Воронин Андрей Николаевич. Пророк

   Скорее всего, без обеда. Праздник ведь в городе, убийцу поймали!"
   Формальности со следователями ФСБ и прокуратуры много времени не заняли. Их не интересовало, как Холмогоров нашел место, им достаточно было указать его. В душе следователи открытие Холмогорова приписывали провидению.
   Мол, знается человек с Богом – Бог ему и подсказал. Мало кому хочется расписываться в непрофессионализме. Холмогоров был словно бельмо на глазу у следователей, непонятный, одним словом, человек. Да и занимается непонятными вещами. Легче всего было его проницательность объяснить чудом.
   «Тоже мне работа, – рассуждали офицеры, – определить место, где церковь ставить! Ставь где хочешь. Лучше, конечно, на высоком месте, чтобы была на виду, чтобы колокольный звон разносился по окрестностям».
   С реки Холмогорова на машине подвезли к гостинице. Следователь Камнев поинтересовался:
   – Еще долго в Ельске пробудете? Вы же понимаете, можете снова понадобиться.
   – Дел у меня здесь на два дня, от силы на три, но, чувствую, придется задержаться.
   – Если соберетесь уезжать, скажите, пожалуйста, куда, оставьте координаты.
   Холмогоров лишь кивнул. Он знал себя, озарение и удача редки, они приходят сами, без напряжения, без долгих размышлений, но к ним надо готовиться, переключившись на что-то, не связанное с предметом поисков напрямую. И Холмогоров извлек из чемодана книгу – маленький томик в твердой темной обложке, устроился в кресле у окна и, не обращая внимания на городской шум, продолжил чтение Фомы Аквинского, удивляясь проницательности и легкости ума давно умершего невидимого собеседника.
   Он успел прочитать главу, когда в дверь настойчиво постучали.
   – Войдите, – произнес Андрей Алексеевич, не вставая с кресла.
   В двери появился тот самый следователь, которому Андрей вручил найденную гильзу, – Камнев.
   – Что, уже получены результаты баллистической экспертизы?
   – Нет, результат будет готов в лучшем случае к вечеру или даже завтра. У меня к вам дело.
   – Слушаю вас.
   – Что это вы читаете, по-английски, что ли?
   – Нет, это латынь.
   – Первый раз вижу человека, который не рецепт, а книги по-латыни читает. Вас этому в семинарии или в академии учили?
   – И там тоже.
   – А вот нас латыни не учили.
   – Тоже в академии? – ехидно спросил Холмогоров.
   – Зато мы там римское право изучали.
   – Тоже достойная наука.
   – Наш подследственный может сойти с ума, у него началась настоящая истерика. Требует к себе священника. Представляете, не адвоката, а священника! Говорит, больше показаний давать не станет, не покажет, где боеприпасы прятал, – их в доме не нашли, – пока не приведут к нему священника. А где его в Ельске взять?
   Можно, конечно, привезти из области, а за это время у него крыша может поехать, мы его потеряем. Да и следствие останавливать нельзя. Мы с коллегами посовещались и решили: раз вы уже определенным образом оказали нам помощь, то, может быть, согласитесь поговорить с этим мерзавцем? Уж не знаю, что ему надо – исповедь, проповедь, причастие… Сам, честно говоря, в тонкостях вашего ремесла не разбираюсь, но и он, по-моему, тоже. Заладил: «Приведите священника».
   – Леонард – имя католическое, – осторожно заметил Холмогоров.
   – Он сперва ксендза требовал, но с таким же успехом он мог попросить привести ему папу римского или предоставить переводчика с латинского на русский. Через два часа сломался, сказал: «Бог один на всех и он все видит». Вы как нельзя кстати в Ельске оказались…
   – Я не священник, – сказал Холмогоров, с улыбкой вставая с кресла и аккуратно опуская томик Фомы Аквинского на крышку чемодана.
   Глаза Камнева округлились.
   – Вы же говорили, что являетесь советником патриархии?
   – Да, я советник патриарха, но сана не имею.
   – – Бог с ним, с саном! – следователю, конечно, хотелось сказать «черт с ним», но язык не повернулся. – Он-то этого не знает! Будет думать, что вы самый что ни на есть настоящий поп.
   – Я, конечно, могу поговорить с Леонардом, если это его устроит. Знаете, – Холмогоров быстро и пронзительно взглянул прямо в глаза офицеру ФСБ, – существует тайна исповеди.. И я, даже не имея сана, не смогу ее открыть вам.
   – Не понял. Как это?
   – Это как подписка о неразглашении государственной тайны, – усмехнулся Холмогоров. – Такие категории вам, я надеюсь, понятны.
   – Еще бы. Это как тайна следствия, – произнес офицер.
   Конечно, ему хотелось чтобы Холмогоров потом пересказал ему разговор с Новицким, но выходило по-иному. Немного помедлив, офицер ФСБ смирился с этой мыслью:
   – Сколько времени вам потребуется на сборы?
   – Пять минут.
   Бережно взяв книгу, Холмогоров спрятал ее. в чемодан, как будто это было самым главным для того, чтобы поехать и поговорить с заключенным.
   Через пять минут Холмогоров вышел на крыльцо. «Волга» с московскими номерами выгодно выделялась в потоке местного автотранспорта. Водитель с военной выправкой, в сером костюме, при галстуке посмотрел на Холмогорова и тут же догадался, что он именно тот, кто ему нужен. «Волга» задом сдала к крыльцу, что явилось данью уважения к Холмогорову. Дверца с тонированным стеклом распахнулась.
   – Андрей Алексеевич, сюда! – услышал он голос следователя Камнева.
   На улице стояла невероятная жара, душная, предгрозовая.Офицер и его водитель обливались потом. Лицо же Андрея Холмогорова оставалось абсолютно сухим, словно он в своем черном обла-чении совершенно не чувствовал жары и черная ткань не привлекала, а отталкивала жаркие солнечные лучи.
   «Все-таки и у нас люди понемногу становятся цивилизованными. Офицер сидит на заднем сиденье, а не рядом с шофером».
   – Поехали, – бросил, взглянув на часы, Камнев.
   – К ракетчикам едем, в монастырь? – бесстрастно бросил Холмогоров.
   – Да, в монастырь, на гауптвахту. В милиции держать его боимся, – спецназовцы прикончат, а ракетчики к нему счетов не имеют. Да и гауптвахта у них надежная. Бывшие монастырские кельи. Все-таки раньше строили лучше.
   – И сейчас строят неплохо, если стараются, делают с умом. То, что было плохо построено в прежние века, все развалилось само собой. Остались лишь качественные постройки. Вот по ним вы и судите о мастерстве зодчих прошлого.
   – Интересно, останется что-нибудь в Ельске из современных построек?
   – Наверное, дом Леонарда. Он из хорошего кирпича сложен, на совесть.
   – Вы знаете его дом, Андрей Алексеевич?
   – Кто ж его в городе не знает? Теперь это одна из главных достопримечательностей Ельскэ.
   Правда, о ней скоро забудут.
   – Почему? – спросил следователь.
   – Вскоре сами сможете убедиться.
   Черная «Волга» мчалась по пыльным, душным улицам. Стекла были подняты. Прохожие, завидев ее, начинали шептаться:
   – Московские следователи едут. На допрос, наверное, спешат. Убийцу в монастыре держат.
   Стены там толстые, полутораметровые, никто крика не услышит. Там пыточная камера с петровских времен осталась… С жаровней, дыбой и колесом. Даже плаха есть, головы рубить, только ее всю крысы обгрызли, насквозь кровью пропиталась.
   – Брехня! – слышалось в ответ. – Там все давным-давно кафелем облицевали. Железобетонные плиты перекрытий поставили, всякой аппаратуры натащили. Их локаторы такие электромагнитные волны гонят, что рядом, на той стороне реки, только одну программу телевизоры принимают. Сколько ни писали, ни жаловались – никакой реакции.
   Ракетчики никому в городе не подчинялись.
   Монастырь всегда оставался закрытой зоной для жителей Ельска – и когда в нем жили монахи, и когда после их выселения и разорения монастыря там устроили тюрьму, а затем казармы кавалеристов, и тем более когда в нем обосновались ракетчики со своими антеннами и тягачами.
   Поэтому и представления о том, что творится за стенами монастыря, у горожан были самые фантастические и противоречивые. Но о том, что там водятся гигантские крысы, знали в Ельске все от мала до велика. Пожилые люди пугали крысами своих внуков, говоря так: «Будешь воровать или пальцем в носу ковыряться, прибежит черная крыса с белым крестом на спине и оттяпает палец, так что и крикнуть не успеешь. Крысы там – вот такие!» И взрослые, разведя руки в стороны, показывали ребенку размер животного.
   Пока черная «Волга», поднимая клубы пыли, мчалась к мосту через Липу, узник монастырской гауптвахты Леонард Новицкий шестьдесят пятого года рождения, привыкший к комфорту и к сытой жизни, метался в узкой, длинной, как пенал, монашеской келье. Сырость в ней стояла страшная, несмотря на жару.
   Узенькое окошко, забранное толстой кованой решеткой, находилось под самым сводчатым потолком. До него ни дотянуться, ни допрыгнуть.
   Пол был вымощен каменными плитами – белым известняком из местных каменоломен.
   Плиты за три столетия отполировались монашескими и солдатскими ногами до блеска. Стены, выложенные из красного, хорошо обожженного кирпича, не устояли натиску томящихся среди них людей – каждый кирпич украшала надпись: фамилии, имена, даты, царапины, зарубки, обращения к Богу, к командирам, к дьяволу, к товарищам, подругам, братьям, сестрам, к интимным частям тела – в общем, к чему угодно.
   Леонард, поддавшись соблазну, кусочком камешка величиной с ноготь оставил о себе память на стене скорби и плача: «Я невиновен. Леонард Новицкий».
   Он метался по камере – шесть шагов в длину и три в ширину. Нары на день примкнули к стене.
   – Приведите священника, – подбегая к двери и барабаня в нее, кричал Леонард Новицкий. – Я хочу видеть, слышать его! Приведите!
   Я не убивал!
   Ему казалось, что все про него забыли и он сдохнет в каменном мешке. Леонард пытался вспомнить молитву, но не мог вспомнить ничего, кроме «Господи, помилуй! Аминь».
   Равномерное движение узника нарушил писк, пронзительный и тонкий. Леонард замер на месте с занесенной для шага ногой. Акустика кельи была такой, что Леонард не сразу понял, откуда исходит звук. Он отдавался эхом, превращаясь в хор. Казалось, что тонкие иголки пронзают воспаленный мозг заключенного изнутри: «То ли дверь скрипнула, то ли птицы запели, то ли у меня крыша поехала… Может, в самом деле, это я стрелял в спецназовца? Ну нет, быть не может, я человек гуманный, даже ребенка не обижу… – тут гомосексуалист вспомнил несовершеннолетних, совращенных им, правда, по обоюдному согласию, за последние пять лет. – Это кара Божья», – решил он и опять услышал пронзительный писк.
   Леонард медленно поднял голову. Прямо на окне сидела, потирая лапки, огромная грязно-бурая крыса. Ее чешуйчатый лысый хвост безобразным шнурком свисал с оконного откоса в камеру. Хвост был такой длины, что до него можно было дотянуться рукой и дернуть, как за цепочку сливного бочка унитаза.
   Отъявленный гомосексуалист Леонард Новицкий в душе, наверное, все-таки был женщиной, мужское тело досталось ему по недоразумению.
   Поэтому он панически боялся всякой нечисти – змей, жаб, пауков и, уж конечно, мышей и крыс"
   Так, с поднятой головой и открытым ртом, в котором еще кровоточили провалы, оставшиеся от выбитых спецназовцами зубов, он простоял минут пять, глядя на то, как животное потирает передние лапки, словно предчувствуя скорую гибель узника – его либо вздернут на виселицу, либо здесь же, в страшных казематах монастыря, ему отрубят на плахе голову.
   «Чем бросить в эту мерзкую тварь?»
   В камере ничего «метательного» не было, только тяжелая параша.
   «Сгинь, нечисть, пропади!»
   Крыса еще раз пискнула, после чего произошла перемена в ее поведении. Она оскалила зубы, ощетинилась. Крыса была очень крупная, даже по монастырским меркам. Ракетчики, увидев такую «животень», сказали бы, не задумываясь:
   «Бройлер первой категории!» Крыса встала на задние лапы и абсолютно по-человечески потянулась, продемонстрировав грязный живот, сладко зевнула и уже по-кошачьи поскребла когтями серую штукатурку верхнего откоса.
   «Ну и громадина!» – Леонард взвизгнул.
   Крыса взвизгнула в ответ еще громче. Леонард повторил. Крыса, как бы издеваясь, ответила и села, свесив морду вниз, словно собиралась прыгнуть. Но не такой она была дурой – наверх по стене не вскарабкаешься.
   Взгляд Леонарда пополз по полу и замер на грязных башмаках без шнурков. В душе он, как и большинство людей с сексуальными отклонениями, был немного садистом. Новицкий медленно присел, словно собрался справить нужду, вытащил правую ногу из ботинка, взял его за каблук, завел руку за спину и, приветливо улыбаясь, медленно встал.
   Огромная крыса сидела, поблескивая бусинками глаз, и, издеваясь, скалила пасть. Если бы спецназовцы не избили Леонарда так сильно, бросок, возможно, оказался бы метким – башмак угодил бы прямо в нос крысе. Но плечо болело, бросок оказался неверным. Башмак грохнул в стенку. Крыса даже глазом не моргнула.
   Она продолжала скалиться, затем сделала странное движение передними лапками, словно аплодировала.
   У Леонарда на глазах выступили слезы. Они потекли по небритым щекам, он почувствовал себя совершенно несчастным. «Все меня забыли, все меня бросили, как будто я какой-то маньяк, садист, как будто я детей резал, женщин насиловал…»
   Тут в гулких коридорах послышался шум, железное окошко со скрипом открылось, и Леонард увидел лицо часового.
   – Чего визжишь? – часовой показал Леонарду язык – розовый и длинный.
   Крыса продолжала невозмутимо сидеть. Загремел ключ, загрохотали засовы, дверь распахнулась. В низком дверном проеме стоял следователь Камнев и смотрел на Леонарда.
   – Без священника показаний давать не буду.
   – Ну вот, как я и обещал… – офицер умел говорить обтекаемо, – привел того, кого вы просили.
   В камеру вошел высокий бородатый мужчина в черном. Леонард несколько раз моргнул, бросился к нему, опустился на колени.
   – Святой отец! – воскликнул он.
   Следователь закрыл за собой дверь. Окошко в металлической двери осталось распахнутым.
   В том, что перед ним священнослужитель, Леонарда убедил труднообъяснимый с позиций материализма факт: наглая крыса исчезла, словно ее и не существовало в природе. Так исчезает нечисть, оставляя после себя запах серы.
   – Вы, наверное, курите, – протягивая пачку дорогих сигарет, произнес Холмогоров.
   – Да, курю. Здесь закуришь!
   Холмогоров щелкнул зажигалкой и поднес трепетный огонек к разбитому лицу коммерсанта.
   Леонарду показалось, что священник держит в руках свечу, и в камере запахло воском.
   – А вы?
   – Нет.
   – Святой отец, я ни в чем не виноват, я никого не убивал, поверьте мне, скажите этим людям, что Леонард Новицкий невиновен…
   – Я знаю, что вы невиновны.
   – Тогда почему они меня держат в камере?
   За что меня били?
   – Вы человек здравомыслящий, можете рассудить сами. Кого им еще держать взаперти?
   Хватают всегда крайнего. Вы не такой, как все, – осторожно заметил Холмогоров, – у вас нашли снайперскую винтовку. Сейчас они ослеплены страхом и ненавистью. Они поскорее хотят покончить с собственным страхом. Вот поэтому вы оказались здесь.
   – Но ведь настоящий убийца на свободе?
   – Их в этом пока убедить невозможно. Поверьте, Леонард, вскоре все изменится.
   – А если снайпер больше никого не убьет, тогда меня здесь сгноят? Следователь сказал, что мне светит пожизненный срок. Но со мной обойдутся еще хуже. Знаете, как поступают в тюрьме с людьми с нетрадиционной сексуальной ориентацией…
   – Думаю, до тюрьмы дело не дойдет. Я в этом уверен.
   – Слава Богу, что Он прислал вас, – Леонард закатил глаза к сводчатому потолку. – Здесь живут крысы, – вдруг сообщил он. – Они подслушивают, они смеются, пищат, хихикают…
   – Ничего. Крысы для вас сейчас не так опасны, как люди. Для вас, Леонард, лучше, что вы здесь, в этой келье, а не у себя дома. Вас точно постарались бы уничтожить.
   – Да-да, наверное, это благо, наверное, это провидение, наверное, Бог обо мне позаботился, тогда прислал майора, теперь вас. Но вы все-таки скажите им – я не виноват. Да, я грешен, святой отец, очень грешен. Я готов покаяться, – Леонард бросился целовать руку Холмогорова мягкими влажными губами.
   Холмогоров почувствовал омерзение, но руку не выдернул, лишь пальцы его сделались холодны, как камень.
   – Скажите, святой отец, Господь меня простит?
   – Господь прощает всех, если они искренне раскаиваются.
   – Я раскаиваюсь искренне, мне очень стыдно, у меня все внутри горит, душа кровью обливается…
   – Вы раскаялись, потому что почувствовали близость смерти, а не потому, что этого потребовала ваша душа. Обстоятельства заставили вас вспомнить о Боге.
   – Я уже никогда о Нем не забуду! Я буду молиться каждый день. И если меня отпустят, все свои деньги пожертвую на строительство храма, отдам бедным, сиротам, себе один киоск оставлю, сам в нем торговать сяду!
   За дверью послышался сдавленный смешок.
   Солдат-часовой отводил душу, слушая бредни коммерсанта-гомика. Но бреднями они казались только по ту сторону толстой железной двери.
   Внутри камеры слова звучали совершенно естественно.
   – Святой отец, скажите следователю, я готов с ним разговаривать через час, если его устроит.
   А сейчас я хочу побыть один, наедине с Господом нашим Иисусом Христом.
   Холмогоров понял, что безысходность кое в чем помутила рассудок узника, но кое в чем и прояснила.
   – Хорошо, я передам вашу просьбу.
   Солдат открыл дверь, а Леонард опустился на колени в дальнем углу и, вперившись взглядом в кирпичи кладки, принялся что-то бормотать, невинно, младенчески улыбаясь безобразным ртом.
   – Что он вам сказал, Андрей Алексеевич? – спросил следователь.
   – То, что я и ожидал, – ответил Холмогоров. – Теперь он согласен с вами разговаривать.
   – Что, признается?
   – Ему не в чем признаваться. И еще, – сказал Холмогоров, – думаю, его надо показать психиатру.
   – Да, показать психиатру! Закосит под сумасшедшего, а это совсем другой коленкор.
   – Неужели вы думаете, что он до сих пор сохранил ясность мысли?
   – Ясностью мысли никто из нас не может похвастаться, – честно признался следователь ФСБ. – И психиатрическая экспертиза все равно будет назначена. Но я бы не хотел с ней спешить. Пока Леонард на ней не настаивает, ну и слава Богу. Пусть даст показания, поможет следствию, а там посмотрим.
   Мужчины сели в машину.
   – Если вам нетрудно, подвезите меня до мэрии, – попросил Холмогоров. – Я должен поговорить с Цветковым.
   – Насчет разговора с Леонардом? – усмехнулся следователь ФСБ.
   – Что вы! Это ваши проблемы. Я тут в командировке, своих дел хватает. Цветков уперся, никак не могу его убедить.
   – Ну что ж, подвезу. Спасибо, что помогли.
   Вечером увидимся.
   – Да-да, за ужином.

Глава 12

   Если в сводной бригаде спецназа МВД девяносто процентов личного состава являлись контрактниками, то у ракетчиков все было наоборот – девяносто процентов личного состава были «срочниками», призванными из разных концов России.
   Там же, где человек служит по принуждению, отношения между солдатами далеки от идеальных.
   И не только между солдатами, но и между солдатами и их командирами.
   Казалось бы, старинный монастырь, намеленное место, в нем жизнь должна течь чинно и смиренно, даже голос повышать страшно, загрохочет эхом в гулких стенах. Но не все благополучно было в ракетной части с так называемой дедовщиной, хотя командиры старались и не выносить сор из избы, до военной прокуратуры дела не доводили.
   Два солдата срочной службы охраняли склад горюче-смазочных материалов, вынесенный за территорию части. Он был обнесен колючей проволокой и располагался неподалеку от кладбища.
   Охранять склад считалось делом легким, а летом, если погода хорошая, даже приятным. Как-никак, неподалеку река, а солдату, изголодавшемуся по мирским утехам, надо хотя бы краем глаза понаблюдать нормальную жизнь. Неподалеку река, солнце, загорающие девчонки, почти голые.
   Ходи себе по периметру и поглядывай на пляж, любуйся загорелыми телами, если, конечно, зрение хорошее.
   У рядовых Корнилова и Петрова зрение было что надо. Они могли за сто метров рассмотреть родинку на плече местной красотки. Девушки тоже видели солдат и любили подразнить. Отойдет от реки, вроде бы цветочков собрать, птичек послушать и, как бы невзначай, подберется почти к самой колючке. Тут бы по уставу крикнуть:
   «Стой! Кто идет? Стрелять буду!» Но вместо этого солдаты лишь приветственно махали руками, а девушка иногда расстегивала верхнюю часть купальника, ослепляя служивых пышной белой грудью. Тут уж рука сама крепче сжимала автомат, даже суставы от напряжения белели. А красавица, притворно взвизгнув и присев в высокую траву, начинала задорно хохотать.
   Поздним вечером девчонки подбирались к самой колючей проволоке и иногда, естественно с разрешения караульных, даже пролезали под нее, чтобы одарить солдат своей лаской. Командиры об этом знали, строго наказывали караульных, хотя и понимали: девчонки не воры, солярку и бензин из цистерн сливать не станут. Но порядок должен быть во всем. Нарушать устав караульной службы не позволено никому.
   За последнюю неделю рядовые Корнилов и Петров уже четвертый раз заступали в караул.
   Они были злые как собаки. Нестерпимо хотелось спать. Повалились бы прямо на траву у колючки, сдвинули на глаза твердый козырек пятнистой шапочки и уснули бы!
   День они кое-как продержались. Но теперь, когда стало темно, глаза сами слипались. Медленно идя по периметру навстречу друг другу и приближаясь к тому месту, где их траектории должны пересечься, каждый прислушивался к шагам напарника. «Небось, дрыхнет, сволочь», – думал Корнилов, всматриваясь в темноту и вслушиваясь в звуки ночи, среди которых никак не мог различить шаги Петрова. Но Петров появлялся с завидной регулярностью.
   – Думал, ты заснул по дороге, – бросал он.
   – И я так думал.
   – Спать хочется.
   – Еще бы, – отвечал Корнилов, и они вновь расходились.
   На следующем круге встречались снова.
   – Игорек, не знаешь, кто сегодня заступил?
   – Капитан Пятаков.
   Вновь разошлись.
   Пятакова солдаты люто ненавидели. Тот был карьеристом до мозга костей.
   Корнилов тряхнул головой и понял, что спит на ходу, его непроизвольно заносило к самой колючке. Он постоял, глубоко подышал, поглядел на звездное небо и попрыгал, бряцая автоматом.
   Сделалось немного легче, но просветления в мозгу хватило лишь метров на двадцать, а потом вновь веки сами собой стали смыкаться. Он едва добрел до грибка, на котором была укреплена розетка для телефонной трубки, и стал дожидаться Петрова. Тот наконец появился из темноты. Он шатался и волочил ноги так, словно пробродил пешком километров пятьдесят. Автомат висел на груди, руки лежали на нем.
   – Все, не могу больше, – прохрипел Петров. – Постоим, побазарим немного, а то засну.
   Базарить было не о чем. Обо всем переговорили тысячу раз. Появления женщин сегодня не предвиделось.
   – Ну и сука же Пятаков. Так меня вздрючил на прошлой неделе! – пожаловался Корнилов. – Обещал три наряда вне очереди дать. Но, наверное, забыл.
   – Он не забывает. Как придет время, вспомнит. Ну и где он тебя за задницу взял?
   – Курил на территории.
   Напоминание о том, что существует табак, испортило настроение обоим парням. У них оставалась одна сигарета на двоих. Оба они знали, что самый тяжелый период наступает перед рассветом, когда близится смена, – тогда хоть волком вой – и берегли курево для этого случая.
   – Давай я вздремну минут тридцать, а ты потопчешься, потом поменяемся, – предложил Корнилов.
   Петрову это предложение не понравилось.
   – Наоборот сделаем. Сперва я, потом ты.
   – Жребий бросим.
   Способов решить судьбу было множество – и честных, и не очень. Но поскольку оба парня любили способы эффектные, то решили воспользоваться оружием. Корнилов дважды передернул затвор, ловко поймав вылетевший патрон. Он, конечно, рисковал – патрон мог упасть в траву, тогда попробуй найди его ночью. Но чего не сделаешь ради дешевого эффекта!
   – Смотри, Женька, все честно, – Корнилов продемонстрировал две ладони. На одной в лунном свете поблескивал патрон, другая оставалась пуста.
   Петров, несмотря на то что буквально засыпал, внимательно следил за другом, боясь подвоха. Тот завел руки за спину, затем резко выставил перед собой два сильно сжатых кулака.
   Женька прищурился, двумя руками схватил левый кулак и сказал:
   – Разжимай правый.
   Правая рука оказалась пустой. На всякий случай Петров проверил, есть ли патрон в левой.
   Прошлый раз Корнилов его наколол, спрятав за спиной патрон за ремень, а потом по дурости признался в этой нехитрой наколке.
   – Черт, все честно, – пробурчал Петров. – Тебе спать.
   Корнилов посмотрел на часы и расплылся в благостной улыбке.
   – Сейчас без пяти двенадцать, значит, я сплю до половины первого.
   – Нет уж, на полчаса договаривались. Спишь до двадцати пяти минут.
   Часы были одни на двоих. У Петрова их забрали старослужащие.
   – Ты только стрелки не переводи.
   – Я же не падла какая-нибудь.
   В экстремальных условиях человек становится невероятно изобретательным. У солдат караульной службы существовало множество хитростей, множество уловок, о которых, естественно, знали и офицеры. Они и сами когда-то были солдатами или курсантами, ходили в караул, сами в прошлом изощрялись, как могли.