Страница:
Он начал всерьез подумывать о том, чтобы продать квартиру в Москве и подыскать что-нибудь подешевле в провинции. Вырученных от продажи денег хватило бы не только на квартиру в каком-нибудь райцентре, но и на безбедную жизнь в течение нескольких лет – возможно, до самой смерти. Чем дольше Аполлон Степанович жил со Светланой, тем сильнее убеждался в том, что это, пожалуй, единственный выход. В провинцию Светлана за ним не поедет. Было немного жаль Москвы, но и тихая провинциальная жизнь наверняка имела свои преимущества.
Размышляя обо всех этих невеселых вещах, Аполлон Степанович шел по уснувшим улицам. Сверху накрапывал мелкий холодный дождик, и Аполлон Степанович раскрыл предусмотрительно захваченный из дома зонт.
Зонт был старый, большой, и под ним было сухо и уютно, почти как под крышей. Мимо проносились редкие машины, иногда рядом притормаживали патрульные «уазики», но, вглядевшись в одиноко бредущую под дождем фигуру, милиционеры уезжали – все они хорошо знали привычки Аполлона Степановича и давно махнули на него рукой: если за три года ночных гуляний со стариком ничего не случилось, то не случится и впредь. Да и кому он нужен в поношенном светлом плаще покроя семидесятых годов и дурацкой клетчатой кепке? Издали же видно, что взять с него нечего, кроме анализов… Тем более, что на все предупреждения и увещевания Аполлон Степанович отвечал одинаково: кому, дескать, я нужен, и вообще, чему быть, того не миновать.
И как-то всегда получалось, что он прав: три года подряд каждую ночь, невзирая на погоду, он выходил на улицу, и за три года его ни разу никто не остановил, кроме все тех же патрульных. Придраться милиционерам было не к чему: документы у старика всегда были при себе, оружия он не имел, а комендантский час в Москве, слава богу, еще не ввели. Правда, один не в меру ретивый сержант не раз высказывал в разговорах с коллегами предположение, что дед в светлом плаще просто готовит какое-то крупное преступление, а пока что приучает сотрудников милиции к тому, что он является как бы неотъемлемой частью городского пейзажа, запасаясь таким образом чем-то вроде алиби. Сержанта подняли на смех, что полностью опровергало расхожее мнение, будто в патрульно-постовой службе работают сплошные идиоты.
Время приближалось уже к трем часам, когда Аполлон Степанович свернул на Малую Грузинскую.
Ходьба утомила его, сырой ночной воздух успокоил нервы, и он чувствовал, что уснет, едва успев коснуться щекой подушки. Старательно обходя блестевшие в свете уличных фонарей лужи, Пряхин в который раз порадовался тому, что в свое время не стал терпеть светкин храп и выбрался на свежий воздух. Он чувствовал, что эти прогулки очень полезны для здоровья – не понимал, а вот именно чувствовал. Сейчас состояние его организма было даже лучше, чем три года назад: живот, как-то незаметно выросший у него годам к пятидесяти, заметно уменьшился в размерах, он перестал задыхаться при ходьбе и начисто пропали головные боли, не дававшие житья в последние десять лет. Аполлон Степанович рассчитывал протянуть еще лет пятнадцать-двадцать – конечно, при условии, что избавится от Светки, которая надоела ему, как паховая грыжа. Кому приятно жить под одной крышей с человеком, который желает тебе смерти?
"Если буду переезжать, – подумал он, – обязательно выберу город, в котором есть река, и не какая-нибудь Зловонючка, а нормальная река, в которой полно рыбы и которую нельзя переплюнуть одним плевком.
С моей бессонницей рыбалка – самое милое дело".
Мимо, приветственно мигнув фарами, проехал милицейский «уазик». Аполлон Степанович шутливо отдал честь, приложив пальцы к козырьку своей клетчатой кепки. «Уазик» фыркнул выхлопной трубой и укатил.
Потом встретился продрогший бомж Васяня, старый знакомый, которого опять выставили из подъезда, где он устроился на ночлег. Они немного поговорили о погоде и о политике. В связи с темой погоды Васяня пожаловался на геморрой, Аполлон Степанович ему посочувствовал и дал три рубля с мелочью – больше у него при себе не было.
– Хороший ты мужик, Степаныч, – благодарно прохрипел Васяня, – а только посидел бы ты пока что дома. Слыхал, маньяк у нас завелся? Неровен час, и до тебя доберется.
Про маньяка Аполлон Степанович, конечно же, слышал. В этом плане ему даже было, чем похвастаться, ведь это именно его, а не кого-то другого, вчера ночью протаранил удиравший от убийцы мальчишка. Пряхин рассказал Васяне эту историю, предупредительно держа зонт так, чтобы тот прикрывал и его, и бомжа.
Выслушав его, бомж зябко передернул плечами, вынул из кармана изжеванный, треснувший вдоль деревянный мундштук, вставил в него окурок и закурил. Курил он скупыми экономными затяжками, надолго задерживая в легких вонючий дым.
– Вот я и говорю, – хрипло заметил он между затяжками, – сидел бы ты дома. Маньяк – он и есть маньяк. Ему все равно кого кончать, старого или малого. Тем более, что этого пацана ты, можно сказать, спас. Кабы не ты, догнал бы его этот гад и додавил до полной и окончательной победы. Как бы он тебе за это не отомстил.
– Да брось ты, Васяня, – рассудительно сказал Аполлон Степанович. – Маньяки – они потому и маньяки, что завернулись на чем-то одном. Их всегда по почерку узнают. Один, к примеру, женщин насилует и убивает, другой малолеток в лифте караулит… Этот псих на пацана напал, так зачем, скажи на милость, ему такой старый дед, как я?
– Ну, не знаю, – нерешительно сказал Васяня. – Может, ты и прав…
– Ясное дело, прав, – уверенно произнес Пряхин. – И потом, вся милиция на ногах, ищут. А этого гада уже, наверное, и след простыл.
– Это точно, – Васяня сплюнул на тротуар, – ищут. Меня сегодня целое утро в отделении продержали, все выспрашивали: не видал ли чего, да не я ли это…
Козлы. Ищут они… Они без фонарика свою задницу найти не могут, когда подтереться надо, а ты говоришь – ищут-.
Человек, стоявший в нескольких шагах от них, скрытый густой тенью старого пятиэтажного дома, слегка переменил позу и медленно растянул губы в невеселой улыбке. Отблеск дальнего фонаря смутно блеснул на обнажившихся зубах. Глаз его видно не было – их скрывал низко надвинутый капюшон старой офицерской плащ-накидки. Из своего укрытия человек слышал каждое слово.
Слова доносились до него в искаженном, изуродованном виде. Голоса Пряхина и бомжа напоминали ему какое-то утробное ворчание, словно были записаны на пленке, пущенной с малой скоростью. Очертания фигур, домов и деревьев были изломанными и болезненно перекрученными, и все вокруг было пропитано ненавистью.
Ненависть сырым туманом висела в воздухе, ненависть сеялась с неба мелким дождем и собиралась в лужи под ногами. Она текла по водосточным трубам, она отравляла небо и землю, ядовитым потом выступала из каменных стен и вила гнезда в обнажившихся мокрых ветвях деревьев, корни которых пили ненависть из земли точно так же, как пиявка сосет кровь.
Ненависть распирала человека в плащ-накидке изнутри, и если бы взглядом можно было убить, то и Пряхин, и Васяня давно лежали бы на тротуаре. Ненависть была живым существом, и, как всякое живое существо, она росла и требовала пищи – с каждым днем все больше и больше. Огромный слизистый червь ненависти пожирал своего хозяина изнутри, он был голоден всегда, и его уже не удовлетворяли мелкие подачки вроде распятых котов или проколотых шин. Такие вещи можно было терпеть в качестве легкой закуски. Главным блюдом была кровь, предсмертные судороги и последний выдох жертвы, и ненависть толкала своего хозяина все вперед и вперед, подсказывая ему все новые способы и нашептывая имена.
Глядя на беседующих стариков, человек в плащ-накидке подумал, что было бы неплохо разом покончить с обоими. Старик в светлом плаще помог мальчишке выскользнуть из лап смерти, и ненависть осталась голодной. А бомж… Что ж, бомж – это лишняя пара глаз, а значит – лишняя опасность. Если кто-то увидит, разглядит, догадается.., нет, бомжа нужно тоже убить. Может быть, получив двойную порцию крови, ненависть на время угомонится и даст хозяину немного отдохнуть, отлежаться на дне. Старик в светлом плаще, которого бомж называл Степановичем, был абсолютно прав: милиция, хоть и вяло пока, но уже начала шевелиться, и несколько ночей, проведенных в своей постели, пошли бы убийце на пользу. Пусть успокоятся, пусть решат, что маньяк, которого они ищут, сменил район своих действий…
Кстати, сменить район тоже не помешает. У убийцы были такие планы, и он уже начал подготовительную работу в этом направлении, запасаясь кормом для своей ненависти впрок.
Так что же все-таки делать с бомжем? Убийца покрепче стиснул рукоять спрятанного под плащ-накидкой топорика. Два точных удара – и дело сделано. Рискнуть? А что, если что-то снова пойдет не так? Все-таки их двое, а рисковать нельзя. Если хотя бы один из них увидит лицо убийцы и останется жив, все будет кончено прежде, чем наступит утро.
Нет, с бомжем придется подождать. Тем более, что район буквально нашпигован милицией. Возле дома старика приготовлена засада, убийца отчетливо видел в темном салоне одной из припаркованных у подъезда машин огоньки сигарет. Это было логично: менты знали, что старик гуляет по ночам, и решили ловить маньяка на живца. Ну-ну… За любителем ночных прогулок наверняка следовал незаметный соглядатай, готовый при первом же признаке тревоги броситься на помощь. Скорее всего, обнаружив убийцу, менты станут стрелять на поражение – так будет проще и им, и суду. Человек в плащ-накидке не собирался подставляться под пули, да и присутствие на собственном судебном процессе в его планы не входило.
Осторожно оторвавшись от сырой стены, убийца сделал медленный, бесшумный шаг назад и окончательно растаял во тьме.
Глава 9
Размышляя обо всех этих невеселых вещах, Аполлон Степанович шел по уснувшим улицам. Сверху накрапывал мелкий холодный дождик, и Аполлон Степанович раскрыл предусмотрительно захваченный из дома зонт.
Зонт был старый, большой, и под ним было сухо и уютно, почти как под крышей. Мимо проносились редкие машины, иногда рядом притормаживали патрульные «уазики», но, вглядевшись в одиноко бредущую под дождем фигуру, милиционеры уезжали – все они хорошо знали привычки Аполлона Степановича и давно махнули на него рукой: если за три года ночных гуляний со стариком ничего не случилось, то не случится и впредь. Да и кому он нужен в поношенном светлом плаще покроя семидесятых годов и дурацкой клетчатой кепке? Издали же видно, что взять с него нечего, кроме анализов… Тем более, что на все предупреждения и увещевания Аполлон Степанович отвечал одинаково: кому, дескать, я нужен, и вообще, чему быть, того не миновать.
И как-то всегда получалось, что он прав: три года подряд каждую ночь, невзирая на погоду, он выходил на улицу, и за три года его ни разу никто не остановил, кроме все тех же патрульных. Придраться милиционерам было не к чему: документы у старика всегда были при себе, оружия он не имел, а комендантский час в Москве, слава богу, еще не ввели. Правда, один не в меру ретивый сержант не раз высказывал в разговорах с коллегами предположение, что дед в светлом плаще просто готовит какое-то крупное преступление, а пока что приучает сотрудников милиции к тому, что он является как бы неотъемлемой частью городского пейзажа, запасаясь таким образом чем-то вроде алиби. Сержанта подняли на смех, что полностью опровергало расхожее мнение, будто в патрульно-постовой службе работают сплошные идиоты.
Время приближалось уже к трем часам, когда Аполлон Степанович свернул на Малую Грузинскую.
Ходьба утомила его, сырой ночной воздух успокоил нервы, и он чувствовал, что уснет, едва успев коснуться щекой подушки. Старательно обходя блестевшие в свете уличных фонарей лужи, Пряхин в который раз порадовался тому, что в свое время не стал терпеть светкин храп и выбрался на свежий воздух. Он чувствовал, что эти прогулки очень полезны для здоровья – не понимал, а вот именно чувствовал. Сейчас состояние его организма было даже лучше, чем три года назад: живот, как-то незаметно выросший у него годам к пятидесяти, заметно уменьшился в размерах, он перестал задыхаться при ходьбе и начисто пропали головные боли, не дававшие житья в последние десять лет. Аполлон Степанович рассчитывал протянуть еще лет пятнадцать-двадцать – конечно, при условии, что избавится от Светки, которая надоела ему, как паховая грыжа. Кому приятно жить под одной крышей с человеком, который желает тебе смерти?
"Если буду переезжать, – подумал он, – обязательно выберу город, в котором есть река, и не какая-нибудь Зловонючка, а нормальная река, в которой полно рыбы и которую нельзя переплюнуть одним плевком.
С моей бессонницей рыбалка – самое милое дело".
Мимо, приветственно мигнув фарами, проехал милицейский «уазик». Аполлон Степанович шутливо отдал честь, приложив пальцы к козырьку своей клетчатой кепки. «Уазик» фыркнул выхлопной трубой и укатил.
Потом встретился продрогший бомж Васяня, старый знакомый, которого опять выставили из подъезда, где он устроился на ночлег. Они немного поговорили о погоде и о политике. В связи с темой погоды Васяня пожаловался на геморрой, Аполлон Степанович ему посочувствовал и дал три рубля с мелочью – больше у него при себе не было.
– Хороший ты мужик, Степаныч, – благодарно прохрипел Васяня, – а только посидел бы ты пока что дома. Слыхал, маньяк у нас завелся? Неровен час, и до тебя доберется.
Про маньяка Аполлон Степанович, конечно же, слышал. В этом плане ему даже было, чем похвастаться, ведь это именно его, а не кого-то другого, вчера ночью протаранил удиравший от убийцы мальчишка. Пряхин рассказал Васяне эту историю, предупредительно держа зонт так, чтобы тот прикрывал и его, и бомжа.
Выслушав его, бомж зябко передернул плечами, вынул из кармана изжеванный, треснувший вдоль деревянный мундштук, вставил в него окурок и закурил. Курил он скупыми экономными затяжками, надолго задерживая в легких вонючий дым.
– Вот я и говорю, – хрипло заметил он между затяжками, – сидел бы ты дома. Маньяк – он и есть маньяк. Ему все равно кого кончать, старого или малого. Тем более, что этого пацана ты, можно сказать, спас. Кабы не ты, догнал бы его этот гад и додавил до полной и окончательной победы. Как бы он тебе за это не отомстил.
– Да брось ты, Васяня, – рассудительно сказал Аполлон Степанович. – Маньяки – они потому и маньяки, что завернулись на чем-то одном. Их всегда по почерку узнают. Один, к примеру, женщин насилует и убивает, другой малолеток в лифте караулит… Этот псих на пацана напал, так зачем, скажи на милость, ему такой старый дед, как я?
– Ну, не знаю, – нерешительно сказал Васяня. – Может, ты и прав…
– Ясное дело, прав, – уверенно произнес Пряхин. – И потом, вся милиция на ногах, ищут. А этого гада уже, наверное, и след простыл.
– Это точно, – Васяня сплюнул на тротуар, – ищут. Меня сегодня целое утро в отделении продержали, все выспрашивали: не видал ли чего, да не я ли это…
Козлы. Ищут они… Они без фонарика свою задницу найти не могут, когда подтереться надо, а ты говоришь – ищут-.
Человек, стоявший в нескольких шагах от них, скрытый густой тенью старого пятиэтажного дома, слегка переменил позу и медленно растянул губы в невеселой улыбке. Отблеск дальнего фонаря смутно блеснул на обнажившихся зубах. Глаз его видно не было – их скрывал низко надвинутый капюшон старой офицерской плащ-накидки. Из своего укрытия человек слышал каждое слово.
Слова доносились до него в искаженном, изуродованном виде. Голоса Пряхина и бомжа напоминали ему какое-то утробное ворчание, словно были записаны на пленке, пущенной с малой скоростью. Очертания фигур, домов и деревьев были изломанными и болезненно перекрученными, и все вокруг было пропитано ненавистью.
Ненависть сырым туманом висела в воздухе, ненависть сеялась с неба мелким дождем и собиралась в лужи под ногами. Она текла по водосточным трубам, она отравляла небо и землю, ядовитым потом выступала из каменных стен и вила гнезда в обнажившихся мокрых ветвях деревьев, корни которых пили ненависть из земли точно так же, как пиявка сосет кровь.
Ненависть распирала человека в плащ-накидке изнутри, и если бы взглядом можно было убить, то и Пряхин, и Васяня давно лежали бы на тротуаре. Ненависть была живым существом, и, как всякое живое существо, она росла и требовала пищи – с каждым днем все больше и больше. Огромный слизистый червь ненависти пожирал своего хозяина изнутри, он был голоден всегда, и его уже не удовлетворяли мелкие подачки вроде распятых котов или проколотых шин. Такие вещи можно было терпеть в качестве легкой закуски. Главным блюдом была кровь, предсмертные судороги и последний выдох жертвы, и ненависть толкала своего хозяина все вперед и вперед, подсказывая ему все новые способы и нашептывая имена.
Глядя на беседующих стариков, человек в плащ-накидке подумал, что было бы неплохо разом покончить с обоими. Старик в светлом плаще помог мальчишке выскользнуть из лап смерти, и ненависть осталась голодной. А бомж… Что ж, бомж – это лишняя пара глаз, а значит – лишняя опасность. Если кто-то увидит, разглядит, догадается.., нет, бомжа нужно тоже убить. Может быть, получив двойную порцию крови, ненависть на время угомонится и даст хозяину немного отдохнуть, отлежаться на дне. Старик в светлом плаще, которого бомж называл Степановичем, был абсолютно прав: милиция, хоть и вяло пока, но уже начала шевелиться, и несколько ночей, проведенных в своей постели, пошли бы убийце на пользу. Пусть успокоятся, пусть решат, что маньяк, которого они ищут, сменил район своих действий…
Кстати, сменить район тоже не помешает. У убийцы были такие планы, и он уже начал подготовительную работу в этом направлении, запасаясь кормом для своей ненависти впрок.
Так что же все-таки делать с бомжем? Убийца покрепче стиснул рукоять спрятанного под плащ-накидкой топорика. Два точных удара – и дело сделано. Рискнуть? А что, если что-то снова пойдет не так? Все-таки их двое, а рисковать нельзя. Если хотя бы один из них увидит лицо убийцы и останется жив, все будет кончено прежде, чем наступит утро.
Нет, с бомжем придется подождать. Тем более, что район буквально нашпигован милицией. Возле дома старика приготовлена засада, убийца отчетливо видел в темном салоне одной из припаркованных у подъезда машин огоньки сигарет. Это было логично: менты знали, что старик гуляет по ночам, и решили ловить маньяка на живца. Ну-ну… За любителем ночных прогулок наверняка следовал незаметный соглядатай, готовый при первом же признаке тревоги броситься на помощь. Скорее всего, обнаружив убийцу, менты станут стрелять на поражение – так будет проще и им, и суду. Человек в плащ-накидке не собирался подставляться под пули, да и присутствие на собственном судебном процессе в его планы не входило.
Осторожно оторвавшись от сырой стены, убийца сделал медленный, бесшумный шаг назад и окончательно растаял во тьме.
Глава 9
Оперуполномоченный отдела по расследованию убийств лейтенант Гусев закинул руки за голову и потянулся так, что затрещало сиденье стареньких «жигулей». Гусев был человеком рослым и очень неплохо развитым физически, и после трех часов заключения в тесном салоне самого популярного в России автомобиля чувствовал себя так, словно сутки пролежал связанным в каком-нибудь не слишком просторном чемодане. Это «великое сидение» раздражало его, поскольку представлялось абсолютно бессмысленным.
– И какого хрена мы тут торчим? – недовольно пробормотал он. – Ведь ясно же, что никакого толку от этого не будет.
– Тебе-то какая разница? Сказано сидеть, вот и сиди себе. Скажи спасибо, что на голову не капает, – флегматично ответил его напарник старший лейтенант Волосюк.
Волосюк был старше Гусева не только по званию, но и по возрасту. Всякому, кто слышал его фамилию, не видя самого Волосюка, моментально представлялся могучий, дочерна загорелый украинец с бычьей шеей, с подстриженными скобкой смоляными волосами и пышными усами на широком угрюмом лице. Этот стереотип был настолько силен, что, сталкиваясь с ним впервые, человек получал легкий шок: Волосюк абсолютно не укладывался в рамки представления типичного москаля о типичном хохле. Он был невысок, худ, рыж и вдобавок ко всему в свои неполных тридцать лет начал стремительно лысеть. Правда, усы у него все-таки были, но тоже совершенно не казачьи – рыжие, маленькие, аккуратнейшим образом подстриженные, как английский газон, подбритые со всех сторон так, что сразу было видно: уходу за этой деталью своей внешности старший лейтенант Волосюк посвящает много времени.
– Эх, – со вздохом сказал Гусев, – выпить бы, что ли…
Волосюк немного поразмыслил над этим неуклюже завуалированным предложением и сказал:
– Да. Выпить было бы неплохо.
– Так я сбегаю, – оживился Гусев.
– Сиди, чучело, – все так же флегматично остановил Волосюк. – Сбегаю… Нам утром перед Гранкиным отчитываться. Унюхает, что от нас перегаром разит, вот тогда побегаем.., по потолку, мать его.
– Да, блин. Это точно. Пятый угол будем искать.
– Хорошо, если пятый угол. Хуже, если искать придется новую работу. – Волосюк поскрипел кожаной курткой, вынул из кармана пачку сигарет и протянул Гусеву. – На-ка вот, закури лучше.
– Спасибо, у меня свои.
Гусев тоже полез в карман и вынул штампованный жестяной портсигар с рельефно выдавленным на крышке памятником Минину и Пожарскому.
– Видал-миндал, – с легкой иронией удивился Волосюк. – Да ты у нас солидный бобер! А часов на цепочке у тебя, случаем, нету?
– Нету, – ответил Гусев.
Он соврал: карманные часы у него были, и он каждый раз клал их в карман, идя в бар или на свидание.
Ему казалось, что это выглядит шикарно, но носить часы на работу он стеснялся: у некоторых его коллег, в том числе и у Волосюка, были такие языки, что Гусев предпочитал с ними не связываться. Портсигар – Другое дело. Это вещь нужная: сигареты в нем не мнутся, да и вообще…
– Минин и Пожарский, – задумчиво сказал Волосюк, разглядывая портсигар. – Слушай, – оживился он, – ты же у нас коренной, московский. Может, скажешь, куда эти князья Пожарские подевались?
– В смысле? – не понял Гусев, – Ну, вот, смотри. Были, к примеру, князья Шереметьевы, были Голицыны, Орловы там всякие… А Пожарский – один. Как пошел он с этим торгашом Мининым на поляков, так и не слыхать про него больше. Как будто один на свете был.
– Может, его поляки и грохнули, – пожав плечами, предположил Гусев. – А кстати, какие поляки? Откуда под Москвой поляки? Я думал, он на татар ходил.
– Ясно, – сказал Волосюк. – Тогда конечно… Эх, ты, коренной…
– А чего? – обиделся Гусев, хорошо расслышавший прозвучавшую в последней фразе Волосюка насмешку, но так и не понявший, к чему конкретно она относится. – Нужны мне эти твои князья… Да я и на Красной площади-то всего три раза был, когда нас в оцепление гоняли. Чего я там не видал?
– И то правда, – согласился ядовитый Волосюк. – Чего ты там не видал?
Гусев надулся и, отвернувшись, потянул из портсигара папиросу.
– Что это ты на «беломор» перекинулся? – удивился Волосюк. – На экзотику потянуло?
– Так– односложно и неопределенно ответил Гусев.
Он чиркнул зажигалкой, запыхтел, раскуривая папиросу, и по салону потянуло сладковатым дымком. Волосюк принюхался.
– Э, – сказал он, – вон оно что. Я и не знал, что ты пыхаешь.
– Да я не взатяжку, – попробовал отшутиться Гусев.
– Смотри, – предупредил Волосюк. – Загремишь из органов вверх тормашками, и жаловаться некому будет.
– А что, заложишь? – агрессивно спросил Гусев.
– Дурак ты. Я тебя не заложу, а вот другой кто-нибудь может. Да и я. Имей в виду: увижу у тебя шприц или коку, сразу к Гранкину пойду. Прикажет рапорт писать – напишу, и рука не дрогнет. Сам, дурак, подставляешься, и меня когда-нибудь подставишь, а не меня, так кого-нибудь другого. Вот забалдеешь сейчас, а этот гад откуда-нибудь выползет. Упустим – что ты тогда запоешь?
– Как же, жди, выползет, – огрызнулся Гусев. – Дурак он, что ли, две ночи подряд на одном месте отмечаться? И потом, какого хера мы этого деда пасем? Зачем маньяку старик? Ему пацан нужен…
– А скрипачка? – напомнил Волосюк.
– Скрипачка… Что же он, гад, как оккупант, что ли: женщин, стариков и детей? Специалист широкого профиля…
– Ну, на мужиков эти психи редко нападают, – авторитетно заявил Волосюк. – Мужик может и сдачи дать.
Гусев со скрипом опустил стекло и выбросил косяк в мокрую темноту.
– Весь кайф испортил, – пожаловался он.
– Переживешь, – отрезал Волосюк. – Дать тебе нормальную сигарету?
– Да есть у меня, есть, успокойся.
Они закурили. Дым, лениво клубясь, нехотя выползал из салона через узкую щель между стеклом и верхним краем дверцы, оставленную Гусевым специально для этой цели. В щель время от времени залетали мелкие капли сеявшегося с неба дождя, но эти редкие холодные прикосновения даже нравились Гусеву: они лишний раз подчеркивали то обстоятельство, что в салоне тепло и сухо, в то время как на улице дождливая октябрьская ночь. Сквозь эту ночь где-то шагал полоумный старик, которому ни в какую не спалось вместе со всеми нормальными людьми, а за ним по пятам, стараясь оставаться незамеченным, крался старший лейтенант Купцов. Гусев представил, как он продирается сквозь темные, заросшие мокрыми кустами дворы, спотыкаясь о скамейки и бордюры и шарахаясь от каждой тени, чтобы невзначай не спугнуть маньяка, как шлепает по лужам, тиская в кармане пистолет, и невольно хмыкнул.
– Представляешь, каково сейчас Купцову? – сказал он.
– Да, – согласился Волосюк, – не позавидуешь.
Наша служба и опасна, и трудна, – закончил он со вздохом.
Некоторое время они сидели молча, периодически посматривая на дверь подъезда, в котором жил Пряхин.
Потом Волосюк толкнул Гусева в бок.
– Не спи.
– А я и не сплю, – ответил Гусев и только теперь понял, что действительно задремал. Глаза слипались, словно веки были намазаны клеем, а негромкий стук дождя по крыше и капоту машины убаюкивал почище всякой колыбельной.
Волосюк опять завозился, закуривая. Гусев подумал, не последовать ли примеру, но курить не стал – за последние четыре часа он выкурил столько, что никотин начал оказывать на нервную систему обратное воздействие: вместо того, чтобы бодрить, дым вызывал тошноту, а спать хотелось еще больше. Будь оно все проклято, подумал Гусев. Когда же кончится эта пытка?
Ноги у него опять затекли, и он заворочался на сиденье, меняя позу.
– Слушай, – предложил он, – давай по очереди покемарим, а?
– И ты, конечно, первый, – иронически ответил Волосюк. – Потерпи, Гусь, скоро этот старый хрен вернется со своего променада, и мы будем свободны. Тогда и выспимся.
– Может, он уже окочурился, – проворчал Гусев. – Лежит где-нибудь с дыркой в пузе, и Купцов поблизости… А мы тут ждем, как два придурка.
– Думай, что говоришь. Смотри, накаркаешь.
Волосюк беспокойно задвигался. Слова Гусева попали в точку: он и сам уже начал беспокоиться. Старика не было слишком долго, да и Купцов давненько не выходил на связь. Волосюк носил милицейские погоны не первый год и хорошо знал, что тщательно разработанные планы часто не стоят выеденного яйца: у преступников тоже есть планы, и первый ход, как правило, за ними, так что сплошь и рядом все идет не так, как представляется начальству в кабинетах.
Особенно, если речь идет о маньяке. Психу наплевать на доводы разума и на опасность, его действия непредсказуемы. Поди знай, кого он выберет следующей жертвой. Конечно, одинокий старик – легкая добыча, он словно вызывает огонь на себя, но это вовсе не значит, что маньяк услышит его зов. Он вполне может напасть на кого-нибудь другого. Например, на Купцова.
Некоторое время Волосюк мучился сомнениями, беспокойно ерзая на сиденье. Портативная рация лежала в кармане, но кто знает, где сейчас Купцов? Сигнал вызова может его выдать, и хорошо, если о его присутствии узнает только старик. А если убийца где-то рядом, он может испугаться и залечь на дно, и тогда ищи свищи…
Он покосился на Гусева. Лейтенант опять дремал, бессильно уронив на грудь тяжелую, как чугунное ядро, голову. Вот дерьмец, подумал Волосюк. Прокаркался и опять заснул. Он снова двинул Гусева в бок, на этот раз гораздо сильнее, Гусев вздрогнул и поднял голову.
– Что такое? – недовольно проворчал он.
– Купцов что-то давненько на связь не выходил.
– Ну и что?
– Да вот я думаю: может, его вызвать?
Гусев душераздирающе зевнул.
– Нельзя, – сказал он. – Гранкин запретил.
– Запретил-то он запретил, – с сомнением произнес Волосюк, – но…
– Что – «но»?
"А в самом деле, – подумал Волосюк, – что – «но»? Мы получили четкие инструкции. Инструкции, между прочим, как раз и придуманы для таких случаев, когда не знаешь, как поступить. Вряд ли Купцов даст себя убить. А если вызов его выдаст, несдобровать.
Гранкин мне голову оторвет и выставит на всеобщее обозрение, чтоб другим неповадно было. А если не выдаст, все равно меня дураком сделают: а вдруг этот псих был в двух шагах от Купцова, услышал рацию и слинял?
Доказывай потом, что ты не верблюд… Ну, а если Купцову все-таки не повезло, с меня взятки гладки: действовал по инструкции. Сидел, ждал, наблюдал.""
И он продолжил наблюдение за подъездом Пряхина.
По сторонам от подъезда росли густые кусты – в темноте было не разобрать, какие именно. Растительность полностью закрывала фасад до второго этажа, так что сидевшим в машине милиционерам был виден только тот подъезд, за которым они наблюдали. И, конечно же, они не заметили человека, который тенью проскользнул вдоль стены под прикрытием кустов и бесшумно вошел в соседний подъезд. Убийца не хотел ждать, у него были совсем другие планы.
Вскоре в поле зрения Волосюка и Гусева появился Пряхин, хорошо различимый в темноте благодаря светлому плащу. Старик шел не спеша, совершенно не боясь темноты и того, что могло в ней таиться. Гусев, который в очередной раз вынырнул из своего мучительного полусна, первым заметил пенсионера.
– Явился, не запылился, – сказал он. – Смотри, вон он, ползет, как вошь по гребешку. Цел и невредим.
Я же говорил, мы здесь только время теряем.
Волосюк поспешно потушил сигарету и вгляделся в темноту.
– Ага, вижу. Ну, и слава богу. Что-то нет у меня настроения маньяков ловить. Радуйся, Гусь, сейчас домой поедем.
– Да чего мне радоваться, – Гусев пожал плечами. – Ну, поедем… У тебя хоть жена дома. Разбудишь ее и того.., тепленькую, а?
– Да, – со вздохом сказал Волосюк, – ее сейчас разбудишь.
– Ну, не буди. Можно же, наверное, и так…
– Да ну ее, пусть лучше спит. А то, того и гляди, в самом деле проснется.
В кармане у Волосюка, кашлянув, ожила рация.
– Он вошел во двор, – раздался искаженный помехами голос Купцова. – Принимайте.
– Приняли уже. Видим, как на ладони. Все, отбой, подходит.
Купцов отключился.
Старик миновал машину, даже не взглянув в сторону, и вошел в подъезд. Он закрыл зонт, энергично встряхнул его, обдав цементный пол брызгами, и, стараясь не шуметь, стал подниматься к себе на пятый этаж.
По дороге ему пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание – годы были уже не те, и никакой здоровый образ жизни не мог вернуть ему того, что было утрачено давным-давно. Он немного постоял на лестничной площадке, опираясь на зонт, как на трость, и нащупывая в кармане ключ от квартиры. Ему вдруг вспомнился Васяня, который пугал его каким-то маньяком. «Ну, и где он, твой маньяк? – мысленно обратился он к бомжу. – Ты сам-то, небось, перетрусил. Живешь по подвалам, по чердакам, ночуешь в парадных. Вот на твоем месте я бы точно сон потерял. Того и гляди, нарвешься…»
Он усмехнулся. Здесь, на освещенной лестнице, все эти мысли казались пустыми и никчемными. Маньяк – это что-то отвлеченное, не имеющее отношения к реальной жизни. Все маньяки в наше время живут на телестудиях, снимаются в триллерах, или пишут под псевдонимом детективные романы, давая выход больной фантазии. На улице маньяку совершенно нечего делать – там ведь дождик…
Покачивая головой в такт своим мыслям, Аполлон Степанович возобновил восхождение.
Старый дом был построен с большим размахом. Потолки высоченные, лестничные площадки поражали своей шириной. Внутри дом подвергся основательным изменениям: огромные, по восемь – десять комнат коммуналки разбили на отдельные квартиры, понастроив перегородок, понаставив дверей, понагородив каких-то невообразимых углов. В результате подъезд превратился в пятиэтажный лабиринт, разобраться в котором свежему человеку было трудновато. Чтобы здесь жить, требовалась определенная сноровка, которую Аполлон Степанович давно уже приобрел. К примеру, смотреть в дверной глазок, чтобы узнать, кто пришел, было бесполезно: слабая лампочка освещала только самую середину лестничной площадки, а в узких изогнутых тупичках, образованных возведенными здесь перегородками, круглые сутки было темно, как в могиле.
Стоя под лампочкой, Аполлон Степанович вынул из кармана ключ и крепко зажал его в пальцах. Он давно научился отпирать дверь на ощупь, но вот если ключ выпадет из руки, придется долго ползать на четвереньках, шаря по полу руками. Однажды с ним такое уже было, и, по разумению Аполлона Степановича, это было пострашнее, чем встреча с маньяком.
Сунув зонтик под мышку и держа наготове ключ, он шагнул в темноту короткого, изогнутого под прямым углом коридорчика, упиравшегося прямо в дверь его квартиры. Из коридорчика ощутимо тянуло сквозняком, и он понял, что кто-то опять оставил открытым чердачный лаз. Это удивило его: когда он выходил, люк был закрыт.
Кому понадобилось лезть на чердак посреди ночи? Впрочем, выходя, он мог просто не заметить сквозняка, а разглядеть люк в кромешной темноте было и вовсе невозможно. Как и большинство из нас, Аполлон Степанович жил в твердой уверенности, что с ним лично ничего плохого произойти не может, и потому немедленно забыл и о сквозняке, и о люке, и о своем удивлении.
Он сделал шаг, и тут навстречу ему из темноты шагнула странная фигура. Аполлон Степанович ужаснулся: прятавшийся у дверей в его квартиру человек был одет так же, как, если верить разным картинкам, во все времена одевалась Смерть: в широченный плащ без рукавов, но зато с островерхим капюшоном, закрывавшим почти все лицо. Не хватало только косы и песочных часов. Потом Пряхин различил цвет этого странного одеяния и понял, что его напугала обыкновенная офицерская накидка, а в следующее мгновение полы широкого плаща взметнулись, как крылья, в свете сорокаваттной лампочки тускло блеснуло лезвие топора, и на прикрытую смешной клетчатой кепкой голову пенсионера Пряхина обрушился страшный удар.
– И какого хрена мы тут торчим? – недовольно пробормотал он. – Ведь ясно же, что никакого толку от этого не будет.
– Тебе-то какая разница? Сказано сидеть, вот и сиди себе. Скажи спасибо, что на голову не капает, – флегматично ответил его напарник старший лейтенант Волосюк.
Волосюк был старше Гусева не только по званию, но и по возрасту. Всякому, кто слышал его фамилию, не видя самого Волосюка, моментально представлялся могучий, дочерна загорелый украинец с бычьей шеей, с подстриженными скобкой смоляными волосами и пышными усами на широком угрюмом лице. Этот стереотип был настолько силен, что, сталкиваясь с ним впервые, человек получал легкий шок: Волосюк абсолютно не укладывался в рамки представления типичного москаля о типичном хохле. Он был невысок, худ, рыж и вдобавок ко всему в свои неполных тридцать лет начал стремительно лысеть. Правда, усы у него все-таки были, но тоже совершенно не казачьи – рыжие, маленькие, аккуратнейшим образом подстриженные, как английский газон, подбритые со всех сторон так, что сразу было видно: уходу за этой деталью своей внешности старший лейтенант Волосюк посвящает много времени.
– Эх, – со вздохом сказал Гусев, – выпить бы, что ли…
Волосюк немного поразмыслил над этим неуклюже завуалированным предложением и сказал:
– Да. Выпить было бы неплохо.
– Так я сбегаю, – оживился Гусев.
– Сиди, чучело, – все так же флегматично остановил Волосюк. – Сбегаю… Нам утром перед Гранкиным отчитываться. Унюхает, что от нас перегаром разит, вот тогда побегаем.., по потолку, мать его.
– Да, блин. Это точно. Пятый угол будем искать.
– Хорошо, если пятый угол. Хуже, если искать придется новую работу. – Волосюк поскрипел кожаной курткой, вынул из кармана пачку сигарет и протянул Гусеву. – На-ка вот, закури лучше.
– Спасибо, у меня свои.
Гусев тоже полез в карман и вынул штампованный жестяной портсигар с рельефно выдавленным на крышке памятником Минину и Пожарскому.
– Видал-миндал, – с легкой иронией удивился Волосюк. – Да ты у нас солидный бобер! А часов на цепочке у тебя, случаем, нету?
– Нету, – ответил Гусев.
Он соврал: карманные часы у него были, и он каждый раз клал их в карман, идя в бар или на свидание.
Ему казалось, что это выглядит шикарно, но носить часы на работу он стеснялся: у некоторых его коллег, в том числе и у Волосюка, были такие языки, что Гусев предпочитал с ними не связываться. Портсигар – Другое дело. Это вещь нужная: сигареты в нем не мнутся, да и вообще…
– Минин и Пожарский, – задумчиво сказал Волосюк, разглядывая портсигар. – Слушай, – оживился он, – ты же у нас коренной, московский. Может, скажешь, куда эти князья Пожарские подевались?
– В смысле? – не понял Гусев, – Ну, вот, смотри. Были, к примеру, князья Шереметьевы, были Голицыны, Орловы там всякие… А Пожарский – один. Как пошел он с этим торгашом Мининым на поляков, так и не слыхать про него больше. Как будто один на свете был.
– Может, его поляки и грохнули, – пожав плечами, предположил Гусев. – А кстати, какие поляки? Откуда под Москвой поляки? Я думал, он на татар ходил.
– Ясно, – сказал Волосюк. – Тогда конечно… Эх, ты, коренной…
– А чего? – обиделся Гусев, хорошо расслышавший прозвучавшую в последней фразе Волосюка насмешку, но так и не понявший, к чему конкретно она относится. – Нужны мне эти твои князья… Да я и на Красной площади-то всего три раза был, когда нас в оцепление гоняли. Чего я там не видал?
– И то правда, – согласился ядовитый Волосюк. – Чего ты там не видал?
Гусев надулся и, отвернувшись, потянул из портсигара папиросу.
– Что это ты на «беломор» перекинулся? – удивился Волосюк. – На экзотику потянуло?
– Так– односложно и неопределенно ответил Гусев.
Он чиркнул зажигалкой, запыхтел, раскуривая папиросу, и по салону потянуло сладковатым дымком. Волосюк принюхался.
– Э, – сказал он, – вон оно что. Я и не знал, что ты пыхаешь.
– Да я не взатяжку, – попробовал отшутиться Гусев.
– Смотри, – предупредил Волосюк. – Загремишь из органов вверх тормашками, и жаловаться некому будет.
– А что, заложишь? – агрессивно спросил Гусев.
– Дурак ты. Я тебя не заложу, а вот другой кто-нибудь может. Да и я. Имей в виду: увижу у тебя шприц или коку, сразу к Гранкину пойду. Прикажет рапорт писать – напишу, и рука не дрогнет. Сам, дурак, подставляешься, и меня когда-нибудь подставишь, а не меня, так кого-нибудь другого. Вот забалдеешь сейчас, а этот гад откуда-нибудь выползет. Упустим – что ты тогда запоешь?
– Как же, жди, выползет, – огрызнулся Гусев. – Дурак он, что ли, две ночи подряд на одном месте отмечаться? И потом, какого хера мы этого деда пасем? Зачем маньяку старик? Ему пацан нужен…
– А скрипачка? – напомнил Волосюк.
– Скрипачка… Что же он, гад, как оккупант, что ли: женщин, стариков и детей? Специалист широкого профиля…
– Ну, на мужиков эти психи редко нападают, – авторитетно заявил Волосюк. – Мужик может и сдачи дать.
Гусев со скрипом опустил стекло и выбросил косяк в мокрую темноту.
– Весь кайф испортил, – пожаловался он.
– Переживешь, – отрезал Волосюк. – Дать тебе нормальную сигарету?
– Да есть у меня, есть, успокойся.
Они закурили. Дым, лениво клубясь, нехотя выползал из салона через узкую щель между стеклом и верхним краем дверцы, оставленную Гусевым специально для этой цели. В щель время от времени залетали мелкие капли сеявшегося с неба дождя, но эти редкие холодные прикосновения даже нравились Гусеву: они лишний раз подчеркивали то обстоятельство, что в салоне тепло и сухо, в то время как на улице дождливая октябрьская ночь. Сквозь эту ночь где-то шагал полоумный старик, которому ни в какую не спалось вместе со всеми нормальными людьми, а за ним по пятам, стараясь оставаться незамеченным, крался старший лейтенант Купцов. Гусев представил, как он продирается сквозь темные, заросшие мокрыми кустами дворы, спотыкаясь о скамейки и бордюры и шарахаясь от каждой тени, чтобы невзначай не спугнуть маньяка, как шлепает по лужам, тиская в кармане пистолет, и невольно хмыкнул.
– Представляешь, каково сейчас Купцову? – сказал он.
– Да, – согласился Волосюк, – не позавидуешь.
Наша служба и опасна, и трудна, – закончил он со вздохом.
Некоторое время они сидели молча, периодически посматривая на дверь подъезда, в котором жил Пряхин.
Потом Волосюк толкнул Гусева в бок.
– Не спи.
– А я и не сплю, – ответил Гусев и только теперь понял, что действительно задремал. Глаза слипались, словно веки были намазаны клеем, а негромкий стук дождя по крыше и капоту машины убаюкивал почище всякой колыбельной.
Волосюк опять завозился, закуривая. Гусев подумал, не последовать ли примеру, но курить не стал – за последние четыре часа он выкурил столько, что никотин начал оказывать на нервную систему обратное воздействие: вместо того, чтобы бодрить, дым вызывал тошноту, а спать хотелось еще больше. Будь оно все проклято, подумал Гусев. Когда же кончится эта пытка?
Ноги у него опять затекли, и он заворочался на сиденье, меняя позу.
– Слушай, – предложил он, – давай по очереди покемарим, а?
– И ты, конечно, первый, – иронически ответил Волосюк. – Потерпи, Гусь, скоро этот старый хрен вернется со своего променада, и мы будем свободны. Тогда и выспимся.
– Может, он уже окочурился, – проворчал Гусев. – Лежит где-нибудь с дыркой в пузе, и Купцов поблизости… А мы тут ждем, как два придурка.
– Думай, что говоришь. Смотри, накаркаешь.
Волосюк беспокойно задвигался. Слова Гусева попали в точку: он и сам уже начал беспокоиться. Старика не было слишком долго, да и Купцов давненько не выходил на связь. Волосюк носил милицейские погоны не первый год и хорошо знал, что тщательно разработанные планы часто не стоят выеденного яйца: у преступников тоже есть планы, и первый ход, как правило, за ними, так что сплошь и рядом все идет не так, как представляется начальству в кабинетах.
Особенно, если речь идет о маньяке. Психу наплевать на доводы разума и на опасность, его действия непредсказуемы. Поди знай, кого он выберет следующей жертвой. Конечно, одинокий старик – легкая добыча, он словно вызывает огонь на себя, но это вовсе не значит, что маньяк услышит его зов. Он вполне может напасть на кого-нибудь другого. Например, на Купцова.
Некоторое время Волосюк мучился сомнениями, беспокойно ерзая на сиденье. Портативная рация лежала в кармане, но кто знает, где сейчас Купцов? Сигнал вызова может его выдать, и хорошо, если о его присутствии узнает только старик. А если убийца где-то рядом, он может испугаться и залечь на дно, и тогда ищи свищи…
Он покосился на Гусева. Лейтенант опять дремал, бессильно уронив на грудь тяжелую, как чугунное ядро, голову. Вот дерьмец, подумал Волосюк. Прокаркался и опять заснул. Он снова двинул Гусева в бок, на этот раз гораздо сильнее, Гусев вздрогнул и поднял голову.
– Что такое? – недовольно проворчал он.
– Купцов что-то давненько на связь не выходил.
– Ну и что?
– Да вот я думаю: может, его вызвать?
Гусев душераздирающе зевнул.
– Нельзя, – сказал он. – Гранкин запретил.
– Запретил-то он запретил, – с сомнением произнес Волосюк, – но…
– Что – «но»?
"А в самом деле, – подумал Волосюк, – что – «но»? Мы получили четкие инструкции. Инструкции, между прочим, как раз и придуманы для таких случаев, когда не знаешь, как поступить. Вряд ли Купцов даст себя убить. А если вызов его выдаст, несдобровать.
Гранкин мне голову оторвет и выставит на всеобщее обозрение, чтоб другим неповадно было. А если не выдаст, все равно меня дураком сделают: а вдруг этот псих был в двух шагах от Купцова, услышал рацию и слинял?
Доказывай потом, что ты не верблюд… Ну, а если Купцову все-таки не повезло, с меня взятки гладки: действовал по инструкции. Сидел, ждал, наблюдал.""
И он продолжил наблюдение за подъездом Пряхина.
По сторонам от подъезда росли густые кусты – в темноте было не разобрать, какие именно. Растительность полностью закрывала фасад до второго этажа, так что сидевшим в машине милиционерам был виден только тот подъезд, за которым они наблюдали. И, конечно же, они не заметили человека, который тенью проскользнул вдоль стены под прикрытием кустов и бесшумно вошел в соседний подъезд. Убийца не хотел ждать, у него были совсем другие планы.
Вскоре в поле зрения Волосюка и Гусева появился Пряхин, хорошо различимый в темноте благодаря светлому плащу. Старик шел не спеша, совершенно не боясь темноты и того, что могло в ней таиться. Гусев, который в очередной раз вынырнул из своего мучительного полусна, первым заметил пенсионера.
– Явился, не запылился, – сказал он. – Смотри, вон он, ползет, как вошь по гребешку. Цел и невредим.
Я же говорил, мы здесь только время теряем.
Волосюк поспешно потушил сигарету и вгляделся в темноту.
– Ага, вижу. Ну, и слава богу. Что-то нет у меня настроения маньяков ловить. Радуйся, Гусь, сейчас домой поедем.
– Да чего мне радоваться, – Гусев пожал плечами. – Ну, поедем… У тебя хоть жена дома. Разбудишь ее и того.., тепленькую, а?
– Да, – со вздохом сказал Волосюк, – ее сейчас разбудишь.
– Ну, не буди. Можно же, наверное, и так…
– Да ну ее, пусть лучше спит. А то, того и гляди, в самом деле проснется.
В кармане у Волосюка, кашлянув, ожила рация.
– Он вошел во двор, – раздался искаженный помехами голос Купцова. – Принимайте.
– Приняли уже. Видим, как на ладони. Все, отбой, подходит.
Купцов отключился.
Старик миновал машину, даже не взглянув в сторону, и вошел в подъезд. Он закрыл зонт, энергично встряхнул его, обдав цементный пол брызгами, и, стараясь не шуметь, стал подниматься к себе на пятый этаж.
По дороге ему пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание – годы были уже не те, и никакой здоровый образ жизни не мог вернуть ему того, что было утрачено давным-давно. Он немного постоял на лестничной площадке, опираясь на зонт, как на трость, и нащупывая в кармане ключ от квартиры. Ему вдруг вспомнился Васяня, который пугал его каким-то маньяком. «Ну, и где он, твой маньяк? – мысленно обратился он к бомжу. – Ты сам-то, небось, перетрусил. Живешь по подвалам, по чердакам, ночуешь в парадных. Вот на твоем месте я бы точно сон потерял. Того и гляди, нарвешься…»
Он усмехнулся. Здесь, на освещенной лестнице, все эти мысли казались пустыми и никчемными. Маньяк – это что-то отвлеченное, не имеющее отношения к реальной жизни. Все маньяки в наше время живут на телестудиях, снимаются в триллерах, или пишут под псевдонимом детективные романы, давая выход больной фантазии. На улице маньяку совершенно нечего делать – там ведь дождик…
Покачивая головой в такт своим мыслям, Аполлон Степанович возобновил восхождение.
Старый дом был построен с большим размахом. Потолки высоченные, лестничные площадки поражали своей шириной. Внутри дом подвергся основательным изменениям: огромные, по восемь – десять комнат коммуналки разбили на отдельные квартиры, понастроив перегородок, понаставив дверей, понагородив каких-то невообразимых углов. В результате подъезд превратился в пятиэтажный лабиринт, разобраться в котором свежему человеку было трудновато. Чтобы здесь жить, требовалась определенная сноровка, которую Аполлон Степанович давно уже приобрел. К примеру, смотреть в дверной глазок, чтобы узнать, кто пришел, было бесполезно: слабая лампочка освещала только самую середину лестничной площадки, а в узких изогнутых тупичках, образованных возведенными здесь перегородками, круглые сутки было темно, как в могиле.
Стоя под лампочкой, Аполлон Степанович вынул из кармана ключ и крепко зажал его в пальцах. Он давно научился отпирать дверь на ощупь, но вот если ключ выпадет из руки, придется долго ползать на четвереньках, шаря по полу руками. Однажды с ним такое уже было, и, по разумению Аполлона Степановича, это было пострашнее, чем встреча с маньяком.
Сунув зонтик под мышку и держа наготове ключ, он шагнул в темноту короткого, изогнутого под прямым углом коридорчика, упиравшегося прямо в дверь его квартиры. Из коридорчика ощутимо тянуло сквозняком, и он понял, что кто-то опять оставил открытым чердачный лаз. Это удивило его: когда он выходил, люк был закрыт.
Кому понадобилось лезть на чердак посреди ночи? Впрочем, выходя, он мог просто не заметить сквозняка, а разглядеть люк в кромешной темноте было и вовсе невозможно. Как и большинство из нас, Аполлон Степанович жил в твердой уверенности, что с ним лично ничего плохого произойти не может, и потому немедленно забыл и о сквозняке, и о люке, и о своем удивлении.
Он сделал шаг, и тут навстречу ему из темноты шагнула странная фигура. Аполлон Степанович ужаснулся: прятавшийся у дверей в его квартиру человек был одет так же, как, если верить разным картинкам, во все времена одевалась Смерть: в широченный плащ без рукавов, но зато с островерхим капюшоном, закрывавшим почти все лицо. Не хватало только косы и песочных часов. Потом Пряхин различил цвет этого странного одеяния и понял, что его напугала обыкновенная офицерская накидка, а в следующее мгновение полы широкого плаща взметнулись, как крылья, в свете сорокаваттной лампочки тускло блеснуло лезвие топора, и на прикрытую смешной клетчатой кепкой голову пенсионера Пряхина обрушился страшный удар.