Страница:
– Рак или не рак – какая разница? Я же сказала: не думай о нем.
Она сделала еще один глоток из бутылки, на этот раз совсем маленький, и решительно завинтила пробку. В ее пальцах опять словно по волшебству возникла сигарета. Мгновением позже у нее в кулаке расцвел оранжевый огонек зажигалки.
– Расскажи, как живешь, – попросила она.
– Живу – хлеб жую, – пробормотал Юрий. – Что рассказывать? Сама все видишь.
– Да уж вижу. Худой какой-то стал, под глазами крути. Ты, часом, не ширяешься?
– Курю много, – буркнул Юрий первое, что пришло в голову. “Что я делаю? – думал он в это время. – Куда я ее везу и чем мы там станем заниматься? Я же медведь, бирюк, а она – как жар-птица. Как там говорят всякие умники из теперешних? Настоящий бриллиант нуждается в золотой оправе. И еще – красота требует жертв. А у меня даже закусить нечем…” – Слушай, – спохватился он, – у меня же дома закусить нечем. Есть тарелка квашеной капусты – купил вчера у одной бабки на рынке. А больше, увы…
– Эх ты, хозяин, – Таня улыбнулась. – Не переживай. Если бы я проголодалась, позвала бы тебя в кабак. Я к тебе не за этим еду.
– А зачем?
– Ты опять за свое? Учти, Инкассатор, любая нормальная баба на моем месте за такой вопрос засветила бы тебе по физиономии, и больше ты бы ее не увидел.
– Любая нормальная? А ты, выходит, не вполне нормальная?
– Я не вполне любая, – сказала Таня.
Таня замолчала, время от времени поднося к губам сигарету, на кончике которой рос длинный столбик белого пепла. Ей вдруг вспомнилось детство. Одноклассники в ее провинциальном городке, сидя вечером у разожженного где-нибудь на окраине городской свалки костра, пускали по кругу дешевую сигарету – одну на всех. Курили “на фофан” – тот, кто первым ронял пепел с сигареты, под общий хохот подвергался экзекуции. Кто-нибудь крепко прижимал к голове неудачника ладонь и, сильно оттянув назад средний палец, звонко щелкал им по лбу жертвы, после чего процесс хождения сигареты по кругу возобновлялся. Сейчас Таня загадала: если она сумеет докурить сигарету до конца, не уронив пепел, все будет хорошо. Она сама не представляла, что значит “хорошо” и как это самое “хорошо” соотносится с ее болезнью. В ее положении ничего хорошего просто не могло быть.
«Сумасшедшая, – думала она, – что ты творишь? Ты и так по уши в грязи, но если ты сделаешь эту последнюю подлость, прощения тебе не будет – ни на этом свете, ни в особенности на том. Если сказать ему правду, он выскочит через лобовое стекло и умчится вперед быстрее своей “Победы”. Или даже проще: остановит машину и вытолкнет тебя из салона. Ботинком, поскольку трогать руками заразную, скорее всего, побоится. Глупее того, что я собираюсь сделать, просто ничего не придумаешь. А промолчать – значит, подвергнуть его смертельному риску. Стопроцентной защиты не существует, так что…»
Она едва заметно покивала головой в ответ на собственные мысли, держа сигарету вертикально, чтобы не уронить пепел. Умнее всего будет просто уйти, не доводя дело до последней черты. Прямо сейчас попросить его остановить машину и исчезнуть. Но до чего же не хочется!.. Таня вдруг поняла, что безумно устала от своей одинокой и безнадежной войны со всем миром. Даже самому умелому и неуязвимому бойцу время от времени требуется отдых. Хотя бы короткая передышка, один-единственный вечерок… Выпить водки, закусить квашеной капустой пополам с табачным дымом, поговорить с живым человеком, который приятен тебе и которому приятна ты… И который, напомнила она себе, не полезет к тебе под юбку до тех пор, пока ты не дашь понять, что не против. Скажи такому “нет”, и он сразу отступит – без обид и новых поползновений. “Черта с два я упущу такой шанс, – подумала Таня. – Нечестно, конечно, сначала обнадеживать парня, а потом бросать, но он мальчик сильный, как-нибудь выдержит”.
Юрий покосился на нее и увидел торчащую вертикально сигарету с длинным, сантиметров семи или восьми в длину, кривым столбиком пепла на кончике. Фактически она сгорела почти вся, осталось сантиметра три, не больше. Юрий когда-то тоже играл в эту игру. Он усмехнулся и спросил:
– Развлекаешься? Смотри, испачкаешь плащ.
– Черт с ним, – ответила Таня и, осторожно поднеся сигарету к губам, сделала длинную затяжку.
– Вот мы и дома, – с преувеличенным энтузиазмом сообщил Юрий и поставил рычаг переключения передач в нейтральное положение. Машина, быстро теряя скорость, покатилась по асфальтовой дорожке и остановилась точно напротив подъезда, напоследок угодив колесом в неглубокую выбоину.
– О, – сказал Юрий, глядя на рассыпавшийся по прикрытым полой плаща Таниным коленям серый пепел, – тебе щелбан.
– Фофан, – поправила его Таня. – У нас говорили не “щелбан”, а “фофан”.
Она без посторонней помощи открыла заедающую дверцу и выбросила окурок в лужу. Ей хотелось плакать.
– Ну, – сказала она, – мне, пожалуй, пора.
– Спонсор заждался? – спросил Юрий. Таня вскинула на него глаза, готовясь к отпору, но в его голосе не было ни упрека, ни насмешки – только спокойный, доброжелательный интерес и, пожалуй, немного сожаления.
"Он что, импотент? – подумала Таня. – Черта с два он импотент. Что я, не вижу, как у него глазки горят? Да и не только глазки… Ну и выдержка у этого парня. Настоящий мужик. А я, дура, думала, что таких уже ни одна фабрика не выпускает”.
– Я же просила, – сказала она, – забудь про спонсора. Просто мне пора. Водку мы выпили, капусту твою съели, даже чаю попили. Тебе завтра рано вставать. Я и так у тебя полдня украла, ты из-за меня на бобах остался… Спасибо тебе, Инкассатор. Сто лет я так не отдыхала.
– Так отдохни еще, – предложил Юрий. Голос его звучал по-прежнему спокойно, но, когда Таня попыталась заглянуть ему в глаза, он поспешно отвел взгляд и принялся с повышенным вниманием изучать простенький рисунок выгоревших обоев, которым была оклеена комната.
"Что ж ты меня так мучаешь-то, дружочек?” – с чувством, близким к отчаянию, подумала Таня. Ей еще никогда и ничего не хотелось так, как хотелось сейчас остаться в этой убогой однокомнатной “хрущобе”, но оставаться нельзя – она боялась, что не справится с собой. Кроме того, если бы она осталась, хозяин бы имел полное моральное право расценить это как недвусмысленное приглашение к более активным действиям. “Как маленькая, – подумала она. – Хочу, но не могу. С ума сойти можно”.
– Что ты хочешь этим сказать? – тщательно маскируя боль мягкой насмешкой, спросила она.
– Только то, что сказал, – ответил Юрий, по-прежнему избегая смотреть ей в глаза. – Если тебе здесь хорошо, оставайся сколько хочешь. Если честно, то я тоже очень давно не проводил время так.., черт, и слова ведь не подберу.., так приятно, в общем.
Таня стиснула зубы. “Уж лучше бы он меня паяльником жег, – подумала она. – Это же просто невозможно вытерпеть! Вот как заору сейчас…"
– Хорошо, – сказала она. – Допустим, я останусь. И каким именно образом мы с тобой станем приятно проводить время?
Это был прямой вопрос, который требовал не менее прямого ответа. Взгляд Юрия заметался по комнате, но ничего, что могло бы подсказать ему нужные слова, здесь не было. Таня с легкой полуулыбкой наблюдала за его мучениями. Вот он посмотрел на древнюю радиолу, бросил мимолетный взгляд на черно-белый телевизор в обшарпанном полированном корпусе, скользнул им по продавленной диван-кровати и сразу же поспешно отвел глаза…
– Телевизор смотреть? – безжалостно добивала его Таня. – Пластинки крутить? Что у тебя есть? София Ротару, наверное, ранняя Пугачева… Есть у тебя ее пластинка “Зеркало души”? Наверняка есть, в то время она у всех была, за исключением разве что каких-нибудь хиппи и панков. Ты же не был панком, Инкассатор? Наверняка не был, иначе не вырос бы таким здоровенным и застенчивым.
Юрий размашисто взъерошил пятерней свои подстриженные ежиком волосы и неловко рассмеялся.
– Действительно, – сказал он, – заняться нечем. Совсем я растерялся…
Таня сделала шаг в сторону дверей, и только она знала, каким тяжелым был этот шаг. Она чувствовала себя иголкой, которая вдруг решила попытаться преодолеть неодолимую силу, притягивающую ее к мощному магниту. Это было невозможно и в то же время совершенно необходимо. “Вот это вечерок, – подумала она. – Масса новых впечатлений”. Она и в самом деле впервые ощущала это расслабляющее чувство зависимости и несвободы, словно этот огромный нищий медведь каким-то образом околдовал ее, взяв в плен не тело, а душу. Как ни странно, это чувство не казалось ей унизительным. Наоборот, оно доставляло удовольствие.
– Постой, – сказал Юрий, заметив ее маневр, – погоди… Я… Послушай, мне действительно нечего тебе предложить, я не умею ухаживать и вообще гол как сокол, но… Прости, но мне показалось, что тебе самой хочется остаться.. Правда, я никак не могу взять в толк, откуда у тебя такое желание. – Он немного помолчал, пыхтя и отдуваясь, словно только что бегом втащил рояль на пятый этаж, снова взъерошил волосы и закончил:
– Извини, я тут наплел черт знает чего… Не обращай внимания, пожалуйста. Говорить я не мастер. Если тебе нужно идти, не обращай на меня внимания. Главное, не обижайся. Поверь, если я тебя как-то задел, то не со зла. Ты же сама говорила: я – дурак…
– Да, – сказала Таня. – Это уж точно! Она снова обвела взглядом комнату. Старенькое кресло напротив телевизора, придвинутый вплотную к окну шаткий стол-книга, фотографии на стене. В самом центре – портрет пожилой женщины со строгим лицом, а под ним – групповой снимок: компания молодых людей в камуфляже, при автоматах и прочих военных причиндалах, сидящих на броне какой-то боевой машины, тоже разрисованной пестрыми камуфляжными разводами. Лица у всех серьезные и заметно осунувшиеся, лишь один – видимо, записной весельчак, – напоказ скалит зубы. И Инкассатор тоже здесь, его квадратный подбородок ни с чем не спутаешь, хотя на снимке он и покрыт недельной щетиной, почти бородой…
– Так вот ты какой, северный олень, – задумчиво пробормотала Таня, подходя поближе к стене с фотографиями и злясь на себя за то, что тянула время.
– Случайный снимок, – словно оправдываясь, ответил Юрий. – Был там проездом, ну и не удержался, влез в объектив. Глупо, конечно…
Он замолчал, оборвав свою речь на полуслове. За версту было видно, что он врет, причем врет неумело и сам понятия не имеет, зачем ему это вранье. Таня прямо сказала ему об этом.
– Врать-то ты не умеешь, – заметила она, разглядывая фотографии. – Впрочем, Бог тебе судья. А это, наверное, мама?
Слово “мама” она произнесла мягко и просто. Юрий давно заметил, что некоторые люди стесняются самых естественных чувств. Когда он учился в школе, в ходу у его одноклассников были такие заменители слова “мама”, как “мать”, “маманя”, “мамаша”, “старуха” и даже “матка”. Незабвенный трепач Цыба, например, изобрел слово “махан” по аналогии с “паханом” и был очень горд собой. Юрий тоже не избежал этого поветрия, и до сих пор воспоминание об этом заставляло его морщиться, как от зубной боли. То, как Таня произнесла “мама”, заставило его в очередной раз пожалеть о том, что он ничего не может предложить этой женщине. Его тянуло к ней со страшной силой, и, что было удивительнее всего, он ощущал не только физическое влечение, но и некую духовную близость.
– Да, – сказал он, – это мама. А вот это отец.
– Они?..
– Да, умерли. На маминых похоронах я даже не был, опоздал. А твои родители?..
– У меня нет родителей, – коротко ответила Таня. Это была ложь, но Инкассатору незачем было знать о том, как она сознательно сделала все, чтобы родители считали ее умершей. Они были еще не настолько старыми, чтобы этот удар оказался для них смертельным, и она решила, что лучше умереть для них сразу, чем день за днем причинять им горе, такое же неотвязное, как ее болезнь. Возможно, это была жестокая глупость, но в ту пору Тане было семнадцать лет, и спросить совета ей было не у кого.
В ее воображении внезапно родилось бредовое видение: она увидела себя в домашнем халате и тапочках, сидящей в этом продавленном кресле напротив тускло мерцающего черно-белого экрана с крепеньким, как молодой боровичок, младенцем на коленях. У младенца из ее видения был характерный квадратный подбородок и темные волосики. Она едва удержалась от того, чтобы тряхнуть головой. К подобным мыслям и фантазиям она не привыкла: они ее просто никогда не посещали. Она терпеть не могла халаты, тапочки и черно-белые телевизоры, а что касается младенца, то говорить об этом было вообще смешно. Однако ощущение уютного, расслабляющего тепла и покоя, навеянное этим видением, проникло в душу и ни в какую не желало из нее выходить.
Она поймала себя на том, что все еще стоит посреди комнаты, глазея на продавленное кресло. Это выглядело глупо, но она почему-то была уверена, что в присутствии хозяина можно выглядеть как угодно: он поймет и не осудит. Чтобы он тебя осудил, надо сделать настоящую, большую подлость, и тогда его суд будет скор и суров. Она поняла, что находится в полушаге от того, чтобы сделать эту подлость. Презервативы, купленные вместе с уже опустевшей бутылкой водки, ждали своего часа в сумочке. Это была первая ее покупка подобного рода. До сих пор она прекрасно обходилась без них. Она сама не понимала, зачем приобрела пеструю картонную коробочку с изображением томной грудастой блондинки на крышке. Неужели руки действовали по собственной инициативе, независимо от мозга, который тешил себя иллюзией неприступности?
Она тряхнула головой, заставив свои роскошные волосы слегка заволноваться, и снова полезла в сумочку за сигаретой. Инкассатор вдруг шагнул вперед. Двигался он на удивление плавно и бесшумно, словно ожившая капля ртути из какого-нибудь фантастического боевика. При его габаритах подобная плавность и стремительность вызывали невольное уважение, граничащее с испугом. Наблюдая за ним в те моменты, когда он, вот как сейчас, переставал корчить из себя инфантильного чудака и становился самим собой, было легко поверить, что этот человек в одиночку перестрелял многочисленную охрану и добрался до Графа, который за долгие годы привык считать себя неуязвимым и недосягаемым. Бедный Граф! Он и умер-то, наверное, так и не успев по-настоящему испугаться…
Широкая и теплая ладонь Инкассатора легла на Танину руку, державшуюся за клапан сумки. Таня попыталась высвободиться, но ладонь удерживала ее кисть с мягкой, но совершенно непреодолимой силой. Другая рука Инкассатора легко, едва ощутимо коснулась ее волос, прошлась сверху вниз по округлости щеки и, зарывшись в душистую темную волну прически, мягко обхватила затылок. Откинувшись на этот подголовник, Таня посмотрела в придвинувшееся совсем близко лицо Юрия. Она умела читать в мужских лицах так же легко, как в открытой книге с крупным шрифтом, и без труда разглядела в глазах Инкассатора огонек желания. Но помимо этого мерцания, всегда тлевшего в глазах всех без исключения мужчин, с которыми Тане приходилось иметь дело, там было еще что-то. Это “что-то” обещало вещи, в которые Таня раз и навсегда перестала верить в возрасте семнадцати лет.
Откуда-то снизу по всему телу разлился сухой расслабляющий жар, и Таня впервые в жизни почувствовала, что теряет голову. Крепкие пальцы Инкассатора обхватили ее затылок, заранее пресекая все попытки к сопротивлению, хотя сопротивляться Таня не собиралась. Его сухие губы приблизились к ее рту, на мгновение она ощутила на коже тепло его дыхания, закрыла глаза и на какое-то время словно перестала существовать.
Спустя несколько минут способность контролировать себя частично вернулась, и Таня вдруг осознала, что ее плащ валяется на спинке кресла, а сама она быстро и умело расстегивает рубашку Инкассатора. Когда и куда исчез грубый свитер, в котором Юрий до этого расхаживал по квартире, было совершенно непонятно. Судьба свитера Таню не интересовала. Она вдруг поняла, что именно намерена сделать в ближайшие несколько секунд, и оцепенела от ужаса. Собрав жалкие остатки своей воли, как проигравший сражение полководец собирает вокруг себя разбитую, но непобежденную гвардию, она уперлась ладонями в твердую, как стальная плита, грудь Инкассатора и изо всех сил оттолкнула его. Казавшееся прочным и несокрушимым кольцо его рук податливо разомкнулось, и Таня поспешно отскочила на шаг, с трудом переводя дыхание и поправляя растрепавшуюся прическу. Способность соображать все еще вернулась к ней не до конца, и она действовала скорее инстинктивно, чем руководствуясь трезвым расчетом. Из ее груди вырвался сухой, отрывистый, похожий на кашель смех, губы исказила пренебрежительная гримаса.
– Однако, – сказала она. – А ты, я вижу, скор. Кто бы мог подумать! И где, интересно, ты научился так целоваться? В армии, что ли?
Юрий тоже отступил на шаг, все еще держа перед собой руки и явно понятия не имея, куда их теперь девать. Лицо его вдруг приняло мрачное выражение, напоминавшее обиженную гримасу ребенка, у которого ни за что ни про что отняли леденец. Тане пришлось напомнить себе, что это не ребенок, а взрослый мужчина, чтобы сохранить самообладание. Ее по-прежнему неодолимо тянуло к нему, и она делала все, чтобы ожесточиться самой или хотя бы ожесточить его. У этой связи не было будущего, и Таня твердо решила раздавить ее, как давят в пепельнице тлеющий окурок сигареты.
– Были учителя, – бесцветным голосом уверил ее Инкассатор. – Извини, я повел себя не лучшим образом.
– Да уж, – сухо согласилась Таня, поднимая брошенный на спинку кресла плащ и безуспешно пытаясь попасть в рукава. Руки тряслись, и это было плохо.
Инкассатор сунулся было помогать, но она отстранилась. Это вышло у нее слишком резко, словно его прикосновения были ей противны, и он вздрогнул, как от пощечины. Впервые в жизни чувствуя себя законченной сукой, несмотря на твердое убеждение в правильности своих поступков, Таня наконец разделалась с упрямым плащом и, торопливо застегнув пуговицы, рывком затянула пояс.
– Прощай, Инкассатор, – сказала она, твердо выговаривая слова. – Спасибо за хлеб-соль. Мне пора.
– Черт возьми, – глухо произнес он. – Почему?
Я же вижу, что ты лжешь. Ты хочешь остаться, так оставайся!
– А ты самоуверенный мальчик, – насмешливо сказала она. – Быстрота и натиск, да? Извини, дружок, но всех твоих денег не хватит, чтобы оплатить час моего времени. Мне действительно жаль, но жизнь – довольно жестокая штука. Пора бы тебе привыкнуть к этой мысли. И держись от меня подальше, понял?
– Чего ж тут не понять? – Юрий пожал плечами. Голос у него был усталый и равнодушный.
Таня испытала горькое удовлетворение. Она сделала то, что должна была сделать, и если этот поступок не принес Инкассатору облегчения, то, по крайней мере, сохранил ему жизнь. О любви в данном случае говорить было бы действительно смешно, так что нанесенная этому большому неуклюжему зверю рана обещала в самом скором времени затянуться. Шрам, конечно, останется, но к шрамам ему не привыкать. А со своими проблемами Таня как-нибудь справится сама, без посторонней помощи.
– Тебя подвезти? – спросил Юрий.
– В этом городе полно такси, – сказала она, – да и метро функционирует исправно. Так что не стоит затрудняться. Будь здоров, Инкассатор.
Филатов не ответил, Он сидел в кресле спиной к дверям и курил. Когда старый французский замок мягко щелкнул язычком, он даже не обернулся. Левая рука стискивала подлокотник кресла, между пальцами правой дымилась сигарета. Через некоторое время раздался громкий треск, и Юрий с тупым недоумением уставился на зажатый в кулаке оторванный подлокотник кресла. Вздохнув, он затолкал недокуренную сигарету в ощетинившийся окурками разинутый рот синей фарфоровой рыбы и отправился на поиски клея и шурупов, довольный тем, что у него появилось занятие для рук.
Глава 11
Она сделала еще один глоток из бутылки, на этот раз совсем маленький, и решительно завинтила пробку. В ее пальцах опять словно по волшебству возникла сигарета. Мгновением позже у нее в кулаке расцвел оранжевый огонек зажигалки.
– Расскажи, как живешь, – попросила она.
– Живу – хлеб жую, – пробормотал Юрий. – Что рассказывать? Сама все видишь.
– Да уж вижу. Худой какой-то стал, под глазами крути. Ты, часом, не ширяешься?
– Курю много, – буркнул Юрий первое, что пришло в голову. “Что я делаю? – думал он в это время. – Куда я ее везу и чем мы там станем заниматься? Я же медведь, бирюк, а она – как жар-птица. Как там говорят всякие умники из теперешних? Настоящий бриллиант нуждается в золотой оправе. И еще – красота требует жертв. А у меня даже закусить нечем…” – Слушай, – спохватился он, – у меня же дома закусить нечем. Есть тарелка квашеной капусты – купил вчера у одной бабки на рынке. А больше, увы…
– Эх ты, хозяин, – Таня улыбнулась. – Не переживай. Если бы я проголодалась, позвала бы тебя в кабак. Я к тебе не за этим еду.
– А зачем?
– Ты опять за свое? Учти, Инкассатор, любая нормальная баба на моем месте за такой вопрос засветила бы тебе по физиономии, и больше ты бы ее не увидел.
– Любая нормальная? А ты, выходит, не вполне нормальная?
– Я не вполне любая, – сказала Таня.
Таня замолчала, время от времени поднося к губам сигарету, на кончике которой рос длинный столбик белого пепла. Ей вдруг вспомнилось детство. Одноклассники в ее провинциальном городке, сидя вечером у разожженного где-нибудь на окраине городской свалки костра, пускали по кругу дешевую сигарету – одну на всех. Курили “на фофан” – тот, кто первым ронял пепел с сигареты, под общий хохот подвергался экзекуции. Кто-нибудь крепко прижимал к голове неудачника ладонь и, сильно оттянув назад средний палец, звонко щелкал им по лбу жертвы, после чего процесс хождения сигареты по кругу возобновлялся. Сейчас Таня загадала: если она сумеет докурить сигарету до конца, не уронив пепел, все будет хорошо. Она сама не представляла, что значит “хорошо” и как это самое “хорошо” соотносится с ее болезнью. В ее положении ничего хорошего просто не могло быть.
«Сумасшедшая, – думала она, – что ты творишь? Ты и так по уши в грязи, но если ты сделаешь эту последнюю подлость, прощения тебе не будет – ни на этом свете, ни в особенности на том. Если сказать ему правду, он выскочит через лобовое стекло и умчится вперед быстрее своей “Победы”. Или даже проще: остановит машину и вытолкнет тебя из салона. Ботинком, поскольку трогать руками заразную, скорее всего, побоится. Глупее того, что я собираюсь сделать, просто ничего не придумаешь. А промолчать – значит, подвергнуть его смертельному риску. Стопроцентной защиты не существует, так что…»
Она едва заметно покивала головой в ответ на собственные мысли, держа сигарету вертикально, чтобы не уронить пепел. Умнее всего будет просто уйти, не доводя дело до последней черты. Прямо сейчас попросить его остановить машину и исчезнуть. Но до чего же не хочется!.. Таня вдруг поняла, что безумно устала от своей одинокой и безнадежной войны со всем миром. Даже самому умелому и неуязвимому бойцу время от времени требуется отдых. Хотя бы короткая передышка, один-единственный вечерок… Выпить водки, закусить квашеной капустой пополам с табачным дымом, поговорить с живым человеком, который приятен тебе и которому приятна ты… И который, напомнила она себе, не полезет к тебе под юбку до тех пор, пока ты не дашь понять, что не против. Скажи такому “нет”, и он сразу отступит – без обид и новых поползновений. “Черта с два я упущу такой шанс, – подумала Таня. – Нечестно, конечно, сначала обнадеживать парня, а потом бросать, но он мальчик сильный, как-нибудь выдержит”.
Юрий покосился на нее и увидел торчащую вертикально сигарету с длинным, сантиметров семи или восьми в длину, кривым столбиком пепла на кончике. Фактически она сгорела почти вся, осталось сантиметра три, не больше. Юрий когда-то тоже играл в эту игру. Он усмехнулся и спросил:
– Развлекаешься? Смотри, испачкаешь плащ.
– Черт с ним, – ответила Таня и, осторожно поднеся сигарету к губам, сделала длинную затяжку.
– Вот мы и дома, – с преувеличенным энтузиазмом сообщил Юрий и поставил рычаг переключения передач в нейтральное положение. Машина, быстро теряя скорость, покатилась по асфальтовой дорожке и остановилась точно напротив подъезда, напоследок угодив колесом в неглубокую выбоину.
– О, – сказал Юрий, глядя на рассыпавшийся по прикрытым полой плаща Таниным коленям серый пепел, – тебе щелбан.
– Фофан, – поправила его Таня. – У нас говорили не “щелбан”, а “фофан”.
Она без посторонней помощи открыла заедающую дверцу и выбросила окурок в лужу. Ей хотелось плакать.
* * *
Таня расплела скрещенные и вытянутые далеко вперед ноги, подобрала их под себя и села прямо.– Ну, – сказала она, – мне, пожалуй, пора.
– Спонсор заждался? – спросил Юрий. Таня вскинула на него глаза, готовясь к отпору, но в его голосе не было ни упрека, ни насмешки – только спокойный, доброжелательный интерес и, пожалуй, немного сожаления.
"Он что, импотент? – подумала Таня. – Черта с два он импотент. Что я, не вижу, как у него глазки горят? Да и не только глазки… Ну и выдержка у этого парня. Настоящий мужик. А я, дура, думала, что таких уже ни одна фабрика не выпускает”.
– Я же просила, – сказала она, – забудь про спонсора. Просто мне пора. Водку мы выпили, капусту твою съели, даже чаю попили. Тебе завтра рано вставать. Я и так у тебя полдня украла, ты из-за меня на бобах остался… Спасибо тебе, Инкассатор. Сто лет я так не отдыхала.
– Так отдохни еще, – предложил Юрий. Голос его звучал по-прежнему спокойно, но, когда Таня попыталась заглянуть ему в глаза, он поспешно отвел взгляд и принялся с повышенным вниманием изучать простенький рисунок выгоревших обоев, которым была оклеена комната.
"Что ж ты меня так мучаешь-то, дружочек?” – с чувством, близким к отчаянию, подумала Таня. Ей еще никогда и ничего не хотелось так, как хотелось сейчас остаться в этой убогой однокомнатной “хрущобе”, но оставаться нельзя – она боялась, что не справится с собой. Кроме того, если бы она осталась, хозяин бы имел полное моральное право расценить это как недвусмысленное приглашение к более активным действиям. “Как маленькая, – подумала она. – Хочу, но не могу. С ума сойти можно”.
– Что ты хочешь этим сказать? – тщательно маскируя боль мягкой насмешкой, спросила она.
– Только то, что сказал, – ответил Юрий, по-прежнему избегая смотреть ей в глаза. – Если тебе здесь хорошо, оставайся сколько хочешь. Если честно, то я тоже очень давно не проводил время так.., черт, и слова ведь не подберу.., так приятно, в общем.
Таня стиснула зубы. “Уж лучше бы он меня паяльником жег, – подумала она. – Это же просто невозможно вытерпеть! Вот как заору сейчас…"
– Хорошо, – сказала она. – Допустим, я останусь. И каким именно образом мы с тобой станем приятно проводить время?
Это был прямой вопрос, который требовал не менее прямого ответа. Взгляд Юрия заметался по комнате, но ничего, что могло бы подсказать ему нужные слова, здесь не было. Таня с легкой полуулыбкой наблюдала за его мучениями. Вот он посмотрел на древнюю радиолу, бросил мимолетный взгляд на черно-белый телевизор в обшарпанном полированном корпусе, скользнул им по продавленной диван-кровати и сразу же поспешно отвел глаза…
– Телевизор смотреть? – безжалостно добивала его Таня. – Пластинки крутить? Что у тебя есть? София Ротару, наверное, ранняя Пугачева… Есть у тебя ее пластинка “Зеркало души”? Наверняка есть, в то время она у всех была, за исключением разве что каких-нибудь хиппи и панков. Ты же не был панком, Инкассатор? Наверняка не был, иначе не вырос бы таким здоровенным и застенчивым.
Юрий размашисто взъерошил пятерней свои подстриженные ежиком волосы и неловко рассмеялся.
– Действительно, – сказал он, – заняться нечем. Совсем я растерялся…
Таня сделала шаг в сторону дверей, и только она знала, каким тяжелым был этот шаг. Она чувствовала себя иголкой, которая вдруг решила попытаться преодолеть неодолимую силу, притягивающую ее к мощному магниту. Это было невозможно и в то же время совершенно необходимо. “Вот это вечерок, – подумала она. – Масса новых впечатлений”. Она и в самом деле впервые ощущала это расслабляющее чувство зависимости и несвободы, словно этот огромный нищий медведь каким-то образом околдовал ее, взяв в плен не тело, а душу. Как ни странно, это чувство не казалось ей унизительным. Наоборот, оно доставляло удовольствие.
– Постой, – сказал Юрий, заметив ее маневр, – погоди… Я… Послушай, мне действительно нечего тебе предложить, я не умею ухаживать и вообще гол как сокол, но… Прости, но мне показалось, что тебе самой хочется остаться.. Правда, я никак не могу взять в толк, откуда у тебя такое желание. – Он немного помолчал, пыхтя и отдуваясь, словно только что бегом втащил рояль на пятый этаж, снова взъерошил волосы и закончил:
– Извини, я тут наплел черт знает чего… Не обращай внимания, пожалуйста. Говорить я не мастер. Если тебе нужно идти, не обращай на меня внимания. Главное, не обижайся. Поверь, если я тебя как-то задел, то не со зла. Ты же сама говорила: я – дурак…
– Да, – сказала Таня. – Это уж точно! Она снова обвела взглядом комнату. Старенькое кресло напротив телевизора, придвинутый вплотную к окну шаткий стол-книга, фотографии на стене. В самом центре – портрет пожилой женщины со строгим лицом, а под ним – групповой снимок: компания молодых людей в камуфляже, при автоматах и прочих военных причиндалах, сидящих на броне какой-то боевой машины, тоже разрисованной пестрыми камуфляжными разводами. Лица у всех серьезные и заметно осунувшиеся, лишь один – видимо, записной весельчак, – напоказ скалит зубы. И Инкассатор тоже здесь, его квадратный подбородок ни с чем не спутаешь, хотя на снимке он и покрыт недельной щетиной, почти бородой…
– Так вот ты какой, северный олень, – задумчиво пробормотала Таня, подходя поближе к стене с фотографиями и злясь на себя за то, что тянула время.
– Случайный снимок, – словно оправдываясь, ответил Юрий. – Был там проездом, ну и не удержался, влез в объектив. Глупо, конечно…
Он замолчал, оборвав свою речь на полуслове. За версту было видно, что он врет, причем врет неумело и сам понятия не имеет, зачем ему это вранье. Таня прямо сказала ему об этом.
– Врать-то ты не умеешь, – заметила она, разглядывая фотографии. – Впрочем, Бог тебе судья. А это, наверное, мама?
Слово “мама” она произнесла мягко и просто. Юрий давно заметил, что некоторые люди стесняются самых естественных чувств. Когда он учился в школе, в ходу у его одноклассников были такие заменители слова “мама”, как “мать”, “маманя”, “мамаша”, “старуха” и даже “матка”. Незабвенный трепач Цыба, например, изобрел слово “махан” по аналогии с “паханом” и был очень горд собой. Юрий тоже не избежал этого поветрия, и до сих пор воспоминание об этом заставляло его морщиться, как от зубной боли. То, как Таня произнесла “мама”, заставило его в очередной раз пожалеть о том, что он ничего не может предложить этой женщине. Его тянуло к ней со страшной силой, и, что было удивительнее всего, он ощущал не только физическое влечение, но и некую духовную близость.
– Да, – сказал он, – это мама. А вот это отец.
– Они?..
– Да, умерли. На маминых похоронах я даже не был, опоздал. А твои родители?..
– У меня нет родителей, – коротко ответила Таня. Это была ложь, но Инкассатору незачем было знать о том, как она сознательно сделала все, чтобы родители считали ее умершей. Они были еще не настолько старыми, чтобы этот удар оказался для них смертельным, и она решила, что лучше умереть для них сразу, чем день за днем причинять им горе, такое же неотвязное, как ее болезнь. Возможно, это была жестокая глупость, но в ту пору Тане было семнадцать лет, и спросить совета ей было не у кого.
В ее воображении внезапно родилось бредовое видение: она увидела себя в домашнем халате и тапочках, сидящей в этом продавленном кресле напротив тускло мерцающего черно-белого экрана с крепеньким, как молодой боровичок, младенцем на коленях. У младенца из ее видения был характерный квадратный подбородок и темные волосики. Она едва удержалась от того, чтобы тряхнуть головой. К подобным мыслям и фантазиям она не привыкла: они ее просто никогда не посещали. Она терпеть не могла халаты, тапочки и черно-белые телевизоры, а что касается младенца, то говорить об этом было вообще смешно. Однако ощущение уютного, расслабляющего тепла и покоя, навеянное этим видением, проникло в душу и ни в какую не желало из нее выходить.
Она поймала себя на том, что все еще стоит посреди комнаты, глазея на продавленное кресло. Это выглядело глупо, но она почему-то была уверена, что в присутствии хозяина можно выглядеть как угодно: он поймет и не осудит. Чтобы он тебя осудил, надо сделать настоящую, большую подлость, и тогда его суд будет скор и суров. Она поняла, что находится в полушаге от того, чтобы сделать эту подлость. Презервативы, купленные вместе с уже опустевшей бутылкой водки, ждали своего часа в сумочке. Это была первая ее покупка подобного рода. До сих пор она прекрасно обходилась без них. Она сама не понимала, зачем приобрела пеструю картонную коробочку с изображением томной грудастой блондинки на крышке. Неужели руки действовали по собственной инициативе, независимо от мозга, который тешил себя иллюзией неприступности?
Она тряхнула головой, заставив свои роскошные волосы слегка заволноваться, и снова полезла в сумочку за сигаретой. Инкассатор вдруг шагнул вперед. Двигался он на удивление плавно и бесшумно, словно ожившая капля ртути из какого-нибудь фантастического боевика. При его габаритах подобная плавность и стремительность вызывали невольное уважение, граничащее с испугом. Наблюдая за ним в те моменты, когда он, вот как сейчас, переставал корчить из себя инфантильного чудака и становился самим собой, было легко поверить, что этот человек в одиночку перестрелял многочисленную охрану и добрался до Графа, который за долгие годы привык считать себя неуязвимым и недосягаемым. Бедный Граф! Он и умер-то, наверное, так и не успев по-настоящему испугаться…
Широкая и теплая ладонь Инкассатора легла на Танину руку, державшуюся за клапан сумки. Таня попыталась высвободиться, но ладонь удерживала ее кисть с мягкой, но совершенно непреодолимой силой. Другая рука Инкассатора легко, едва ощутимо коснулась ее волос, прошлась сверху вниз по округлости щеки и, зарывшись в душистую темную волну прически, мягко обхватила затылок. Откинувшись на этот подголовник, Таня посмотрела в придвинувшееся совсем близко лицо Юрия. Она умела читать в мужских лицах так же легко, как в открытой книге с крупным шрифтом, и без труда разглядела в глазах Инкассатора огонек желания. Но помимо этого мерцания, всегда тлевшего в глазах всех без исключения мужчин, с которыми Тане приходилось иметь дело, там было еще что-то. Это “что-то” обещало вещи, в которые Таня раз и навсегда перестала верить в возрасте семнадцати лет.
Откуда-то снизу по всему телу разлился сухой расслабляющий жар, и Таня впервые в жизни почувствовала, что теряет голову. Крепкие пальцы Инкассатора обхватили ее затылок, заранее пресекая все попытки к сопротивлению, хотя сопротивляться Таня не собиралась. Его сухие губы приблизились к ее рту, на мгновение она ощутила на коже тепло его дыхания, закрыла глаза и на какое-то время словно перестала существовать.
Спустя несколько минут способность контролировать себя частично вернулась, и Таня вдруг осознала, что ее плащ валяется на спинке кресла, а сама она быстро и умело расстегивает рубашку Инкассатора. Когда и куда исчез грубый свитер, в котором Юрий до этого расхаживал по квартире, было совершенно непонятно. Судьба свитера Таню не интересовала. Она вдруг поняла, что именно намерена сделать в ближайшие несколько секунд, и оцепенела от ужаса. Собрав жалкие остатки своей воли, как проигравший сражение полководец собирает вокруг себя разбитую, но непобежденную гвардию, она уперлась ладонями в твердую, как стальная плита, грудь Инкассатора и изо всех сил оттолкнула его. Казавшееся прочным и несокрушимым кольцо его рук податливо разомкнулось, и Таня поспешно отскочила на шаг, с трудом переводя дыхание и поправляя растрепавшуюся прическу. Способность соображать все еще вернулась к ней не до конца, и она действовала скорее инстинктивно, чем руководствуясь трезвым расчетом. Из ее груди вырвался сухой, отрывистый, похожий на кашель смех, губы исказила пренебрежительная гримаса.
– Однако, – сказала она. – А ты, я вижу, скор. Кто бы мог подумать! И где, интересно, ты научился так целоваться? В армии, что ли?
Юрий тоже отступил на шаг, все еще держа перед собой руки и явно понятия не имея, куда их теперь девать. Лицо его вдруг приняло мрачное выражение, напоминавшее обиженную гримасу ребенка, у которого ни за что ни про что отняли леденец. Тане пришлось напомнить себе, что это не ребенок, а взрослый мужчина, чтобы сохранить самообладание. Ее по-прежнему неодолимо тянуло к нему, и она делала все, чтобы ожесточиться самой или хотя бы ожесточить его. У этой связи не было будущего, и Таня твердо решила раздавить ее, как давят в пепельнице тлеющий окурок сигареты.
– Были учителя, – бесцветным голосом уверил ее Инкассатор. – Извини, я повел себя не лучшим образом.
– Да уж, – сухо согласилась Таня, поднимая брошенный на спинку кресла плащ и безуспешно пытаясь попасть в рукава. Руки тряслись, и это было плохо.
Инкассатор сунулся было помогать, но она отстранилась. Это вышло у нее слишком резко, словно его прикосновения были ей противны, и он вздрогнул, как от пощечины. Впервые в жизни чувствуя себя законченной сукой, несмотря на твердое убеждение в правильности своих поступков, Таня наконец разделалась с упрямым плащом и, торопливо застегнув пуговицы, рывком затянула пояс.
– Прощай, Инкассатор, – сказала она, твердо выговаривая слова. – Спасибо за хлеб-соль. Мне пора.
– Черт возьми, – глухо произнес он. – Почему?
Я же вижу, что ты лжешь. Ты хочешь остаться, так оставайся!
– А ты самоуверенный мальчик, – насмешливо сказала она. – Быстрота и натиск, да? Извини, дружок, но всех твоих денег не хватит, чтобы оплатить час моего времени. Мне действительно жаль, но жизнь – довольно жестокая штука. Пора бы тебе привыкнуть к этой мысли. И держись от меня подальше, понял?
– Чего ж тут не понять? – Юрий пожал плечами. Голос у него был усталый и равнодушный.
Таня испытала горькое удовлетворение. Она сделала то, что должна была сделать, и если этот поступок не принес Инкассатору облегчения, то, по крайней мере, сохранил ему жизнь. О любви в данном случае говорить было бы действительно смешно, так что нанесенная этому большому неуклюжему зверю рана обещала в самом скором времени затянуться. Шрам, конечно, останется, но к шрамам ему не привыкать. А со своими проблемами Таня как-нибудь справится сама, без посторонней помощи.
– Тебя подвезти? – спросил Юрий.
– В этом городе полно такси, – сказала она, – да и метро функционирует исправно. Так что не стоит затрудняться. Будь здоров, Инкассатор.
Филатов не ответил, Он сидел в кресле спиной к дверям и курил. Когда старый французский замок мягко щелкнул язычком, он даже не обернулся. Левая рука стискивала подлокотник кресла, между пальцами правой дымилась сигарета. Через некоторое время раздался громкий треск, и Юрий с тупым недоумением уставился на зажатый в кулаке оторванный подлокотник кресла. Вздохнув, он затолкал недокуренную сигарету в ощетинившийся окурками разинутый рот синей фарфоровой рыбы и отправился на поиски клея и шурупов, довольный тем, что у него появилось занятие для рук.
Глава 11
Выспаться ему так и не дали.
Посреди ночи у него над головой вдруг раздался ужасный грохот и что-то гулко ударило в потолок с такой силой, что пыльные подвески на старенькой люстре заходили ходуном, издавая мелодичный перезвон. Юрий рывком сел в постели, уверенный, что в бетонный свод блиндажа угодил снаряд. Его рука слепо зашарила вокруг, нащупывая автомат, тело напряглось, готовое метнуться в угол, чтобы найти укрытие от рушащихся сверху бетонных глыб, а резкие слова команды были готовы сорваться с губ. Мгновение спустя он сообразил, что находится не в горной части Чечни, а у себя дома, и стал прислушиваться к тому, что происходило наверху.
Прямо у него над головой кто-то, похоже, затеял перестановку мебели. Юрий протянул руку и взял со стола свои часы. Светящиеся стрелки показывали начало третьего. Заниматься перестановкой в такое время мог только безнадежно пьяный человек. Наверху опять что-то упало, ударив в перекрытие, как в бубен. Звук был как от падения трехстворчатого шкафа, и это служило лишним подтверждением того, что соседи сверху пьяны в стельку.
За гулким ударом последовал взрыв яростной брани.
Орали в несколько глоток, причем один из кричавших ругался не по-русски, а на каком-то гортанном наречии, показавшемся Юрию неприятно знакомым. Тут он проснулся окончательно и сообразил, что прямо над ним расположена восемнадцатая квартира, в которой снимает комнату вежливый чеченский бизнесмен. Судя по доносившимся сверху звукам, у квартиранта бабы Клавы начались неприятности, которых следовало ожидать.
Юрий вернулся в лежачее положение и закрыл глаза. Наверху продолжали громыхать и браниться, и о том, чтобы снова заснуть, не могло быть и речи. Около двух минут Филатов лежал неподвижно, делая вид, что ничего не слышит, а потом опять рывком сел, сбросив ноги на пол. Притворяться спящим перед самим собой было глупо. Наверху, прямо у него над головой, возможно, происходило самое настоящее убийство, и теперь вопрос о том, как быть в подобной ситуации, вдруг перестал быть чисто умозрительным.
– Черт бы вас всех побрал, – недовольно проворчал Юрий, натягивая джинсы. – Ну что за скоты?
Он набросил на плечи рубашку, не заправляя ее за пояс брюк, сунул ноги в кроссовки и остановился в нерешительности. Шум наверху внезапно стих, сменившись невнятным бормотанием. Юрию пришло в голову, что в восемнадцатой квартире вполне могла случиться обыкновенная пьяная драка. В таком случае его появление у соседей действительно выглядело бы верхом глупости. Что он скажет? “Ребята, вы мешаете мне спать”? Смешно, ей-Богу… Тем более что спать ему больше никто не мешал – ложись и спи на здоровье… Даже если наверху кого-то убивали, то убийство уже произошло, и теперь его вмешательство ничего не могло изменить.
Юрий закурил и вышел в прихожую, напряженно вслушиваясь в тишину на лестничной площадке. Никто не спускался вниз по лестнице, торопливо и воровато шаркая подошвами по бетону и пыхтя под тяжестью награбленного, зато наверху, прямо над головой Юрия, снова принялись расхаживать, ступая уверенно и тяжело, скрипя рассохшимся полом и о чем-то разговаривая. Слов, конечно, было не разобрать, но тон был довольно спокойным, и Юрий решил, что инцидент исчерпан. В тот момент, когда он уже собирался вернуться в постель и уснуть, наверху опять закричали. Это был отчаянный вопль животного, и Юрий сам не заметил, как оказался на лестничной площадке.
Его больше не терзали сомнения. Когда-то давно отец, всегда говоривший с Юрием как с равным, объяснил ему, что лучше чувствовать себя смешным, чем подлым. Это произошло в разгар войны, которую Юрий в одиночку вел с половиной класса. Вторая половина молчаливо наблюдала за бесконечной серией драк в полной уверенности, что Филарет окончательно свихнулся. Причиной этих военных действий был жирный очкарик с кроличьей физиономией и удивительно подходившей к его облику фамилией Ползун. Ползуна не изводил только ленивый, и Филарет был единственным человеком, который за него заступался. Ползун не вызывал у него ни малейшей симпатии. Он был похож на огромную белую личинку какого-нибудь экзотического насекомого – большой, дряблый, безответный, постоянно занятый вырезанием из палочек от мороженого крошечных ружей и пистолетов и хранивший свои поделки в круглых пластмассовых коробочках с прозрачным верхом. Это было единственное дело, к которому у него имелась видимая склонность, и подобное хобби, конечно же, не могло снискать ему ни популярности, ни уважения. В глубине души Юрий презирал Ползуна за глупость, отталкивающий внешний вид и тупую животную покорность, с которой тот сносил бесконечные издевательства. Заступаясь за него, Филарет чувствовал, что каким-то непостижимым образом становится с ним на одну доску, а это было неприятно. Даже неразлучный Цыба, всегда находивший надежное укрытие за широкими плечами Филарета, был не в состоянии понять, что заставляет Юрия мчаться через всю школу на затравленный заячий крик Ползуна и в тысячный раз ввязываться в жестокую драку. Хуже того, Юрий и сам не мог этого понять, действуя скорее рефлекторно, чем повинуясь голосу рассудка. У него была физическая потребность защищать слабого. В рыцарских романах в роли слабого обычно выступала прекрасная дама, а не трясущийся, весь в жировых складках очкарик, на которого было неприятно смотреть. В очередной раз явившись домой с фонарем под глазом и в разодранном пиджаке, он поделился своими сомнениями с отцом. Тот, как всегда, понял Юрия с полуслова и спокойно объяснил ему, что быть смешным и непонятым совсем не страшно.
Посреди ночи у него над головой вдруг раздался ужасный грохот и что-то гулко ударило в потолок с такой силой, что пыльные подвески на старенькой люстре заходили ходуном, издавая мелодичный перезвон. Юрий рывком сел в постели, уверенный, что в бетонный свод блиндажа угодил снаряд. Его рука слепо зашарила вокруг, нащупывая автомат, тело напряглось, готовое метнуться в угол, чтобы найти укрытие от рушащихся сверху бетонных глыб, а резкие слова команды были готовы сорваться с губ. Мгновение спустя он сообразил, что находится не в горной части Чечни, а у себя дома, и стал прислушиваться к тому, что происходило наверху.
Прямо у него над головой кто-то, похоже, затеял перестановку мебели. Юрий протянул руку и взял со стола свои часы. Светящиеся стрелки показывали начало третьего. Заниматься перестановкой в такое время мог только безнадежно пьяный человек. Наверху опять что-то упало, ударив в перекрытие, как в бубен. Звук был как от падения трехстворчатого шкафа, и это служило лишним подтверждением того, что соседи сверху пьяны в стельку.
За гулким ударом последовал взрыв яростной брани.
Орали в несколько глоток, причем один из кричавших ругался не по-русски, а на каком-то гортанном наречии, показавшемся Юрию неприятно знакомым. Тут он проснулся окончательно и сообразил, что прямо над ним расположена восемнадцатая квартира, в которой снимает комнату вежливый чеченский бизнесмен. Судя по доносившимся сверху звукам, у квартиранта бабы Клавы начались неприятности, которых следовало ожидать.
Юрий вернулся в лежачее положение и закрыл глаза. Наверху продолжали громыхать и браниться, и о том, чтобы снова заснуть, не могло быть и речи. Около двух минут Филатов лежал неподвижно, делая вид, что ничего не слышит, а потом опять рывком сел, сбросив ноги на пол. Притворяться спящим перед самим собой было глупо. Наверху, прямо у него над головой, возможно, происходило самое настоящее убийство, и теперь вопрос о том, как быть в подобной ситуации, вдруг перестал быть чисто умозрительным.
– Черт бы вас всех побрал, – недовольно проворчал Юрий, натягивая джинсы. – Ну что за скоты?
Он набросил на плечи рубашку, не заправляя ее за пояс брюк, сунул ноги в кроссовки и остановился в нерешительности. Шум наверху внезапно стих, сменившись невнятным бормотанием. Юрию пришло в голову, что в восемнадцатой квартире вполне могла случиться обыкновенная пьяная драка. В таком случае его появление у соседей действительно выглядело бы верхом глупости. Что он скажет? “Ребята, вы мешаете мне спать”? Смешно, ей-Богу… Тем более что спать ему больше никто не мешал – ложись и спи на здоровье… Даже если наверху кого-то убивали, то убийство уже произошло, и теперь его вмешательство ничего не могло изменить.
Юрий закурил и вышел в прихожую, напряженно вслушиваясь в тишину на лестничной площадке. Никто не спускался вниз по лестнице, торопливо и воровато шаркая подошвами по бетону и пыхтя под тяжестью награбленного, зато наверху, прямо над головой Юрия, снова принялись расхаживать, ступая уверенно и тяжело, скрипя рассохшимся полом и о чем-то разговаривая. Слов, конечно, было не разобрать, но тон был довольно спокойным, и Юрий решил, что инцидент исчерпан. В тот момент, когда он уже собирался вернуться в постель и уснуть, наверху опять закричали. Это был отчаянный вопль животного, и Юрий сам не заметил, как оказался на лестничной площадке.
Его больше не терзали сомнения. Когда-то давно отец, всегда говоривший с Юрием как с равным, объяснил ему, что лучше чувствовать себя смешным, чем подлым. Это произошло в разгар войны, которую Юрий в одиночку вел с половиной класса. Вторая половина молчаливо наблюдала за бесконечной серией драк в полной уверенности, что Филарет окончательно свихнулся. Причиной этих военных действий был жирный очкарик с кроличьей физиономией и удивительно подходившей к его облику фамилией Ползун. Ползуна не изводил только ленивый, и Филарет был единственным человеком, который за него заступался. Ползун не вызывал у него ни малейшей симпатии. Он был похож на огромную белую личинку какого-нибудь экзотического насекомого – большой, дряблый, безответный, постоянно занятый вырезанием из палочек от мороженого крошечных ружей и пистолетов и хранивший свои поделки в круглых пластмассовых коробочках с прозрачным верхом. Это было единственное дело, к которому у него имелась видимая склонность, и подобное хобби, конечно же, не могло снискать ему ни популярности, ни уважения. В глубине души Юрий презирал Ползуна за глупость, отталкивающий внешний вид и тупую животную покорность, с которой тот сносил бесконечные издевательства. Заступаясь за него, Филарет чувствовал, что каким-то непостижимым образом становится с ним на одну доску, а это было неприятно. Даже неразлучный Цыба, всегда находивший надежное укрытие за широкими плечами Филарета, был не в состоянии понять, что заставляет Юрия мчаться через всю школу на затравленный заячий крик Ползуна и в тысячный раз ввязываться в жестокую драку. Хуже того, Юрий и сам не мог этого понять, действуя скорее рефлекторно, чем повинуясь голосу рассудка. У него была физическая потребность защищать слабого. В рыцарских романах в роли слабого обычно выступала прекрасная дама, а не трясущийся, весь в жировых складках очкарик, на которого было неприятно смотреть. В очередной раз явившись домой с фонарем под глазом и в разодранном пиджаке, он поделился своими сомнениями с отцом. Тот, как всегда, понял Юрия с полуслова и спокойно объяснил ему, что быть смешным и непонятым совсем не страшно.