Страница:
– От Кленова, что ли?
– Нет, этажом ниже, там наша хорошая знакомая живет. Мы вообще с Павлом Павловичем живем в этом доме уже тридцать лет, всех знаем, поэтому, если что, у нас в подъезде можно без церемоний – одолжить картошки, хлеба, если не успел купить… А если заболел, соседи таблетками могут выручить. В общем, здесь все друг друга знают. За последние пять лет никто из жильцов в нашем подъезде не поменялся, правда, молодые уехали, остались вот такие пенсионеры, как мы с Павлом Павловичем.
– Ты тут рассказывай, Софья, – вмешался Павел Павлович понимая, что к щебетанию жены ему добавить нечего, – а я пойду поставлю чайку.
– Да, да, Павел, будь так любезен, – немного суетливо согласилась Софья Сигизмундовна.
Павел Павлович поднялся, положил книгу на полку и направился в кухню. Послышался шум воды, звяканье чайника о плиту. Павел Павлович понял, что у них в доме не найти трех ходовых одинаковых чашек, чтобы подать чай по-пристойному. Вот разве что достать большой сервиз, которым пользовались, может быть, раза два: когда переехали в эту квартиру и когда он уходил на пенсию.
«Ладно, чайник закипит, а там посмотрю. Не стоит все-таки заходить в комнату к Софье без ее ведома, тем более, доставать сервиз, который, как мы договорились, принадлежит ей».
От этой мысли Павел Павлович почувствовал, как вновь закипает в нем злость на жену; даже ее голос, доносившийся из комнаты, показался ему каким-то неискренним и противным. Она рассказывала о дне, когда в их подъезде застрелили человека, ни словом не обмолвившись о ссоре, как будто начисто о ней забыла, хотя Павлу Павловичу тот день запомнился именно руганью с женой. Такой бурной ссоры между ними не случалось давно. Обычно в таких случаях Павел Павлович начинал вспоминать о Софье Сигизмундовне все самое неприятное, словно специально подзуживал себя, разжигая ненависть.
«В комнате у себя я прибрался, чистота, ни пылинки на полке, ни волоска на полу. А она чем занималась? Знала, человек чужой придет… В коридоре пол вытерла, а вот на кухне постоишь минуту на месте – к линолеуму прилипнешь. Вот так грязь по квартире и разносится. А в туалет и зайти, наверное, страшно».
Хоть ему и не надо было наведываться в туалет, но он заспешил туда, чтобы предупредить позор, приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Туалет, против его ожиданий, оказался чист, сиял, словно его сбрызнули лаком. Но и тут Павел Павлович нашел к чему придраться: вместо туалетной бумаги лежали криво порезанные ножницами белые листы.
«Мой запас, на котором я печатаю! Не могла сама купить!»
На кухне уже начинал посвистывать чайник, и Павел Павлович взялся за заварник. Общей заварки у них в доме не водилось, и Баратынский стал размышлять, засыпать свою заварку или сэкономить, разорить жену.
Но прежде, чем засыпать, следовало избавиться от старой заварки, которой накопилось в чайнике на два пальца. Выливать в умывальник – можно забить канализацию, потом возись, прочищай. Работы по дому Баратынский не любил, считал себя выше этих низменных материй. Он открыл шкафчик под мойкой и увидел, что ведро с мусором полным-полно, примостить что-то сверху уже невозможно.
"Вот же, с тех пор, как мы поругались, она не удосужилась даже ведро вынести, хотя ее мусора там больше, чем моего. Моя жизнь почти безотходна, а она вроде бы ни черта и не покупает, а вечно полное ведро всякой гадости! Пакеты, крышки какие-то, флаконы…
Ничего, гость уйдет, я ей все выскажу! – и он точно вспомнил, что прошлый раз ведро выносил сам. – Значит, теперь ее очередь".
Мусорное ведро было единственным не поделенным между супругами имуществом. И теперь уже не сомневаясь, Павел Павлович засыпал в чайник заварку жены, причем так щедро, как никогда не засыпал для себя.
Все это время Софья Сигизмундовна тараторила без умолку. Глеб Сиверов узнал много интересного о соседях, хотя толку пока было мало. Ничего, за что можно было бы зацепиться, он так и не услышал. Но Сиверов особо не перебивал словоохотливую женщину, он лишь старательно фильтровал то, что она ему рассказывала, понимая, что обязательно где-нибудь да проскочит зерно информации. Глеб даже придумал для себя сравнение:
"Я словно кит, фильтрующий планктон. Пусть пройдут тонны воды, но хоть что-то же останется!
Я сейчас как решето в руках золотоискателя: мою, мою, бросаю, высыпаю и все жду, пока блеснет крупинка золота. А ну как порода пустая?"
– ., и вот я открыла дверь. Смотрю, а Виктор Павлович лежит. Сперва хотела назад вернуться, подумала, пьян, наверное. У мужчин же, вы знаете, это бывает… – Софья Сигизмундовна прикусила язык, вспомнив, что перед ней тоже мужчина. – А потом вспомнила, никогда за Кленовым такого не водилось. А вдруг сердце? Знаете, Федор, за все время, что мы здесь живем, я его ни разу выпивши не видела, ни в молодости, ни теперь…
Глеб в уме прикинул:
«Если они живут здесь тридцать лет, то действительно знали доктора Кленова совсем молодым…»
– .. Бросилась вниз. Тут как увидела, глаза одного нет, дырка в голове, кровь, очки вдребезги… Я в крик, мужа звать. И знаете, самое странное, я кричу, а в подъезде тишина, хоть бы одна дверь открылась. Только внизу хлопнуло, там у нас замок кодовый. Может, кто был в подъезде, да услышал мой крик и убежал.
Вот ведь какие люди, помочь боятся! А муж говорит, это и был убийца, скорее всего.
– Да, я так думаю, – подтвердил Павел Павлович – он как раз вернулся из кухни и стоял, прислонясь к дверному косяку и глядя в глаза гостю.
– А шаги вы хоть слышали?
– Шаги? – задумалась Софья Сигизмундовна.
– Ну как же, вы открыли дверь, вышли на площадку и если кто-то спускался к выходу, то должны были слышать его шаги. Подъезд у вас старый, гулкий…
Софья Сигизмундовна сидела, зажмурив глаза, пытаясь припомнить, слышала она что-нибудь или нет.
Вспомнила абсолютно точно, в подъезде царила полная тишина.
– Нет, шагов я не слышала. – И тут она прикрыла рот рукой. – Так значит, это и впрямь убийца у двери стоял?
– Может быть.
Ничего такого, за что можно было бы зацепиться, не прозвучало. Но женщина уже разговорилась, в деталях вспомнила тот злополучный день, жила в нем, раз могла мысленно вернуться туда и вспомнить то, на что тогда не обратила внимания.
«Самое время», – решил Глеб – он всегда чувствовал, когда следует задать вопрос, который тебя интересует, так, чтобы вопрос этот показался собеседнику пустяковым: только тогда он ответит на него честно, легко вспомнит как и что было.
– Телефончик, как я понимаю, вам починили?
– Да, на следующий день, – оживилась Баратынская. – Мне повезло. Муж-то мой, какой из него мастер, просто скрутил провода. Хрипело там в трубке, трещало, куда-нибудь дозвониться – невозможно. А назавтра иду я из магазина, а тут он с чемоданчиком, словно сам Бог мне его послал.
– Где же вы его встретили, на крыльце или в подъезде?
– На крыльце. Сразу поняла, что телефонный мастер, провода разноцветные из чемоданчика торчат, спецовка… Хотя даже не чемоданчик, а ящик с двумя ручками, самодельный, железный.
– Наблюдательная вы, Софья Сигизмундовна.
– Ой, знаете, раньше я любую мелочь запоминала.
Теперь уже не то, хотя на склероз не жалуюсь.
– А этот мастер молодой был?
– Молодой, – понятие «молодой» в устах Софьи Сигизмундовны могло колебаться от двадцати до пятидесяти. – Я думаю, немного моложе вас, но повыше, в плечах пошире. На спортсмена похож, а может, и есть спортсмен. Волосы у него еще такие светлые, чуть-чуть вьющиеся. У моего мужа такие в молодости были, – Баратынская говорила о Павле Павловиче так, будто его сейчас не было вместе с ними.
После упоминания цвета волос, Глеб машинально глянул на Баратынского, но тот был лыс как колено.
Хозяин улыбнулся, провел ладонью по голове, словно приглаживал несуществующие волосы.
– Знаете ли, молодой человек, возраст – дело такое… Одно исчезает, другое появляется. Вот видите, – и он хлопнул ладонью по довольно внушительному брюшку, – кудри пропали, а живот вырос. До тридцати лет я весил шестьдесят три килограмма, теперь же, говорить стыдно, – девяносто три тяну.
– Такой приятный молодой человек… Обычно монтеры неразговорчивые, поздороваешься, и то тебе не ответит, а тут сразу помочь согласился…
Глеб усмехнулся. Он уже понял, что Софья Сигизмундовна из той породы женщин, которым вопросы задавать не нужно, только слушай, и они все выболтают. Главное – иметь время на это.
– Пришел, починил.
– Вы ему инструменты какие-нибудь давали?
– Зачем? У него все с собой было.
«Если бы дали хоть отвертку, на ней могли бы остаться отпечатки пальцев, – с досадой подумал Сиверов. – Но в этом доме к инструментам, наверное, годами не прикасаются».
– Можно посмотреть его работу?
– Пожалуйста.
Сиверова провели в прихожую, постелили газету на пол, когда он стал на одно колено, чтобы получше рассмотреть разъем.
Павел Павлович с недобрым смешком поинтересовался:
– Что, микрофон, ищете?
Глеб не ответил. Он внимательно осмотрел разъем.
Тот был тщательно протерт.
– Он очень аккуратный был, сделал и протер тряпочкой, а потом пошел руки мыть.
«Вот же черт!» – думал Глеб.
– Чай совсем остынет! – вмешался хозяин.
– А… – вспомнила Софья Сигизмундовна, но Павел Павлович уже не стал слушать, что она говорит, пошел на кухню.
– Вы что-то вспомнили? – поспешно спросил Сиверов.
– Я ему еще чаю хотела предложить, уже поставила, закипятила, даже заварила, хотела печеньем угостить.
«Твикса», правда, как в рекламе, у меня не водится, но заварка хорошая, индийская, – Софья Сигизмундовна втянула носом воздух и по запаху поняла, что муж воспользовался ее запасами.
Но вечер был хорош, собеседник внимательно ее слушал, а такое случается не часто… Обычно люди не умеют слушать, а тут мало того, что слушали, да еще и восхищались ее памятью, наблюдательностью.
– Так вот, от чая он отказался, даже к чашке не притронулся.
«Еще бы, – подумал Глеб, – что он – дурак, оставлять отпечатки пальцев, не станешь же работать в квартире в перчатках?»
– А вот воды попросил кипяченой, – продолжала Софья Сигизмундовна. – У нас всегда в холодильнике стоит кувшин с кипяченой водой. Я ему налила с полстакана, он таблетки запил.
Глеб насторожился, но виду не подал: он боялся спугнуть удачу, которая шла в руки.
– А какие, не помните? – как бы между прочим спросил он.
– Как же, прекрасно помню. Он коробку при мне из кармана доставал, а в ней пластмассовая бутылочка с надписью «Де-Нол». Очень эффективное, говорят, лекарство, импортное, нам, пенсионерам, такое не по карману. Мой Павел Павлович «Гистаком» обходится, когда прижмет. Там еще две последние таблетки оставались… Вроде бы боль его мучила. Надо же, молодой совсем… Он стульчик попросил, чтобы в коридоре на него присесть, когда разъем ремонтировал, наверное, неудобно было сидеть на корточках.
– А что у него болело, как вам кажется?
– Да язва у него, скорее всего, или гастрит. Потому и от чая с печеньем отказался. Может, потому и не пьет.
– А в чего вы взяли, что он не пьет?
– По человеку сразу видно, пьющий или нет, у меня на это глаз наметанный.
Глебу хотелось спросить, как выглядит он сам и к какой категории мужчин она отнесет его. Но, судя по тому, как мило эта женщина с ним разговаривала, Сиверова она отнесла к мужчинам положительным.
– От него не перегаром, а одеколоном хорошим пахло, я даже не знаю, каким. В наши времена таких не было, – Баратынская говорила так, словно бы ее и Павла Павловича времена уже иссякли, сойдя на нет.
Понемногу картина начала проясняться. Ниточка оказалась не настолько гнилой, как показалось генералу Потапчуку.
– А вы могли бы узнать этого мужчину, покажи я его фотографию?
– Без сомнения. Непременно. Я даже видела его и улыбающимся, и с гримасой боли на лице.
Глеб пожалел, что не обладает талантом художника. Ведь можно было бы сейчас со слов разговорчивой, словоохотливой Софьи Сигизмундовны нарисовать портрет, а это было бы уже кое-что, от чего можно было бы плясать, особенно зная о болезни подозреваемого.
– А еще какие-нибудь приметы были – шрамы, родинки, татуировка? Может, на руке не хватало пальцев, может, перстень какой-нибудь или браслет?
Софья Сигизмундовна напряглась, прикрыла глаза, ее губы шевелились. Помолчав с минуту, она убежденно произнесла:
– Как сейчас его перед собой вижу. Жаль, вы в мозг мой заглянуть не можете и сфотографировать.
Никаких особых примет: нос нормальный, губы нормальные, все при нем. Цвет лица не очень хороший, какой-то бледный, землистый. Но это, скорее всего, связано с язвой. И мешки под глазами, но не такие, как у пьяни, а как у не очень здорового человека. Хотя, с другой стороны, я вот думаю, вроде мужчина молодой, крепкий, и как это его угораздило язву заработать?
Наверное, не женат, питается нерегулярно, ест что-нибудь соленое, острое, и нервы… Все болезни от нервов.
Вот и у меня печень пошаливает, как только с Павлом Павловичем повздорю, голова болит, только таблетками и спасаюсь.
– Понятно, – разговор опять вернулся к таблеткам. Глеб словно бы чувствовал, что это единственная конкретная деталь, которая к чему-то может привести. – Софья Сигизмундовна, так вы говорите, «Де-Нол»?
– Ну да, конечно. Я же не могла ошибиться, я же видела коробочку, видела, как он вытряхивал последние таблетки…
– Ас чего вы взяли, что они последние?
– Как это с чего взяла? Больше в бутылочке ничего не было. Не стал бы он ее с таблетками выбрасывать.
– Как выбрасывать? – Глеб насторожился, словно рыболов, увидевший, как поплавок на водной глади дрогнул, медленно пополз в сторону и вот-вот утонет…
– Он ее в мусорное ведро выбросил.
Глеб тут же посчитал – все это было позавчера.
– А мусор вы выносили?
Софья Сигизмундовна замялась, вспомнив, что она еще вчера должна была вынести мусорное ведро.
«Может быть, пока я сидела в своей комнате, муж вынес?»
– Погодите, погодите…
И она быстро засеменила, постукивая каблучками по давно не циклеванному паркету в кухню, вернулась и радостно сообщила:
– Ведро полно мусора. Так что вы, Федор, можете убедиться, что я правильно запомнила название лекарства.
Глеб вскочил, как подброшенный пружиной:
– Покажите. Только извините, Софья Сигизмундовна, я буду все делать сам.
Ведро, полное мусора, было извлечено из шкафчика. Тут же, на кухне, расстелили несколько газет. Глеб аккуратно вытряхнул содержимое ведра. Он знал: ничто так красноречиво не может рассказать о человеке, как мусор, хотя на первый взгляд это всего лишь отходы человеческой деятельности. Да, мусор говорил о многом, по нему несложно было догадаться, что в этом доме больших денег нет, что супруги не ладят, что на всем экономят. И если, например, целлофановый пакет оказывается в ведре, то это значит, что им уже пользоваться невозможно, что он наверняка дырявый.
Глеб перебирал мусор. Наконец он добрался до искомого – примятая картонная коробочка с названием «Де-Нол», написанным черным шрифтом.
– Вот она.
Он аккуратно, двумя пальцами за уголки взял коробочку, подковырнул ногтем крышечку. Внутри лежал пластмассовый пузырек.
«Вот на этом пузырьке могут быть отпечатки, должны быть! И если удача на моей стороне, если она мне не изменила…»
Он попросил чистый конверт. Потом еще минут пятнадцать Глеб и хозяева квартиры пили чай, оживленно и мило беседуя.
Наконец Глеб распрощался, договорившись с хозяйкой, что, возможно, завтра он их еще раз навестит, естественно, предварительно позвонив, и они вместе с Софьей Сигизмундовной попытаются составить портрет этого лже-монтера.
Когда Глеб вышел на улицу, Софья Сигизмундовна вдруг задумалась и даже глаза зажмурила, пытаясь вспомнить лицо гостя. Как ни странно, она помнила голос, интонацию, помнила даже руки с чуткими пальцами, а вот лицо словно смазалось – будто находилось под вуалью.
«Странно… Со мной никогда такого не бывало. Как забвение нашло».
– Павел, Павел! – обратилась она к мужу, который складывал мусор в ведро и незлобно бранился, понимая, что иногда и от невыброшенного мусора случается польза. – Ты помнишь лицо этого человека?
– Какого?
– Федора Молчанова.
– Конечно.
– Опиши.
– Ты что, Софья, за дурака меня считаешь?
– Какого цвета у него глаза?
– Глаза? Да наверное, такого же, как и у меня, – произнес Павел Павлович и тут же засомневался. Он не мог с полной определенностью ответить, какого цвета глаза у гостя, хотя смотрел в них не меньше десяти раз. – Странно… – сказал Павел Павлович. – Не дури ты мне голову. Софа, я пойду вынесу мусор.
– Я сама вынесу, моя очередь.
– Ладно уж, я твоей заваркой воспользовался, – признался Павел Павлович.
– А я-то думаю, почему чай такой вкусный? – усмехнулась жена. – Ты же ведь дешевую покупаешь, а я, в отличие от тебя, на заварку денег не жалею, поэтому и перед гостями не стыдно. Он хвалил чай.
– Он хвалил не поэтому.
– А почему?
– Знаешь, Софа, один еврейский анекдот?
– Какой? Вечно ты со своими анекдотами… – буркнула Софья Сигизмундовна, хотя муж уже года три никаких анекдотов ей не рассказывал.
– Евреи, заварки не жалейте, и тогда чай будет вкусный.
Софья Сигизмундовна рассмеялась, вспомнив, что этот анекдот в свое время она же мужу и рассказала.
– Тебе хорошо так говорить, ты же не свою заварку засыпал.
– А в анекдоте, Софа, ничего не сказано о том, чью заварку не надо жалеть.
И муж с женой рассмеялись. Ссориться им уже не хотелось.
А Глеб, не заводя двигатель, набирал номер Потапчука. Тот ответил не сразу, наверное, телефон находился не под рукой. Наконец Глеб услышал голос генерала, все такой же усталый и безрадостный.
– Это я, Федор Филиппович. Хоть и обещал до утра не беспокоить вас, но дело спешное, – Что стряслось?
– Да ничего, слава Богу, не стряслось. Ниточка-то не гнилой оказалась, правда, боюсь сглазить.
– Какая ниточка?
– Та самая, которую вы мне подсунули. Я только что говорил с Баратынскими.
– Что они? – бесцветно осведомился генерал.
– Короче, Федор Филиппович, у меня есть бутылочка.
– Бутылочка? Пить я не хочу, даже с тобой.
Если бы Глеб видел, как грустно генерал улыбнулся, он не стал бы его томить. Это была их обычная манера – немножко друг друга интриговать, подзуживать, иногда иронизировать. И если генерал подшучивал над Глебом по-отечески, то Глеб над Потапчуком подтрунивал как сын, давно выросший, но прикидывающийся ребенком, над любящим отцом.
– И что в бутылочке?
– Ровным счетом ничего – воздух трехдневной давности.
– И ты что, хочешь, чтобы я по запаху этого воздуха тебе что-то сказал?
– Нет, не хочу. Но я полагаю, что на бутылочке, в которой хранились таблетки, остались пальчики того самого монтера, ибо она была у него в руках, прежде чем попасть в мусорное ведро в квартире Баратынских.
– Ну, ты даешь! Как же это мои спецы прошляпили?
– Они, наверное, не любят женщин и не умеют с ними разговаривать. Женщин не допрашивать надо, а просто слушать, и тогда они тебе расскажут все – и о своих родителях, и о соседях, и о том, что делается с сердцем, и о том, какие бури бушуют у них в душе…
– Хватит лирики. Ты сейчас где?
– Возле Андроникова.
– Ага.., давай встретимся сейчас же. Ты мне отдашь бутылочку, а я се передам криминалистам.
И утром, если там что-то есть, у меня будет информация.
– Вот это дело. Другого ответа я и не предполагал услышать.
– Если будет еще что-нибудь – звони.
– Нет, теперь уж до утра звонить не буду.
Через сорок минут генерал Потапчук лично принес пузырек от «Де-Нола» в лабораторию ФСБ, где дежурили несколько криминалистов. Им было приказано как можно скорее обработать находку. Генерал дождался, пока ему не сообщили:
– Да, на этой бутылочке есть один достаточно хороший отпечаток указательного пальца и два фрагментарных, смазанных. Но возможно, удастся на компьютере восстановить и их.
Это было, конечно, не много, но получше, чем ничего.
А Глеб Сиверов, пока криминалисты колдовали с отпечатками, сидел у себя в мансарде в старом арбатском доме и рассуждал, как должен вести себя человек, у которого, по меньшей мере, запущенная язва. Естественно, все еще предстояло уточнить, поговорить с медиками по поводу таблеток и о предполагаемом потребителе этих лекарств.
Но скорее всего, язва запущена до крайней степени, если человек, не выдержав, принял таблетки на глазах у свидетелей, а затем – что можно сделать, только лишь когда боль помрачит разум, – выбросил пузырек в мусорное ведро, даже не подумав, что на нем, возможно, остались отпечатки и что по названию препарата тоже можно вести поиск, медленно сужая кольцо.
Такой поиск, конечно, дело долгое, и в нем должно участвовать большое количество людей. Естественно, можно озадачить ФСБ, Потапчук поднимет на ноги всех своих бойцов, оперативники начнут рыскать у регистратур поликлиник, по больницам и госпиталям.
Но таким способом можно спугнуть того, кого ищешь, и тогда он уйдет.
"А что, если, – вдруг мелькнула мысль, – этот больной уедет лечиться за границу? Тогда пиши пропало. Ладно, дождемся утра, как говорится, утро вечера мудренее. Возможно, криминалисты скажут свое слово. Шансов, конечно, немного, заказчиком является спецслужба, а там не идиоты, и абы кого нанимать не будут, не станут обращаться к криминальному миру.
Но обнадеживает то, что, скорее всего, человек, приходивший под видом связиста к Баратынским, просто-напросто контролер, мелкая сошка, которой поручили проверить, убит Кленов или нет и видел ли кто-нибудь убийцу. С одной стороны, мелкая сошка – это мало. Но если это контролер, то он должен был получить от кого-то приказ пойти в этот дом, а потом и доложить о результатах проверки. А такие сведения передаются не последним людям, максимум, существует одно или два передаточных звена. Итак, если его найти, если он еще жив, потому что, если работали действительно профессионалы, его может уже и не быть… На след убийцы майора Грязнова он, конечно, не наведет, а вот нащупать через него заказчика можно попытаться… Можно… И что же это даст?.."
Мозг Глеба напряженно работал. Он понял, что вести дальнейшие рассуждения ему будет легче, если он воспользуется своим излюбленным приемом: поставит себя на место преступника, на место контролера, приходившего в квартиру Баратынских.., или представит себя на месте майора Грязнова. Только тогда, только таким способом можно нарисовать, вообразить более-менее соответствующую действительности картину. Но лучше всего не специально воображать себя на месте подозреваемых, на месте тех, кого ты хочешь поймать, а довериться подсознанию и дать ему волю, слушая музыку.
Этот метод был давно проверен и не раз оправдал себя. Поэтому Глеб поднялся с кресла, поставил перед собой чашку крепко заваренного кофе и включил музыкальный центр. Движения его были неспешны, обстоятельны, как всегда. Он, естественно, поставил Вагнера, и не новые записи, которые могли восхитить исполнительским мастерством музыкантов, свежими интерпретациями, неожиданными поворотами и находками, а старую, привычную запись, слышанную им десятки раз, ту, где все знакомо до последней ноты, безукоризненно чистую в исполнительском отношении. Именно ту интерпретацию, ту редакцию, которая его, как тонкого ценителя, устраивала на все сто процентов. И он знал: сейчас его уже ничего не отвлечет, его внимание будет сосредоточено. Он весь без остатка будет поглощен музыкой и, как губка, начнет вбирать ее в себя. Он перестанет думать о майоре Грязнове, застреленном в подъезде, не будет думать о Викторе Павловиче Кленове, о семье Баратынских, о высоком мужчине со светлыми волосами, ходившем под видом монтера, он даже перестанет думать о себе. Он будет слушать музыку, впитывать звуки, а его подсознание сделает свое дело. И возможно, не успеет закончится компакт, как он получит ответы на все мучившие его вопросы.
Зазвучал первый перебор арфы. Глеб опустился в кресло, взял чашку с кофе, закрыл глаза. Чего-то не хватало для того, чтобы сосредоточиться, и он понял – сигареты. Ее можно даже не курить, главное, взять в пальцы и зажечь. Пусть она горит, пусть превращается в пепел, источая аромат. Пусть этот пепел все время держит его в напряжении, грозя осыпаться.
Это подстегнет его подсознание, заставит работать как можно быстрее, на предельной скорости.
Он словно бы включит внутренний секундомер, и стрелка быстро побежит, отсекая секунды прожитой жизни. И настоящего у него уже не останется – только прошлое и будущее. Он как бы выпадет из времени, вознесется над ним и с той высоты, возможно, увидит всю панораму. Такое уже случалось и не один раз.
Глеб взял сигарету, размял ее в пальцах и, почти незатягиваясь, прикурил. А затем, откинувшись на спинку кресла, втянул запах дыма. Ему показалось, что музыка становится громче, что стены исчезают, исчезает все, и уже непонятно, где верх, а где низ, где враги, где друзья, все становится ничтожно маленьким, почти никчемным, существует только огромный поток жизни, бесконечный во всех направлениях. Но и он проносится мимо.
– Нет, этажом ниже, там наша хорошая знакомая живет. Мы вообще с Павлом Павловичем живем в этом доме уже тридцать лет, всех знаем, поэтому, если что, у нас в подъезде можно без церемоний – одолжить картошки, хлеба, если не успел купить… А если заболел, соседи таблетками могут выручить. В общем, здесь все друг друга знают. За последние пять лет никто из жильцов в нашем подъезде не поменялся, правда, молодые уехали, остались вот такие пенсионеры, как мы с Павлом Павловичем.
– Ты тут рассказывай, Софья, – вмешался Павел Павлович понимая, что к щебетанию жены ему добавить нечего, – а я пойду поставлю чайку.
– Да, да, Павел, будь так любезен, – немного суетливо согласилась Софья Сигизмундовна.
Павел Павлович поднялся, положил книгу на полку и направился в кухню. Послышался шум воды, звяканье чайника о плиту. Павел Павлович понял, что у них в доме не найти трех ходовых одинаковых чашек, чтобы подать чай по-пристойному. Вот разве что достать большой сервиз, которым пользовались, может быть, раза два: когда переехали в эту квартиру и когда он уходил на пенсию.
«Ладно, чайник закипит, а там посмотрю. Не стоит все-таки заходить в комнату к Софье без ее ведома, тем более, доставать сервиз, который, как мы договорились, принадлежит ей».
От этой мысли Павел Павлович почувствовал, как вновь закипает в нем злость на жену; даже ее голос, доносившийся из комнаты, показался ему каким-то неискренним и противным. Она рассказывала о дне, когда в их подъезде застрелили человека, ни словом не обмолвившись о ссоре, как будто начисто о ней забыла, хотя Павлу Павловичу тот день запомнился именно руганью с женой. Такой бурной ссоры между ними не случалось давно. Обычно в таких случаях Павел Павлович начинал вспоминать о Софье Сигизмундовне все самое неприятное, словно специально подзуживал себя, разжигая ненависть.
«В комнате у себя я прибрался, чистота, ни пылинки на полке, ни волоска на полу. А она чем занималась? Знала, человек чужой придет… В коридоре пол вытерла, а вот на кухне постоишь минуту на месте – к линолеуму прилипнешь. Вот так грязь по квартире и разносится. А в туалет и зайти, наверное, страшно».
Хоть ему и не надо было наведываться в туалет, но он заспешил туда, чтобы предупредить позор, приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Туалет, против его ожиданий, оказался чист, сиял, словно его сбрызнули лаком. Но и тут Павел Павлович нашел к чему придраться: вместо туалетной бумаги лежали криво порезанные ножницами белые листы.
«Мой запас, на котором я печатаю! Не могла сама купить!»
На кухне уже начинал посвистывать чайник, и Павел Павлович взялся за заварник. Общей заварки у них в доме не водилось, и Баратынский стал размышлять, засыпать свою заварку или сэкономить, разорить жену.
Но прежде, чем засыпать, следовало избавиться от старой заварки, которой накопилось в чайнике на два пальца. Выливать в умывальник – можно забить канализацию, потом возись, прочищай. Работы по дому Баратынский не любил, считал себя выше этих низменных материй. Он открыл шкафчик под мойкой и увидел, что ведро с мусором полным-полно, примостить что-то сверху уже невозможно.
"Вот же, с тех пор, как мы поругались, она не удосужилась даже ведро вынести, хотя ее мусора там больше, чем моего. Моя жизнь почти безотходна, а она вроде бы ни черта и не покупает, а вечно полное ведро всякой гадости! Пакеты, крышки какие-то, флаконы…
Ничего, гость уйдет, я ей все выскажу! – и он точно вспомнил, что прошлый раз ведро выносил сам. – Значит, теперь ее очередь".
Мусорное ведро было единственным не поделенным между супругами имуществом. И теперь уже не сомневаясь, Павел Павлович засыпал в чайник заварку жены, причем так щедро, как никогда не засыпал для себя.
Все это время Софья Сигизмундовна тараторила без умолку. Глеб Сиверов узнал много интересного о соседях, хотя толку пока было мало. Ничего, за что можно было бы зацепиться, он так и не услышал. Но Сиверов особо не перебивал словоохотливую женщину, он лишь старательно фильтровал то, что она ему рассказывала, понимая, что обязательно где-нибудь да проскочит зерно информации. Глеб даже придумал для себя сравнение:
"Я словно кит, фильтрующий планктон. Пусть пройдут тонны воды, но хоть что-то же останется!
Я сейчас как решето в руках золотоискателя: мою, мою, бросаю, высыпаю и все жду, пока блеснет крупинка золота. А ну как порода пустая?"
– ., и вот я открыла дверь. Смотрю, а Виктор Павлович лежит. Сперва хотела назад вернуться, подумала, пьян, наверное. У мужчин же, вы знаете, это бывает… – Софья Сигизмундовна прикусила язык, вспомнив, что перед ней тоже мужчина. – А потом вспомнила, никогда за Кленовым такого не водилось. А вдруг сердце? Знаете, Федор, за все время, что мы здесь живем, я его ни разу выпивши не видела, ни в молодости, ни теперь…
Глеб в уме прикинул:
«Если они живут здесь тридцать лет, то действительно знали доктора Кленова совсем молодым…»
– .. Бросилась вниз. Тут как увидела, глаза одного нет, дырка в голове, кровь, очки вдребезги… Я в крик, мужа звать. И знаете, самое странное, я кричу, а в подъезде тишина, хоть бы одна дверь открылась. Только внизу хлопнуло, там у нас замок кодовый. Может, кто был в подъезде, да услышал мой крик и убежал.
Вот ведь какие люди, помочь боятся! А муж говорит, это и был убийца, скорее всего.
– Да, я так думаю, – подтвердил Павел Павлович – он как раз вернулся из кухни и стоял, прислонясь к дверному косяку и глядя в глаза гостю.
– А шаги вы хоть слышали?
– Шаги? – задумалась Софья Сигизмундовна.
– Ну как же, вы открыли дверь, вышли на площадку и если кто-то спускался к выходу, то должны были слышать его шаги. Подъезд у вас старый, гулкий…
Софья Сигизмундовна сидела, зажмурив глаза, пытаясь припомнить, слышала она что-нибудь или нет.
Вспомнила абсолютно точно, в подъезде царила полная тишина.
– Нет, шагов я не слышала. – И тут она прикрыла рот рукой. – Так значит, это и впрямь убийца у двери стоял?
– Может быть.
Ничего такого, за что можно было бы зацепиться, не прозвучало. Но женщина уже разговорилась, в деталях вспомнила тот злополучный день, жила в нем, раз могла мысленно вернуться туда и вспомнить то, на что тогда не обратила внимания.
«Самое время», – решил Глеб – он всегда чувствовал, когда следует задать вопрос, который тебя интересует, так, чтобы вопрос этот показался собеседнику пустяковым: только тогда он ответит на него честно, легко вспомнит как и что было.
– Телефончик, как я понимаю, вам починили?
– Да, на следующий день, – оживилась Баратынская. – Мне повезло. Муж-то мой, какой из него мастер, просто скрутил провода. Хрипело там в трубке, трещало, куда-нибудь дозвониться – невозможно. А назавтра иду я из магазина, а тут он с чемоданчиком, словно сам Бог мне его послал.
– Где же вы его встретили, на крыльце или в подъезде?
– На крыльце. Сразу поняла, что телефонный мастер, провода разноцветные из чемоданчика торчат, спецовка… Хотя даже не чемоданчик, а ящик с двумя ручками, самодельный, железный.
– Наблюдательная вы, Софья Сигизмундовна.
– Ой, знаете, раньше я любую мелочь запоминала.
Теперь уже не то, хотя на склероз не жалуюсь.
– А этот мастер молодой был?
– Молодой, – понятие «молодой» в устах Софьи Сигизмундовны могло колебаться от двадцати до пятидесяти. – Я думаю, немного моложе вас, но повыше, в плечах пошире. На спортсмена похож, а может, и есть спортсмен. Волосы у него еще такие светлые, чуть-чуть вьющиеся. У моего мужа такие в молодости были, – Баратынская говорила о Павле Павловиче так, будто его сейчас не было вместе с ними.
После упоминания цвета волос, Глеб машинально глянул на Баратынского, но тот был лыс как колено.
Хозяин улыбнулся, провел ладонью по голове, словно приглаживал несуществующие волосы.
– Знаете ли, молодой человек, возраст – дело такое… Одно исчезает, другое появляется. Вот видите, – и он хлопнул ладонью по довольно внушительному брюшку, – кудри пропали, а живот вырос. До тридцати лет я весил шестьдесят три килограмма, теперь же, говорить стыдно, – девяносто три тяну.
– Такой приятный молодой человек… Обычно монтеры неразговорчивые, поздороваешься, и то тебе не ответит, а тут сразу помочь согласился…
Глеб усмехнулся. Он уже понял, что Софья Сигизмундовна из той породы женщин, которым вопросы задавать не нужно, только слушай, и они все выболтают. Главное – иметь время на это.
– Пришел, починил.
– Вы ему инструменты какие-нибудь давали?
– Зачем? У него все с собой было.
«Если бы дали хоть отвертку, на ней могли бы остаться отпечатки пальцев, – с досадой подумал Сиверов. – Но в этом доме к инструментам, наверное, годами не прикасаются».
– Можно посмотреть его работу?
– Пожалуйста.
Сиверова провели в прихожую, постелили газету на пол, когда он стал на одно колено, чтобы получше рассмотреть разъем.
Павел Павлович с недобрым смешком поинтересовался:
– Что, микрофон, ищете?
Глеб не ответил. Он внимательно осмотрел разъем.
Тот был тщательно протерт.
– Он очень аккуратный был, сделал и протер тряпочкой, а потом пошел руки мыть.
«Вот же черт!» – думал Глеб.
– Чай совсем остынет! – вмешался хозяин.
– А… – вспомнила Софья Сигизмундовна, но Павел Павлович уже не стал слушать, что она говорит, пошел на кухню.
– Вы что-то вспомнили? – поспешно спросил Сиверов.
– Я ему еще чаю хотела предложить, уже поставила, закипятила, даже заварила, хотела печеньем угостить.
«Твикса», правда, как в рекламе, у меня не водится, но заварка хорошая, индийская, – Софья Сигизмундовна втянула носом воздух и по запаху поняла, что муж воспользовался ее запасами.
Но вечер был хорош, собеседник внимательно ее слушал, а такое случается не часто… Обычно люди не умеют слушать, а тут мало того, что слушали, да еще и восхищались ее памятью, наблюдательностью.
– Так вот, от чая он отказался, даже к чашке не притронулся.
«Еще бы, – подумал Глеб, – что он – дурак, оставлять отпечатки пальцев, не станешь же работать в квартире в перчатках?»
– А вот воды попросил кипяченой, – продолжала Софья Сигизмундовна. – У нас всегда в холодильнике стоит кувшин с кипяченой водой. Я ему налила с полстакана, он таблетки запил.
Глеб насторожился, но виду не подал: он боялся спугнуть удачу, которая шла в руки.
– А какие, не помните? – как бы между прочим спросил он.
– Как же, прекрасно помню. Он коробку при мне из кармана доставал, а в ней пластмассовая бутылочка с надписью «Де-Нол». Очень эффективное, говорят, лекарство, импортное, нам, пенсионерам, такое не по карману. Мой Павел Павлович «Гистаком» обходится, когда прижмет. Там еще две последние таблетки оставались… Вроде бы боль его мучила. Надо же, молодой совсем… Он стульчик попросил, чтобы в коридоре на него присесть, когда разъем ремонтировал, наверное, неудобно было сидеть на корточках.
– А что у него болело, как вам кажется?
– Да язва у него, скорее всего, или гастрит. Потому и от чая с печеньем отказался. Может, потому и не пьет.
– А в чего вы взяли, что он не пьет?
– По человеку сразу видно, пьющий или нет, у меня на это глаз наметанный.
Глебу хотелось спросить, как выглядит он сам и к какой категории мужчин она отнесет его. Но, судя по тому, как мило эта женщина с ним разговаривала, Сиверова она отнесла к мужчинам положительным.
– От него не перегаром, а одеколоном хорошим пахло, я даже не знаю, каким. В наши времена таких не было, – Баратынская говорила так, словно бы ее и Павла Павловича времена уже иссякли, сойдя на нет.
Понемногу картина начала проясняться. Ниточка оказалась не настолько гнилой, как показалось генералу Потапчуку.
– А вы могли бы узнать этого мужчину, покажи я его фотографию?
– Без сомнения. Непременно. Я даже видела его и улыбающимся, и с гримасой боли на лице.
Глеб пожалел, что не обладает талантом художника. Ведь можно было бы сейчас со слов разговорчивой, словоохотливой Софьи Сигизмундовны нарисовать портрет, а это было бы уже кое-что, от чего можно было бы плясать, особенно зная о болезни подозреваемого.
– А еще какие-нибудь приметы были – шрамы, родинки, татуировка? Может, на руке не хватало пальцев, может, перстень какой-нибудь или браслет?
Софья Сигизмундовна напряглась, прикрыла глаза, ее губы шевелились. Помолчав с минуту, она убежденно произнесла:
– Как сейчас его перед собой вижу. Жаль, вы в мозг мой заглянуть не можете и сфотографировать.
Никаких особых примет: нос нормальный, губы нормальные, все при нем. Цвет лица не очень хороший, какой-то бледный, землистый. Но это, скорее всего, связано с язвой. И мешки под глазами, но не такие, как у пьяни, а как у не очень здорового человека. Хотя, с другой стороны, я вот думаю, вроде мужчина молодой, крепкий, и как это его угораздило язву заработать?
Наверное, не женат, питается нерегулярно, ест что-нибудь соленое, острое, и нервы… Все болезни от нервов.
Вот и у меня печень пошаливает, как только с Павлом Павловичем повздорю, голова болит, только таблетками и спасаюсь.
– Понятно, – разговор опять вернулся к таблеткам. Глеб словно бы чувствовал, что это единственная конкретная деталь, которая к чему-то может привести. – Софья Сигизмундовна, так вы говорите, «Де-Нол»?
– Ну да, конечно. Я же не могла ошибиться, я же видела коробочку, видела, как он вытряхивал последние таблетки…
– Ас чего вы взяли, что они последние?
– Как это с чего взяла? Больше в бутылочке ничего не было. Не стал бы он ее с таблетками выбрасывать.
– Как выбрасывать? – Глеб насторожился, словно рыболов, увидевший, как поплавок на водной глади дрогнул, медленно пополз в сторону и вот-вот утонет…
– Он ее в мусорное ведро выбросил.
Глеб тут же посчитал – все это было позавчера.
– А мусор вы выносили?
Софья Сигизмундовна замялась, вспомнив, что она еще вчера должна была вынести мусорное ведро.
«Может быть, пока я сидела в своей комнате, муж вынес?»
– Погодите, погодите…
И она быстро засеменила, постукивая каблучками по давно не циклеванному паркету в кухню, вернулась и радостно сообщила:
– Ведро полно мусора. Так что вы, Федор, можете убедиться, что я правильно запомнила название лекарства.
Глеб вскочил, как подброшенный пружиной:
– Покажите. Только извините, Софья Сигизмундовна, я буду все делать сам.
Ведро, полное мусора, было извлечено из шкафчика. Тут же, на кухне, расстелили несколько газет. Глеб аккуратно вытряхнул содержимое ведра. Он знал: ничто так красноречиво не может рассказать о человеке, как мусор, хотя на первый взгляд это всего лишь отходы человеческой деятельности. Да, мусор говорил о многом, по нему несложно было догадаться, что в этом доме больших денег нет, что супруги не ладят, что на всем экономят. И если, например, целлофановый пакет оказывается в ведре, то это значит, что им уже пользоваться невозможно, что он наверняка дырявый.
Глеб перебирал мусор. Наконец он добрался до искомого – примятая картонная коробочка с названием «Де-Нол», написанным черным шрифтом.
– Вот она.
Он аккуратно, двумя пальцами за уголки взял коробочку, подковырнул ногтем крышечку. Внутри лежал пластмассовый пузырек.
«Вот на этом пузырьке могут быть отпечатки, должны быть! И если удача на моей стороне, если она мне не изменила…»
Он попросил чистый конверт. Потом еще минут пятнадцать Глеб и хозяева квартиры пили чай, оживленно и мило беседуя.
Наконец Глеб распрощался, договорившись с хозяйкой, что, возможно, завтра он их еще раз навестит, естественно, предварительно позвонив, и они вместе с Софьей Сигизмундовной попытаются составить портрет этого лже-монтера.
Когда Глеб вышел на улицу, Софья Сигизмундовна вдруг задумалась и даже глаза зажмурила, пытаясь вспомнить лицо гостя. Как ни странно, она помнила голос, интонацию, помнила даже руки с чуткими пальцами, а вот лицо словно смазалось – будто находилось под вуалью.
«Странно… Со мной никогда такого не бывало. Как забвение нашло».
– Павел, Павел! – обратилась она к мужу, который складывал мусор в ведро и незлобно бранился, понимая, что иногда и от невыброшенного мусора случается польза. – Ты помнишь лицо этого человека?
– Какого?
– Федора Молчанова.
– Конечно.
– Опиши.
– Ты что, Софья, за дурака меня считаешь?
– Какого цвета у него глаза?
– Глаза? Да наверное, такого же, как и у меня, – произнес Павел Павлович и тут же засомневался. Он не мог с полной определенностью ответить, какого цвета глаза у гостя, хотя смотрел в них не меньше десяти раз. – Странно… – сказал Павел Павлович. – Не дури ты мне голову. Софа, я пойду вынесу мусор.
– Я сама вынесу, моя очередь.
– Ладно уж, я твоей заваркой воспользовался, – признался Павел Павлович.
– А я-то думаю, почему чай такой вкусный? – усмехнулась жена. – Ты же ведь дешевую покупаешь, а я, в отличие от тебя, на заварку денег не жалею, поэтому и перед гостями не стыдно. Он хвалил чай.
– Он хвалил не поэтому.
– А почему?
– Знаешь, Софа, один еврейский анекдот?
– Какой? Вечно ты со своими анекдотами… – буркнула Софья Сигизмундовна, хотя муж уже года три никаких анекдотов ей не рассказывал.
– Евреи, заварки не жалейте, и тогда чай будет вкусный.
Софья Сигизмундовна рассмеялась, вспомнив, что этот анекдот в свое время она же мужу и рассказала.
– Тебе хорошо так говорить, ты же не свою заварку засыпал.
– А в анекдоте, Софа, ничего не сказано о том, чью заварку не надо жалеть.
И муж с женой рассмеялись. Ссориться им уже не хотелось.
А Глеб, не заводя двигатель, набирал номер Потапчука. Тот ответил не сразу, наверное, телефон находился не под рукой. Наконец Глеб услышал голос генерала, все такой же усталый и безрадостный.
– Это я, Федор Филиппович. Хоть и обещал до утра не беспокоить вас, но дело спешное, – Что стряслось?
– Да ничего, слава Богу, не стряслось. Ниточка-то не гнилой оказалась, правда, боюсь сглазить.
– Какая ниточка?
– Та самая, которую вы мне подсунули. Я только что говорил с Баратынскими.
– Что они? – бесцветно осведомился генерал.
– Короче, Федор Филиппович, у меня есть бутылочка.
– Бутылочка? Пить я не хочу, даже с тобой.
Если бы Глеб видел, как грустно генерал улыбнулся, он не стал бы его томить. Это была их обычная манера – немножко друг друга интриговать, подзуживать, иногда иронизировать. И если генерал подшучивал над Глебом по-отечески, то Глеб над Потапчуком подтрунивал как сын, давно выросший, но прикидывающийся ребенком, над любящим отцом.
– И что в бутылочке?
– Ровным счетом ничего – воздух трехдневной давности.
– И ты что, хочешь, чтобы я по запаху этого воздуха тебе что-то сказал?
– Нет, не хочу. Но я полагаю, что на бутылочке, в которой хранились таблетки, остались пальчики того самого монтера, ибо она была у него в руках, прежде чем попасть в мусорное ведро в квартире Баратынских.
– Ну, ты даешь! Как же это мои спецы прошляпили?
– Они, наверное, не любят женщин и не умеют с ними разговаривать. Женщин не допрашивать надо, а просто слушать, и тогда они тебе расскажут все – и о своих родителях, и о соседях, и о том, что делается с сердцем, и о том, какие бури бушуют у них в душе…
– Хватит лирики. Ты сейчас где?
– Возле Андроникова.
– Ага.., давай встретимся сейчас же. Ты мне отдашь бутылочку, а я се передам криминалистам.
И утром, если там что-то есть, у меня будет информация.
– Вот это дело. Другого ответа я и не предполагал услышать.
– Если будет еще что-нибудь – звони.
– Нет, теперь уж до утра звонить не буду.
Через сорок минут генерал Потапчук лично принес пузырек от «Де-Нола» в лабораторию ФСБ, где дежурили несколько криминалистов. Им было приказано как можно скорее обработать находку. Генерал дождался, пока ему не сообщили:
– Да, на этой бутылочке есть один достаточно хороший отпечаток указательного пальца и два фрагментарных, смазанных. Но возможно, удастся на компьютере восстановить и их.
Это было, конечно, не много, но получше, чем ничего.
А Глеб Сиверов, пока криминалисты колдовали с отпечатками, сидел у себя в мансарде в старом арбатском доме и рассуждал, как должен вести себя человек, у которого, по меньшей мере, запущенная язва. Естественно, все еще предстояло уточнить, поговорить с медиками по поводу таблеток и о предполагаемом потребителе этих лекарств.
Но скорее всего, язва запущена до крайней степени, если человек, не выдержав, принял таблетки на глазах у свидетелей, а затем – что можно сделать, только лишь когда боль помрачит разум, – выбросил пузырек в мусорное ведро, даже не подумав, что на нем, возможно, остались отпечатки и что по названию препарата тоже можно вести поиск, медленно сужая кольцо.
Такой поиск, конечно, дело долгое, и в нем должно участвовать большое количество людей. Естественно, можно озадачить ФСБ, Потапчук поднимет на ноги всех своих бойцов, оперативники начнут рыскать у регистратур поликлиник, по больницам и госпиталям.
Но таким способом можно спугнуть того, кого ищешь, и тогда он уйдет.
"А что, если, – вдруг мелькнула мысль, – этот больной уедет лечиться за границу? Тогда пиши пропало. Ладно, дождемся утра, как говорится, утро вечера мудренее. Возможно, криминалисты скажут свое слово. Шансов, конечно, немного, заказчиком является спецслужба, а там не идиоты, и абы кого нанимать не будут, не станут обращаться к криминальному миру.
Но обнадеживает то, что, скорее всего, человек, приходивший под видом связиста к Баратынским, просто-напросто контролер, мелкая сошка, которой поручили проверить, убит Кленов или нет и видел ли кто-нибудь убийцу. С одной стороны, мелкая сошка – это мало. Но если это контролер, то он должен был получить от кого-то приказ пойти в этот дом, а потом и доложить о результатах проверки. А такие сведения передаются не последним людям, максимум, существует одно или два передаточных звена. Итак, если его найти, если он еще жив, потому что, если работали действительно профессионалы, его может уже и не быть… На след убийцы майора Грязнова он, конечно, не наведет, а вот нащупать через него заказчика можно попытаться… Можно… И что же это даст?.."
Мозг Глеба напряженно работал. Он понял, что вести дальнейшие рассуждения ему будет легче, если он воспользуется своим излюбленным приемом: поставит себя на место преступника, на место контролера, приходившего в квартиру Баратынских.., или представит себя на месте майора Грязнова. Только тогда, только таким способом можно нарисовать, вообразить более-менее соответствующую действительности картину. Но лучше всего не специально воображать себя на месте подозреваемых, на месте тех, кого ты хочешь поймать, а довериться подсознанию и дать ему волю, слушая музыку.
Этот метод был давно проверен и не раз оправдал себя. Поэтому Глеб поднялся с кресла, поставил перед собой чашку крепко заваренного кофе и включил музыкальный центр. Движения его были неспешны, обстоятельны, как всегда. Он, естественно, поставил Вагнера, и не новые записи, которые могли восхитить исполнительским мастерством музыкантов, свежими интерпретациями, неожиданными поворотами и находками, а старую, привычную запись, слышанную им десятки раз, ту, где все знакомо до последней ноты, безукоризненно чистую в исполнительском отношении. Именно ту интерпретацию, ту редакцию, которая его, как тонкого ценителя, устраивала на все сто процентов. И он знал: сейчас его уже ничего не отвлечет, его внимание будет сосредоточено. Он весь без остатка будет поглощен музыкой и, как губка, начнет вбирать ее в себя. Он перестанет думать о майоре Грязнове, застреленном в подъезде, не будет думать о Викторе Павловиче Кленове, о семье Баратынских, о высоком мужчине со светлыми волосами, ходившем под видом монтера, он даже перестанет думать о себе. Он будет слушать музыку, впитывать звуки, а его подсознание сделает свое дело. И возможно, не успеет закончится компакт, как он получит ответы на все мучившие его вопросы.
Зазвучал первый перебор арфы. Глеб опустился в кресло, взял чашку с кофе, закрыл глаза. Чего-то не хватало для того, чтобы сосредоточиться, и он понял – сигареты. Ее можно даже не курить, главное, взять в пальцы и зажечь. Пусть она горит, пусть превращается в пепел, источая аромат. Пусть этот пепел все время держит его в напряжении, грозя осыпаться.
Это подстегнет его подсознание, заставит работать как можно быстрее, на предельной скорости.
Он словно бы включит внутренний секундомер, и стрелка быстро побежит, отсекая секунды прожитой жизни. И настоящего у него уже не останется – только прошлое и будущее. Он как бы выпадет из времени, вознесется над ним и с той высоты, возможно, увидит всю панораму. Такое уже случалось и не один раз.
Глеб взял сигарету, размял ее в пальцах и, почти незатягиваясь, прикурил. А затем, откинувшись на спинку кресла, втянул запах дыма. Ему показалось, что музыка становится громче, что стены исчезают, исчезает все, и уже непонятно, где верх, а где низ, где враги, где друзья, все становится ничтожно маленьким, почти никчемным, существует только огромный поток жизни, бесконечный во всех направлениях. Но и он проносится мимо.