. Казалось, будто некто следует за мной по пятам, дышит мне в спину и требует: оглянись!
Я как будто отгорожен от этой жизни прозрачной, но глухой и непробиваемой стеной. Я вижу этот цветущий солнечный мир, но почти не слышу его, потому что слух мой поглощен иными звуками. Во мне звучит эльфийский голос Эринирской принцессы, призывный рев рогов поэннинского войска, каркающий хохот Бренна и гулкий, как набат, голос Жреца из Древнего Святилища:
"Оборотень! — Земля!
Фомор! — Огонь!
Туата де Дананн! — Вода!"
И видения. И сны, сны не оставляют меня в покое. Сны более яркие, чем реальность, властвуют надо мной.
Морана, прекрасная, лучезарная, была лучшим моим сном. Сном, оставляющим после пробуждения невыразимую печаль, чувство утраты и осознание, что никогда уже это не случится со мной. Не будет учащенно биться сердце — его у меня нет; не будут так волновать мокрые от слез ресницы, пленительный взгляд, завитки волос цвета осенней листвы. Не будет никогда уже этого любовного безумия. Одним безумием в моей жизни меньше. Эринирская принцесса выбрала не меня. И тогда во сне она превращалась в холодную деву, у ног которой склонилось ужасное чудовище, Зверь Фоморов.
Я чувствовал, что должен как-то объясниться с Вендис, дать ей понять, что мы несовместимы, что, как бы она ни была хороша, я уже не способен полюбить ее. Но вместо нужных слов в голову приходили лишь нелепости, и я против своей воли грубил ей или говорил пошлости.
В итоге я так ничего и не объяснял ей, а она ни о чем не спрашивала, лишь по-прежнему краснела, когда ловила мой взгляд. Я пытался отвлечься от преследовавших меня образов, флиртуя с ней, как заправский ухажер из Неппа. Иногда я даже позволял себе приставать к девушке, но не слишком настойчиво, опасаясь, что из желания удержать меня Вендис преодолеет свое целомудрие и поддастся на мои домогания. Мне действительно будет трудно уйти после того, как девушка станет моей. Но мне надо было уходить, пока сны и видения не довели меня до безумия.