Страница:
Таким альпинистом сейчас чувствовал себя и Виктор Павлович Кленов.
"А мой коллега? Наверное, и он чувствует сейчас то же самое… Да, друг, – многозначительно произнес про себя Кленов, – неужели мы с тобой встретимся на вершине? Скорее всего, да. Но ужасно другое – на этой вершине для двоих нет места, кто-то один должен поставить флаг своего государства, один. И мы не пожмем друг другу руки. Вершина – это не стол переговоров, на котором ставят два флага, вершина – это пик. Точка. И кто первый, тот и победил, тот и останется в истории. Потом на эту вершину будут приходить другие, но она уже будет носить имя того, кто первый ступит на нее. А с другой стороны, – рассуждал Кленов, – стоит ли восходить на эту вершину? Ведь когда взойдешь на нее и взглянешь вниз, сразу же станет страшно. Страшно от содеянного. Ведь я-то прекрасно понимаю, к чему ведут мои исследования, почему меня так опекают. Мое открытие не принесет людям ни хлеба, ни счастья. Им невозможно накормить миллионы голодающих, оно не поднимет урожайность, не сделает землю более плодородной. Это открытие принесет лишь смерть, причем такую, к которой человечество не готово. А разве можно приготовиться к смерти? – сам себе задал вопрос известный ученый и сам же ответил:
– В общем, да, жизнь – это подготовка к смерти.
Рождение человека – вот это загадка, дар Божий, а смерть – закономерность. И страшно то, что я не дам человечеству шанс прожить больше, наоборот, мое открытие будет выжимать из жизни сок, так пресс выжимает виноград, и остается лишь жмых, никому не нужная оболочка. Да, да, останется лишь старческая кожа, чехол, ненужный и бессмысленный, пригодный лишь для того, чтобы зарыть его в землю или сжечь в крематории. Неужели это я, Виктор Кленов, истратил свои лучшие годы, чтобы принести человечеству страдания и новый ужас, который страшнее всех прежних, всех термоядерных реакций, нейтронных бомб, биологического и химического оружия – быструю биологическую смерть? Нет, она не будет тихой, она будет бурной. Все произойдет в считанные часы или дни. Человек, на гены которого будет оказано воздействие, состарится почти мгновенно. Это как если кто-то быстро-быстро перелистал бы альбом с семейными фотографиями: вот он в младенчестве, вот подросток, вот мужчина, а вот уже дряхлый старик".
И от этих мыслей холодок пробежал по спине Виктора Павловича Кленова.
"Неужели все будет происходить именно так? Да, так, и не иначе, ведь последние опыты над крысами и червями уже не оставляют сомнений в быстроте процессов, которые по моей воле могут быть запущены.
Молодая, полная сил крыса превращается в дряхлое животное в течение трех дней… Шерсть выпадает, и она из бойкой, резвой становится ко всему безразличной, неподвижной, апатичной, не хочет ни есть, ни пить… И нет никакой возможности от этого защититься, повернуть процесс вспять. Исход один – смерть. Еще шаг – и я создам антибессмертие для всего живого. Но нет, сперва не для всего, а лишь для человека – выборочное.
Он пройдет свой жизненный путь так быстро, что осознав это, сойдет с ума прежде, чем остановится его не по годам одряхлевшее сердце, тронется рассудком, как сейчас схожу с ума я от той информации, которой владею. Неужели эти же мысли мучат и моего американского соперника, моего коллегу, моего друга по несчастью? Неужели и он не спит ночами, смотрится в зеркало, видит свое лицо постаревшим на двадцать или тридцать лет? Это ужасно! Но что я могу сделать? Ведь если не я, то он. Боже, как это страшно! И зачем Бог дал мне разум, зачем он толкнул меня на это? Надо поговорить с Иваном Николаевичем, надо ему все рассказать. И плевать на секретность, плевать на все. Может быть, он, учитель, старик, прошедший жизненный путь, с вершины своего разума, своей мудрости, с вершины прожитых лет сможет подсказать решение, сможет остановить меня. А решение должно быть, оно существует. Не бывает же вопросов без ответа. И вообще, что такое наука? Наверное, лучше всех сказал Ландау:
«Наука – это способ удовлетворять свое любопытство за счет государства». Именно это я сейчас и делаю. Мне и-нтересно, мне любопытно, все эти годы мною двигало только это. А что дальше? Что наступит после того, как я сделаю еще один шаг, что будет, когда я продвинусь еще немного вперед? Ведь я шел, бежал, летел, полз, карабкался, взбирался, даже не подозревая о том, что впереди меня ждет смерть, ужас, кошмар, что я работаю не на Бога, а на дьявола!"
Кленов закрыл лицо руками, уперся локтями в стол.
Будь он слабее духом, скорее всего, сейчас расплакался бы – так плачет ребенок, вдруг увидев что-то странное и абсолютно ему непонятное. Но Виктор Павлович был сильным человеком, разум его всегда контролировал эмоции, он не привык расслабляться и паниковать…
Из оцепенения его вывел стук в дверь. Кленов даже не сказал «войдите», он только перевернул лежавшие перед ним бумаги и взял в руки чашку, на дне которой еще плескалось немного остывшего кофе.
В кабинет вошел генерал Потапчук. Генералы, полковники, майоры – все те люди, которые последние несколько лет плотно опекали Кленова, изолируя его от внешнего мира, – ученого мало интересовали. Правда, с некоторыми из них у него были неплохие отношения, но все равно говорить с ними Кленову было просто не о чем. Этих людей, далеких от того, чем он занимался, интересовал лишь результат исследований и безопасность Кленова;
Временами Виктор Павлович напоминал себе курицу-наседку, которую охраняют, перенося в корзине с места на место, и с нетерпением ожидают, когда же наконец из яиц, которые согревает курица, выведутся птенцы.
«Да, я курица-наседка, но не на золотых яйцах, а скорее, на змеиных, подложенных мне дьяволом», – с грустью думал он.
– Добрый день, Виктор Павлович, – осипшим от усталости голосом произнес Потапчук, протягивая для приветствия руку.
Кленов крутанулся на вертящемся кресле, на мгновение привстал, и; пожал холодную цепкую руку генерала.
– Присаживайтесь, Федор Филиппович. Хотите кофе?
– Я уже напился его сверх меры, – ответил Потапчук и усевшись, принялся массировать виски кончиками пальцев. Затем крепко сцепил пальцы на коленях и захрустел суставами.
От этого хруста Кленову вдруг стало не по себе.
– Что-то случилось? – спросил он у генерала.
Тот вместо ответа лишь кивнул.
– И что на этот раз?
– Несчастье, – ровным голосом произнес генерал Потапчук, – умер академик Лебедев.
Кленова как током ударило. Это было словно продолжением его размышлений и продолжением логичным. Страшное известие укладывалось в цепочку сомнений, являясь их закономерным завершением.
– Ему было восемьдесят четыре… – после долгого молчания медленно произнес Кленов. – Восемьдесят четыре… Он был на тридцать лет старше меня.
– Немалую жизнь прожил академик…
– Да, немалую, – подтвердил Кленов. – Несколько дней тому назад я звонил Ивану Николаевичу, но он отдыхал, и мы не смогли побеседовать. Почему-то так бывает всегда, и именно перед тем, как человек уходит навсегда. Хочешь сказать ему что-то важное, что-то нужное, но не находится времени, обстоятельства складываются так, что встретиться не можешь. То он занят, то мне не вырваться… Вот оно и случилось – Лебедева больше нет, а значит, не с кем посоветоваться.
– Что вы говорите, Виктор Павлович?
– Я говорю, что мне теперь не с кем посоветоваться.
– Насчет чего?
– Насчет жизни и смерти.
– Вечный вопрос.
– Не успел… Я хочу позвонить, – быстро, горячо заговорил Кленов, – хочу позвонить Надежде Алексеевне, Вере Ивановне. Они ведь мне как родные…
Прямого телефона в кабинете не было, все звонки вовне, согласно инструкции, делались через коммутатор. Генерал Потапчук достал из бокового кармана пиджака белый лист бумаги и подал его Кленову.
– Я хочу, чтобы вы, Виктор Павлович, определились, когда и где вы будете присутствовать.
– Вы даже не пытаетесь меня отговорить?
– Я знаю, что это невозможно.
– Правильно, генерал.
– Вот телефон, – предложил генерал Потапчук, подавая доктору мобильный аппарат.
– Спасибо, – устало сказал Кленов.
Но звонить Виктор Павлович не спешил. Он как завороженный смотрел на лист бумаги, где было очень мало текста. В одной колонке поставлено время, в другой – место.
– Я должен подумать, – сказал Кленов, даже не взглянув на Потапчука.
Тот хоть и спешил, но не торопил ученого, понимая, что такое смерть близкого человека, тем более, смерть учителя. И хоть он никогда не разговаривал с Кленовым о покойном академике, однако прекрасно знал, сколь многое их связывало.
Кленов задумчиво набрал несколько цифр, затем остановился.
– Это ужасно, – сказал он, обращаясь к Потапчуку. – У меня такое чувство, что ответить мне должен сам Лебедев. Словно его голос еще блуждает где-то по линиям. Еще вчера я мог позвонить, услышать его, а теперь даже не знаю, что и сказать. Выразить соболезнование? Но это совсем не то, что сейчас нужно.
И вдруг Кленов словно принял решение; глаза его заблестели, и он быстро набрал номер.
Трубку сняла Вера. Дочь академика Кленов знал еще школьницей, а она когда-то была влюблена в худого, серьезного аспиранта с фанатичным огоньком в глазах, часто бывавшего у отца. Но Виктор Кленов был слишком поглощен наукой, кроме того, боялся прослыть карьеристом, охотником за выгодной женитьбой на дочери научного руководителя. Как бы то ни было, добрыми друзьями они оставались уже почти четверть века…
– Здравствуйте, Верочка, это я. Уже знаю. Держитесь.
– Спасибо, что позвонил, Витя.
– Мне сказали только что…
– Папа много говорил о тебе перед смертью, вспоминал. В последнем интервью он назвал тебя своим лучшим и единственным учеником, – Вера всхлипнула.
– Думаю, что пока я этого не заслужил. Я расцениваю это как аванс, не больше.
– Напрасно ты так! Приезжай, Витя, мы будем тебя ждать.
– Я приеду попрощаться с Иваном Николаевичем, приеду обязательно.
– Папа оставил специально для тебя коробку с рукописями, сказал никому другому в руки не отдавать.
Только тебе.
– Да, я приеду, возьму… Держитесь.
Потапчук во время этого разговора прятал взгляд, старался не слушать, смотрел то на погасший экран компьютера, в котором отражался профиль Кленова, то па пустую чашку Ему было жаль этого сильного человека, которого постиг такой жестокий удар – Что будем делать, Виктор Павлович? Вы определились?
– Пока нет.
– Я прошу вас, не тяните с решением. Мне необходимо точно знать, когда и куда вы поедете, я должен обеспечить вашу безопасность.
– Надоело мне все это, носитесь со мной как с писаной торбой…
– Это наш долг, – сказал Потапчук, – наша работа.
Ваша работа – заниматься этим, – генерал кивнул в сторону компьютера, – моя работа – защитить вас.
Каждый должен делать то, что умеет, и тогда все будет в порядке.
– Может быть, вы, генерал, правы. Но от вашей правоты никому не легче Раньше мне игра в великого ученого, таинственность, секретность даже нравилась А теперь я временами думаю, а не лучше было бы, если бы меня не стало.
Глава 15
"А мой коллега? Наверное, и он чувствует сейчас то же самое… Да, друг, – многозначительно произнес про себя Кленов, – неужели мы с тобой встретимся на вершине? Скорее всего, да. Но ужасно другое – на этой вершине для двоих нет места, кто-то один должен поставить флаг своего государства, один. И мы не пожмем друг другу руки. Вершина – это не стол переговоров, на котором ставят два флага, вершина – это пик. Точка. И кто первый, тот и победил, тот и останется в истории. Потом на эту вершину будут приходить другие, но она уже будет носить имя того, кто первый ступит на нее. А с другой стороны, – рассуждал Кленов, – стоит ли восходить на эту вершину? Ведь когда взойдешь на нее и взглянешь вниз, сразу же станет страшно. Страшно от содеянного. Ведь я-то прекрасно понимаю, к чему ведут мои исследования, почему меня так опекают. Мое открытие не принесет людям ни хлеба, ни счастья. Им невозможно накормить миллионы голодающих, оно не поднимет урожайность, не сделает землю более плодородной. Это открытие принесет лишь смерть, причем такую, к которой человечество не готово. А разве можно приготовиться к смерти? – сам себе задал вопрос известный ученый и сам же ответил:
– В общем, да, жизнь – это подготовка к смерти.
Рождение человека – вот это загадка, дар Божий, а смерть – закономерность. И страшно то, что я не дам человечеству шанс прожить больше, наоборот, мое открытие будет выжимать из жизни сок, так пресс выжимает виноград, и остается лишь жмых, никому не нужная оболочка. Да, да, останется лишь старческая кожа, чехол, ненужный и бессмысленный, пригодный лишь для того, чтобы зарыть его в землю или сжечь в крематории. Неужели это я, Виктор Кленов, истратил свои лучшие годы, чтобы принести человечеству страдания и новый ужас, который страшнее всех прежних, всех термоядерных реакций, нейтронных бомб, биологического и химического оружия – быструю биологическую смерть? Нет, она не будет тихой, она будет бурной. Все произойдет в считанные часы или дни. Человек, на гены которого будет оказано воздействие, состарится почти мгновенно. Это как если кто-то быстро-быстро перелистал бы альбом с семейными фотографиями: вот он в младенчестве, вот подросток, вот мужчина, а вот уже дряхлый старик".
И от этих мыслей холодок пробежал по спине Виктора Павловича Кленова.
"Неужели все будет происходить именно так? Да, так, и не иначе, ведь последние опыты над крысами и червями уже не оставляют сомнений в быстроте процессов, которые по моей воле могут быть запущены.
Молодая, полная сил крыса превращается в дряхлое животное в течение трех дней… Шерсть выпадает, и она из бойкой, резвой становится ко всему безразличной, неподвижной, апатичной, не хочет ни есть, ни пить… И нет никакой возможности от этого защититься, повернуть процесс вспять. Исход один – смерть. Еще шаг – и я создам антибессмертие для всего живого. Но нет, сперва не для всего, а лишь для человека – выборочное.
Он пройдет свой жизненный путь так быстро, что осознав это, сойдет с ума прежде, чем остановится его не по годам одряхлевшее сердце, тронется рассудком, как сейчас схожу с ума я от той информации, которой владею. Неужели эти же мысли мучат и моего американского соперника, моего коллегу, моего друга по несчастью? Неужели и он не спит ночами, смотрится в зеркало, видит свое лицо постаревшим на двадцать или тридцать лет? Это ужасно! Но что я могу сделать? Ведь если не я, то он. Боже, как это страшно! И зачем Бог дал мне разум, зачем он толкнул меня на это? Надо поговорить с Иваном Николаевичем, надо ему все рассказать. И плевать на секретность, плевать на все. Может быть, он, учитель, старик, прошедший жизненный путь, с вершины своего разума, своей мудрости, с вершины прожитых лет сможет подсказать решение, сможет остановить меня. А решение должно быть, оно существует. Не бывает же вопросов без ответа. И вообще, что такое наука? Наверное, лучше всех сказал Ландау:
«Наука – это способ удовлетворять свое любопытство за счет государства». Именно это я сейчас и делаю. Мне и-нтересно, мне любопытно, все эти годы мною двигало только это. А что дальше? Что наступит после того, как я сделаю еще один шаг, что будет, когда я продвинусь еще немного вперед? Ведь я шел, бежал, летел, полз, карабкался, взбирался, даже не подозревая о том, что впереди меня ждет смерть, ужас, кошмар, что я работаю не на Бога, а на дьявола!"
Кленов закрыл лицо руками, уперся локтями в стол.
Будь он слабее духом, скорее всего, сейчас расплакался бы – так плачет ребенок, вдруг увидев что-то странное и абсолютно ему непонятное. Но Виктор Павлович был сильным человеком, разум его всегда контролировал эмоции, он не привык расслабляться и паниковать…
Из оцепенения его вывел стук в дверь. Кленов даже не сказал «войдите», он только перевернул лежавшие перед ним бумаги и взял в руки чашку, на дне которой еще плескалось немного остывшего кофе.
В кабинет вошел генерал Потапчук. Генералы, полковники, майоры – все те люди, которые последние несколько лет плотно опекали Кленова, изолируя его от внешнего мира, – ученого мало интересовали. Правда, с некоторыми из них у него были неплохие отношения, но все равно говорить с ними Кленову было просто не о чем. Этих людей, далеких от того, чем он занимался, интересовал лишь результат исследований и безопасность Кленова;
Временами Виктор Павлович напоминал себе курицу-наседку, которую охраняют, перенося в корзине с места на место, и с нетерпением ожидают, когда же наконец из яиц, которые согревает курица, выведутся птенцы.
«Да, я курица-наседка, но не на золотых яйцах, а скорее, на змеиных, подложенных мне дьяволом», – с грустью думал он.
– Добрый день, Виктор Павлович, – осипшим от усталости голосом произнес Потапчук, протягивая для приветствия руку.
Кленов крутанулся на вертящемся кресле, на мгновение привстал, и; пожал холодную цепкую руку генерала.
– Присаживайтесь, Федор Филиппович. Хотите кофе?
– Я уже напился его сверх меры, – ответил Потапчук и усевшись, принялся массировать виски кончиками пальцев. Затем крепко сцепил пальцы на коленях и захрустел суставами.
От этого хруста Кленову вдруг стало не по себе.
– Что-то случилось? – спросил он у генерала.
Тот вместо ответа лишь кивнул.
– И что на этот раз?
– Несчастье, – ровным голосом произнес генерал Потапчук, – умер академик Лебедев.
Кленова как током ударило. Это было словно продолжением его размышлений и продолжением логичным. Страшное известие укладывалось в цепочку сомнений, являясь их закономерным завершением.
– Ему было восемьдесят четыре… – после долгого молчания медленно произнес Кленов. – Восемьдесят четыре… Он был на тридцать лет старше меня.
– Немалую жизнь прожил академик…
– Да, немалую, – подтвердил Кленов. – Несколько дней тому назад я звонил Ивану Николаевичу, но он отдыхал, и мы не смогли побеседовать. Почему-то так бывает всегда, и именно перед тем, как человек уходит навсегда. Хочешь сказать ему что-то важное, что-то нужное, но не находится времени, обстоятельства складываются так, что встретиться не можешь. То он занят, то мне не вырваться… Вот оно и случилось – Лебедева больше нет, а значит, не с кем посоветоваться.
– Что вы говорите, Виктор Павлович?
– Я говорю, что мне теперь не с кем посоветоваться.
– Насчет чего?
– Насчет жизни и смерти.
– Вечный вопрос.
– Не успел… Я хочу позвонить, – быстро, горячо заговорил Кленов, – хочу позвонить Надежде Алексеевне, Вере Ивановне. Они ведь мне как родные…
Прямого телефона в кабинете не было, все звонки вовне, согласно инструкции, делались через коммутатор. Генерал Потапчук достал из бокового кармана пиджака белый лист бумаги и подал его Кленову.
– Я хочу, чтобы вы, Виктор Павлович, определились, когда и где вы будете присутствовать.
– Вы даже не пытаетесь меня отговорить?
– Я знаю, что это невозможно.
– Правильно, генерал.
– Вот телефон, – предложил генерал Потапчук, подавая доктору мобильный аппарат.
– Спасибо, – устало сказал Кленов.
Но звонить Виктор Павлович не спешил. Он как завороженный смотрел на лист бумаги, где было очень мало текста. В одной колонке поставлено время, в другой – место.
– Я должен подумать, – сказал Кленов, даже не взглянув на Потапчука.
Тот хоть и спешил, но не торопил ученого, понимая, что такое смерть близкого человека, тем более, смерть учителя. И хоть он никогда не разговаривал с Кленовым о покойном академике, однако прекрасно знал, сколь многое их связывало.
Кленов задумчиво набрал несколько цифр, затем остановился.
– Это ужасно, – сказал он, обращаясь к Потапчуку. – У меня такое чувство, что ответить мне должен сам Лебедев. Словно его голос еще блуждает где-то по линиям. Еще вчера я мог позвонить, услышать его, а теперь даже не знаю, что и сказать. Выразить соболезнование? Но это совсем не то, что сейчас нужно.
И вдруг Кленов словно принял решение; глаза его заблестели, и он быстро набрал номер.
Трубку сняла Вера. Дочь академика Кленов знал еще школьницей, а она когда-то была влюблена в худого, серьезного аспиранта с фанатичным огоньком в глазах, часто бывавшего у отца. Но Виктор Кленов был слишком поглощен наукой, кроме того, боялся прослыть карьеристом, охотником за выгодной женитьбой на дочери научного руководителя. Как бы то ни было, добрыми друзьями они оставались уже почти четверть века…
– Здравствуйте, Верочка, это я. Уже знаю. Держитесь.
– Спасибо, что позвонил, Витя.
– Мне сказали только что…
– Папа много говорил о тебе перед смертью, вспоминал. В последнем интервью он назвал тебя своим лучшим и единственным учеником, – Вера всхлипнула.
– Думаю, что пока я этого не заслужил. Я расцениваю это как аванс, не больше.
– Напрасно ты так! Приезжай, Витя, мы будем тебя ждать.
– Я приеду попрощаться с Иваном Николаевичем, приеду обязательно.
– Папа оставил специально для тебя коробку с рукописями, сказал никому другому в руки не отдавать.
Только тебе.
– Да, я приеду, возьму… Держитесь.
Потапчук во время этого разговора прятал взгляд, старался не слушать, смотрел то на погасший экран компьютера, в котором отражался профиль Кленова, то па пустую чашку Ему было жаль этого сильного человека, которого постиг такой жестокий удар – Что будем делать, Виктор Павлович? Вы определились?
– Пока нет.
– Я прошу вас, не тяните с решением. Мне необходимо точно знать, когда и куда вы поедете, я должен обеспечить вашу безопасность.
– Надоело мне все это, носитесь со мной как с писаной торбой…
– Это наш долг, – сказал Потапчук, – наша работа.
Ваша работа – заниматься этим, – генерал кивнул в сторону компьютера, – моя работа – защитить вас.
Каждый должен делать то, что умеет, и тогда все будет в порядке.
– Может быть, вы, генерал, правы. Но от вашей правоты никому не легче Раньше мне игра в великого ученого, таинственность, секретность даже нравилась А теперь я временами думаю, а не лучше было бы, если бы меня не стало.
Глава 15
Глеб Сиверов, покинув квартиру Меньшова, спешил не в больницу, а к себе на мансарду, где он мог побыть в одиночестве. Он знал генерал Потапчук не станет ничего предпринимать, не посоветовавшись с ним Как-никак, действовали они пока в одной связке Но не успел Сиверов сварить кофе и дослушать компакт-диск, как зазвонил телефон Единственным человеком, знавшим этот номер, был генерал Потапчук, а с ним, как справедливо полагал Глеб, пока еще ничего не случилось, значит, звонить мог только он.
– Ну что ж, послушаем, что он имеет мне сообщить, – сам себе сказал Глеб, и ответил. – Алло!
– Глеб Петрович, это я.
– Рад вас слышать – Ты сделал большое дело По фотографиям Баратынская опознала этого человека, именно он приходил под видом телефонного мастера.
– Что ж, по-моему, ни вы, ни я в этом не сомневались – Ты мне еще понадобишься, будь у себя.
– И в этом я не сомневался, – вздохнул Слепой Естественно, его куда больше устроило бы, если бы дальше ФСБ действовало самостоятельно, без его помощи. Но Сиверов прекрасно понимал, что в покое его не оставят.
"Прямых улик в отношении Николая Меньшова у них нет. Ну, да, приходил, прикинувшись связистом, в дом. Это не криминал для человека, которого можно в идеале обвинить в исполнении заказных убийств.
Что еще? Фальшивый паспорт, хранение дома огнестрельного оружия и взрывчатки… Хранение, а не использование. В лучшем случае, ему грозит года два – это не тот срок, которым можно пугать убийцу, не тот срок, который заставит его расколоться. Лишнего брать на себя Меньшов не станет. А время меж тем не терпит".
Глеб нутром чуял, что Потапчук не станет спешить с приказом о задержании Николая Меньшова. К чему?
Тот и так лежит в больнице после сложнейшей операции. Скорее всего, Федор Филиппович лишь проверил слова Кати, причем так, чтобы не поднимать много шума: прислал кого-нибудь в больницу «Скорой помощи».
Николай Меньшов находится сейчас в разработке, взять прикованного к постели человека не проблема. Куда важнее его связи. А чтобы нащупать их, нужно иметь на руках что-нибудь очень веское – что-нибудь, чем его можно припугнуть.
Времени Глеб зря не терял, использовав день с толком. Он успел прекрасно отдохнуть, когда уже вечером, около десяти часов, вновь позвонил генерал Потапчук. Голос его звучал немного виновато, как бывает всегда, если человек вынужден просить об одолжении.
– Глеб, мы должны встретиться. И не завтра, а сегодня.
– Я не против.
В трубке послышался сухой смех генерала ФСБ. Да, чтобы Глеб отказал ему – такого еще никогда не случалось и не могло случиться.
– Жду тебя там же, где и в прошлый раз.
На конспиративной квартире в Замоскворечье Потапчук пытался выглядеть хозяином, принимающим гостя. Даже жестяную коробку с датским печеньем поставил на стол. В чашке с кофе плавала похожая на ущербную луну криво отрезанная долька лимона. Генерал Потапчук чуть ли не слово в слово повторил все догадки Слепого.
Николая Меньшова брать он не спешил. Даже позаботился о том, чтобы теперешнее местопребывание его было известно лишь четверым сотрудникам, приехавшим к нему на квартиру.
– И вот почему я так сделал, Глеб, – говорил генерал, объясняя свой тактический ход. – Заказчик убийства сперва был уверен, что достиг своей цели, думал, что доктор Кленов убит. Это выяснил для него Николай Меньшов. Мы постарались сделать так, чтобы про ошибку заказчик узнал как можно позже – это давало бы нам выигрыш во времени.
– Справедливо, – согласился Сиверов, отпивая глоток кислого кофе.
Он любил и кофе, и лимон, но отдельно, правда, и виду не подал.
– А теперь, Глеб, поставь себя на его место. Возможно, противнику уже стало известно, что произошла ошибка и убит не Кленов, а человек, пытавшийся выдать себя за него – майор Грязнов. Такие вещи долго держать в секрете невозможно, ведь доктор Кленов продолжает работать, идут исследования, за которыми противник следит зорко. Я даже не удивлюсь, если пара спутников постоянно наблюдает за лабораторией и подходами к ней.
– Это уж наверняка.
– А теперь представь себе… Кто-то, назовем его «икс», находящийся здесь, в Москве, выполняя задание спецслужб, организовал убийство. Киллер выполнил свою задачу, как ты считаешь, с ним расплатились?
– Не сразу, – отозвался Глеб, – лишь после того, как контролер Николай Меньшов разузнал, что убийство совершено.
– После этого наверняка рассчитались.
– Вне всякого сомнения, – усмехнулся Сиверов, вспомнив деньги на квартире бывшего спортсмена.
– И вот теперь заказчик узнает, что его провели, что убит не доктор Кленов, а офицер ФСБ. Что бы ты предпринял на его месте?
– Деньги заплачены, а дело не сделано, – не задумываясь, отвечал Глеб. – Было бы логично, если бы заказчик предложил киллеру доплату за еще одну попытку.
– Да, ты читаешь мои мысли.
– Если заказчик – это наемник, посредник, передающий деньги, ему выгоднее использовать уже апробированный путь, старые кадры. Он предпочтет доплатить, чем заплатить заново.
– Скорее всего, ты прав, Глеб.
– Но я на сто процентов уверен, что Николай Меньшов не был в данном конкретном случае убийцей, он выполнял лишь роль контролера. Он не стал бы рисковать, светиться во второй раз в подъезде, чтобы удостовериться в том, что видел собственными глазами.
– Значит, прижать его мне не удастся, – с горечью заключил Потапчук.
– Оружие, найденное в доме, чистое?
– Естественно. Конечно, в лаборатории еще проверяют, но надежд осталось мало. Настоящий профессионал никогда не притащит к себе в дом оружие, из которого убит человек.
– Что-нибудь особенное в квартире обнаружили?
– Практически нет. Разве что тайник в ванной, над подвесным потолком, но там пусто. Меньшов, скорее всего, собирался уехать и даже не знал, вернется ли когда-нибудь на эту квартиру. Поэтому все необходимое находилось в дорожной сумке.
Генерал Потапчук сделал все, что мог, и Глеб понимал это, но все же спросил:
– Меньшову за это время никто не звонил?
– Его телефон поставили на прослушивание, но ни одного звонка не поступало.
– Понятно, – Глеб допил кофе. – Но так не может быть, чтобы в квартире, где человек жил три года, не нашлось ничего, что бы могло вывести нас на его связи.
– Ровным счетом ничего. Из документов есть лишь паспорта, и ни одной записи. Мы даже газеты старые просмотрели, на полях не записано ни одного телефона, лишь некоторые объявления подчеркнуты. Но к делу это не имеет никакого отношения.
– Неужели совсем ничего?
– Абсолютно! Такое впечатление, что Меньшов, после того, как покинул спорт, вообще не жил – ни фотографий последних лет, ни счетов, никакой, хотя бы маленькой зацепочки.
– Такого быть не может! – убежденно произнес Сиверов.
Потапчука это задело за живое и он подумал:
«Конечно, легко сидеть здесь и рассуждать. Мои люди обшарили каждый сантиметр квартиры, простучали каждую паркетину, пролистали каждую книгу на полке, изучили старые газеты и даже мусор в ведре».
– Если он собирался уехать с сумкой, – задумчиво сказал Глеб, – значит, там и нужно искать. Ее-то отдавать в ваши руки он не собирался, верно? Сумка еще на квартире? – живо поинтересовался он.
– Да. Кроме оружия, конечно, оно на экспертизе.
– Едем, – Сиверов поднялся. – Я на сто процентов уверен: ваши люди, Федор Филиппович, что-то упустили. И я не удивлюсь, если то, что нам нужно, будет висеть прямо на стене, на самом видном месте. Помните, как в рассказе Эдгара По? Надеюсь только, что человек, прослушивающий телефон, не сидит по старинке в квартире, и все-таки переключили линию?
– Я распоряжусь, чтобы в квартире никогда не было, когда мы приедем.
– Отлично.
«Я-то надеялся, мне возвращаться сюда не придется. Вот уж, никогда не знаешь, как сложится…»
По всему чувствовалось, здесь совсем недавно проводился обыск. Ручки на всех дверях были обсыпаны коричневым порошком для снятия отпечатков пальцев, такие же пятна остались на стеклах – оконных и в шкафу. Стопки книг, развернутые, лежащие одна на другой газеты… В воздухе все еще витал запах табачного дыма.
«Нервничали ребята, вот и курили», – подумал Глеб.
Все содержимое сумки, кроме коробок с оружием, которые увезли в лабораторию, было аккуратно разложено на столе. На стуле висели брюки с вывороченными карманами.
– Все здесь просмотрели десять раз, Глеб, – безнадежно махнул рукой генерал.
Сиверов зажег все лампы, какие только были в комнате. Еще в первый свой визит он заметил, что ковер над кроватью неровно покрыт пылью, словно на нем что-то висело, а потом это сняли. Глеб забрался с ногами на диван и осмотрел неровно взъерошенный ворс.
Затем аккуратно, большим и указательным пальцем вытащил почти не видную, утонувшую в ворсинках булавку, какой портные скалывают детали еще не готовой одежды.
– Все спортсмены награды на виду держат, вот и он держал их тут, – подумав, сказал Потапчук и показал на медали, лежавшие на столе. – Ленточки-то выцвели, значит, на открытом месте находились. Даже за стеклом, в шкафу, им так не выгореть.
Сервант стоял в темном углу, а ковер висел на солнечной стене. Тут генерал был прав, даже обои там выгорели значительно больше, чем возле серванта.
Глеб взял одну из медалей и примерил ее к тому месту, где обнаружил булавку.
– Даже эта, с самой короткой ленточкой, и то низко болтается, головой задеваешь, когда сидишь. Медали висели вот на этом шурупе, – и Глеб указал на один из шурупов, державших ковер.
Если все остальные были закручены в пробки почти вплотную к стене, то этот немного выступал. Сиверов отчертил рукой линию на ковре, как раз там, где ворс не был примят.
– Вот тут и висели. Булавками, Федор Филиппович, прикалывают что-нибудь легкое – плакаты, открытки, фотографии…
Сиверов взял в руки большой почтовый конверт, найденный в сумке, и высыпал десять раз пересмотренные людьми Потапчука фотокарточки на стол. Он не ошибся: на доброй трети снимков по уголкам виднелись маленькие дырочки от булавок. Эти фотографии, снятые с ковра, отличались от других и тем, что выгорели на солнце. Бумага по краям пожелтела, цвета стали не такими яркими, сместились в коричнево-зеленую гамму.
Генерал Потапчук следил за движениями Сиверова.
Тот раскладывал фотографии на столе так, как раскладывают пасьянс. Он старался расположить снимки в хронологическом порядке, восстановить спортивную карьеру Николая Меньшова. Это было не так уж трудно: иногда на фотографиях попадались транспаранты, на которых были написаны месяц и год проведения соревнований. Если же этого не было, то на медали можно было разобрать год. А если медаль на мелком снимке смотрелась небольшим желто-серебряным пятнышком, то приходили на помощь сами награды, лежащие тут же на столе. По цвету ленточки, по форме, по рисунку Глеб определял, какая из них красовалась в те годы на шее Николая Меньшова. А год соревнований на медалях стоял всегда.
Глеб раздвигал карточки, вставляя между ними другие, с уточненной датой, передвигал из верхних в нижние ряды и наконец сложил целый иконостас. Вот тут-то в глаза и бросилось одно несоответствие. Все карточки были форматными, каких размеров лист лежал в пачке, таким карточку и печатали. Выделялись из них лишь две групповые, к тому же одна из них была примечательна и тем, что самого Меньшова на ней не оказалось, лишь другие медалисты.
– Видите, – сказал Глеб, кладя карточку рядом с другими и раздвигая их пальцами, – лишнее пространство, она неформатная.
Потапчук стоял, вглядываясь в лица спортсменов, еще до конца не понимая, что затеял Глеб.
– Любопытно, – только и проговорил он.
– Смотрите, Федор Филиппович, освещенность одна и та же на двух фотографиях. Обе неформатные.
– Это вполне могут быть два кадра с одной и той же пленки.
– Думаете, все не влезли в один кадр?
– Возможно…
– Ну скажите, Федор Филиппович, станет ли профессиональный фотограф снимать шеренгу спортсменов, расположив кадр вертикально? Он непременно сделает горизонтальную композицию. Это две части одного и того же фотоснимка.
– Похоже, что так… – согласился Потапчук.
– Пейзаж сзади один и тот же.
Потапчук нагнулся, чтобы получше рассмотреть.
– Нет, Глеб, ошибаешься.
– Почему?
– На обоих снимках стоит одна и та же девушка.
Сиверов всмотрелся. Действительно, рядом с Николаем Меньшовым стояла высокая шатенка в белых шортах и красной майке. На груди у нее сверкала золотая медаль. С правой карточки улыбалась та же самая девушка, но уже в другой одежде – майка стала зеленой. На ладони, демонстрируя, она держала серебряную медаль.
– Я на это не обратил внимания, но зато заметил другое, – Сиверов повернул оба снимка боком. – Посмотрите, на них с трех сторон бумага пожелтела, а с одной стороны срез белый, свежий, и к тому же не очень ровный. Обрезали ножницами, а не резаком. По ширине получается, вырезали одного человека, причем, совсем недавно, может быть, даже в тот день, когда Меньшов собирал сумку.
– И что это может означать? – спросил Потапчук.
– Меньшов перед отъездом уничтожал все, что представляло для него опасность.
– А чем мог быть опасен этот снимок?
– Это тем более интересно, что карточку Меньшов забирал с собой, – усмехнулся Сиверов.
– Что ж, такое бывает. Вырезают из фотографий бывших любовниц, бывших жен, людей, ставших врагами. И все-таки, Глеб, это два разных снимка.
– Он несомненно висел на стене, – произнес Глеб.
– Ясно, есть дырочки от булавок. Кстати, этих булавок мои ребята в мусорном ведре нашли целую пригоршню.
– Ну что ж, послушаем, что он имеет мне сообщить, – сам себе сказал Глеб, и ответил. – Алло!
– Глеб Петрович, это я.
– Рад вас слышать – Ты сделал большое дело По фотографиям Баратынская опознала этого человека, именно он приходил под видом телефонного мастера.
– Что ж, по-моему, ни вы, ни я в этом не сомневались – Ты мне еще понадобишься, будь у себя.
– И в этом я не сомневался, – вздохнул Слепой Естественно, его куда больше устроило бы, если бы дальше ФСБ действовало самостоятельно, без его помощи. Но Сиверов прекрасно понимал, что в покое его не оставят.
"Прямых улик в отношении Николая Меньшова у них нет. Ну, да, приходил, прикинувшись связистом, в дом. Это не криминал для человека, которого можно в идеале обвинить в исполнении заказных убийств.
Что еще? Фальшивый паспорт, хранение дома огнестрельного оружия и взрывчатки… Хранение, а не использование. В лучшем случае, ему грозит года два – это не тот срок, которым можно пугать убийцу, не тот срок, который заставит его расколоться. Лишнего брать на себя Меньшов не станет. А время меж тем не терпит".
Глеб нутром чуял, что Потапчук не станет спешить с приказом о задержании Николая Меньшова. К чему?
Тот и так лежит в больнице после сложнейшей операции. Скорее всего, Федор Филиппович лишь проверил слова Кати, причем так, чтобы не поднимать много шума: прислал кого-нибудь в больницу «Скорой помощи».
Николай Меньшов находится сейчас в разработке, взять прикованного к постели человека не проблема. Куда важнее его связи. А чтобы нащупать их, нужно иметь на руках что-нибудь очень веское – что-нибудь, чем его можно припугнуть.
Времени Глеб зря не терял, использовав день с толком. Он успел прекрасно отдохнуть, когда уже вечером, около десяти часов, вновь позвонил генерал Потапчук. Голос его звучал немного виновато, как бывает всегда, если человек вынужден просить об одолжении.
– Глеб, мы должны встретиться. И не завтра, а сегодня.
– Я не против.
В трубке послышался сухой смех генерала ФСБ. Да, чтобы Глеб отказал ему – такого еще никогда не случалось и не могло случиться.
– Жду тебя там же, где и в прошлый раз.
На конспиративной квартире в Замоскворечье Потапчук пытался выглядеть хозяином, принимающим гостя. Даже жестяную коробку с датским печеньем поставил на стол. В чашке с кофе плавала похожая на ущербную луну криво отрезанная долька лимона. Генерал Потапчук чуть ли не слово в слово повторил все догадки Слепого.
Николая Меньшова брать он не спешил. Даже позаботился о том, чтобы теперешнее местопребывание его было известно лишь четверым сотрудникам, приехавшим к нему на квартиру.
– И вот почему я так сделал, Глеб, – говорил генерал, объясняя свой тактический ход. – Заказчик убийства сперва был уверен, что достиг своей цели, думал, что доктор Кленов убит. Это выяснил для него Николай Меньшов. Мы постарались сделать так, чтобы про ошибку заказчик узнал как можно позже – это давало бы нам выигрыш во времени.
– Справедливо, – согласился Сиверов, отпивая глоток кислого кофе.
Он любил и кофе, и лимон, но отдельно, правда, и виду не подал.
– А теперь, Глеб, поставь себя на его место. Возможно, противнику уже стало известно, что произошла ошибка и убит не Кленов, а человек, пытавшийся выдать себя за него – майор Грязнов. Такие вещи долго держать в секрете невозможно, ведь доктор Кленов продолжает работать, идут исследования, за которыми противник следит зорко. Я даже не удивлюсь, если пара спутников постоянно наблюдает за лабораторией и подходами к ней.
– Это уж наверняка.
– А теперь представь себе… Кто-то, назовем его «икс», находящийся здесь, в Москве, выполняя задание спецслужб, организовал убийство. Киллер выполнил свою задачу, как ты считаешь, с ним расплатились?
– Не сразу, – отозвался Глеб, – лишь после того, как контролер Николай Меньшов разузнал, что убийство совершено.
– После этого наверняка рассчитались.
– Вне всякого сомнения, – усмехнулся Сиверов, вспомнив деньги на квартире бывшего спортсмена.
– И вот теперь заказчик узнает, что его провели, что убит не доктор Кленов, а офицер ФСБ. Что бы ты предпринял на его месте?
– Деньги заплачены, а дело не сделано, – не задумываясь, отвечал Глеб. – Было бы логично, если бы заказчик предложил киллеру доплату за еще одну попытку.
– Да, ты читаешь мои мысли.
– Если заказчик – это наемник, посредник, передающий деньги, ему выгоднее использовать уже апробированный путь, старые кадры. Он предпочтет доплатить, чем заплатить заново.
– Скорее всего, ты прав, Глеб.
– Но я на сто процентов уверен, что Николай Меньшов не был в данном конкретном случае убийцей, он выполнял лишь роль контролера. Он не стал бы рисковать, светиться во второй раз в подъезде, чтобы удостовериться в том, что видел собственными глазами.
– Значит, прижать его мне не удастся, – с горечью заключил Потапчук.
– Оружие, найденное в доме, чистое?
– Естественно. Конечно, в лаборатории еще проверяют, но надежд осталось мало. Настоящий профессионал никогда не притащит к себе в дом оружие, из которого убит человек.
– Что-нибудь особенное в квартире обнаружили?
– Практически нет. Разве что тайник в ванной, над подвесным потолком, но там пусто. Меньшов, скорее всего, собирался уехать и даже не знал, вернется ли когда-нибудь на эту квартиру. Поэтому все необходимое находилось в дорожной сумке.
Генерал Потапчук сделал все, что мог, и Глеб понимал это, но все же спросил:
– Меньшову за это время никто не звонил?
– Его телефон поставили на прослушивание, но ни одного звонка не поступало.
– Понятно, – Глеб допил кофе. – Но так не может быть, чтобы в квартире, где человек жил три года, не нашлось ничего, что бы могло вывести нас на его связи.
– Ровным счетом ничего. Из документов есть лишь паспорта, и ни одной записи. Мы даже газеты старые просмотрели, на полях не записано ни одного телефона, лишь некоторые объявления подчеркнуты. Но к делу это не имеет никакого отношения.
– Неужели совсем ничего?
– Абсолютно! Такое впечатление, что Меньшов, после того, как покинул спорт, вообще не жил – ни фотографий последних лет, ни счетов, никакой, хотя бы маленькой зацепочки.
– Такого быть не может! – убежденно произнес Сиверов.
Потапчука это задело за живое и он подумал:
«Конечно, легко сидеть здесь и рассуждать. Мои люди обшарили каждый сантиметр квартиры, простучали каждую паркетину, пролистали каждую книгу на полке, изучили старые газеты и даже мусор в ведре».
– Если он собирался уехать с сумкой, – задумчиво сказал Глеб, – значит, там и нужно искать. Ее-то отдавать в ваши руки он не собирался, верно? Сумка еще на квартире? – живо поинтересовался он.
– Да. Кроме оружия, конечно, оно на экспертизе.
– Едем, – Сиверов поднялся. – Я на сто процентов уверен: ваши люди, Федор Филиппович, что-то упустили. И я не удивлюсь, если то, что нам нужно, будет висеть прямо на стене, на самом видном месте. Помните, как в рассказе Эдгара По? Надеюсь только, что человек, прослушивающий телефон, не сидит по старинке в квартире, и все-таки переключили линию?
– Я распоряжусь, чтобы в квартире никогда не было, когда мы приедем.
– Отлично.
* * *
Вот уже второй раз за сегодняшний день Глеб входил в квартиру Николая Меньшова.«Я-то надеялся, мне возвращаться сюда не придется. Вот уж, никогда не знаешь, как сложится…»
По всему чувствовалось, здесь совсем недавно проводился обыск. Ручки на всех дверях были обсыпаны коричневым порошком для снятия отпечатков пальцев, такие же пятна остались на стеклах – оконных и в шкафу. Стопки книг, развернутые, лежащие одна на другой газеты… В воздухе все еще витал запах табачного дыма.
«Нервничали ребята, вот и курили», – подумал Глеб.
Все содержимое сумки, кроме коробок с оружием, которые увезли в лабораторию, было аккуратно разложено на столе. На стуле висели брюки с вывороченными карманами.
– Все здесь просмотрели десять раз, Глеб, – безнадежно махнул рукой генерал.
Сиверов зажег все лампы, какие только были в комнате. Еще в первый свой визит он заметил, что ковер над кроватью неровно покрыт пылью, словно на нем что-то висело, а потом это сняли. Глеб забрался с ногами на диван и осмотрел неровно взъерошенный ворс.
Затем аккуратно, большим и указательным пальцем вытащил почти не видную, утонувшую в ворсинках булавку, какой портные скалывают детали еще не готовой одежды.
– Все спортсмены награды на виду держат, вот и он держал их тут, – подумав, сказал Потапчук и показал на медали, лежавшие на столе. – Ленточки-то выцвели, значит, на открытом месте находились. Даже за стеклом, в шкафу, им так не выгореть.
Сервант стоял в темном углу, а ковер висел на солнечной стене. Тут генерал был прав, даже обои там выгорели значительно больше, чем возле серванта.
Глеб взял одну из медалей и примерил ее к тому месту, где обнаружил булавку.
– Даже эта, с самой короткой ленточкой, и то низко болтается, головой задеваешь, когда сидишь. Медали висели вот на этом шурупе, – и Глеб указал на один из шурупов, державших ковер.
Если все остальные были закручены в пробки почти вплотную к стене, то этот немного выступал. Сиверов отчертил рукой линию на ковре, как раз там, где ворс не был примят.
– Вот тут и висели. Булавками, Федор Филиппович, прикалывают что-нибудь легкое – плакаты, открытки, фотографии…
Сиверов взял в руки большой почтовый конверт, найденный в сумке, и высыпал десять раз пересмотренные людьми Потапчука фотокарточки на стол. Он не ошибся: на доброй трети снимков по уголкам виднелись маленькие дырочки от булавок. Эти фотографии, снятые с ковра, отличались от других и тем, что выгорели на солнце. Бумага по краям пожелтела, цвета стали не такими яркими, сместились в коричнево-зеленую гамму.
Генерал Потапчук следил за движениями Сиверова.
Тот раскладывал фотографии на столе так, как раскладывают пасьянс. Он старался расположить снимки в хронологическом порядке, восстановить спортивную карьеру Николая Меньшова. Это было не так уж трудно: иногда на фотографиях попадались транспаранты, на которых были написаны месяц и год проведения соревнований. Если же этого не было, то на медали можно было разобрать год. А если медаль на мелком снимке смотрелась небольшим желто-серебряным пятнышком, то приходили на помощь сами награды, лежащие тут же на столе. По цвету ленточки, по форме, по рисунку Глеб определял, какая из них красовалась в те годы на шее Николая Меньшова. А год соревнований на медалях стоял всегда.
Глеб раздвигал карточки, вставляя между ними другие, с уточненной датой, передвигал из верхних в нижние ряды и наконец сложил целый иконостас. Вот тут-то в глаза и бросилось одно несоответствие. Все карточки были форматными, каких размеров лист лежал в пачке, таким карточку и печатали. Выделялись из них лишь две групповые, к тому же одна из них была примечательна и тем, что самого Меньшова на ней не оказалось, лишь другие медалисты.
– Видите, – сказал Глеб, кладя карточку рядом с другими и раздвигая их пальцами, – лишнее пространство, она неформатная.
Потапчук стоял, вглядываясь в лица спортсменов, еще до конца не понимая, что затеял Глеб.
– Любопытно, – только и проговорил он.
– Смотрите, Федор Филиппович, освещенность одна и та же на двух фотографиях. Обе неформатные.
– Это вполне могут быть два кадра с одной и той же пленки.
– Думаете, все не влезли в один кадр?
– Возможно…
– Ну скажите, Федор Филиппович, станет ли профессиональный фотограф снимать шеренгу спортсменов, расположив кадр вертикально? Он непременно сделает горизонтальную композицию. Это две части одного и того же фотоснимка.
– Похоже, что так… – согласился Потапчук.
– Пейзаж сзади один и тот же.
Потапчук нагнулся, чтобы получше рассмотреть.
– Нет, Глеб, ошибаешься.
– Почему?
– На обоих снимках стоит одна и та же девушка.
Сиверов всмотрелся. Действительно, рядом с Николаем Меньшовым стояла высокая шатенка в белых шортах и красной майке. На груди у нее сверкала золотая медаль. С правой карточки улыбалась та же самая девушка, но уже в другой одежде – майка стала зеленой. На ладони, демонстрируя, она держала серебряную медаль.
– Я на это не обратил внимания, но зато заметил другое, – Сиверов повернул оба снимка боком. – Посмотрите, на них с трех сторон бумага пожелтела, а с одной стороны срез белый, свежий, и к тому же не очень ровный. Обрезали ножницами, а не резаком. По ширине получается, вырезали одного человека, причем, совсем недавно, может быть, даже в тот день, когда Меньшов собирал сумку.
– И что это может означать? – спросил Потапчук.
– Меньшов перед отъездом уничтожал все, что представляло для него опасность.
– А чем мог быть опасен этот снимок?
– Это тем более интересно, что карточку Меньшов забирал с собой, – усмехнулся Сиверов.
– Что ж, такое бывает. Вырезают из фотографий бывших любовниц, бывших жен, людей, ставших врагами. И все-таки, Глеб, это два разных снимка.
– Он несомненно висел на стене, – произнес Глеб.
– Ясно, есть дырочки от булавок. Кстати, этих булавок мои ребята в мусорном ведре нашли целую пригоршню.