Воронин Андрей Николаевич. Отражение удара

   Продолжая говорить, он неторопливо смял перчатки в кулаке и затолкал обратно в карман, радуясь тому, что Яремский сидел сбоку и, скорее всего, ничего не заметил. Не вынимая руки из кармана, он со всей возможной тщательностью вытер ладонь о подкладку. Хмель как рукой сняло, его со страшной силой мутило – чужая загустевшая кровь, казалось, проникала сквозь кожу, отравляя организм, заражая липким холодом насильственной смерти. Он вдруг вспомнил, как пять лет назад забирал из морга тело родственника. В тот раз ему не повезло: он ошибся дверью и сдуру вломился в прозекторскую, где как раз в этот момент полным ходом шла работа. Сергей Дмитриевич тогда заблевал весь пол и долго сидел на скамеечке во дворе, дыша свежим воздухом…
   Воспоминание довершило дело: издав мучительный сдавленный звук, Сергей Дмитриевич подскочил, перегнулся через спинку скамьи, и его с чудовищной силой вывернуло наизнанку. Выкашливая остатки содержимого желудка, он почувствовал, как подошедший Стась осторожно постукивает его по спине ладонью.
   – Спасибо, – прохрипел он. – Извини…
   – Чего там – извини, – спокойно отозвался Яремский. – Не на колени же, в сторонку. Не пошла бормотушка. Бывает, е-н-ть.
   – Не пошла, – выпрямляясь, хрипло согласился Шинкарев. – Надо водочки взять. Ты как?
   – Водочки? – глубокомысленно переспросил каменщик и с сомнением посмотрел на него. – А ты не сложишься, Митрич?
   – Сам не сложись, – огрызнулся Сергей Дмитриевич. – Ну, ты идешь, или я один?..
   – Нет, Митрич, – вздохнул Стась, – одного тебя не пущу.
   Он в три огромных глотка допил остатки, швырнул опустевшую бутылку в кусты и, хозяйственно завернув недоеденный сырок в забытый мастером носовой платок, заторопился за Шинкаревым, который, слегка покачиваясь, уходил по аллее сквера, держа курс на светившуюся неподалеку неоновую вывеску гастронома.

Глава 6

   Был первый час ночи, но Иллариону не спалось – видимо, сказывался утренний сон. Забродов относился к подобным вещам философски даже в те времена, когда сон был на вес золота: никакой трагедии в ночном бодрствовании он не видел. Часом больше, часом меньше – какая разница? Организм не дурак, и загнать его насмерть довольно сложно – он все равно улучит момент и возьмет свое, так о чем беспокоиться?
   Поскольку день все равно пропал, Илларион полностью посвятил его чтению, прервавшись лишь дважды: сначала к нему приходил майор, а потом привезли колеса для «лендровера». Установив колеса, знакомый автомеханик отправил помощника обратно в мастерскую, а сам сел за руль вездехода и погнал следом – закрашивать непечатную надпись на дверце.
   Отложив Стивенсона, Забродов решил скоротать вечер в более солидной компании и завалился на диван, прихватив с собой «Критику чистого разума» Канта.
   Почитав час, он почувствовал, что у него слипаются глаза, но для верности эффект следовало усилить, и он упорно продолжал читать, старательно тараща самопроизвольно закрывающиеся глаза и подавляя зевоту.
   Здесь, по крайней мере, все было солидно и тяжеловесно, и в сухих отточенных периодах не усматривалось ни малейшего намека на окружавшие Иллариона повседневные реалии наподобие подозрительных милицейских майоров.
   Илларион отчетливо видел, что возбудил у майора Гранкина самые мрачные подозрения относительно своей персоны, но склонен был плевать с высокой колокольни и на подозрения, и на самого майора. Он сочувствовал Гранкину: судя по всему, дело ему досталось гиблое, И помочь в раскрытии мог разве что случай. При всем своем сочувствии Илларион не собирался стать счастливым билетом для майора, чтобы взять на себя чужую вину. Он подумал, что информация по этому делу наверняка вот-вот ляжет на стол к полковнику Сорокину, если уже не легла, и криво усмехнулся: то-то обрадуется старый знакомый, увидев в отчете Гранкина знакомую фамилию!
   Осененный внезапной мыслью, Забродов опустил тяжелый том и строго посмотрел на темное окно, словно ожидая увидеть там хитро улыбающегося Сорокина. Илларион не забыл манеру полковника незаметно впутывать его в расследование некоторых дел. Эта манера бесила бывшего инструктора: Сорокин вспоминал о нем в основном тогда, когда у милиции оказывались коротки руки, а смотреть на творящийся вокруг беспредел становилось невмоготу. Причем никто и никогда не просил Забродова о помощи: в один прекрасный день Илларион просыпался в самой гуще событий, участие в которых запросто могло окончиться для него весьма плачевно.
   Возможно, подумал Илларион. Вполне возможно, что это опять сорокинские штучки.., или штучки совместного производства – «Сорокин энд Мещеряков компани, анлимитэд». Не спится господам полковникам. Возможно, никакой скрипачки и на свете не было, а если и была, то ее смерть – просто часть какой-нибудь темной истории, в которой замешаны интересы больших людей. Тогда утренний визит майора, скорее всего, был просто первым ходом в затеянной неугомонными полковниками игре.
   Илларион поморщился. Такие мысли нагоняли тоску. Он совсем не стремился снова бегать под пулями и совершать дурацкие подвиги, напоминавшие схватку Геракла с Лернейской гидрой, у которой, как известно, на месте отрубленной головы немедленно вырастали две новые. «Какого черта! – раздраженно подумал он. – Что они себе позволяют, эти черные полковники? Вот уж дудки. Надоели мне эти их гамбиты. Я вам не пешка, государи мои! Сами возитесь, если вам невтерпеж, а меня увольте…»
   Нервы совсем расходились, и Илларион понял, что пора ложиться спать. Сна уже не было ни в одном глазу, но именно поэтому он аккуратно поставил Канта на полку, умылся, постелил постель и, юркнув под одеяло, выключил свет.
   «Вот так, – подумал он, вытягиваясь на спине и закрывая глаза. – А теперь – спать. Тишина, покой и темнота. Я спокоен…»
   Спокойствия не было и в помине. День, с самого утра пошедший наперекосяк, никак не желал заканчиваться, уходить в небытие. Неприятные и все до единого невыносимо глупые происшествия, которыми был наполнен этот пропащий день, теснились в памяти беспорядочной толпой: испачканная дверь, проколотые шины, ненужный и глупый визит к Репе и еще более глупая выходка с солью – тоже мне, Шерлок Холмец… О разговоре с майором и говорить не стоило. Зря я его дразнил, подумал Илларион. На кой черт он мне сдался? А теперь он к утру уговорит себя, что я и есть тот самый кровавый маньяк, которого он ищет. Если уже не уговорил…
   – Ну, Сорокин, если это твои штучки – держись. Быть тебе битым, и полковничьи звезды не спасут…
   Он тяжело вздохнул и перевернулся на бок. Одеяло казалось слишком жарким, из подушки, как нарочно, все время лезли колючие перья, а мигание рекламы на крыше дальнего высотного дома, казалось, преднамеренно пыталось свести с ума. Илларион прикинул: в его жизни случались передряги покруче этой, да это и не передряга вовсе, а так, черт знает что… Видимо, дело было именно в этом: минувший день оставил в душе какой-то липкий осадок, ощущение грязи, безропотно проглоченного оскорбления. Это было так, словно, вернувшись с банкета и сняв пиджак, он обнаружил на спине густой плевок: неизвестно, кто это сделал, когда и зачем, а главное, непонятно, почему никто из присутствовавших на банкете людей не указал на эту досадную деталь – не поймешь, из деликатности или потому, что это доставляло удовольствие хихикать в кулак у него за спиной… Рисковать жизнью – это одно, а молча отмывать со своей двери похабную надпись – совсем, совсем другое дело… Хорошо, что мелом, а не дерьмом, подумал Илларион и замер, целиком превратившись в слух.
   Тихий и какой-то очень вороватый звук, который заставил его насторожиться, повторился. Он доносился со стороны ванной, и Илларион вспомнил, что на круглом окне в ванной комнате уже месяц назад сломалась задвижка. Да он, кажется, и не закрыл его после того, как вечером проветривал ванную – снизу через вентиляционную отдушину весь вечер несло какой-то паленой дрянью, словно там обрабатывали паяльной лампой свиную тушу.
   В ванной опять зашуршало. Кошка? Здравствуйте, я ваша тетя – пятый этаж… Птица? Так они давно спят.
   Может быть, летучая мышь? Хотя какая, к дьяволу, может быть летучая мышь в центре Москвы, да еще в конце октября? Точно, вампир, с юмором висельника подумал Илларион, вслушиваясь в тишину до звона в ушах.
   Оголодал, бедолага, а тут окошко открыто…
   Он обнаружил, что стоит, прижавшись спиной к стене уже, возле двери в ванную и дышит через раз.
   Из одежды на нем были только трусы, зато в руке обнаружился невесть откуда взявшийся старый добрый револьвер бельгийского производства – верный, пристрелянный и безотказный. Револьвер хранился в закрытом на ключ деревянном ящичке в тумбе письменного стола, и было не вполне понятно, каким образом он оказался у Забродова в руке. Ну и дела, подумал Илларион, держа оружие стволом вверх на уровне плеча. Забродов-сан, зомбированный ниндзя в отставке…
   Из ванной снова донеслось приглушенное шуршание. Теперь, находясь поблизости от источника звука, Илларион мог с большой долей уверенности определить его происхождение: кто-то лез в открытое окошко, стараясь производить как можно меньше шума. Илларион переступил босыми ногами – из-под двери тянуло холодом. Конечно, подумал он, это может быть и кошка.., бешеная кошка, вскарабкавшаяся на пятый этаж по отвесной стене для того, чтобы угоститься стиральным порошком. А вот запереть тебя снаружи на задвижку, что ты тогда делать будешь – дверь вышибать?
   За дверью раздался негромкий глухой удар и тихое шипение. Илларион холодно улыбнулся одними губами: если это и была кошка, то, во-первых, очень неуклюжая, а во-вторых, какая-то чересчур грамотная: обычно кошки, даже дрессированные, не матерятся. Дверная ручка начала тихонько, почти бесшумно поворачиваться – Илларион отчетливо видел это в полутьме, разжиженной сине-красно-зелеными вспышками рекламы. Привычным усилием воли он отодвинул на задний план и свои озябшие на холодном полу ноги, и свое удивление; для всего этого будет достаточно времени потом, когда этот непонятный инцидент завершится.
   Дверь бесшумно распахнулась, скрывая притаившегося за ней Иллариона. Ночной гость не стал снова закрывать, а двинулся прямиком в комнату, изо всех сил стараясь ступать как можно тише. Это трудное дело стоило ему неимоверных усилий – Илларион видел, как он напряжен, по неестественности движений. Наконец, гость добрался до дверей спальни, и его силуэт четко обрисовался на светлом фоне окна. Забродов мгновенно узнал эту громоздкую фигуру с вислыми плечами бывшего боксера и остроконечную стриженую макушку. Удивленно пожав плечами, он попытался засунуть револьвер в карман. Кармана в трусах не оказалось, и во избежание случайностей Илларион перехватил оружие, взяв его за ствол. После этого он протянул левую руку в сторону, нащупал выключатель и включил свет.
   Гость стремительно обернулся, мягко присев на полусогнутых ногах и подслеповато щурясь – яркий свет резал его привыкшие к темноте глаза. На всякий случай он выставил перед собой нож, сделав им широкий взмах параллельно полу. Со стороны это выглядело довольно потешно, но Илларион не рассмеялся – во-первых, потому что и сам был хорош в своих трусах и с револьвером в руке, а во-вторых, потому что был зол, – Ну, – спросил Илларион, – и что это должно означать?
   – Не подходи, козел, – вполголоса предупредил визитер, – кишки выпущу.
   – Глаза-то открой, – посоветовал Илларион, – Давай, давай, они уже должны привыкнуть… Ну, проморгался? Это видишь? – Он показал гостю револьвер. – Бросай свою зубочистку и постарайся объяснить, каким ветром тебя занесло в окно пятого этажа.
   – Вот блин, – сказал Репа, неохотно защелкивая лезвие и убирая нож в карман. – И что ты за человек?
   Откуда взялся-то?
   – Я первый спросил, – напомнил Илларион. – И лучше бы тебе ответить, пока я не позвонил в ментовку.
   – Так я и поверил, – проворчал Репа. Он прошел в комнату, включил свет, по-хозяйски огляделся и повалился в кресло, сразу же закинув ногу на ногу. – А ты кучеряво живешь. Не пойму только, зачем тебе столько книжек. От них же одна пыль. Или это дорогие?
   «Ах ты, щенок», подумал Илларион.
   Он включил свет в ванной и заглянул в открытую дверь. За окном в сырой темноте смутно белела, раскачиваясь на ветру, веревка с узлами. Забродов шагнул в комнату и принюхался, В воздухе явственно ощущался запах алкоголя. Ну, естественно, подумал Илларион.
   Трезвый он бы на такое не отважился. Напился и решил покуражиться, отквитаться за мой утренний визит…
   Он снова перехватил револьвер, взявшись за рукоятку, и медленно поднял на уровень глаз. Развалившийся в кресле Репа был такой завидной мишенью, что Илларион с трудом преодолевал искушение выстрелить. Со смертью этого бандита мир потерял бы очень немного. Только железная заповедь – никогда не убивать без острой необходимости – удерживала сейчас Забродова от такого простого, не требующего физических и моральных усилий, тысячу раз повторенного, доведенного до автоматизма движения. Нет человека – нет проблемы.
   – Встать, – тихо, но резко скомандовал Илларион.
   – Да успокойся ты, вояка, – лениво процедил Репа, раскидываясь в кресле еще привольнее.
   Илларион большим пальцем взвел курок. Барабан револьвера со щелчком провернулся, и черный зрачок дула уставился бандиту в лоб. Услышав щелчок. Репа мгновенно собрал в кучу свои разбросанные во все стороны конечности и вскочил судорожным движением человека, невзначай усевшегося на раскаленную плиту.
   – Да ты чего, командир?! – воскликнул он, задом обходя кресло, словно оно могло защитить его от пули.
   – А ничего, – ответил Илларион. – Сейчас шлепну тебя, и весь разговор. Ты зачем сюда пришел?
   – Побазарить, – сбавляя тон, сказал Репа.
   – С ножом? Это ты санитарам в морге расскажешь.
   – Кончай, командир, слышишь? Я же вижу, эта хреновина у тебя заряжена. Еще пальнет, чего доброго…
   Учти, братва знает, куда я пошел.
   – Чихать я хотел на твою братву.
   – Тебя же посадят!
   – Да за что, чудак? Ты залез в окно, напал с ножом… Револьвер у меня зарегистрированный, документы в порядке – шлепну и отвечать не буду. А братва твоя скажет: жил Репа, как сявка, и помер, как последний лох.., за смертью своей по веревке лез, дурак.
   – Бля буду, командир, я побазарить хотел! – плачущим голосом взмолился Репа. Глядя в револьверное дуло, он начисто забыл о том, что собеседник стоит перед ним в одних трусах – именно в таком виде мстительный Репа мечтал застать своего обидчика. Раздетый человек всегда чувствует себя униженным и легче поддается воспитательному воздействию – это Репа усвоил твердо, но в данном случае испытанный прием давления на психику почему-то не сработал.
   – Побазарить… – задумчиво повторил Забродов, не опуская револьвер. – А почему с ножом и в окно?
   Дверей не заметил, что ли?
   – Так.., это.., пугануть хотел, – смущенно признался Репа. – Извини, командир, непонятна вышла… Ты на меня утром наехал – дай, думаю, и я на него наеду , это." вечерком. Вырулил из казино, прикатываю к тебе… Думая в дверь звонить, а тут смотрю – окно открыто. Ну, тут меня бес и попутал. Дремучего я на стреме оставил, буксирный конец на крыше закрепили и – вперед…
   – Недоумок, – сказал Илларион, опуская револьвер. – А если бы ты сорвался?
   – Да дурь все моя. – Репа виновато развел руками. – Я уж и сам.., это.., когда полез-то™ Чуть не обгадился, чес-слово…
   – Чтоб ты сдох, идиот, – проворчал Илларион и полез в стол. Достав полбутылки коньяку, он взял с полки стакан и плеснул себе на два пальца.
   Наблюдая за тем, как он пьет, Репа расслабился и даже ухватился было за бутылку, собираясь, видимо, тоже выпить.
   – Лапы убери, – негромко сказал ему Илларион. – Ты уже и так вдетый, а тебе еще обратно лезть.
   – Кк-как это – лезть? – поперхнулся Репа.
   – По веревке, – ответил Илларион и показал руками, как лезут по веревке. – Как пришел, так и уйдешь.
   – Да ты чего, в натуре?! Я же убьюсь!
   Илларион пожал плечами и многозначительно посмотрел на револьвер.
   – Я тебя, дурака, предупреждал, – сказал он. – Хочешь быть королем в околотке – флаг тебе в руки и паровоз навстречу, как любил говорить один мой знакомый. Только меня в свои подданные не записывай, понял? А если ты такой непонятливый, пеняй на себя. Это как в армии: не доходит через голову – дойдет через руки. Пугать он меня пришел…
   – Слушай, командир, – примирительно заговорил Репа, – ну, ты что – совсем отмороженный? Это ж беспредел, в натуре… На хрена тебе неприятности?
   – Со своими неприятностями я разберусь сам, – отрезал Забродов. – А ты давай, шевели фигурой. Все равно уйдешь через окно. Только, если пойдешь сам, полезешь наверх, а если мне придется тебе помогать, то полетишь вниз.
   – Вот сука, – сказал Репа. – Ну, я тебе это припомню, козел…
   – Ты уже припомнил. Вперед.
   Репа вдруг совершенно непроизвольно зевнул во весь рот, сгорбился и пошел к ванной. Выйдя в прихожую, он рванулся было к двери, но Илларион ухватил его за шиворот и ловко завернул в ванную. Окончательно сдавшись, Репа нерешительно подошел к окну, высунулся по пояс и, поймав веревку, несколько раз сильно дернул, проверяя на прочность. Илларион наблюдал, стоя в дверях с револьвером под мышкой. Ему не нравилось, как выглядит Репа: казалось, вопреки естеству, он на глазах делался все пьянее.
   Бандит осторожно, держась одной рукой за веревку, а другой за оконную раму, перебросил ноги через подоконник и оглянулся на Иллариона. Лицо у него было совершенно безумное. Пьяный кураж прошел, и теперь в глазах бандита не было ничего, кроме безумного ужаса. «Точно, убьется, – подумал Илларион. – Он уже полумертвый. Убьется наверняка.»
   – Ладно, – сказал он, – слезай и вали отсюда. Давай живее, пока я не передумал.
   – Ну и шутки у тебя, – пробормотал Репа, перекидывая ноги обратно в комнату и неуклюже сползая с подоконника.
   Он еще хорохорился, пытаясь сохранить лицо, но Илларион видел, что он готов. Забродова это не интересовало: бессмысленный и уродливый день воплотился в уродливой и бессмысленной выходке стоявшего перед ним мелкого уголовника. Илларион чувствовал, что его начинает тошнить от громоздящихся одна на другую нелепостей. Он предпринял последнюю попытку внести во все это хоть какую-то ясность. Поймав осторожно протискивавшегося мимо него Репу за рукав кожаной куртки, он устало сказал:
   – Момент… – Репа послушно остановился, глупо хлопая глазами, и Илларион впервые заметил, что глаза у него голубые с поволокой, как у теленка, а ресницы совсем светлые– Скажи мне честно, как другу: твои орлы прошлой ночью никого не замочили?
   – Да ты что, командир! Мы по мокрому не работаем.., как правило.
   – Вот именно – как правило. Ты уверен?
   – Век воли не видать.
   – А кто мог женщину подрезать, не знаешь?
   – Подрезать?
   – Ну, заколоть… Отверткой ее истыкали.
   – Во отморозки… У нас?
   – Шла она от нас, а убили в другом районе.
   – Не, командир, наши ребята тут не при делах.
   Слушай, я пойду?
   – Иди, иди, хромай потихоньку. Да веревку свою не забудьте отвязать, а то еще кому-нибудь захочется, а у меня окно без шпингалета… Я сегодня нервный.
   На тебе грех будет, Репа.
   – Шутишь… Это ж мой буксир, я за него только позавчера полтинник отстегнул. Само собой, отвяжем.
   Репа снова широко зевнул и, сильно качнувшись, двинулся к выходу, Илларион подавил желание дать атому супермену хорошего пинка, и с грустью подумал, что гостей сегодня хоть отбавляй, но гости все какие-то странные и мало приятные.
   …Выехав из арки, Репа опять зевнул и закурил, чтобы отогнать сон. Мощный мотор джипа мерно урчал, навевая дремоту, в кабине было тепло и уютно, и спать от этого хотелось еще сильнее. Репа включил музыку, и салон джипа наполнился хриплым голосом певца – одного из тех, что лопатой огребали зелень, распевая лагерные песни.
   – Так я не понял, как ты сходил? – поинтересовался сидевший на соседнем сиденье Дремучий, прозванный так за то, что однажды признался в своем действительно дремучем невежестве: он не знал, кто такой Чак Норрис, по той простой причине, что происходил из семьи баптистов и сошел с нарезки буквально год назад, разом послав в задницу и братьев по вере, и царствие небесное, и даже папу с мамой, не говоря уже о шестерых братьях и трех сестрах. Был он, по твердому убеждению Репы, круглым дураком, и Репа держал его при себе именно за это ценное качество: Дремучий, хоть и обрек себя на адские муки, в душе остался фанатиком и теперь нарушал закон так же истово, как раньше молился, полагая арест и лагерь чуть ли ни равными смерти на кресте.
   – Нормально сходил, – ответил Репа, незаметно морщась от унизительного воспоминания. – Побазарили, коньячку выпили…
   – А он что? – не отставал Дремучий.
   – А что – он? Пика – это, братан, такая штука, что с ней не поспоришь. Извинился, ясное дело™ – Опустить его надо было, – кровожадно предложил Дремучий.
   Репа подозревал, что его напарник не вполне представляет себе, что означает употребленное только что слово, и только презрительно хмыкнул.
   Выезжая на проспект, он неудержимо зевал во весь рот.

* * *

   Той же ночью, приблизительно в половине третьего, Витька Гущин по прозвищу Шкилет медленно, нога за ногу, брел по Малой Грузинской, ожесточенно дымя сигаретой. В кармане старой утепленной джинсовой куртки, из которой он давно вырос, лежала мятая пачка, в которой оставалось еще две сигареты, и штук пять или шесть окурков, подобранных на пустой в это время суток автобусной остановке. Правда, только один из них относился к категории «королевских», то есть достигал в длину примерно пяти сантиметров, остальные же были просто мусором – затяжки на две-три, не больше. Кроме того, в кармане у Витьки-Шкилета имелся полупустой спичечный коробок, около рубля мелочью и ключ от квартиры, в которую он не собирался возвращаться – по крайней мере, до тех пор, пока оттуда не уберется этот козел.
   Витьке Гущину было тринадцать лет, и все люди в его представлении делились на четыре четко разграниченных группы. К первой относились «козлы» и «твари» – то есть, все без исключения люди старше семнадцати лет в зависимости от пола. Своих сверстников и тех, кто был немного старше, Витька именовал «мудачьем» и «телками» – опять же, разделяя их по половому признаку. Малолетняя мелюзга в его представлении пола не имела и именовалась не иначе как сявками.
   Кроме этой нехитрой философской системы Витька обладал дефектом речи, которому и был обязан своим обидным прозвищем, и тощим багажом воспоминаний, которых, если бы у него имелся хоть какой-нибудь выбор, предпочел бы не иметь.
   Сколько он себя помнил, отца у него не было. Они жили вдвоем с матерью в однокомнатной хрущевке, единственным достоинством которой было то, что она располагалась недалеко от центра. В остальном же это была вонючая и грязная крысиная нора, которую они делили с несметными полчищами тараканов, наглых, как московские бандиты, и таких же здоровенных и упитанных. В раннем детстве Витька боялся этих тварей до истерики, а потом как-то притерпелся. Как говорится, стерпится – слюбится. Одно время он даже пытался их дрессировать, но потом это занятие ему наскучило – тараканы были тупые и хитрые и ни в какую не желали поддаваться дрессировке, а желали только жрать все подряд и плодиться.
   Не следует думать, однако, что отсутствие в доме отца и наблюдение за повадками тараканов, которые, как известно, все до одного являются гермафродитами, оставило Витьку в неведении относительно того, откуда берутся дети. Мужчины в доме периодически бывали, иногда задерживаясь на неопределенный срок. Самый крепкий продержался больше полугода, но потом и он куда-то бесследно исчез, оставив после себя батарею пустых бутылок и стойкий запах грязных носков, который, впрочем, как-то терялся на фоне других, не менее характерных запахов. Витька нацелился было сдать бутылки, но его опередила мать. Так Шкилет опять остался при своих.
   Периоды между появлениями в квартире мужчин были относительно спокойными. Мать пила, но в меру, и временами даже подрабатывала мытьем лестниц или мелкой спекуляцией. Впрочем, торговля у нее шла из рук вон плохо: надо было совсем не иметь брезгливости, чтобы купить что-нибудь у этой опустившейся, всегда полупьяной женщины.
   Потом в доме опять возникал запах грязных носков и задубевшего от долгой носки мужского белья, и, проснувшись утром, Витька видел на замызганной подушке рядом с головой матери очередное небритое рыло, остро воняющее перегаром и гнилыми зубами. Опять начинались дикие, до белой горячки, многодневные запои, опять скрипела продавленная панцирная сетка, на которой Витька как-то раз насчитал троих «козлов» и двух «тварей».,. Короче говоря, в свои тринадцать Шкилет знал о половом вопросе все, что можно о нем знать, не заглядывая в пухлые учебники. Однажды ему даже предлагали попробовать: незнакомая тварь с вислым задом и складчатым животом раздвинула ноги и, маня его рукой с грязными обкусанными ногтями, пьяным голосом проблеяла: «Иди сюда, петушок, поцелуй мамочку…»