Страница:
Юрий завел правую руку назад, нащупал ручку, с помощью которой можно было регулировать наклон спинки сиденья, опустил спинку до отказа и улегся, глядя, как проносятся в верхнем углу лобового стекла размытые скоростью огни фонарей и цветные пятна неоновых реклам.
– Не возражаете? – спросил он.
– Отдыхай, – милостиво разрешил Самойлов и выбросил окурок в окошко. – Может, еще вопросы имеются?
– Не без этого, – сказал Юрий. – Говорите, знакомую фамилию в сводке увидали? Эх, господин лауреат! На каком, интересно, толчке вы свою премию купили? Врать ведь не умеете совершенно.
– Почему это я врать не умею? – неожиданно оскорбился Самойлов. – Ты, дружок, словами не швыряйся. Ты меня, по-моему, на вранье не ловил…
– Сейчас поймаю, – пообещал Юрий, по-прежнему безмятежно глядя в темное небо, расчерченное летящими пятнами проносящихся над головой фонарей. – Я ведь вам, господин писатель, ни фамилии, ни даже имени своего не говорил. По вашей же просьбе, между прочим. Вы мне тогда заявили, что все равно, мол, не запомните, так что и стараться не стоит. Ну что, я выиграл конфетку?
– И бесплатный круиз по магаданским лагерям в придачу, – проворчал Самойлов.
Юрий приподнял голову и покосился на него, чтобы посмотреть, каково Георгиевскому кавалеру в западне, в которую он угодил. Оказалось, что господин литератор чувствует себя вполне комфортно: развалившись за рулем, он небрежно вел машину в неизвестном направлении. Губы его были сложены дудочкой, словно он собирался засвистеть, брови весело ходили вверх-вниз по плавно переходящему в затылок бледному лбу.
– Экий ты… – сказал наконец Самойлов и снова замолчал, подыскивая подходящее слово. – Экий ты медведь! Разве так можно? Человек тебя выручил, и не в первый раз, между прочим, а ты изловчился – и мордой его, родимого, об стол! И чего ты добился? Думаешь, я сейчас расплачусь, сопли распущу и все тебе как на духу выложу? Черта с два! Не твоего ума дело, откуда я про тебя узнал и через кого за тобой следил. Ты мне нужен, и, судя по твоей сегодняшней выходке, с тобой уже можно говорить о деле. А людей своих я никому не сдаю: ни ментовке, ни чеченцам, ни Господу Богу. А тебе, сопляку бестолковому, и подавно не сдам. Поймал он меня!.. Да кому это нужно – от тебя прятаться? Ты на Казанском чего делал? Правильно, чеченам морды бил. А я тебе, дураку, что предлагаю? То же самое, мать твою, но за деньги! За доллары, ясно?
– Да ясно, ясно, – проворчал Юрий. – Не надо так кипятиться. Просто я не люблю, когда меня за мальчика держат. Фляга ваша с вами? Дайте хлебнуть, если не жалко.
Самойлов полез за пазуху, вынул оттуда посеребренную плоскую фляжку и протянул ее Юрию. Лежа на откинутом сиденье, Юрий медленно отвинтил колпачок, положил теплое горлышко на нижние зубы и сделал неторопливый длинный глоток. Коньяк прошел как по маслу, и он с удовольствием отхлебнул еще.
– Поаккуратнее там, – забеспокоился Самойлов. – Ишь, присосался, как клоп! Оставь хоть пару глотков!
– Оставлю, – пообещал Юрий, снова опрокидывая флягу.
Самойлов указательным пальцем втолкнул кассету в приемную щель магнитолы, отобрал у Юрия флягу и сделал богатырский глоток. Просторный салон наполнился чистыми, как горный хрусталь, звуками штраусовского вальса “Голубой Дунай”.
Огромный черный лимузин, сверкая фарами, мчался сквозь озаренную мутным неоновым сиянием ночь, а внутри него, пронизывая каждую клеточку тела, звучала музыка.
Глава 15
– Не возражаете? – спросил он.
– Отдыхай, – милостиво разрешил Самойлов и выбросил окурок в окошко. – Может, еще вопросы имеются?
– Не без этого, – сказал Юрий. – Говорите, знакомую фамилию в сводке увидали? Эх, господин лауреат! На каком, интересно, толчке вы свою премию купили? Врать ведь не умеете совершенно.
– Почему это я врать не умею? – неожиданно оскорбился Самойлов. – Ты, дружок, словами не швыряйся. Ты меня, по-моему, на вранье не ловил…
– Сейчас поймаю, – пообещал Юрий, по-прежнему безмятежно глядя в темное небо, расчерченное летящими пятнами проносящихся над головой фонарей. – Я ведь вам, господин писатель, ни фамилии, ни даже имени своего не говорил. По вашей же просьбе, между прочим. Вы мне тогда заявили, что все равно, мол, не запомните, так что и стараться не стоит. Ну что, я выиграл конфетку?
– И бесплатный круиз по магаданским лагерям в придачу, – проворчал Самойлов.
Юрий приподнял голову и покосился на него, чтобы посмотреть, каково Георгиевскому кавалеру в западне, в которую он угодил. Оказалось, что господин литератор чувствует себя вполне комфортно: развалившись за рулем, он небрежно вел машину в неизвестном направлении. Губы его были сложены дудочкой, словно он собирался засвистеть, брови весело ходили вверх-вниз по плавно переходящему в затылок бледному лбу.
– Экий ты… – сказал наконец Самойлов и снова замолчал, подыскивая подходящее слово. – Экий ты медведь! Разве так можно? Человек тебя выручил, и не в первый раз, между прочим, а ты изловчился – и мордой его, родимого, об стол! И чего ты добился? Думаешь, я сейчас расплачусь, сопли распущу и все тебе как на духу выложу? Черта с два! Не твоего ума дело, откуда я про тебя узнал и через кого за тобой следил. Ты мне нужен, и, судя по твоей сегодняшней выходке, с тобой уже можно говорить о деле. А людей своих я никому не сдаю: ни ментовке, ни чеченцам, ни Господу Богу. А тебе, сопляку бестолковому, и подавно не сдам. Поймал он меня!.. Да кому это нужно – от тебя прятаться? Ты на Казанском чего делал? Правильно, чеченам морды бил. А я тебе, дураку, что предлагаю? То же самое, мать твою, но за деньги! За доллары, ясно?
– Да ясно, ясно, – проворчал Юрий. – Не надо так кипятиться. Просто я не люблю, когда меня за мальчика держат. Фляга ваша с вами? Дайте хлебнуть, если не жалко.
Самойлов полез за пазуху, вынул оттуда посеребренную плоскую фляжку и протянул ее Юрию. Лежа на откинутом сиденье, Юрий медленно отвинтил колпачок, положил теплое горлышко на нижние зубы и сделал неторопливый длинный глоток. Коньяк прошел как по маслу, и он с удовольствием отхлебнул еще.
– Поаккуратнее там, – забеспокоился Самойлов. – Ишь, присосался, как клоп! Оставь хоть пару глотков!
– Оставлю, – пообещал Юрий, снова опрокидывая флягу.
Самойлов указательным пальцем втолкнул кассету в приемную щель магнитолы, отобрал у Юрия флягу и сделал богатырский глоток. Просторный салон наполнился чистыми, как горный хрусталь, звуками штраусовского вальса “Голубой Дунай”.
Огромный черный лимузин, сверкая фарами, мчался сквозь озаренную мутным неоновым сиянием ночь, а внутри него, пронизывая каждую клеточку тела, звучала музыка.
Глава 15
Коньяк у Самойлова оказался на высоте. Юрий махнул на все рукой и решил плыть по воле волн. В конце концов, Самойлов второй раз вытащил его из-за решетки вовсе не для того, чтобы завезти в какой-нибудь темный угол и придушить голыми руками или пристукнуть гаечным ключом… Конечно, уличать лауреата и кавалера в неумелой лжи не стоило, но Юрию было глубоко наплевать на уязвленное самолюбие литератора. Кстати, тот, похоже, не очень-то и обиделся. Знаменитая прабабка Юрия говорила про таких, как Самойлов: “Плюнь дураку в глаза скажет: божья роса”.
Вспоминая прабабку, Юрий неторопливо потягивал коньяк, следя слипающимися глазами за убаюкивающе-монотонным мельканием проносившихся мимо фонарей. Как-то незаметно для себя самого он осушил фляжку до дна. Угрызения совести были сметены и отброшены в сторону тем простым фактом, что он все равно испортил дело своим необдуманным набегом на Казанский вокзал, и теперь нужно было начинать с нуля. “Если вообще стоит начинать, – подумал Юрий, в последний раз встряхивая пустую фляжку и ловя языком скатившуюся из горлышка одинокую янтарную каплю. – Какого черта мне спокойно не живется? Опять влез в историю, из которой неизвестно, как вылезти. Валиева убили… Да разве его одного? За всех ведь не отомстишь. И кто я такой, чтобы вершить суд и расправу? Нет, к черту, так я ничего не придумаю. Завтра. Завтра, на свежую голову, после кружечки пивка, после душа и бритья, после плотного завтрака на серебре и фарфоре… А сегодня я беру тайм-аут. Хватит с меня на сегодня сложностей. Я спать хочу, черт бы вас всех побрал”.
И он действительно уснул под бесконечные звуки вальса, уронив на колени пустую фляжку, с незакуренной сигаретой в углу рта. Самойлов покосился на него, хмыкнул и немного убавил громкость стереосистемы.
Было уже три часа ночи, когда длинный приземистый “ЗиЛ”, прошуршав покрышками по мокрому асфальту, остановился перед подъездом заново отделанного четырехэтажного дома с полукруглыми эркерами и высокой крышей, покрытой зеленой металлочерепицей. Заглушив двигатель, Самойлов посмотрел на часы и озадаченно поковырял в ухе оттопыренным мизинцем. Время было самое что ни на есть глухое. Конечно, хозяин он, и перечить ему никто не станет, но дразнить гусей все-таки, пожалуй, не стоило. Ввались он в три часа ночи один, и то, пожалуй, было бы не совсем удобно, а тут еще с этим пьяным амбалом, у которого разбита морда и вся куртка в крови…
Он задрал голову и отыскал четыре окна наверху, под самой крышей. Окна были темными. “Спит, – подумал Самойлов с внезапным раздражением, хотя в том, что кто-то спал в три часа ночи, по идее, не было ничего странного. – Нажралась моего коньяка.., совсем как этот.., и дрыхнет без задних ног. А я тут сиди и думай: разбудить мне ее или не разбудить?
И это за мои же деньги!.."
– Эй, – окликнул он Филатова и толкнул его в плечо, – вставай, приехали!
– Убери руки, сволочь, – не открывая глаз, но очень внятно сказал Филатов, – а то как приехал, так и уедешь. Мне и здесь неплохо.
Произнеся эту коротенькую речь, он повернулся на бок, захрапел и больше не реагировал ни на голос Самойлова, ни на толчки. Толчки, впрочем, были довольно осторожными: Георгиевский кавалер основательно побаивался кулаков своего пассажира, которые тот мог спросонья пустить в ход, даже не удосужившись посмотреть, кто перед ним.
– А, чтоб тебя! – выругался он наконец, ощущая полнейшее бессилие. Не могло быть даже речи о том, чтобы в одиночку дотащить этого бугая хотя бы до дверей подъезда. А уж поднять его на четвертый этаж, хотя бы даже и в лифте, – нет, это было просто смешно. – Ну что за сволочь! Связался с тобой, как с фальшивой монетой!
Он распахнул дверцу. Под потолком салона автоматически вспыхнул мягкий рассеянный свет. Спустив одну ногу на асфальт, Самойлов снова замер в нерешительности. Конечно, можно было вопреки своим планам и данному жене обещанию заночевать здесь, в уютной квартирке, обставленной в соответствии с его собственными представлениями о роскоши и к тому же на его кровные денежки. Можно было также сделать вид, что салон его машины пуст, загнать ее в гараж и провести остаток ночи дома. Этот вариант был даже предпочтительнее, но, как и первый, имел один существенный недостаток: Филатова, этого непредсказуемого и опасного медведя, пришлось бы оставить без надзора до самого утра. Предоставленный самому себе, он мог спокойно проспать до полудня, но с таким же успехом мог проснуться через полчаса, завести двигатель, соединив провода напрямую, и укатить на поиски приключений.., или просто хлопнуть дверцей и уйти, чеша затылок и пытаясь сообразить, как это его сюда занесло. Разыскать его будет, конечно, совсем несложно, но такого удобного с психологической точки зрения момента, возможно, придется ждать еще долгие месяцы…
Где-то в глубине темного двора мягко хлопнула дверца автомобиля, и через несколько секунд Самойлов услышал приближающиеся шаги. Он вздрогнул и рефлекторным движением засунул руку за лацкан пальто. Пальцы сразу же нащупали нагревшуюся под мышкой рубчатую рукоятку пистолета, и литератор немного успокоился. Ему пару раз приходилось демонстрировать висевшую у него за пазухой штуковину охотникам за чужими бумажниками. Вид ее действовал безотказно, отбивая даже у самых отчаянных всякое желание испытать на себе действие этой карманной мортиры, и Аркадий Игнатьевич каждый раз невольно сожалел о том, что грабители так и не дали ему возможности хоть раз спустить курок. Стрелять по мишеням в тире или по пустым бутылкам на даче – совсем не то, что всадить пулю сорок пятого калибра в брюхо живому подонку. Совершенно не то.
Спохватившись, он протянул руку и перекинул пластмассовый рычажок выключателя. Потолочный плафон в салоне “ЗиЛа” послушно потух. Самойлов на ощупь отстегнул язычок открытой кобуры и наполовину вытащил из нее пистолет. Его большой палец уверенно лег на предохранитель и бесшумно сдвинул металлический флажок вниз, освобождая затвор. Теперь оставалось только взвести курок, и можно было выходить один на один хоть с самим Джеком Потрошителем.
– Спокойно, – донеслось из темноты, – свои. Самойлов вгляделся в подошедшего человека и с трудом рассмотрел длинное костистое лицо, скрытое широкими полями мягкой фетровой шляпы, и просторный кожаный плащ, который тускло поблескивал в темноте, как срез спрессованной в брикет черной икры.
– А, – с ноткой разочарования сказал Аркадий Игнатьевич, – это ты. Ты что тут делаешь – шпионишь?
– Опять нажрался, – констатировал обладатель костистой физиономии и фетровой шляпы. – Меня Понтиак прислал. Ты же сам просил присмотреть за этой твоей шлюхой.
– Ага… Только она тебе никакая не шлюха. Знай свое место, дружок!
– Мне она никто, – согласился присланный Понтиаком человек. – А тебе – шлюха. Поэтому я так и говорю: твоя шлюха. А я тебе не дружок. Дружок – это собачья кличка. А человек – не собака, пока это не доказано в суде. По всем понятиям так, гражданин писатель.
– Ну, понеслось! – с отвращением произнес Самойлов. – Не хватало мне еще с тобой посреди ночи разбираться. Помоги вот лучше этого коня на четвертый этаж втащить.
Бандит в кожаном плаще нагнулся и через плечо Самойлова заглянул в салон.
– То-то же я смотрю, – сказал он, – что ты ни мычишь, ни телишься. Да, проблема… Кто это у тебя там?
– Хрен в пальто! – огрызнулся Самойлов. – Боец твой, которого ты мне нахваливал, вот кто. Тоже мне, боец: засосал пол-литра и вырубился.
– Это ни о чем не говорит. Железо тоже устает. Только оно, когда устанет, обязательно ломается, а этот проспится и будет как новенький. Будить пробовал?
– Пробовал. Отстань, говорит, сволочь, а то как наверну…
– И ты отстал. – Человек Понтиака понимающе кивнул головой. – А говоришь, плохой боец. Сам-то дотронуться до него боишься. Ладно, чего долго базарить. Весь дом перебудим, а народ здесь, сам знаешь, нервный. Не хватало еще с ментовкой разбираться. Берем его – и вперед! Ключ от квартиры есть?
Самойлов недовольно фыркнул в ответ на предположение, что у него может не быть ключа от квартиры, в которой живет его содержанка, обошел машину спереди и рывком распахнул дверцу.
Кряхтя и отпуская крепкие словечки, они вдвоем выволокли тяжеленного Филатова из машины. Костлявый тип в широкополой шляпе захлопнул дверцу, небрежно поддав ее коленом.
– Поаккуратнее, – недовольно проворчал Самойлов.
Костлявый промолчал, полностью сосредоточившись на том, чтобы удерживать в вертикальном положении бесчувственное тело завербованного Самойловым бойца. Голова Филатова безжизненно болталась из стороны в сторону, ноги волочились по асфальту, как два набитых песком мешка. С огромным трудом преодолев несчастные пять метров, они остановились перед парадной дверью, и задыхающийся Самойлов дрожащим от напряжения пальцем настучал код на панели домофона, дважды перепутав при этом цифры.
Наконец дверь распахнулась, и они втащили Филатова в подъезд, разбудив своим пыхтением и громким шарканьем гулкое эхо, которое шарахалось из стороны в сторону, отскакивая от стен и по спирали поднимаясь вверх по лестничной клетке.
Кабина лифта к их немалому облегчению оказалась на первом этаже. Они затолкали Филатова в лифт, с огромным трудом пресекая его поползновения разлечься на полу, и костлявый, шляпа которого нелепо сбилась на одну сторону, локтем нажал на кнопку четвертого этажа.
– Черт, – сказал он, – ну и работенка. Зато Понтиак будет доволен. Если удастся подписать этого быка на дело, у нашего Понтюши одной головной болью станет меньше. А нам это с тобой, господин литератор, зачтется.
– Зачтется, зачтется, – пропыхтел Самойлов. – Только я не пойму, что это ты ко мне в напарники лезешь? Тоже мне, коллега выискался! Я с такими, как ты, сроду на одной доске не стоял, заруби это на своем длинном носу!
– Сроду, может, и не стоял, зато теперь стоишь, – резонно заметил костлявый. – Да ты не пыжься так, а то ненароком в штаны навалишь. Знаешь, как один такой сам себя обманул? Не знаешь? Так я тебе скажу. Хотел человек воздух посильнее испортить, да не рассчитал маленько и обгадился при всем честном народе. Так что успокойся, Вальтер Скотт. Ты мне нужен ровно столько же, сколько я тебе. Я таких, как ты, в детстве по стенкам размазывал. Эх, вернуть бы те времена!
– Размечтался, – проворчал Самойлов.
– Вот то-то и оно. Работа есть работа, а кто кому нравится – дело десятое. Мне с тобой, в конце концов, детей не крестить.
– Боже упаси! – сказал Самойлов.
Кабина наконец остановилась на четвертом этаже, и процессия, со стороны напоминавшая скульптурную композицию какого-нибудь заядлого баталиста, шаркая, спотыкаясь, изрыгая невнятную брань и истекая трудовым потом, добралась до отделанных красным деревом стальных дверей одной из двух выходивших на площадку квартир. Самойлов принялся шарить по карманам в поисках ключа. Костлявый некоторое время боролся с удвоившейся тяжестью, но вскоре понял, что его потуги приведут лишь к тому, что вместо одного упадут двое, и выпустил свою ношу. Филатов рухнул на выложенный каменными плитками пол, как тонна кирпичей, пробормотал что-то невнятное и затих, широко раскинув руки и ноги.
Замок со щелчком открылся. Самойлов распахнул дверь, и словно в ответ на это в прихожей вспыхнул свет.
– Что происходит? – поинтересовался недовольный женский голос.
Костлявый ухмыльнулся: обладательницу голоса можно было понять. Не каждая женщина стерпит, когда муж является домой под утро с двумя дружками, один из которых похож на жертву зверского убийства, хотя всего-навсего немного не рассчитал свои силы в процессе “культурного отдыха”. Но когда подобные номера выкидывает лысый брюхатый любовник, это может довести до белого каления даже ангела.
Насколько было известно костлявому, содержанка писателя Самойлова ангелом не была.
– Подожди здесь, – через плечо бросил ему Самойлов и исчез в квартире.
Дверь за ним закрылась. Костлявый несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, чтобы восстановить дыхание, привалился плечом к стене и неторопливо закурил, с интересом разглядывая распростертое на плиточном полу бесчувственное тело.
– Лежишь? – спросил он с непонятной интонацией. – Ну, лежи, лежи, если тебе так удобнее. Козел ты, конечно, Инкассатор. Мог бы хоть немного ногами пошевелить, а не висеть, как стариковская мошонка между ног. Да что с тебя возьмешь?
Лежавший на полу человек ничего не ответил, продолжая дышать глубоко и размеренно, как мощный насос. Через пару минут замок снова щелкнул, дверь беззвучно приоткрылась, и вышедший из нее Самойлов помог костлявому волоком втащить Филатова в квартиру. Они проволокли его по длинному коридору, где его старая куртка легко скользила по гладкому паркету, втащили, сминая толстый персидский ковер, в гостиную и с дружным стоном немыслимого облегчения взвалили на диван.
– Сук-кин кот, – вытирая влажный лоб, выдохнул Самойлов. – Тяжеленный, зараза! Останешься с ним до моего прихода. Говори что хочешь, но сделай так, чтобы он меня дождался. Только драться с ним не вздумай, все мне тут переломаете. Если до этого дойдет, пусть лучше уходит к чертям собачьим.
– Этого ты мог бы и не говорить, – заметил костлявый, с удобством располагаясь в глубоком кресле.
– Она, – Самойлов кивнул в сторону спальни, – вам мешать не будет. Тут я все уладил. Но чтобы ты ее пальцем не тронул! Сам не трогай и ему не позволяй.
Тонкие бескровные губы костлявого медленно раздвинулись в издевательской улыбке. Он снял свою шляпу, аккуратно положил ее на краешек вычурного резного комода и после этого сказал, пародируя Самойлова:
– Боже упаси!
Стараясь ничем не выдать себя, странный знакомый Самойлова жестом призвал Юрия к молчанию и плотно прикрыл дверь, ведущую в прихожую. После этого он занял полюбившееся ему место в глубоком кожаном кресле, закурил и дружелюбно предложил:
– Поговорим? Не знаю, как ты, а лично я рад видеть знакомое лицо.
– А вот я по твоей харе совсем не соскучился, майор, – непримиримо сказал Филатов. – И как у тебя наглости хватило после всего, что было, снова показаться мне на глаза?
Тот, кого Юрий назвал майором, брезгливо поморщился.
– Давай без мелодрамы, – попросил он. – Я знаю, бывают люди, которых хлебом не корми, только дай попереживать по поводу чьей-нибудь загубленной любви, но для меня от всего этого за версту разит дешевкой и враньем.
– Стоп, майор, – перебил его Юрий. – Если ты хочешь, чтобы у нас состоялся хоть какой-то разговор, давай договоримся о терминах.
– Разберемся по понятиям, – устало перевел майор.
– Вот именно. Я не собираюсь говорить с тобой о любви, дружбе, вере в людей и прочих вещах, о которых взрослые люди в наше время вспоминают только тогда, когда их детишки садятся на иглу. Я говорю о заложнице, которую ты спокойно оставил в руках у Графа и которую позволил застрелить уже после того, как я ее оттуда вытащил. Я, черт бы тебя побрал, говорю о четырех с половиной миллионах баксов, за которые полегло столько народу и которые все равно уплыли в руки бандитов, потому что счет, видите ли, был номерной.
– А я тебе еще тогда говорил, – перебил его майор, – отдай нам Графа и деньги и можешь быть свободен. Нам! А ты вместо этого покрошил Графа вместе с охраной в капусту, а деньги, как последний идиот, торжественно отнес в банк, откуда их мог забрать только тот, кто знал номер счета. А все почему? Все потому, что кто-то, видите ли, не хотел пятнать себя сотрудничеством с милицией.
– Ничего подобного, – возразил Юрий. – Потому, что милиция привыкла загребать жар чужими руками и приезжать на место перестрелки как раз тогда, когда трупы уже остыли, а все живые расползлись кто куда.
Майор немного помолчал, сосредоточенно дымя сигаретой и равнодушно роняя пепел на инкрустированный слоновой костью столик, а частично на пушистый ковер.
– А ты повзрослел, – заметил он наконец. – Пару месяцев назад ты бы прямо с порога засветил мне между глаз, и на этом наш разговор закончился бы.
Юрий невольно хмыкнул.
– Морда-то зажила? – спросил он.
– К дождю ломит, – ответил майор, и непонятно было, шутит он или говорит всерьез.
– Я что-то не пойму, Разгонов, – поинтересовался Юрий, – на кого ты теперь работаешь? На Понтиака или на свою контору?
– “Понтиак” – это же, кажется, марка автомобиля? – с невинным видом уточнил Разгонов. Юрий опустил руки, снял правую ногу с левой, готовясь встать. – Тихо, тихо! Ты что, шуток не понимаешь? Хозяин же не велел мебель ломать!
– Шутки, – Юрий с отвращением скривил губы. Не хочу я с тобой шутить, Разгонов. Не хочу и не буду. Если бы я знал, что это все твоя затея, дал бы этому Георгиевскому кавалеру в рыло прямо на пороге ментовки и пошел бы куда глаза глядят.
Майор Разгонов вдруг сделался серьезным, даже мрачным.
– Давать Самойлову в рыло не советую, – сказал он. – Ни при каких обстоятельствах. Ты меня понял, старлей? Ни при каких! Он неприкасаемый. Он может поносить тебя, твоих друзей, твоих родителей, он может размахивать перед твоим носом своим дурацким пистолетом, он может, черт возьми, делать все, что взбредет в его тупую лысую башку, но ты его не трогай. Если тебе жизнь дорога, лучше даже к нему не прикасайся. Не дай Бог, ненароком поцарапаешь.
– И что?..
Юрий был слегка заинтригован. Разгонов говорил слишком эмоционально для человека, который, по его же собственным словам, терпеть не мог мелодрамы и жил только рассудком.
– Может быть, ничего, – ответил майор. – Это если повезет. А если не повезет, подохнешь как собака, и никакие доктора тебе не помогут.
– Екалэмэнэ, – сказал Юрий, – как вы мне все надоели со своими страшилками! И не пудри мне мозги, майор. Ты заметил, что очень ловко ушел от ответа на мой вопрос?
– А я не обязан отвечать на твои вопросы. – Разгонов ухмыльнулся, обнажив длинные желтоватые от никотина зубы. – Кто ты такой, чтобы я перед тобой исповедовался? Ты на себя-то посмотри! Он, видите ли, комедию ломает, как какой-нибудь Джеймс Бонд задрипанный, а я должен его по лестницам таскать! Ты мне можешь объяснить, зачем тебе это понадобилось?
– Запросто, – ответил Юрий. – Очень мне было интересно, что этому Льву Толстому от меня нужно.
– Он и сам толком не знает, что ему от тебя нужно, – заявил Разгонов. – Этот деятель искусства вроде ежика в тумане – идет, куда пошлют, делает, что скажут. Просто находка для любого, кому нужно подставное лицо.
– Например, для Понтиака, – вставил Юрий.
– Ты-то откуда знаешь про Понтиака?
– Знаю. Один тип предлагал за его голову хорошие бабки.
– И ты, конечно, отказался. Так дураком и помрешь, Инкассатор. Шлепнул бы этого жирного урода, получил бабки, и всем было бы хорошо.
– И это говорит майор ОБОПа!
Юрий встал и, разминая ноги, прошелся по гостиной. Комната была обставлена роскошно, но, на вкус Филатова, чересчур кричаще. Вычурный, весь в округлых выступах и резных финтифлюшках, сработанный под старину комод красного дерева плохо вязался со стеклопакетами и вертикальными жалюзями на окнах, а дорогие обои совершенно не попадали в тон пушистому ковру. Тем не менее чувствовалось, что в обстановку вложены очень большие деньги, и Юрий решил, что литература – весьма доходное занятие.
На комоде, рядом с серебряной шкатулкой, стоял фотопортрет Самойлова в тяжелой и безвкусной бронзовой рамке. Фотография была украшена какой-то дарственной надписью, но Юрий не стал подходить поближе, чтобы прочесть ее: все, что было связано с Самойловым, вызывало у него только раздражение. Больше всего Юрию хотелось повернуться и уйти, но майор Разгонов, похоже, собирался сказать что-то еще, и Филатов решил дослушать.
– Ладно, майор, – сказал он, останавливаясь перед креслом и стараясь не рассмеяться при виде того, как Разгонов вжался в мягкую кожаную спинку, – кончай темнить. Это все неспроста, и ты здесь не случайно. Тебе ведь от меня что-то нужно – тебе и твоей вонючей конторе. Так почему бы тебе не сказать прямо и открыто, чего вы от меня хотите?
Разгонов сделал оскорбленное лицо: приподнял брови, выпятил нижнюю губу и наморщил длинный хрящеватый нос, словно собираясь чихнуть. Зажатая в передних зубах сигарета при этом задралась кверху, как дымящийся ствол зенитного орудия. Она была почти целой, и Юрий, как ни старался, не смог припомнить, когда Разгонов успел ее зажечь. Раздавленный окурок той, которую майор курил в начале разговора, лежал на инкрустированной крышке журнального столика.
– Почему это моя контора вонючая? – обиженно осведомился он.
Вспоминая прабабку, Юрий неторопливо потягивал коньяк, следя слипающимися глазами за убаюкивающе-монотонным мельканием проносившихся мимо фонарей. Как-то незаметно для себя самого он осушил фляжку до дна. Угрызения совести были сметены и отброшены в сторону тем простым фактом, что он все равно испортил дело своим необдуманным набегом на Казанский вокзал, и теперь нужно было начинать с нуля. “Если вообще стоит начинать, – подумал Юрий, в последний раз встряхивая пустую фляжку и ловя языком скатившуюся из горлышка одинокую янтарную каплю. – Какого черта мне спокойно не живется? Опять влез в историю, из которой неизвестно, как вылезти. Валиева убили… Да разве его одного? За всех ведь не отомстишь. И кто я такой, чтобы вершить суд и расправу? Нет, к черту, так я ничего не придумаю. Завтра. Завтра, на свежую голову, после кружечки пивка, после душа и бритья, после плотного завтрака на серебре и фарфоре… А сегодня я беру тайм-аут. Хватит с меня на сегодня сложностей. Я спать хочу, черт бы вас всех побрал”.
И он действительно уснул под бесконечные звуки вальса, уронив на колени пустую фляжку, с незакуренной сигаретой в углу рта. Самойлов покосился на него, хмыкнул и немного убавил громкость стереосистемы.
Было уже три часа ночи, когда длинный приземистый “ЗиЛ”, прошуршав покрышками по мокрому асфальту, остановился перед подъездом заново отделанного четырехэтажного дома с полукруглыми эркерами и высокой крышей, покрытой зеленой металлочерепицей. Заглушив двигатель, Самойлов посмотрел на часы и озадаченно поковырял в ухе оттопыренным мизинцем. Время было самое что ни на есть глухое. Конечно, хозяин он, и перечить ему никто не станет, но дразнить гусей все-таки, пожалуй, не стоило. Ввались он в три часа ночи один, и то, пожалуй, было бы не совсем удобно, а тут еще с этим пьяным амбалом, у которого разбита морда и вся куртка в крови…
Он задрал голову и отыскал четыре окна наверху, под самой крышей. Окна были темными. “Спит, – подумал Самойлов с внезапным раздражением, хотя в том, что кто-то спал в три часа ночи, по идее, не было ничего странного. – Нажралась моего коньяка.., совсем как этот.., и дрыхнет без задних ног. А я тут сиди и думай: разбудить мне ее или не разбудить?
И это за мои же деньги!.."
– Эй, – окликнул он Филатова и толкнул его в плечо, – вставай, приехали!
– Убери руки, сволочь, – не открывая глаз, но очень внятно сказал Филатов, – а то как приехал, так и уедешь. Мне и здесь неплохо.
Произнеся эту коротенькую речь, он повернулся на бок, захрапел и больше не реагировал ни на голос Самойлова, ни на толчки. Толчки, впрочем, были довольно осторожными: Георгиевский кавалер основательно побаивался кулаков своего пассажира, которые тот мог спросонья пустить в ход, даже не удосужившись посмотреть, кто перед ним.
– А, чтоб тебя! – выругался он наконец, ощущая полнейшее бессилие. Не могло быть даже речи о том, чтобы в одиночку дотащить этого бугая хотя бы до дверей подъезда. А уж поднять его на четвертый этаж, хотя бы даже и в лифте, – нет, это было просто смешно. – Ну что за сволочь! Связался с тобой, как с фальшивой монетой!
Он распахнул дверцу. Под потолком салона автоматически вспыхнул мягкий рассеянный свет. Спустив одну ногу на асфальт, Самойлов снова замер в нерешительности. Конечно, можно было вопреки своим планам и данному жене обещанию заночевать здесь, в уютной квартирке, обставленной в соответствии с его собственными представлениями о роскоши и к тому же на его кровные денежки. Можно было также сделать вид, что салон его машины пуст, загнать ее в гараж и провести остаток ночи дома. Этот вариант был даже предпочтительнее, но, как и первый, имел один существенный недостаток: Филатова, этого непредсказуемого и опасного медведя, пришлось бы оставить без надзора до самого утра. Предоставленный самому себе, он мог спокойно проспать до полудня, но с таким же успехом мог проснуться через полчаса, завести двигатель, соединив провода напрямую, и укатить на поиски приключений.., или просто хлопнуть дверцей и уйти, чеша затылок и пытаясь сообразить, как это его сюда занесло. Разыскать его будет, конечно, совсем несложно, но такого удобного с психологической точки зрения момента, возможно, придется ждать еще долгие месяцы…
Где-то в глубине темного двора мягко хлопнула дверца автомобиля, и через несколько секунд Самойлов услышал приближающиеся шаги. Он вздрогнул и рефлекторным движением засунул руку за лацкан пальто. Пальцы сразу же нащупали нагревшуюся под мышкой рубчатую рукоятку пистолета, и литератор немного успокоился. Ему пару раз приходилось демонстрировать висевшую у него за пазухой штуковину охотникам за чужими бумажниками. Вид ее действовал безотказно, отбивая даже у самых отчаянных всякое желание испытать на себе действие этой карманной мортиры, и Аркадий Игнатьевич каждый раз невольно сожалел о том, что грабители так и не дали ему возможности хоть раз спустить курок. Стрелять по мишеням в тире или по пустым бутылкам на даче – совсем не то, что всадить пулю сорок пятого калибра в брюхо живому подонку. Совершенно не то.
Спохватившись, он протянул руку и перекинул пластмассовый рычажок выключателя. Потолочный плафон в салоне “ЗиЛа” послушно потух. Самойлов на ощупь отстегнул язычок открытой кобуры и наполовину вытащил из нее пистолет. Его большой палец уверенно лег на предохранитель и бесшумно сдвинул металлический флажок вниз, освобождая затвор. Теперь оставалось только взвести курок, и можно было выходить один на один хоть с самим Джеком Потрошителем.
– Спокойно, – донеслось из темноты, – свои. Самойлов вгляделся в подошедшего человека и с трудом рассмотрел длинное костистое лицо, скрытое широкими полями мягкой фетровой шляпы, и просторный кожаный плащ, который тускло поблескивал в темноте, как срез спрессованной в брикет черной икры.
– А, – с ноткой разочарования сказал Аркадий Игнатьевич, – это ты. Ты что тут делаешь – шпионишь?
– Опять нажрался, – констатировал обладатель костистой физиономии и фетровой шляпы. – Меня Понтиак прислал. Ты же сам просил присмотреть за этой твоей шлюхой.
– Ага… Только она тебе никакая не шлюха. Знай свое место, дружок!
– Мне она никто, – согласился присланный Понтиаком человек. – А тебе – шлюха. Поэтому я так и говорю: твоя шлюха. А я тебе не дружок. Дружок – это собачья кличка. А человек – не собака, пока это не доказано в суде. По всем понятиям так, гражданин писатель.
– Ну, понеслось! – с отвращением произнес Самойлов. – Не хватало мне еще с тобой посреди ночи разбираться. Помоги вот лучше этого коня на четвертый этаж втащить.
Бандит в кожаном плаще нагнулся и через плечо Самойлова заглянул в салон.
– То-то же я смотрю, – сказал он, – что ты ни мычишь, ни телишься. Да, проблема… Кто это у тебя там?
– Хрен в пальто! – огрызнулся Самойлов. – Боец твой, которого ты мне нахваливал, вот кто. Тоже мне, боец: засосал пол-литра и вырубился.
– Это ни о чем не говорит. Железо тоже устает. Только оно, когда устанет, обязательно ломается, а этот проспится и будет как новенький. Будить пробовал?
– Пробовал. Отстань, говорит, сволочь, а то как наверну…
– И ты отстал. – Человек Понтиака понимающе кивнул головой. – А говоришь, плохой боец. Сам-то дотронуться до него боишься. Ладно, чего долго базарить. Весь дом перебудим, а народ здесь, сам знаешь, нервный. Не хватало еще с ментовкой разбираться. Берем его – и вперед! Ключ от квартиры есть?
Самойлов недовольно фыркнул в ответ на предположение, что у него может не быть ключа от квартиры, в которой живет его содержанка, обошел машину спереди и рывком распахнул дверцу.
Кряхтя и отпуская крепкие словечки, они вдвоем выволокли тяжеленного Филатова из машины. Костлявый тип в широкополой шляпе захлопнул дверцу, небрежно поддав ее коленом.
– Поаккуратнее, – недовольно проворчал Самойлов.
Костлявый промолчал, полностью сосредоточившись на том, чтобы удерживать в вертикальном положении бесчувственное тело завербованного Самойловым бойца. Голова Филатова безжизненно болталась из стороны в сторону, ноги волочились по асфальту, как два набитых песком мешка. С огромным трудом преодолев несчастные пять метров, они остановились перед парадной дверью, и задыхающийся Самойлов дрожащим от напряжения пальцем настучал код на панели домофона, дважды перепутав при этом цифры.
Наконец дверь распахнулась, и они втащили Филатова в подъезд, разбудив своим пыхтением и громким шарканьем гулкое эхо, которое шарахалось из стороны в сторону, отскакивая от стен и по спирали поднимаясь вверх по лестничной клетке.
Кабина лифта к их немалому облегчению оказалась на первом этаже. Они затолкали Филатова в лифт, с огромным трудом пресекая его поползновения разлечься на полу, и костлявый, шляпа которого нелепо сбилась на одну сторону, локтем нажал на кнопку четвертого этажа.
– Черт, – сказал он, – ну и работенка. Зато Понтиак будет доволен. Если удастся подписать этого быка на дело, у нашего Понтюши одной головной болью станет меньше. А нам это с тобой, господин литератор, зачтется.
– Зачтется, зачтется, – пропыхтел Самойлов. – Только я не пойму, что это ты ко мне в напарники лезешь? Тоже мне, коллега выискался! Я с такими, как ты, сроду на одной доске не стоял, заруби это на своем длинном носу!
– Сроду, может, и не стоял, зато теперь стоишь, – резонно заметил костлявый. – Да ты не пыжься так, а то ненароком в штаны навалишь. Знаешь, как один такой сам себя обманул? Не знаешь? Так я тебе скажу. Хотел человек воздух посильнее испортить, да не рассчитал маленько и обгадился при всем честном народе. Так что успокойся, Вальтер Скотт. Ты мне нужен ровно столько же, сколько я тебе. Я таких, как ты, в детстве по стенкам размазывал. Эх, вернуть бы те времена!
– Размечтался, – проворчал Самойлов.
– Вот то-то и оно. Работа есть работа, а кто кому нравится – дело десятое. Мне с тобой, в конце концов, детей не крестить.
– Боже упаси! – сказал Самойлов.
Кабина наконец остановилась на четвертом этаже, и процессия, со стороны напоминавшая скульптурную композицию какого-нибудь заядлого баталиста, шаркая, спотыкаясь, изрыгая невнятную брань и истекая трудовым потом, добралась до отделанных красным деревом стальных дверей одной из двух выходивших на площадку квартир. Самойлов принялся шарить по карманам в поисках ключа. Костлявый некоторое время боролся с удвоившейся тяжестью, но вскоре понял, что его потуги приведут лишь к тому, что вместо одного упадут двое, и выпустил свою ношу. Филатов рухнул на выложенный каменными плитками пол, как тонна кирпичей, пробормотал что-то невнятное и затих, широко раскинув руки и ноги.
Замок со щелчком открылся. Самойлов распахнул дверь, и словно в ответ на это в прихожей вспыхнул свет.
– Что происходит? – поинтересовался недовольный женский голос.
Костлявый ухмыльнулся: обладательницу голоса можно было понять. Не каждая женщина стерпит, когда муж является домой под утро с двумя дружками, один из которых похож на жертву зверского убийства, хотя всего-навсего немного не рассчитал свои силы в процессе “культурного отдыха”. Но когда подобные номера выкидывает лысый брюхатый любовник, это может довести до белого каления даже ангела.
Насколько было известно костлявому, содержанка писателя Самойлова ангелом не была.
– Подожди здесь, – через плечо бросил ему Самойлов и исчез в квартире.
Дверь за ним закрылась. Костлявый несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, чтобы восстановить дыхание, привалился плечом к стене и неторопливо закурил, с интересом разглядывая распростертое на плиточном полу бесчувственное тело.
– Лежишь? – спросил он с непонятной интонацией. – Ну, лежи, лежи, если тебе так удобнее. Козел ты, конечно, Инкассатор. Мог бы хоть немного ногами пошевелить, а не висеть, как стариковская мошонка между ног. Да что с тебя возьмешь?
Лежавший на полу человек ничего не ответил, продолжая дышать глубоко и размеренно, как мощный насос. Через пару минут замок снова щелкнул, дверь беззвучно приоткрылась, и вышедший из нее Самойлов помог костлявому волоком втащить Филатова в квартиру. Они проволокли его по длинному коридору, где его старая куртка легко скользила по гладкому паркету, втащили, сминая толстый персидский ковер, в гостиную и с дружным стоном немыслимого облегчения взвалили на диван.
– Сук-кин кот, – вытирая влажный лоб, выдохнул Самойлов. – Тяжеленный, зараза! Останешься с ним до моего прихода. Говори что хочешь, но сделай так, чтобы он меня дождался. Только драться с ним не вздумай, все мне тут переломаете. Если до этого дойдет, пусть лучше уходит к чертям собачьим.
– Этого ты мог бы и не говорить, – заметил костлявый, с удобством располагаясь в глубоком кресле.
– Она, – Самойлов кивнул в сторону спальни, – вам мешать не будет. Тут я все уладил. Но чтобы ты ее пальцем не тронул! Сам не трогай и ему не позволяй.
Тонкие бескровные губы костлявого медленно раздвинулись в издевательской улыбке. Он снял свою шляпу, аккуратно положил ее на краешек вычурного резного комода и после этого сказал, пародируя Самойлова:
– Боже упаси!
* * *
Когда костлявый, заперев за Самойловым дверь и сняв в прихожей свой тяжелый кожаный плащ, вернулся в гостиную, Филатов уже сидел на диване, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди. Вид у него был слегка усталый, но совершенно трезвый, а взгляд, которым он встретил костлявого, не предвещал ничего хорошего. Встретившись глазами с Инкассатором, костлявый невольно содрогнулся от неприятных воспоминаний. Он чувствовал себя неуютно, несмотря на полный джентльменский набор, разместившийся в его карманах и за поясом брюк: пистолет “ТТ”, пружинный нож оригинальной зековской выделки с острым, как бритва, лезвием и тяжелый хромированный кастет американского производства с отверстиями для пальцев и со страшными треугольными шипами на рабочей стороне, Все это было хорошо и даже расчудесно, но не могло служить гарантией безопасности, когда дело касалось Инкассатора.Стараясь ничем не выдать себя, странный знакомый Самойлова жестом призвал Юрия к молчанию и плотно прикрыл дверь, ведущую в прихожую. После этого он занял полюбившееся ему место в глубоком кожаном кресле, закурил и дружелюбно предложил:
– Поговорим? Не знаю, как ты, а лично я рад видеть знакомое лицо.
– А вот я по твоей харе совсем не соскучился, майор, – непримиримо сказал Филатов. – И как у тебя наглости хватило после всего, что было, снова показаться мне на глаза?
Тот, кого Юрий назвал майором, брезгливо поморщился.
– Давай без мелодрамы, – попросил он. – Я знаю, бывают люди, которых хлебом не корми, только дай попереживать по поводу чьей-нибудь загубленной любви, но для меня от всего этого за версту разит дешевкой и враньем.
– Стоп, майор, – перебил его Юрий. – Если ты хочешь, чтобы у нас состоялся хоть какой-то разговор, давай договоримся о терминах.
– Разберемся по понятиям, – устало перевел майор.
– Вот именно. Я не собираюсь говорить с тобой о любви, дружбе, вере в людей и прочих вещах, о которых взрослые люди в наше время вспоминают только тогда, когда их детишки садятся на иглу. Я говорю о заложнице, которую ты спокойно оставил в руках у Графа и которую позволил застрелить уже после того, как я ее оттуда вытащил. Я, черт бы тебя побрал, говорю о четырех с половиной миллионах баксов, за которые полегло столько народу и которые все равно уплыли в руки бандитов, потому что счет, видите ли, был номерной.
– А я тебе еще тогда говорил, – перебил его майор, – отдай нам Графа и деньги и можешь быть свободен. Нам! А ты вместо этого покрошил Графа вместе с охраной в капусту, а деньги, как последний идиот, торжественно отнес в банк, откуда их мог забрать только тот, кто знал номер счета. А все почему? Все потому, что кто-то, видите ли, не хотел пятнать себя сотрудничеством с милицией.
– Ничего подобного, – возразил Юрий. – Потому, что милиция привыкла загребать жар чужими руками и приезжать на место перестрелки как раз тогда, когда трупы уже остыли, а все живые расползлись кто куда.
Майор немного помолчал, сосредоточенно дымя сигаретой и равнодушно роняя пепел на инкрустированный слоновой костью столик, а частично на пушистый ковер.
– А ты повзрослел, – заметил он наконец. – Пару месяцев назад ты бы прямо с порога засветил мне между глаз, и на этом наш разговор закончился бы.
Юрий невольно хмыкнул.
– Морда-то зажила? – спросил он.
– К дождю ломит, – ответил майор, и непонятно было, шутит он или говорит всерьез.
– Я что-то не пойму, Разгонов, – поинтересовался Юрий, – на кого ты теперь работаешь? На Понтиака или на свою контору?
– “Понтиак” – это же, кажется, марка автомобиля? – с невинным видом уточнил Разгонов. Юрий опустил руки, снял правую ногу с левой, готовясь встать. – Тихо, тихо! Ты что, шуток не понимаешь? Хозяин же не велел мебель ломать!
– Шутки, – Юрий с отвращением скривил губы. Не хочу я с тобой шутить, Разгонов. Не хочу и не буду. Если бы я знал, что это все твоя затея, дал бы этому Георгиевскому кавалеру в рыло прямо на пороге ментовки и пошел бы куда глаза глядят.
Майор Разгонов вдруг сделался серьезным, даже мрачным.
– Давать Самойлову в рыло не советую, – сказал он. – Ни при каких обстоятельствах. Ты меня понял, старлей? Ни при каких! Он неприкасаемый. Он может поносить тебя, твоих друзей, твоих родителей, он может размахивать перед твоим носом своим дурацким пистолетом, он может, черт возьми, делать все, что взбредет в его тупую лысую башку, но ты его не трогай. Если тебе жизнь дорога, лучше даже к нему не прикасайся. Не дай Бог, ненароком поцарапаешь.
– И что?..
Юрий был слегка заинтригован. Разгонов говорил слишком эмоционально для человека, который, по его же собственным словам, терпеть не мог мелодрамы и жил только рассудком.
– Может быть, ничего, – ответил майор. – Это если повезет. А если не повезет, подохнешь как собака, и никакие доктора тебе не помогут.
– Екалэмэнэ, – сказал Юрий, – как вы мне все надоели со своими страшилками! И не пудри мне мозги, майор. Ты заметил, что очень ловко ушел от ответа на мой вопрос?
– А я не обязан отвечать на твои вопросы. – Разгонов ухмыльнулся, обнажив длинные желтоватые от никотина зубы. – Кто ты такой, чтобы я перед тобой исповедовался? Ты на себя-то посмотри! Он, видите ли, комедию ломает, как какой-нибудь Джеймс Бонд задрипанный, а я должен его по лестницам таскать! Ты мне можешь объяснить, зачем тебе это понадобилось?
– Запросто, – ответил Юрий. – Очень мне было интересно, что этому Льву Толстому от меня нужно.
– Он и сам толком не знает, что ему от тебя нужно, – заявил Разгонов. – Этот деятель искусства вроде ежика в тумане – идет, куда пошлют, делает, что скажут. Просто находка для любого, кому нужно подставное лицо.
– Например, для Понтиака, – вставил Юрий.
– Ты-то откуда знаешь про Понтиака?
– Знаю. Один тип предлагал за его голову хорошие бабки.
– И ты, конечно, отказался. Так дураком и помрешь, Инкассатор. Шлепнул бы этого жирного урода, получил бабки, и всем было бы хорошо.
– И это говорит майор ОБОПа!
Юрий встал и, разминая ноги, прошелся по гостиной. Комната была обставлена роскошно, но, на вкус Филатова, чересчур кричаще. Вычурный, весь в округлых выступах и резных финтифлюшках, сработанный под старину комод красного дерева плохо вязался со стеклопакетами и вертикальными жалюзями на окнах, а дорогие обои совершенно не попадали в тон пушистому ковру. Тем не менее чувствовалось, что в обстановку вложены очень большие деньги, и Юрий решил, что литература – весьма доходное занятие.
На комоде, рядом с серебряной шкатулкой, стоял фотопортрет Самойлова в тяжелой и безвкусной бронзовой рамке. Фотография была украшена какой-то дарственной надписью, но Юрий не стал подходить поближе, чтобы прочесть ее: все, что было связано с Самойловым, вызывало у него только раздражение. Больше всего Юрию хотелось повернуться и уйти, но майор Разгонов, похоже, собирался сказать что-то еще, и Филатов решил дослушать.
– Ладно, майор, – сказал он, останавливаясь перед креслом и стараясь не рассмеяться при виде того, как Разгонов вжался в мягкую кожаную спинку, – кончай темнить. Это все неспроста, и ты здесь не случайно. Тебе ведь от меня что-то нужно – тебе и твоей вонючей конторе. Так почему бы тебе не сказать прямо и открыто, чего вы от меня хотите?
Разгонов сделал оскорбленное лицо: приподнял брови, выпятил нижнюю губу и наморщил длинный хрящеватый нос, словно собираясь чихнуть. Зажатая в передних зубах сигарета при этом задралась кверху, как дымящийся ствол зенитного орудия. Она была почти целой, и Юрий, как ни старался, не смог припомнить, когда Разгонов успел ее зажечь. Раздавленный окурок той, которую майор курил в начале разговора, лежал на инкрустированной крышке журнального столика.
– Почему это моя контора вонючая? – обиженно осведомился он.