Страница:
Гранкин угадал дважды: Шинкарев действительно считал, что майора несложно обвести вокруг пальца, а майорское вранье насчет приезда через два часа совершенно сбило Сергея Дмитриевича с толку – он вообразил, что у него есть время все хорошенько обдумать.
Бежать, конечно, было бесполезно, да и очень опасно. Кто знает, где застанет его ночь? Кто может поручиться, что он не начнет убивать в переполненном зале ожидания на вокзале? Кто присмотрит за ним, пока он не помнит себя? В какую сторону ни беги, а от себя не убежишь, и, в какую нору ни забейся, сидящий внутри маньяк вытащит тебя оттуда, едва уснешь, и наутро по его кровавому следу к твоему убежищу придут ищейки.
Оставалось одно: запираться и отпираться до конца.
Улик против него никаких…
Он похолодел, вспомнив о ноже, который до сих пор лежал в мусорном ведре. Называется, нет улик…
Сергей Дмитриевич заметался, преодолевая слабость. Он оделся по-уличному, выволок из шкафчика под мойкой полупустое мусорное ведро и поправил на нем крышку, все время поздравляя себя с тем, что вовремя вспомнил о единственной вещи, которая могла его выдать. Эта лихорадочная деятельность немного приободрила: когда суетишься, спасая собственную шкуру, не остается времени на то, чтобы предаваться отчаянию.
Обувной рожок куда-то запропастился. Сергей Дмитриевич махнул на него рукой и, безжалостно сминая задники, загнал ноги в туфли. Подхватив ведро, он отпер замок, открыл дверь и замер.
На пороге стоял совершенно незнакомый милиционер в полковничьих погонах. Лицо у него было угрюмое и недружелюбное, а правую руку он как-то очень подозрительно держал в кармане утепленной куртки, словно там у него лежал пистолет. Некоторое время они со взаимным неодобрением разглядывали друг друга, а потом из-за плеча полковника выглянула оживленная физиономия Гранкина, трудно узнаваемая под форменной фуражкой с орлом.
– О! – радостно воскликнул майор. – Сергей Дмитриевич! А вы что же, под дверью нас поджидали?
– Этот, что ли? – проворчал полковник, не поворачивая к майору головы, и, не дожидаясь ответа, грудью пошел на Сергея Дмитриевича, словно перед ним было пустое место. Сергей Дмитриевич поспешно посторонился, окончательно растерявшись.
– Этот, этот, – радостно затараторил ему в спину Гранкин. – Шинкарев С. Д., прошу любить и жаловать…
А вы, Сергей Дмитриевич, я вижу, опять мусор выносите? Как тогда, а?
– Когда тогда? – выдавил Шинкарев.
– Когда вы якобы не видели Забродова на лестнице. Ну, в пятницу же, что вы, забыли? Вы знаете, кто-то из древних сказал, что у лжеца должна быть хорошая память. И это верно, Сергей Дмитриевич! Как это верно!
Видите, вы уже забыли, и запутались уже…
Сергей Дмитриевич хотел сказать, что он ничего не забыл и не понимает, на каком основании его здесь обвиняют во лжи, но не успел: не переставая тараторить, Гранкин неожиданно ловко выхватил у него из руки ведро и жестом гурмана, собравшегося понюхать булькающий в кастрюле суп, сорвал с ведра крышку.
– Обожаю копаться в мусорных ведрах, – сообщил он совершенно сбитому с толку Шинкареву. – Там иногда попадаются пре-лю-бо-пытнейшие вещи! Так, что у нас тут? Ну вот, я же говорил! Ножичек! Сломался ножичек, жалость-то какая! Товарищ полковник, взгляните-ка!
Молчаливый товарищ полковник внимательно осмотрел две половинки кухонного ножа, холодно взглянул на Сергея Дмитриевича и перевел взгляд на Гранкина.
– Э? – вопросительно произнес товарищ полковник.
– Так точно, похож, как две капли воды! Идеально совпадает с конфигурацией раны!
– Что? – выходя из ступора, возмутился Шинкарев. – Какая конфигурация? Какая рана? Что это за цирк, вы можете мне объяснить?
– Конечно, да! – с энтузиазмом воскликнул Гранкин.
– Конечно, нет, – одновременно с ним угрюмо пробасил полковник. Шинкарев и Гранкин удивленно воззрились на него, и тогда он значительно добавил:
– Вопросы здесь задаем мы. И, может быть, мы, наконец, сядем?
Не дожидаясь приглашения, он тяжело протопал в гостиную и опустился в кресло у журнального столика.
– Это мой начальник, полковник Сорокин, – с опасливым почтением сообщил Гранкин Шинкареву. – Помните, я вам про него говорил по телефону?
Хотя, да, у вас же память ни к черту. Сами соврете, а потом сами же и забудете." Да вы проходите, что мы тут с вами стоим, как бедные родственники?
Он закрыл и запер дверь, после чего, невежливо оттеснив Сергея Дмитриевича, устремился в гостиную и поспешно занял второе кресло, так что Шинкареву пришлось сесть на диван, предварительно сдвинув в сторону скомканный плед. Полковник вдруг гулко откашлялся в кулак, вынул, наконец, правую руку из кармана и положил на журнальный столик тяжелый тускло-черный пистолет. Сергей Дмитриевич окончательно убедился в том, что перед ним тот самый полковник, который способен.., гм.., замучить даже мертвого.
«Что он, с ума сошел? – подумал Сергей Дмитриевич. – Так же, наверное, нельзя… Я же на него жалобу подам.., генеральному прокурору.»
– Весь карман изорвал, – проворчал полковник, словно угадав мысли Шинкарева. – Приступайте, Гранкин, мне некогда.
– Итак, – сказал Гранкин, извлекая из папки бланк протокола, – Шинкарев Сергей Дмитриевич, одна тысяча девятьсот пятьдесят пятого года рождения, женат, проживает по Малой Грузинской, дом, квартира – это вы?
– Вы же знаете, – огрызнулся Сергей Дмитриевич.
– Ничего я не знаю, – все так же весело ответил Гранкин. – Может быть, про это вы тоже наврали. Так вы это или не вы?
– Я, я. Что вы мне все тычете в нос каким-то враньем? Когда это я вам врал?
– Ну как же, Сергей Дмитриевич. А про Забродова-то? Ведь видели вы его, и соседи ваши показали, что машина всю ночь во дворе простояла. Как же так, Сергей Дмитриевич?
– Не заметил, – буркнул Шинкарев.
– Бывает, бывает. Только надо было так и сказать: не помню, мол, не заметил, не берусь утверждать… А вы мне тут целую историю завернули про то, как вам ночью не спалось и вы покурить на кухню бегали. Перестарались, Сергей Дмитриевич. А? Я, дурак, вам поверил, ни в чем не повинного человека в камеру упрятал, а там, между прочим, двадцать человек на пяти койках, и это еще не предел. А вы тем временем пошли и предпринимателя зарезали.
– Никого я не резал.
– Можно, конечно, в несознанку уйти, есть такая тактика. Только как же это вы его не резали, когда вот он, ножичек-то? До чего докатились! Задница-то болит? – вдруг спросил он участливым тоном.
Сергей Дмитриевич вздрогнул – в районе заднего прохода и вправду с самого утра ощущалась тупая боль.
Глазастый Гранкин углядел рефлекторное движение и немедленно сообщил об этом всему миру.
– Ага! – воскликнул он. – Конечно, болит. Еще бы… Покойничек, земля ему пухом, очень это дело любил. И вы ему, значит, дали напоследок насладиться…
А потом разделали мальчишечку вот этим самым ножичком, как тушу в гастрономе, поиздевались всласть да и домой, к жене под одеяло… А?! – рявкнул он вдруг медвежьим басом. – Признавайтесь, Шинкарев: жена знает про ваши подвиги? Зачем вы убили Токареву?
Чем вам не угодил Старков? Говорите, я жду! Жена знает или нет?
Сергей Дмитриевич был на грани обморока. Гранкин страшно орал, вдруг сделавшись совершенно непохожим на самого себя, а угрюмый полковник сидел, словно невзначай положив ладонь на рукоятку пистолета, и молча сверлил Сергея Дмитриевича тяжелым холодным взглядом из-под низко надвинутой фуражки с двуглавым орлом. Они явно ни в чем не сомневались, и Шинкарев совершенно потерял голову от ужаса – он не думал, что все произойдет так быстро. Кроме того, очень угнетала мысль, что он на старости лет изменил жене, и с кем! Добро бы это была молоденькая девушка, на которых Шинкарев, как всякий физически здоровый мужчина, частенько поглядывал с большим аппетитом, но мужик!.. «Оказывается, я еще и голубой», – подумал он с отчаянием.
– Что вы несете?! – зацепившись за последнюю мысль, закричал он. – Я что, по-вашему, голубой?!
– Да мне наплевать, голубой ты или оранжевый в зеленую полоску!!! – совершенно не своим голосом проревел Гранкин. Странный полковник при этом медленно кивнул, выражая согласие, и, взяв со стола свой пистолет, принялся вертеть его перед носом, так внимательно разглядывая, словно видел впервые. – Спи ты хоть с белыми мышами, людей-то зачем убивать??
Говори, жена знает?! Я ее упеку за соучастие, куда Макар телят не гонял! Где она – сбежала?! Говори, где жена!
Шинкарев затравленно огляделся. Полковник, казалось, совсем забыл обо всем, зловеще забавляясь с пистолетом, а Гранкин, сильно подавшись вперед, смотрел на Сергея Дмитриевича немигающим взглядом яростно горящих глаз. Лицо у него от крика сделалось красным, а на скулах, наоборот, проступили страшноватые белые пятна, и только теперь Шинкарев заметил, что на лице у майора имеется шрам: тонкая белая полоска строго вертикально спускалась от уголка левого глаза через всю щеку до самой нижней челюсти. Этот сумасшедший майор почему-то мертвой хваткой вцепился в Аллу Петровну, явно намереваясь посадить ее на скамью подсудимых рядом с мужем, и это обстоятельство окончательно сбило с толку несчастного Шинкарева.
– Что вы уставились? – завизжал он. – Что вам от нее нужно? Она ничего не знает! Вы слышите – ничего!!!
– Так, – неожиданно спокойно сказал Гранкин, – хорошо. Верю. А теперь успокойтесь и рассказывайте, как было дело.
Сергей Дмитриевич явственно услышал, как в голове у него кто-то издевательски хихикнул, и незнакомый хрипловатый голос отчетливо, с насмешкой произнес:
«Тут тебе и крышка, Шинкарев».
Сергей Дмитриевич медленно встал на ватных ногах, набрал в грудь побольше воздуха и вдруг стремительно метнулся к окну. Ловко увернувшись от протянутых рук бросившегося наперерез полковника, он издал протяжный, полный ужаса крик и головой вперед прыгнул в маячивший за окном серый осенний день прямо сквозь тюлевую занавеску и двойную застекленную раму.
Глава 17
Бежать, конечно, было бесполезно, да и очень опасно. Кто знает, где застанет его ночь? Кто может поручиться, что он не начнет убивать в переполненном зале ожидания на вокзале? Кто присмотрит за ним, пока он не помнит себя? В какую сторону ни беги, а от себя не убежишь, и, в какую нору ни забейся, сидящий внутри маньяк вытащит тебя оттуда, едва уснешь, и наутро по его кровавому следу к твоему убежищу придут ищейки.
Оставалось одно: запираться и отпираться до конца.
Улик против него никаких…
Он похолодел, вспомнив о ноже, который до сих пор лежал в мусорном ведре. Называется, нет улик…
Сергей Дмитриевич заметался, преодолевая слабость. Он оделся по-уличному, выволок из шкафчика под мойкой полупустое мусорное ведро и поправил на нем крышку, все время поздравляя себя с тем, что вовремя вспомнил о единственной вещи, которая могла его выдать. Эта лихорадочная деятельность немного приободрила: когда суетишься, спасая собственную шкуру, не остается времени на то, чтобы предаваться отчаянию.
Обувной рожок куда-то запропастился. Сергей Дмитриевич махнул на него рукой и, безжалостно сминая задники, загнал ноги в туфли. Подхватив ведро, он отпер замок, открыл дверь и замер.
На пороге стоял совершенно незнакомый милиционер в полковничьих погонах. Лицо у него было угрюмое и недружелюбное, а правую руку он как-то очень подозрительно держал в кармане утепленной куртки, словно там у него лежал пистолет. Некоторое время они со взаимным неодобрением разглядывали друг друга, а потом из-за плеча полковника выглянула оживленная физиономия Гранкина, трудно узнаваемая под форменной фуражкой с орлом.
– О! – радостно воскликнул майор. – Сергей Дмитриевич! А вы что же, под дверью нас поджидали?
– Этот, что ли? – проворчал полковник, не поворачивая к майору головы, и, не дожидаясь ответа, грудью пошел на Сергея Дмитриевича, словно перед ним было пустое место. Сергей Дмитриевич поспешно посторонился, окончательно растерявшись.
– Этот, этот, – радостно затараторил ему в спину Гранкин. – Шинкарев С. Д., прошу любить и жаловать…
А вы, Сергей Дмитриевич, я вижу, опять мусор выносите? Как тогда, а?
– Когда тогда? – выдавил Шинкарев.
– Когда вы якобы не видели Забродова на лестнице. Ну, в пятницу же, что вы, забыли? Вы знаете, кто-то из древних сказал, что у лжеца должна быть хорошая память. И это верно, Сергей Дмитриевич! Как это верно!
Видите, вы уже забыли, и запутались уже…
Сергей Дмитриевич хотел сказать, что он ничего не забыл и не понимает, на каком основании его здесь обвиняют во лжи, но не успел: не переставая тараторить, Гранкин неожиданно ловко выхватил у него из руки ведро и жестом гурмана, собравшегося понюхать булькающий в кастрюле суп, сорвал с ведра крышку.
– Обожаю копаться в мусорных ведрах, – сообщил он совершенно сбитому с толку Шинкареву. – Там иногда попадаются пре-лю-бо-пытнейшие вещи! Так, что у нас тут? Ну вот, я же говорил! Ножичек! Сломался ножичек, жалость-то какая! Товарищ полковник, взгляните-ка!
Молчаливый товарищ полковник внимательно осмотрел две половинки кухонного ножа, холодно взглянул на Сергея Дмитриевича и перевел взгляд на Гранкина.
– Э? – вопросительно произнес товарищ полковник.
– Так точно, похож, как две капли воды! Идеально совпадает с конфигурацией раны!
– Что? – выходя из ступора, возмутился Шинкарев. – Какая конфигурация? Какая рана? Что это за цирк, вы можете мне объяснить?
– Конечно, да! – с энтузиазмом воскликнул Гранкин.
– Конечно, нет, – одновременно с ним угрюмо пробасил полковник. Шинкарев и Гранкин удивленно воззрились на него, и тогда он значительно добавил:
– Вопросы здесь задаем мы. И, может быть, мы, наконец, сядем?
Не дожидаясь приглашения, он тяжело протопал в гостиную и опустился в кресло у журнального столика.
– Это мой начальник, полковник Сорокин, – с опасливым почтением сообщил Гранкин Шинкареву. – Помните, я вам про него говорил по телефону?
Хотя, да, у вас же память ни к черту. Сами соврете, а потом сами же и забудете." Да вы проходите, что мы тут с вами стоим, как бедные родственники?
Он закрыл и запер дверь, после чего, невежливо оттеснив Сергея Дмитриевича, устремился в гостиную и поспешно занял второе кресло, так что Шинкареву пришлось сесть на диван, предварительно сдвинув в сторону скомканный плед. Полковник вдруг гулко откашлялся в кулак, вынул, наконец, правую руку из кармана и положил на журнальный столик тяжелый тускло-черный пистолет. Сергей Дмитриевич окончательно убедился в том, что перед ним тот самый полковник, который способен.., гм.., замучить даже мертвого.
«Что он, с ума сошел? – подумал Сергей Дмитриевич. – Так же, наверное, нельзя… Я же на него жалобу подам.., генеральному прокурору.»
– Весь карман изорвал, – проворчал полковник, словно угадав мысли Шинкарева. – Приступайте, Гранкин, мне некогда.
– Итак, – сказал Гранкин, извлекая из папки бланк протокола, – Шинкарев Сергей Дмитриевич, одна тысяча девятьсот пятьдесят пятого года рождения, женат, проживает по Малой Грузинской, дом, квартира – это вы?
– Вы же знаете, – огрызнулся Сергей Дмитриевич.
– Ничего я не знаю, – все так же весело ответил Гранкин. – Может быть, про это вы тоже наврали. Так вы это или не вы?
– Я, я. Что вы мне все тычете в нос каким-то враньем? Когда это я вам врал?
– Ну как же, Сергей Дмитриевич. А про Забродова-то? Ведь видели вы его, и соседи ваши показали, что машина всю ночь во дворе простояла. Как же так, Сергей Дмитриевич?
– Не заметил, – буркнул Шинкарев.
– Бывает, бывает. Только надо было так и сказать: не помню, мол, не заметил, не берусь утверждать… А вы мне тут целую историю завернули про то, как вам ночью не спалось и вы покурить на кухню бегали. Перестарались, Сергей Дмитриевич. А? Я, дурак, вам поверил, ни в чем не повинного человека в камеру упрятал, а там, между прочим, двадцать человек на пяти койках, и это еще не предел. А вы тем временем пошли и предпринимателя зарезали.
– Никого я не резал.
– Можно, конечно, в несознанку уйти, есть такая тактика. Только как же это вы его не резали, когда вот он, ножичек-то? До чего докатились! Задница-то болит? – вдруг спросил он участливым тоном.
Сергей Дмитриевич вздрогнул – в районе заднего прохода и вправду с самого утра ощущалась тупая боль.
Глазастый Гранкин углядел рефлекторное движение и немедленно сообщил об этом всему миру.
– Ага! – воскликнул он. – Конечно, болит. Еще бы… Покойничек, земля ему пухом, очень это дело любил. И вы ему, значит, дали напоследок насладиться…
А потом разделали мальчишечку вот этим самым ножичком, как тушу в гастрономе, поиздевались всласть да и домой, к жене под одеяло… А?! – рявкнул он вдруг медвежьим басом. – Признавайтесь, Шинкарев: жена знает про ваши подвиги? Зачем вы убили Токареву?
Чем вам не угодил Старков? Говорите, я жду! Жена знает или нет?
Сергей Дмитриевич был на грани обморока. Гранкин страшно орал, вдруг сделавшись совершенно непохожим на самого себя, а угрюмый полковник сидел, словно невзначай положив ладонь на рукоятку пистолета, и молча сверлил Сергея Дмитриевича тяжелым холодным взглядом из-под низко надвинутой фуражки с двуглавым орлом. Они явно ни в чем не сомневались, и Шинкарев совершенно потерял голову от ужаса – он не думал, что все произойдет так быстро. Кроме того, очень угнетала мысль, что он на старости лет изменил жене, и с кем! Добро бы это была молоденькая девушка, на которых Шинкарев, как всякий физически здоровый мужчина, частенько поглядывал с большим аппетитом, но мужик!.. «Оказывается, я еще и голубой», – подумал он с отчаянием.
– Что вы несете?! – зацепившись за последнюю мысль, закричал он. – Я что, по-вашему, голубой?!
– Да мне наплевать, голубой ты или оранжевый в зеленую полоску!!! – совершенно не своим голосом проревел Гранкин. Странный полковник при этом медленно кивнул, выражая согласие, и, взяв со стола свой пистолет, принялся вертеть его перед носом, так внимательно разглядывая, словно видел впервые. – Спи ты хоть с белыми мышами, людей-то зачем убивать??
Говори, жена знает?! Я ее упеку за соучастие, куда Макар телят не гонял! Где она – сбежала?! Говори, где жена!
Шинкарев затравленно огляделся. Полковник, казалось, совсем забыл обо всем, зловеще забавляясь с пистолетом, а Гранкин, сильно подавшись вперед, смотрел на Сергея Дмитриевича немигающим взглядом яростно горящих глаз. Лицо у него от крика сделалось красным, а на скулах, наоборот, проступили страшноватые белые пятна, и только теперь Шинкарев заметил, что на лице у майора имеется шрам: тонкая белая полоска строго вертикально спускалась от уголка левого глаза через всю щеку до самой нижней челюсти. Этот сумасшедший майор почему-то мертвой хваткой вцепился в Аллу Петровну, явно намереваясь посадить ее на скамью подсудимых рядом с мужем, и это обстоятельство окончательно сбило с толку несчастного Шинкарева.
– Что вы уставились? – завизжал он. – Что вам от нее нужно? Она ничего не знает! Вы слышите – ничего!!!
– Так, – неожиданно спокойно сказал Гранкин, – хорошо. Верю. А теперь успокойтесь и рассказывайте, как было дело.
Сергей Дмитриевич явственно услышал, как в голове у него кто-то издевательски хихикнул, и незнакомый хрипловатый голос отчетливо, с насмешкой произнес:
«Тут тебе и крышка, Шинкарев».
Сергей Дмитриевич медленно встал на ватных ногах, набрал в грудь побольше воздуха и вдруг стремительно метнулся к окну. Ловко увернувшись от протянутых рук бросившегося наперерез полковника, он издал протяжный, полный ужаса крик и головой вперед прыгнул в маячивший за окном серый осенний день прямо сквозь тюлевую занавеску и двойную застекленную раму.
Глава 17
Тяжелая железная дверь с грохотом захлопнулась у него за спиной, лязгнул засов.
Илларион огляделся. Небо, не обрамленное тюремной стеной, показалось ему неожиданно ярким, несмотря на глухие серые тучи и моросящий дождь. Он прищурил глаза, давая им привыкнуть к освещению, и зябко поежился: стоять тут в одном комбинезоне было прохладно. "Как же, – подумал он, – конец октября все-таки.
Зима на носу".
Он пошарил по карманам, нащупал сигареты, закурил и неторопливо пошел через пустую мокрую стоянку к одиноко маячившей в отдалении черной «волге». Когда он приблизился, щелкнул замок, и задняя дверца сама собой распахнулась навстречу.
Забродов не торопился. Он докурил сигарету, разглядывая высокую серую стену с пропущенной поверху колючей проволокой, бросил окурок в лужу и только после этого боком полез в машину. Дверца захлопнулась, автомобиль фыркнул глушителем и выехал со стоянки.
– Ну что, узник совести, – спросил Мещеряков, оглядываясь на заднее сиденье, где в расслабленной позе развалился Забродов, – хорошо на воле?
Забродов ответил не сразу.
– Знаешь, – сказал он наконец, – мне там объяснили понимающие люди, что колония – это маленькая зона, а Россия – большая.
– Старо, – сказал Мещеряков. – Это когда было!
Теперь весь мир открыт, было бы желание и деньги.
– А что мир? – спросил Илларион, и Мещеряков не нашелся, что ответить.
– Ну, знаешь, – проворчал он, – что-то быстро ты пропитался тюремной философией.
– Тебя бы туда, – лениво сказал Забродов и вдруг немелодично затянул:
– Таганка.., где ночи, полные огня? Таганка, зачем сгубила ты меня?
Водитель явственно хрюкнул, продолжая смотреть прямо перед собой, а Мещеряков демонстративно сплюнул.
– Старый негодяй. Зря тебя выпустили. Ты же типичный урка!
– Кстати, – принимая самый серьезный вид, сказал Илларион. – Я слышал, что кто-то собирался брать тюрьму штурмом. Мой Гранкин все эти дни ходил просто зеленый от предвкушения.
– Зеленый? – с удовольствием переспросил Мещеряков.
– Как доллар. Так ты не знаешь, кто бы это мог быть?
– Понятия не имею. Это же надо додуматься – штурмовать тюрьму! А главное, ради кого?
– Вот именно. Как дела на воле? Моего коллегу уже нашли? Мне ведь ничего не сказали, просто вывели, вернули вещи и проводили до ворот.
– Нашли. Подробностей сам не знаю. Позвонил твой Гранкин, просил передать извинения и сказал, что у тебя не голова, а Моссовет. Я его так понял, что ты вычислил этого типа, не выходя из камеры. Раскрыл, можно сказать, преступление года.
– Да уж… Это, что ли, преступление года? Знаешь, что это мне напоминает? Вроде того, как на лошади пахали, пахали, и все, заметь, без ума: подковать забыли, копыта она себе изуродовала, хребет до мяса стерла, а ее по этому хребту еще и палкой… Ну, она и лягнула, а ее за это – на колбасу. Чтоб не лягалась. Ты его видел, этого маньяка?
– Нет. Зачем?
– А ты сходи на экскурсию, посмотри. Мне ведь недаром такое сравнение в голову пришло. Вот ты, казалось бы, не так уж высоко залез, а туда же: зачем…
Затем, что вы там, наверху, большую политику делаете, маневрируете: шаг вправо, полшага влево… А того, что каждый ваш шаг – по людским головам, не замечаете.
Мещеряков снова обернулся и некоторое время внимательно разглядывал Иллариона.
– Ну, что ты на мне увидел? – спросил Забродов.
– Давно не приходилось видеть народного заступника. Рассуждаешь, извини меня, как пахан на нарах: волки позорные власть захапали, народ обижают…
– А что, не правда? – переходя на свой обычный легкий тон, спросил Илларион.
Мещеряков покусал нижнюю губу и неохотно сказал:
– Правда. Только упрощенная до уровня восприятия какой-нибудь инфузории. А упрощения в таких делах до добра не доводят.
– Так разве это я? Это ты упрощаешь.
Водитель снова отчетливо хрюкнул.
– Отправлю в подсобное хозяйство, – не поворачивая головы, пообещал ему Мещеряков. – Будешь там со свиньями перехрюкиваться. И когда вы успели сговориться?
– А нам сговариваться не надо, – ответил за водителя Илларион. – Мы люди маленькие, нам меморандумов не надо, мы и так друг друга понимаем. Так, Коля?
– Так точно, товарищ капитан.
– Надо же, как официально… Полковника, что ли, боишься? Ты не бойся, по нему гауптвахта плачет. Это же он собирался тюрягу на абордаж брать.
– А я знаю, – продолжая внимательно следить за дорогой, откликнулся водитель. – У нас только об этом и разговоры.
– Черт подери, – сказал Мещеряков.
Забродов громко рассмеялся.
– Не обращай на меня внимания, Андрей, – попросил он. – Я сейчас, как беременная женщина – сплошные капризы. Сам не знаю почему, но жалко мне этого Шинкарева.
– Нет, у тебя точно не все дома, – сказал полковник.
– Вполне возможно. Приедем – проверю До самой Малой Грузинской они молчали, думая каждый о своем. Мещеряков усиленно дымил сигаретой, стараясь не признаваться даже себе, что пытается забить исходящий от Забродова неназойливый, но вполне различимый запашок: смесь волглой одежды, пота и тюремной баланды, тоскливый дух подневольного существования.
– Слушай, – сказал он, – а что ты там делал?
– В тюрьме? Сидел. Иногда ходил. Правда, там это трудно, там на полу тоже сидят… Еще приобщал зеков к классике детективного жанра. Коллинз, Агата Кристи.., правда, ее я не так хорошо помню. Знаешь, там попадаются типы, которые угадывают, кто убийца, с первых страниц.
– Специалисты, – без особенного восторга сказал полковник.
Они подъехали к знакомой арке.
– Здесь останови, – проворчал Мещеряков, обращаясь к водителю. – В эту дыру можно разве что на желудочном зонде въехать. Или на сантехническом тросике. С возвращением, – повернулся он к Иллариону. – Я вечерком заеду, если не возражаешь.
Илларион молча кивнул, пожал Мещерякову руку и, прикуривая на ходу, скрылся под сводами арки.
Некоторое время Мещеряков сидел, удивленно глядя ему вслед, потом перевел взгляд на свою руку и повернулся к водителю.
– Странно, – сказал он. – Сроду он этих телячьих нежностей не признавал.
– А я знаю, – сказал водитель. – Это потому, что вы хотели тюрьму разнести.
– Да кто тебе это сказал?! Я ведь про это только думал, да и то не всерьез!
– Служба такая. ГРУ, – значительно ответил водитель.
– Ладно, поехали, Абель доморощенный…
Проходя через двор, Илларион сильно хлопнул ладонью по мокрому капоту «лендровера». Капот отозвался гулким металлическим звуком. На первый взгляд, новых увечий за время отсутствия хозяина «лендровер» не получил, «Да откуда им взяться, увечьям, – подумал Илларион Шинкарев, наверное, уже сидит в моей одиночке, Репа на кладбище, а пацаны теперь, надо думать, не скоро ночью на улицу выйдут – страшновато, да и холодно уже…»
Он отпер дверцу багажника и забрал оттуда рюкзак.
Сигареты из рюкзака пропали. «Отправлены на экспертизу», – иронически подумал он и захлопнул дверцу.
В том, что гранкинские менты свистнули его сигареты, не было ничего удивительного: они были уверены, что «клиент» вернется домой очень нескоро, если вообще вернется. Он подумал, как могло бы сложиться это дело, окажись на его месте кто-нибудь другой, и вздохнул: отмазываться этому другому пришлось бы долго, и хорошо, что в России отменили смертную казнь, иначе этот другой очутился бы на том свете раньше, чем успел доказать, что он не верблюд.
Илларион поднял глаза и замер, как вкопанный: одно из окон на пятом этаже было выбито начисто, уцелела лишь форточка, выглядевшая довольно нелепо на фоне пустого, кое-как затянутого полиэтиленом проема.
Ему не нужно было подсчитывать и припоминать, он и так знал, чье это окно.
Это было окно гостиной Шинкаревых.
Илларион невольно перевел взгляд вниз, на темный от дождя асфальт двора, ожидая увидеть там следы падения с пятиэтажной высоты немолодого, находившегося в плохой физической форме человека, но на асфальте не было ничего. По сути дела, это ни о чем не говорило – дождь мог смыть кровь, да и дворники здесь, в центре города, в последнее время действовали довольно оперативно, – но Забродов немного успокоился.
Он поднялся на пятый этаж, в глубине души боясь, что дверь квартиры напротив откроется, и он нос к носу столкнется с Аллой Петровной. Соседка заслуживала всяческого сочувствия, но сейчас у Забродова просто не было душевных сил на то, чтобы утешать и отвечать на неизбежные вопросы. Дверь шинкаревской квартиры осталась закрытой. Илларион небрежно сорвал печать со своей двери и сунул в карман, чтобы не мусорить на площадке.
Квартира встретила тишиной и уже успевшим появиться нежилым запахом, словно Илларион отсутствовал не три дня, а целую вечность. Раньше этот запах был неотъемлемой частью его существования, и по возвращении из очередной командировки приходилось долго проветривать квартиру, чтобы мертвый застоявшийся воздух успел выветриться весь до последней молекулы.
Одну за другой распахивая форточки, Илларион подумал, как быстро возникают привычки: всего-то пару лет посидел дома, и вот, пожалуйста…
Он осмотрел квартиру, отмечая про себя следы проведенного обыска: ненароком разбитую вазу, перепутанные книги на полках, сдвинутый диван. Как ни странно, искали довольно аккуратно: видимо, Гранкин внял его просьбе и лично проследил за тем, чтобы квартиру не перевернули вверх дном.
Илларион решил, что наведет порядок немного позже, и первым делом отправился в душ. Сорвав грязную одежду, он пустил горячую воду и подставил тело под тугие, курящиеся паром струйки, с наслаждением смывая тюремную вонь.
Переодевшись в чистое, он снова почувствовал себя человеком и с преувеличенным энтузиазмом принялся за уборку. Человек – хозяин своего настроения, твердил он себе, расставляя по местам перепутанные книги.
Он знал, что так оно и есть на самом деле, но надолго его энтузиазма не хватило.
– Нет, – сказал он вслух, – так дело не пойдет.
Присев на корточки перед тумбой письменного стола, он открыл дверцу.
– Черт, – сказал он, – ну конечно.
Початая бутылка коньяка исчезла – видимо, была изъята в качестве вещественного доказательства, ведь на ней обнаружили отпечатки пальцев Репы. Сейчас она наверняка пылилась в чьем-нибудь сейфе, а коньяк из нее, скорее всего, просто вылили в раковину. Жалко, подумал Илларион. Хороший был коньяк.
– Знаем мы эту раковину, – громко сказал он. – У, алкаши… И не побоялись, что отравлен.
Делать нечего, и он закончил уборку без дозаправки. «Теряем большее порою», – твердил он строчку из Шекспира, орудуя пылесосом и сгребая на совок осколки разбитой вазы. Он давно заметил, что у ментов странная идиосинкразия на керамику – эта ваза, увы, была не первой, которая погибла от рук блюстителей порядка. «Все то же солнце ходит надо мной», – мысленно повторил он, ссыпая осколки в мусорное ведро.
Мысли о Шинкареве не оставляли, но он упорно гнал их прочь. Любое преступление можно оправдать целым рядом причин и обстоятельств: трудным детством, социальным положением, неустойчивостью психики… От этого оно не перестает быть преступлением, сколько ни жалей жертву обстоятельств. Все мы – жертвы обстоятельств, подумал Илларион, заглядывая в холодильник. Только некоторые под давлением окружающей среды идут убивать, а некоторые, наоборот, становятся жертвами маньяков – не по своей воле, между прочим.
Он выгрузил из холодильника все необходимое и принялся готовить обед, пытаясь понять, что его гложет. Не могли же трое суток в камере настолько расшатать нервную систему! Ему приходилось неделями и месяцами жить в условиях, по сравнению с которыми любая российская тюрьма показалась бы курортом, и это никогда не угнетало Иллариона. Да и в тюрьме он чувствовал себя вполне нормально, так что теперешняя депрессия вызывала у него удивление: с чего бы это вдруг? Порок наказан, справедливость восторжествовала, чего еще хотеть?
Все это было верно, но перед глазами упорно стояло выбитое окно. С ним была связана какая-то мысль, которую Забродов никак не мог поймать за хвост, чтобы подвергнуть детальному рассмотрению. Мысль ускользала, играя с ним в пятнашки, и в конце концов Илларион махнул на это рукой: надоест – сама придет.
Обед был готов, но есть расхотелось. Илларион вернулся в комнату и наугад снял со стеллажа книгу.
Взглянув на заглавие, он удивленно поднял брови: это снова была «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». Если это и было совпадение, то наверняка одно из тех, которые заставляют людей приглашать на дом попов со святой водой и прочими причиндалами, без которых нечистую силу из квартиры не выгнать.
Илларион заколебался, не зная, поставить ли книгу обратно на полку или все-таки почитать, но тут раздался телефонный звонок.
Звонил Сорокин, старательно прятавший неловкость за фамильярным тоном. Илларион улыбнулся: полковника можно было понять.
– Ну, как ты там, маньяк-самозванец? – спросил полковник. – Обживаешься?
– Обживаюсь, – сказал Илларион. – А как ты?
Сосед мой как?
Он хотел спросить, жив ли Шинкарев, но язык почему-то не поворачивался, и Илларион знал, почему: он боялся услышать ответ.
– Этот? – с отвращением переспросил Сорокин. – Да никак.
– Что значит – никак? – осторожно поинтересовался Забродов.
– Да вот так… Вообще, это не телефонный разговор.
Я тут к тебе в гости собрался, не прогонишь? Тогда и поговорим.
– Ну, разумеется. Беда одна не приходит, и некоторые полковники тоже перемещаются по городу исключительно парами. Приходи, конечно. Скажи мне только: он жив?
– Кто? Шинкарев твой, что ли? Да жив, что ему сделается! Лежит в тюремной больнице, девять швов ему наложили. Вздумал, понимаешь ли, в окно сигануть… Да ты, наверное, видел.
– Видел. Впечатляет. Как это он уцелел?
– А так, что я, дурень, успел его за штаны ухватить.
До сих пор голову ломаю: зачем мне это понадобилось?
Пускай бы себе летел. Собаке – собачья смерть.
– М-да, действительно – зачем? Рефлексы, надо полагать, сработали. Хорошие у тебя рефлексы. Правильные.
Распрощавшись с Сорокиным, Илларион успел немного почитать, прежде чем его сморил сон. Организм брал свое, ему были безразличны желания и планы Иллариона Забродова. Почувствовав, что глаза начали слипаться, Илларион не стал противиться и моментально уснул.
Разбудил звонок в дверь. Забродов открыл глаза и обнаружил, что в квартире темно. Он не сразу понял, какое сейчас время суток: утро, вечер, середина ночи?
За окном в черном небе полыхали разноцветные огни рекламы, в голове еще плавали путаные обрывки сна, а в дверь кто-то названивал с достойной лучшего применения настойчивостью.
– Кого это черти принесли? – пробормотал Илларион.
Он с удивлением обнаружил, что спал одетым. Это обстоятельство вместе со звуком собственного голоса разбудило его окончательно, и он вспомнил, что к нему обещали зайти Мещеряков и Сорокин. В дверь звонил наверняка кто-то из них или оба сразу, а раз так, то сейчас было никакое не утро и даже не ночь, а вечер, часов девять, не больше. Просто осенью рано темнеет, сказал себе Илларион, нащупал выключатель и зажег свет.
Илларион огляделся. Небо, не обрамленное тюремной стеной, показалось ему неожиданно ярким, несмотря на глухие серые тучи и моросящий дождь. Он прищурил глаза, давая им привыкнуть к освещению, и зябко поежился: стоять тут в одном комбинезоне было прохладно. "Как же, – подумал он, – конец октября все-таки.
Зима на носу".
Он пошарил по карманам, нащупал сигареты, закурил и неторопливо пошел через пустую мокрую стоянку к одиноко маячившей в отдалении черной «волге». Когда он приблизился, щелкнул замок, и задняя дверца сама собой распахнулась навстречу.
Забродов не торопился. Он докурил сигарету, разглядывая высокую серую стену с пропущенной поверху колючей проволокой, бросил окурок в лужу и только после этого боком полез в машину. Дверца захлопнулась, автомобиль фыркнул глушителем и выехал со стоянки.
– Ну что, узник совести, – спросил Мещеряков, оглядываясь на заднее сиденье, где в расслабленной позе развалился Забродов, – хорошо на воле?
Забродов ответил не сразу.
– Знаешь, – сказал он наконец, – мне там объяснили понимающие люди, что колония – это маленькая зона, а Россия – большая.
– Старо, – сказал Мещеряков. – Это когда было!
Теперь весь мир открыт, было бы желание и деньги.
– А что мир? – спросил Илларион, и Мещеряков не нашелся, что ответить.
– Ну, знаешь, – проворчал он, – что-то быстро ты пропитался тюремной философией.
– Тебя бы туда, – лениво сказал Забродов и вдруг немелодично затянул:
– Таганка.., где ночи, полные огня? Таганка, зачем сгубила ты меня?
Водитель явственно хрюкнул, продолжая смотреть прямо перед собой, а Мещеряков демонстративно сплюнул.
– Старый негодяй. Зря тебя выпустили. Ты же типичный урка!
– Кстати, – принимая самый серьезный вид, сказал Илларион. – Я слышал, что кто-то собирался брать тюрьму штурмом. Мой Гранкин все эти дни ходил просто зеленый от предвкушения.
– Зеленый? – с удовольствием переспросил Мещеряков.
– Как доллар. Так ты не знаешь, кто бы это мог быть?
– Понятия не имею. Это же надо додуматься – штурмовать тюрьму! А главное, ради кого?
– Вот именно. Как дела на воле? Моего коллегу уже нашли? Мне ведь ничего не сказали, просто вывели, вернули вещи и проводили до ворот.
– Нашли. Подробностей сам не знаю. Позвонил твой Гранкин, просил передать извинения и сказал, что у тебя не голова, а Моссовет. Я его так понял, что ты вычислил этого типа, не выходя из камеры. Раскрыл, можно сказать, преступление года.
– Да уж… Это, что ли, преступление года? Знаешь, что это мне напоминает? Вроде того, как на лошади пахали, пахали, и все, заметь, без ума: подковать забыли, копыта она себе изуродовала, хребет до мяса стерла, а ее по этому хребту еще и палкой… Ну, она и лягнула, а ее за это – на колбасу. Чтоб не лягалась. Ты его видел, этого маньяка?
– Нет. Зачем?
– А ты сходи на экскурсию, посмотри. Мне ведь недаром такое сравнение в голову пришло. Вот ты, казалось бы, не так уж высоко залез, а туда же: зачем…
Затем, что вы там, наверху, большую политику делаете, маневрируете: шаг вправо, полшага влево… А того, что каждый ваш шаг – по людским головам, не замечаете.
Мещеряков снова обернулся и некоторое время внимательно разглядывал Иллариона.
– Ну, что ты на мне увидел? – спросил Забродов.
– Давно не приходилось видеть народного заступника. Рассуждаешь, извини меня, как пахан на нарах: волки позорные власть захапали, народ обижают…
– А что, не правда? – переходя на свой обычный легкий тон, спросил Илларион.
Мещеряков покусал нижнюю губу и неохотно сказал:
– Правда. Только упрощенная до уровня восприятия какой-нибудь инфузории. А упрощения в таких делах до добра не доводят.
– Так разве это я? Это ты упрощаешь.
Водитель снова отчетливо хрюкнул.
– Отправлю в подсобное хозяйство, – не поворачивая головы, пообещал ему Мещеряков. – Будешь там со свиньями перехрюкиваться. И когда вы успели сговориться?
– А нам сговариваться не надо, – ответил за водителя Илларион. – Мы люди маленькие, нам меморандумов не надо, мы и так друг друга понимаем. Так, Коля?
– Так точно, товарищ капитан.
– Надо же, как официально… Полковника, что ли, боишься? Ты не бойся, по нему гауптвахта плачет. Это же он собирался тюрягу на абордаж брать.
– А я знаю, – продолжая внимательно следить за дорогой, откликнулся водитель. – У нас только об этом и разговоры.
– Черт подери, – сказал Мещеряков.
Забродов громко рассмеялся.
– Не обращай на меня внимания, Андрей, – попросил он. – Я сейчас, как беременная женщина – сплошные капризы. Сам не знаю почему, но жалко мне этого Шинкарева.
– Нет, у тебя точно не все дома, – сказал полковник.
– Вполне возможно. Приедем – проверю До самой Малой Грузинской они молчали, думая каждый о своем. Мещеряков усиленно дымил сигаретой, стараясь не признаваться даже себе, что пытается забить исходящий от Забродова неназойливый, но вполне различимый запашок: смесь волглой одежды, пота и тюремной баланды, тоскливый дух подневольного существования.
– Слушай, – сказал он, – а что ты там делал?
– В тюрьме? Сидел. Иногда ходил. Правда, там это трудно, там на полу тоже сидят… Еще приобщал зеков к классике детективного жанра. Коллинз, Агата Кристи.., правда, ее я не так хорошо помню. Знаешь, там попадаются типы, которые угадывают, кто убийца, с первых страниц.
– Специалисты, – без особенного восторга сказал полковник.
Они подъехали к знакомой арке.
– Здесь останови, – проворчал Мещеряков, обращаясь к водителю. – В эту дыру можно разве что на желудочном зонде въехать. Или на сантехническом тросике. С возвращением, – повернулся он к Иллариону. – Я вечерком заеду, если не возражаешь.
Илларион молча кивнул, пожал Мещерякову руку и, прикуривая на ходу, скрылся под сводами арки.
Некоторое время Мещеряков сидел, удивленно глядя ему вслед, потом перевел взгляд на свою руку и повернулся к водителю.
– Странно, – сказал он. – Сроду он этих телячьих нежностей не признавал.
– А я знаю, – сказал водитель. – Это потому, что вы хотели тюрьму разнести.
– Да кто тебе это сказал?! Я ведь про это только думал, да и то не всерьез!
– Служба такая. ГРУ, – значительно ответил водитель.
– Ладно, поехали, Абель доморощенный…
Проходя через двор, Илларион сильно хлопнул ладонью по мокрому капоту «лендровера». Капот отозвался гулким металлическим звуком. На первый взгляд, новых увечий за время отсутствия хозяина «лендровер» не получил, «Да откуда им взяться, увечьям, – подумал Илларион Шинкарев, наверное, уже сидит в моей одиночке, Репа на кладбище, а пацаны теперь, надо думать, не скоро ночью на улицу выйдут – страшновато, да и холодно уже…»
Он отпер дверцу багажника и забрал оттуда рюкзак.
Сигареты из рюкзака пропали. «Отправлены на экспертизу», – иронически подумал он и захлопнул дверцу.
В том, что гранкинские менты свистнули его сигареты, не было ничего удивительного: они были уверены, что «клиент» вернется домой очень нескоро, если вообще вернется. Он подумал, как могло бы сложиться это дело, окажись на его месте кто-нибудь другой, и вздохнул: отмазываться этому другому пришлось бы долго, и хорошо, что в России отменили смертную казнь, иначе этот другой очутился бы на том свете раньше, чем успел доказать, что он не верблюд.
Илларион поднял глаза и замер, как вкопанный: одно из окон на пятом этаже было выбито начисто, уцелела лишь форточка, выглядевшая довольно нелепо на фоне пустого, кое-как затянутого полиэтиленом проема.
Ему не нужно было подсчитывать и припоминать, он и так знал, чье это окно.
Это было окно гостиной Шинкаревых.
Илларион невольно перевел взгляд вниз, на темный от дождя асфальт двора, ожидая увидеть там следы падения с пятиэтажной высоты немолодого, находившегося в плохой физической форме человека, но на асфальте не было ничего. По сути дела, это ни о чем не говорило – дождь мог смыть кровь, да и дворники здесь, в центре города, в последнее время действовали довольно оперативно, – но Забродов немного успокоился.
Он поднялся на пятый этаж, в глубине души боясь, что дверь квартиры напротив откроется, и он нос к носу столкнется с Аллой Петровной. Соседка заслуживала всяческого сочувствия, но сейчас у Забродова просто не было душевных сил на то, чтобы утешать и отвечать на неизбежные вопросы. Дверь шинкаревской квартиры осталась закрытой. Илларион небрежно сорвал печать со своей двери и сунул в карман, чтобы не мусорить на площадке.
Квартира встретила тишиной и уже успевшим появиться нежилым запахом, словно Илларион отсутствовал не три дня, а целую вечность. Раньше этот запах был неотъемлемой частью его существования, и по возвращении из очередной командировки приходилось долго проветривать квартиру, чтобы мертвый застоявшийся воздух успел выветриться весь до последней молекулы.
Одну за другой распахивая форточки, Илларион подумал, как быстро возникают привычки: всего-то пару лет посидел дома, и вот, пожалуйста…
Он осмотрел квартиру, отмечая про себя следы проведенного обыска: ненароком разбитую вазу, перепутанные книги на полках, сдвинутый диван. Как ни странно, искали довольно аккуратно: видимо, Гранкин внял его просьбе и лично проследил за тем, чтобы квартиру не перевернули вверх дном.
Илларион решил, что наведет порядок немного позже, и первым делом отправился в душ. Сорвав грязную одежду, он пустил горячую воду и подставил тело под тугие, курящиеся паром струйки, с наслаждением смывая тюремную вонь.
Переодевшись в чистое, он снова почувствовал себя человеком и с преувеличенным энтузиазмом принялся за уборку. Человек – хозяин своего настроения, твердил он себе, расставляя по местам перепутанные книги.
Он знал, что так оно и есть на самом деле, но надолго его энтузиазма не хватило.
– Нет, – сказал он вслух, – так дело не пойдет.
Присев на корточки перед тумбой письменного стола, он открыл дверцу.
– Черт, – сказал он, – ну конечно.
Початая бутылка коньяка исчезла – видимо, была изъята в качестве вещественного доказательства, ведь на ней обнаружили отпечатки пальцев Репы. Сейчас она наверняка пылилась в чьем-нибудь сейфе, а коньяк из нее, скорее всего, просто вылили в раковину. Жалко, подумал Илларион. Хороший был коньяк.
– Знаем мы эту раковину, – громко сказал он. – У, алкаши… И не побоялись, что отравлен.
Делать нечего, и он закончил уборку без дозаправки. «Теряем большее порою», – твердил он строчку из Шекспира, орудуя пылесосом и сгребая на совок осколки разбитой вазы. Он давно заметил, что у ментов странная идиосинкразия на керамику – эта ваза, увы, была не первой, которая погибла от рук блюстителей порядка. «Все то же солнце ходит надо мной», – мысленно повторил он, ссыпая осколки в мусорное ведро.
Мысли о Шинкареве не оставляли, но он упорно гнал их прочь. Любое преступление можно оправдать целым рядом причин и обстоятельств: трудным детством, социальным положением, неустойчивостью психики… От этого оно не перестает быть преступлением, сколько ни жалей жертву обстоятельств. Все мы – жертвы обстоятельств, подумал Илларион, заглядывая в холодильник. Только некоторые под давлением окружающей среды идут убивать, а некоторые, наоборот, становятся жертвами маньяков – не по своей воле, между прочим.
Он выгрузил из холодильника все необходимое и принялся готовить обед, пытаясь понять, что его гложет. Не могли же трое суток в камере настолько расшатать нервную систему! Ему приходилось неделями и месяцами жить в условиях, по сравнению с которыми любая российская тюрьма показалась бы курортом, и это никогда не угнетало Иллариона. Да и в тюрьме он чувствовал себя вполне нормально, так что теперешняя депрессия вызывала у него удивление: с чего бы это вдруг? Порок наказан, справедливость восторжествовала, чего еще хотеть?
Все это было верно, но перед глазами упорно стояло выбитое окно. С ним была связана какая-то мысль, которую Забродов никак не мог поймать за хвост, чтобы подвергнуть детальному рассмотрению. Мысль ускользала, играя с ним в пятнашки, и в конце концов Илларион махнул на это рукой: надоест – сама придет.
Обед был готов, но есть расхотелось. Илларион вернулся в комнату и наугад снял со стеллажа книгу.
Взглянув на заглавие, он удивленно поднял брови: это снова была «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». Если это и было совпадение, то наверняка одно из тех, которые заставляют людей приглашать на дом попов со святой водой и прочими причиндалами, без которых нечистую силу из квартиры не выгнать.
Илларион заколебался, не зная, поставить ли книгу обратно на полку или все-таки почитать, но тут раздался телефонный звонок.
Звонил Сорокин, старательно прятавший неловкость за фамильярным тоном. Илларион улыбнулся: полковника можно было понять.
– Ну, как ты там, маньяк-самозванец? – спросил полковник. – Обживаешься?
– Обживаюсь, – сказал Илларион. – А как ты?
Сосед мой как?
Он хотел спросить, жив ли Шинкарев, но язык почему-то не поворачивался, и Илларион знал, почему: он боялся услышать ответ.
– Этот? – с отвращением переспросил Сорокин. – Да никак.
– Что значит – никак? – осторожно поинтересовался Забродов.
– Да вот так… Вообще, это не телефонный разговор.
Я тут к тебе в гости собрался, не прогонишь? Тогда и поговорим.
– Ну, разумеется. Беда одна не приходит, и некоторые полковники тоже перемещаются по городу исключительно парами. Приходи, конечно. Скажи мне только: он жив?
– Кто? Шинкарев твой, что ли? Да жив, что ему сделается! Лежит в тюремной больнице, девять швов ему наложили. Вздумал, понимаешь ли, в окно сигануть… Да ты, наверное, видел.
– Видел. Впечатляет. Как это он уцелел?
– А так, что я, дурень, успел его за штаны ухватить.
До сих пор голову ломаю: зачем мне это понадобилось?
Пускай бы себе летел. Собаке – собачья смерть.
– М-да, действительно – зачем? Рефлексы, надо полагать, сработали. Хорошие у тебя рефлексы. Правильные.
Распрощавшись с Сорокиным, Илларион успел немного почитать, прежде чем его сморил сон. Организм брал свое, ему были безразличны желания и планы Иллариона Забродова. Почувствовав, что глаза начали слипаться, Илларион не стал противиться и моментально уснул.
Разбудил звонок в дверь. Забродов открыл глаза и обнаружил, что в квартире темно. Он не сразу понял, какое сейчас время суток: утро, вечер, середина ночи?
За окном в черном небе полыхали разноцветные огни рекламы, в голове еще плавали путаные обрывки сна, а в дверь кто-то названивал с достойной лучшего применения настойчивостью.
– Кого это черти принесли? – пробормотал Илларион.
Он с удивлением обнаружил, что спал одетым. Это обстоятельство вместе со звуком собственного голоса разбудило его окончательно, и он вспомнил, что к нему обещали зайти Мещеряков и Сорокин. В дверь звонил наверняка кто-то из них или оба сразу, а раз так, то сейчас было никакое не утро и даже не ночь, а вечер, часов девять, не больше. Просто осенью рано темнеет, сказал себе Илларион, нащупал выключатель и зажег свет.