Воронин Андрей Николаевич. Отражение удара

   – Нечего, товарищ полковник. Это я его с толку сбиваю. Пусть заранее понервничает: что это я решил уточнить? А если он решит, что за эти два часа успеет собрать чемодан, это будет вообще подарок. Прямо с чемоданом и застукаем. Вызывайте машину, я пошел переодеваться.

Глава 16

   В понедельник Алла Петровна, как и обещала, прямо с утра позвонила в поликлинику, где когда-то работала медицинской сестрой, и договорилась насчет больничного для мужа. В поликлинике ее помнили и всякий раз, как она давала о себе знать, приглашали обратно – сестер, как водится, не хватало, а уж таких, какой была когда-то Алла Шинкарева, и вовсе было днем с огнем не сыскать. Так что дело с листком нетрудоспособности устроилось наилучшим образом, и никто даже не поинтересовался, зачем ее благоверному понадобился целый месяц: раз просят, значит надо, и нечего совать нос в чужие дела.
   Она сразу же отправилась в поликлинику, чтобы забрать больничный и хотя бы чисто символически отблагодарить веселого доктора Шевцова, который его выписал. Она знала, к кому обратиться: Шевцов в свое время основательно на нее заглядывался и, разговаривая по телефону, дал понять, что ничего не забыл. Строго говоря, забывать ему было особенно нечего: так, парочка невинных поцелуев на вечеринках по случаю дня медицинского работника, когда оба были слегка навеселе, да неизменные шлепки по разным интересным местам, которые веселый доктор вечно раздавал направо и налево с таким щенячьим дружелюбием, что за все время никто из сотрудников не шлепнул в ответ по физиономии.
   Увидев свою, как он выражался, «старинную любовь», доктор зажмурился и даже прикрыл глаза рукой, делая вид, что ослеплен.
   – Я ослеплен! – воскликнул он на тот случай, если вдруг его пантомима осталась непонятой. – Я лишился дара речи!
   – Что-то незаметно, – сказала на это Алла Петровна и, подойдя, прицельно чмокнула доктора в наметившуюся среди русых кудрей аккуратную круглую проплешину, оставив четкий отпечаток накрашенных губ.
   Доктор, не вставая, немедленно обхватил левой рукой за бедра, притянул к себе и похлопал ладонью пониже спины, заставив вздрогнуть от боли: их с Сергеем Дмитриевичем вчерашний эксперимент, конечно, доставил ей огромное наслаждение, но вот следы ремня откликались на каждое прикосновение. Вздрогнула она почти незаметно – ей вовсе не хотелось, чтобы веселый доктор Шевцов подумал, будто ей противен.
   Поэтому она рассмеялась и мягко высвободилась, напоследок стерев с докторской плеши помаду.
   – Надо же, – сказал доктор, потирая лысину, – сразу углядела. А я думал, незаметно. Да-а, стареем, лысеем… Только тебя время не берет. Еще красивее стала, честное слово.
   – Это еще не предел, – сказала Алла Петровна, усаживаясь на стул, который только что освободила полураздетая анемичная девица, выглядевшая так, словно ее, еще в детстве припорошило пылью, и с тех пор она так и ходила припорошенная. – Вот стукнет сорок пять.
   – Баба ягодка опять? Да ты, по-моему, и в шестьдесят будешь ягодка хоть куда. Вы одевайтесь, одевайтесь, – обернулся Шевцов к девице, которая не спеша копошилась в углу возле кушетки, вся превратившись в слух.
   – В шестьдесят я стану уже изрядно подпорченной ягодкой. Да я и не доживу, – легко сказала Алла Петровна. – А насчет своих кудрей не расстраивайся. Тебе идет, честное слово. Мне нравятся лысые мужики, у них лица такие, знаешь.., значительные, что ли. Более заметные. Ничто не отвлекает.
   – Да, – подхватил доктор. – Сократовский лоб.
   До самого затылка.
   – Ну, тебе до этого еще очень далеко… – Алла Петровна оглянулась на припорошенную девицу, которая как раз в этот момент закончила одеваться, неслышно шепнула «до свидания» и тихо выскользнула из кабинета. – Слушай, у тебя там очередь, так что…
   – Да, конечно. – Шевцов вынул из стола оформленный по всем правилам листок временной нетрудоспособности и протянул Алле Петровне. – Владей.
   Молоденькая сестричка, сидевшая напротив доктора, старательно делала вид, что ее здесь нет, усердно копаясь в стопке медицинских карточек. Сестричка была незнакомая, но явно неглупая и очень миловидная – доктор Шевцов был добрым приятелем заведующего поликлиникой и во все времена имел возможность выбора.
   – Умница ты моя. – Алла Петровна спрятала больничный в сумочку и взамен положила на стол конверт. – Будь добр, не кричи. Времена сейчас…
   Доктор остановил ее небрежным жестом и щелчком заставил конверт заскользить по стеклу, лежавшему на столе, обратно к Алле Петровне.
   – Слыхала анекдот про поручика Ржевского? Заночевал это он у одной девицы, утром одевается и собирается уходить. Она его спрашивает: «Поручик, а деньги?»
   А он говорит: «С баб-с не берем-с.»
   – Так уж и не берем-с? – с улыбкой спросила Алла Петровна, снова подвигая к нему конверт.
   – Это смотря с каких. С тебя не возьму, даже не мечтай. Убери и больше не заикайся про деньги. Знаю я твои доходы. Что ты в нем нашла, в этом своем Шинкареве?
   – Просто он мой. А что мое – то самое лучшее.
   Доктор поскреб лысину.
   – А это, пожалуй, удобная позиция, – сказал он, – Во всяком случае, очень здоровая.
   – А главное, сильно экономит нервные клетки, – подтвердила Алла Петровна. – Так не возьмешь?
   – Не обижай меня, Петровна. Твой Шинкарев, конечно, самый лучший, но это же не значит, что я совсем дерьмо.
   – Ну, зачем ты так. Как знаешь. Спасибо тебе огромное. Дай я тебя поцелую, а ты можешь за это еще раз похлопать меня по заднице. Тебе хочется, я же вижу.
   – Еще как! – с энтузиазмом воскликнул Шевцов, подставляя щеку для поцелуя, и похлопал ее – вполне; впрочем, платонически.
   Распрощавшись с веселым доктором, Алла Петровна спустилась на первый этаж, по дороге здороваясь со знакомыми врачами и медсестрами и то и дело поневоле вступая в разговоры: здесь ее помнили и любили, и никто из этих людей не был виноват в ее проблемах, так что обижать их не стоило. Отношение к тому, чем она занималась теперь, было разным: одни выражали вежливое недоумение по поводу того, что такой квалифицированный медработник, как Алла Шинкарева, тратит свою жизнь на смешивание коктейлей, зато другие горячо хвалили за то, что нашла в себе силы вырваться из этого гиблого болота. Она так же вежливо возражала одним, указывая на то, что даже очень квалифицированный работник должен чем-то питаться, и остужала пыл других, говоря, что хорошо там, где нас нет.
   Так или иначе, ей потребовался почти час на то, чтобы спуститься с третьего этажа поликлиники на первый, где в неприметном тупичке северного, крыла размещался аптечный киоск. Киоск был, по обыкновению, заперт, но Алла Петровна постучала в обитую оцинкованной жестью дверь, и ее впустили.
   Здесь работала старинная и, пожалуй, самая лучшая подруга Аллы Петровны Ольга Синицына. Они сдружились еще в медучилище, где в одно и то же время учились на разных отделениях, и с тех пор поддерживали тесный дружеский контакт, ухитряясь при этом не надоедать одна другой и нигде не перебегать друг другу дорогу.
   Здесь Алла Петровна провела полчаса, напившись чаю и вдоволь наговорившись. Визит этот имел еще одну цель: Алла Петровна действительно была высококвалифицированным медицинским работникам и без консультации с врачом знала, какие медикаменты могут помочь захворавшему супругу. Синицына без звука выдала все, что нужно, зная, что подруга не подведет, и отпуск подлежащих строгому учету медикаментов «налево» навсегда останется их общей тайной.
   Денег она, разумеется, не взяла, и вопросов задавать не стала, чему Алла Петровна была несказанно рада: объяснить, что творится с мужем, было бы трудновато даже лучшей подруге.
   О том, что происходило с Сергеем Дмитриевичем, она почти не думала. Алла Петровна была цельной натурой и не мучилась сомнениями. Она обдумала все давным-давно, приняла решение и теперь неукоснительно следовала избранным курсом. Если этот курс приведет к гибели – что ж, они погибнут вместе, как и положено супругам, и думать тут больше не о чем. Нужно целенаправленно и энергично действовать, и все понемногу утрясется.
   То, что она становится соучастницей преступления, ее не волновало: муж и жена – одна сатана. Эту поговорку явно придумал человек, очень близкий ей по духу. Алла Петровна всегда воспринимала семью как ячейку – не ячейку общества, как им долбили в школе и медучилище, а как стрелковую ячейку, в которой два человека держат бесконечную круговую оборону. Может быть, именно поэтому ее семья была крепка, и знакомые, которые когда-то с пеной у рта учили ее жить, убеждая в том, что ни один мужик не стоит того, чтобы из-за него гробить жизнь, отказывая себе в удовольствиях, постепенно заткнулись, а потом и начали завидовать – многие из них сменили к этому времени по несколько семей, кое-кто вообще остался на бобах, а в тех семьях, которые каким-то чудом все еще держались вместе, далеко не все было гладко.
   Ради сохранения семьи она была готова на все, и ее семья держалась на плаву, как легкое, хорошо просмоленное, добротное суденышко, пробкой скакавшее по гребням страшных житейских волн, которые один за другим топили менее крепкие корабли. Вот только детей у нее не было – сперма Сергея Дмитриевича оказалась малоподвижной, почти мертвой, а заводить детей от кого-то другого ей и в голову не приходило.
   Она не держала на мужа зла – все это давно отболело, этот вопрос тоже был обдуман, и по нему было принято окончательное и бесповоротное решение. Она не собиралась расставаться с мужем ни при каких обстоятельствах. Если ему нужна разрядка – пусть.
   Пусть будут ремни, пощечины, ссадины, пусть выплеснет хотя бы часть накопившейся в нем агрессии на нее – она была согласна, тем более, что это оказалось неожиданно приятно.
   Она поспешно отогнала эти мысли – заводиться сейчас не стоило, потому что впереди был еще один визит.
   Алла Петровна познакомилась с Марфой Андроновной еще тогда, когда начинала работать в поликлинике.
   Уже тогда баба Марфа, как она сама себя называла, была древней, хотя еще и очень крепкой старушенцией.
   Она была наследственной травницей и шептухой, и по Москве ходили упорные слухи, что баба Марфа, хоть и не летает на помеле, но вещи порой творит с точки зрения науки просто невероятные. Доктор Шевцов, благодаря которому и произошло знакомство, с презрительной гримасой называл эти слухи реликтовым дерьмом, но к целительским способностям старухи относился вполне серьезно и, когда очередное флюорографическое обследование выявило в правом легком медсестры Шинкаревой подозрительное затемнение, без лишних разговоров едва ли не силком отвез насмерть перепуганную Аллу Петровну к бабе Марфе.
   Старуха тогда вылечила Аллу Петровну за неделю.
   От чего она ее лечила, так никто и не узнал, но при повторной флюорографии зловещее пятно исчезло, и с тех пор Алла Петровна свято уверовала в необыкновенные способности бабы Марфы и приложила все силы к тому, чтобы развить и укрепить полезное знакомство.
   Старуха жила в одном из пригородных поселков, и ехать туда пришлось на электричке, так что Алла Петровна вернулась домой только к вечеру, усталая и голодная, как волчица, но с бутылкой темного, как торфяная жижа, отвара. Во время визита выяснилась одна неприятная подробность: за отваром теперь нужно было ездить ежедневно в течение, по меньшей мере, двух недель. Отвар, исцеляющий людей от хождения во сне, сказала баба Марфа, должен быть свежим, впрок его готовить нельзя. Еще баба Марфа посоветовала Алле Петровне походить в церковь, и не просто походить, а помолиться об отпущении грехов. Смотрела она при этом исподлобья, молодо и остро, и у Аллы Петровны опять возникло неприятное чувство, что старуха видит ее насквозь, словно она, Алла Петровна, сделана из оконного стекла.
   В церковь она, конечно, не пошла: не наелся – не налижешься. Ее воспитали атеисткой, и, хотя она давно поняла, что мир далеко не так прост, как это пытались представить классики марксизма-ленинизма и всевозможные очкарики, для которых свет сошелся клином на протонах и электронах, переломить себя так и не смогла. Случайно попав в церковь, Алла Петровна всегда испытывала мучительную неловкость, не зная, как встать и куда повернуться, да и обряда крещения над ней никто не совершал, так что в церкви, по ее твердому убеждению, делать ей было нечего.
   Шинкарев, весь день провалявшийся на диване перед телевизором, встретил жену радостно и немного испуганно: он решил, что Алла Петровна, поразмыслив, все-таки сочла за благо сбежать и бросить мужа наедине с его сумасшествием. За весь день он так и не удосужился побриться, глаза покраснели и нехорошо поблескивали, и теперь он был похож на самого настоящего маньяка. Правда, за время отсутствия жены. Сергей Дмитриевич нажарил здоровенную сковороду картошки. Жареная картошка была единственным блюдом, которое ему удавалось, причем удавалось отменно, и Алла Петровна почувствовала прилив нежности – не к блюду, конечно же, а к мужу. Все-таки проявил заботу, несмотря на свою хворь и одолевавшие его страхи.
   Вдвоем они расправились с картошкой в считанные минуты, после чего Алла Петровна с деловитой сноровкой влила в Шинкарева большую кружку бабкиного отвара. Отвар был горький, и Шинкарев вертел носом, как маленький, но все-таки выпил, не дожидаясь, чтобы напомнили, от чего его пытаются излечить. Для верности Алла Петровна скормила ему порошок, принесенный от Синицыной: по вполне понятным причинам она сказала бабе Марфе далеко не все о болезни мужа, и опасалась, что одного отвара будет маловато.
   Сидя перед телевизором с книгой на коленях, она поймала себя на том, что снова мысленно сравнивает свою семью с окопом, в котором насмерть бьется обреченный гарнизон. Вот выдалась минута затишья, можно отдохнуть, перевязать раны, заняться бытовыми мелочами и поговорить о пустяках. Враг рядом, окружил окоп со всех сторон, но, пока не началась атака, о нем не вспоминают. В душе Аллы Петровны крепло предчувствие плохого конца. Да и то верно: сколько можно драться в полном окружении, без надежды прорваться и получить подкрепление?
   Сколько нужно, столько и можно, твердо сказала она себе, поднялась и выключила телевизор.
   – Отбой, Шинкарев, – сказала она.
   Когда Алла Петровна разделась, Сергей Дмитриевич бросил короткий взгляд на ее спину и поспешно отвел глаза.
   – Болит? – спросил он.
   Алла Петровна улыбнулась, глядя на него через плечо.
   – Болит, – сказала она, – но еще недостаточно и не там, где должно болеть.
   Сергей Дмитриевич потер слипающиеся глаза, чувствуя нарастающее возбуждение, которое прогоняло сон. Память услужливо принялась подсовывать ему картинки – одну интереснее другой, – и воображение немедленно включилось в работу, подсказывая еще неиспытанные способы и приемы. «Проклятый маньяк, – подумал он. – Чертов маньяк, как же тебе повезло с женой!»
   Когда все закончилось, Алла Петровна со вздохом вынула из прикроватной тумбочки бельевую веревку.
   – Ну, красавец, – с немного грустной улыбкой сказала она, – долг платежом красен. Теперь моя очередь над тобой издеваться. Не все коту масленица.
   – Ты прямо как сборник пословиц, – заметил Сергей Дмитриевич, покорно давая себя связать. – Крепче, крепче вяжи, не стесняйся.
   – Как умею, так и вяжу, – сквозь зубы ответила Алла Петровна, затягивая узел. – Другая бы и так не сумела.
   Она критически осмотрела результаты своих усилий и махнула рукой.
   – Вроде, сойдет. Давай я помогу тебе лечь.
   Она с профессиональной сноровкой уложила беспомощного, как попавшая в сеть рыбина, мужа, устроила его поудобнее, поправила подушку, заботливо укрыла одеялом, поцеловала на ночь и выключила свет.
   – Тебе не кажется это диким? – прозвучал в темноте голос мужа.
   – Что именно?
   – Все это… Ведь мое место в тюрьме или в сумасшедшем доме, и тебе это отлично известно. А ты, вместо того, чтобы избавиться от меня и начать новую жизнь, без этого кошмара, нянчишься со мной, покрываешь меня, пытаешься спасти". Разве не дико?
   – Не дико. Дико то, что ты сейчас говоришь. Дико, когда люди делят семью на «ты» и "я", делят деньги, детей, посуду Дико, когда жены спят с собственными мужьями за деньги. А когда жена верна мужу – разве это дико?
   – Понимаю.. Это как по телевизору: в радости и в горе…
   – Вот имение. Спи, телезритель. Хватит болтать, я устала.
   Они заснули, еще не зная, что в эту ночь будет зверски убит любитель нетрадиционного секса и новых впечатлений по фамилии Козлов. Утром они вместе обнаружили валявшуюся на полу у кровати веревку и лежавший в кармане любимой кожаной куртки Сергея Дмитриевича покрытый подсохшими бурыми пятнами кухонный нож. Алла Петровна, которая не боялась крови, тщательно отмыла лезвие и рукоятку, после чего нож был сломан и выброшен в мусорное ведро: не могло быть и речи о том, чтобы продолжать им пользоваться.
   После этого она заставила мужа допить отвар, сполоснула бутылку и отправилась к бабе Марфе за новой порцией, а Сергей Дмитриевич остался наедине с собой в пустой квартире.
   Было утро вторника.

* * *

   Было утро вторника, и закончивший, наконец, отжиматься от грязного пола камеры Илларион Забродов, сидя на нарах, развлекал присутствующих чтением наизусть «Лунного камня» Уилки Коллинза. Присутствующие, которых в пятиместной камере было двадцать человек, слушали его, разинув рты, а самые авторитетные из них время от времени вставляли в повествование критические замечания: действия персонажей казались им недостаточно профессиональными.
   Майор Гранкин в это время получал у следователя прокуратуры Ипатьева разрешение на свидание с подследственным Забродовым, полковник Сорокин занимался своими прямыми служебными обязанностями, а полковник Мещеряков уже начал составлять в уме предварительный список людей, с которыми следовало обсудить идею нападения на тюрьму. Он очень надеялся, что Сорокину действительно удается все утрясти, и строил планы освобождения Забродова противозаконным путем только потому, что Илларион никак не выходил у него из головы.
   Сергей Дмитриевич Шинкарев ничего об этом не знал – у него хватало своих забот и проблем. Внутри у него до сих пор все дрожало, как овечий хвост, после сделанного утром открытия.
   – Да, – сказала ему Алла Петровна, глядя на веревку, свернувшуюся кольцами на полу возле кровати, – ты был прав: завязывать надо было потуже.
   Больше она по этому поводу ничего не сказала, и Шинкарев был ей за это благодарен.
   Не сговариваясь, они принялись искать улики и сразу наткнулись на нож. Пока Сергей Дмитриевич, давясь и кашляя, делился с унитазом остатками вчерашнего ужина, Алла Петровна с помощью воды и моющих средств удалила с ножа все следы крови. Все еще ощущая во рту кислый вкус блевотины, Шинкарев загнал нож под плинтус и резко потянул на себя. Лезвие сломалось с коротким щелчком, и обломки полетели в мусорное ведро.
   – Ну вот, – сказал он, утирая рот, – мы уже вместе заметаем следы. Скоро вместе пойдем на дело, а, Петровна?
   Голос у него дрожал.
   – Ха, ха; – печально сказала Алла Петровна. – Если ты опять наследил возле дома, это может кончиться очень плохо. Какой тогда был смысл топить Забродова?
   – Но ты же понимаешь…
   – Я-то понимаю, – по-прежнему печально ответила она, – но вот ты.., или, как ты его называешь, твой двойник.., в общем, по ночам ты ведешь себя, как полный идиот.
   – Не я, – убитым голосом уточнил Шинкарев. – Он ведет меня. Ерунда твои отвары, я так и думал, что не поможет…
   – Ничего не ерунда. Ты что же, хотел, чтобы с первого раза подействовало? Две недели! Надо что-то придумать на эти две недели, чтобы ты не мог выбраться из постели.
   Некоторое время она думала, сосредоточенно морща красивый лоб, а потом хлопнула по столу ладонью.
   – Придумала. Мы тебе наложим гипс. Сплошной, чтобы руки были прижаты к телу.
   – О, господи, – сказал Сергей Дмитриевич.
   – Можем не накладывать. – Она пожала плечами и отвернулась. – Прикончишь меня – невелика потеря.
   Новую дуру найдешь.., если успеешь.
   – Прости. Конечно, мы наложим гипс. А я не смогу его сломать?
   – Это как наложить… Не волнуйся, в училище я это делала лучше всех. Будешь в саркофаге, как Четвертый реактор.
   – Черт, спать же, наверное, неудобно.
   – Людей резать, конечно, удобнее.
   Когда Аллу Петровну доводили до крайности, она умела быть жесткой, как стальной прут, и Шинкарев понял, что такой момент настал.
   – Прости, – повторил он. – Просто ты почти убедила меня в том, что все в порядке, вот я и расслабился. Капризничать начал, как маленький… Поверь, мне стыдно.
   Алла Петровна прижала его голову к груди.
   – Расслабляться нельзя, Сережа, – сказала она. – Мне тоже все это кажется сном, но ведь это, к сожалению, правда… Расслабляться нельзя.
   Сергей Дмитриевич часто закивал прижатой к ее груди головой, борясь с опять подступившими слезами.
   Он понимал, что расслабляться нельзя, но никогда прежде не оказывался в такой ситуации, когда ослабление самоконтроля было смерти подобно. В отличие от Аллы Петровны, он не обладал внутренним стержнем из закаленной стали, и был далеко не уверен, что сможет справиться с кошмаром даже при ее поддержке.
   О том, чтобы выступить против всего света в одиночку, он даже не помышлял.
   Когда жена ушла, он еще немного побродил по квартире, не зная, чем себя занять, и в конце концов прилег на диван. Он действительно чувствовал себя не вполне здоровым – не то простыл, гуляя по ночным улицам, не то просто устал до потери сознания. «Конечно, – подумал он. – Организм, конечно, имеет резервы, но ведь и они не безграничны. Нельзя днем ходить на работу, а ночью убивать людей, не испытывая при этом усталости. Нельзя…»
   Сон навалился на него, как вонючая конская попона.
   Это не был каменный сон без сновидений, к которому он привык в последнее время. Ему снился бесконечный, очень динамичный, подвижный, как ртуть, кошмар, в котором он был каким-то гигантским кровососущим слизняком, скрывавшимся в подземном лабиринте от охотников – жутких бледных тварей, похожих на человекообразных пауков. Это было жутко до обморока, он метался и стонал во сне и действительно периодически проваливался в спасительную темноту, но неизменно всплывал снова, и тогда оказывалось, что за время его беспамятства бледные охотники успели подобраться еще ближе. Наконец, совершенно выдохшийся, он забился в какую-то узкую вонючую щель, ввинтился в нее своей мягкой, едва обозначенной на слизистом теле головой и закрыл глаза, чтобы не видеть, как приближается похожая на гигантского паука погибель. Паук издал победный вопль, длившийся, казалось, целую вечность.
   Он звучал и звучал, прерывистый и пронзительный, и этот вибрирующий звук вспорол, наконец, зловонную ткань сна, и, обмирая от облегчения, Шинкарев понял, что это звонит телефон.
   Он вскочил, не чувствуя под собой ног, и, шатаясь спросонья, бросился в прихожую, где стоял аппарат. Он протянул к телефону руку, но тут же отдернул ее: ему показалось, что на телефонной полочке расселся громадный бледный паук. Шинкарев яростно тряхнул головой, паук превратился в телефонный аппарат цвета слоновой кости, и Сергей Дмитриевич снял трубку.
   Звонил Гранкин, и Шинкарев едва совладал с желанием одним быстрым движением опустить трубку на рычаги: ядовитая тварь все-таки настигла, замаскировавшись под безобидный телефонный аппарат, и вонзила жало прямо в мозг. «Сон в руку», – подумал Сергей Дмитриевич.
   Переговорив с майором, он вернулся на диван – ноги держали плохо, а перед глазами плыли цветные круги. «Да я и вправду болен, – подумал Сергей Дмитриевич. – До чего же не вовремя!»
   Он постарался взять себя в руки. То, что Гранкин дал ему двухчасовую отсрочку, было хорошо: за это время жена могла вернуться, и в ее присутствии, с ее помощью Шинкарев надеялся отбиться от пронырливого майора. А если не успеет?
   Сергей Дмитриевич заставил себя думать. Чем вызван этот неожиданный визит? Сомневаться не приходилось: известие о новой жертве маньяка с Малой Грузинской достигло ушей майора, и он в два счета вычислил единственного человека, который мог вызвать у него подозрение. Того, кто так бездарно соврал в ответ на единственный заданный ему вопрос.
   Шинкарев подошел к зеркалу и долго смотрел на свое отражение, потом разинул рот так, что хрустнули связки, и заглянул в горло, словно рассчитывая увидеть там злокозненную тварь, одним махом опрокинувшую и без того шаткое здание его защиты. Похоже, тварь стремилась уничтожить Сергея Дмитриевича Шинкарева, и ей было наплевать, что при этом она может уничтожить самое себя.
   «Черта с два, – подумал Сергей Дмитриевич. – Я еще побрыкаюсь».
   Легче от этой мысли не стало. Он совершенно не понимал, как в такой ситуации можно брыкаться. Что делать? Бежать? Без денег, неизвестно куда, неизвестно, на какой срок – может быть, навсегда… Попытаться обмануть Гранкина еще раз?
   Он с размаха ударил кулаком по зеркалу. Толстое стекло устояло, кулак пронзила острая боль. Сейчас он был зол на жену. И угораздило же ее уехать за этим дурацким отваром как раз тогда, когда он так в ней нуждается!
   Обмануть Гранкина… Майор показался Сергею Дмитриевичу добродушным, довольно недалеким типом – как раз таким, каким тот старался выглядеть. Гранкин называл это «синдромом Коломбо» – всем известно, у всех навязло в зубах, все над этим смеются и все неизменно на это покупаются. Секрет, по мнению майора, был в том, что человеку гораздо приятнее считать себя умнее майора милиции, и подсознательно многие с радостью идут на этот гибельный самообман.