Воронин Андрей Николаевич. Пророк

   – Никуда ты завтра не поедешь. Вначале с тобой, Куницын, поговорят, а там видно будет.
   Утром уже весь Ельск знал, что на берегу реки во время пьянки был убит выстрелом из снайперской винтовки один из сержантов-контрактников, только что вернувшийся из кавказской командировки. Больше всех о Сапожникове рассказывала заведующая рестораном: как-никак, она обслуживала ребят, и от нее они прямиком отправились на реку.
   Нашли девиц – Надю и Ольгу, насмерть перепуганных. Они рассказали, как все произошло.
   Подтвердили, что между тем, как Сапожников упал, и моментом, когда раздался выстрел, прошло не меньше двух-трех секунд. Значит, точно стреляли из леса. Всякие подозрения с Куницына были сняты. Он мог оказаться такой же жертвой, как и его товарищ. Спасло Куницына, наверное, то, что он лежал у костра, а не сидел, высоко подняв голову, освещенный пламенем.
   То, что случилось летним вечером, выходило за рамки привычного, такого в бригаде спецназа не случалось никогда за всю историю его существования, за все время дислокации в Ельске.

Глава 8

   Похоронили сержанта Сапожникова рядом с товарищами, погибшими в Чечне, но уже без пышных воинских почестей, которые были отданы его друзьям. Настроение в бригаде спецназа царило мрачное.
   По городу ползли всякие слухи. Одни говорили, что убийство – дело рук чеченских террористов, которые прячутся в лесах, днем спят в мастерски замаскированных норах, а ночью выходят на охоту, рыскают в поисках спецназовцев. Поговаривали, что у чеченцев имеются списки всего личного состава бригады, проданные им кем-то из штабных московских офицеров. Другие говорили, что в город приехали нанятые чеченцами «хохлы», и зря милиция ищет «лиц кавказской национальности». Хохлы, будучи «лицами славянской национальности», свободно разгуливают по Ельску, выслеживают, а затем убивают вернувшихся из командировки на Кавказ, и будто бы Хаттаб и Басаев платят им за каждого убитого сержанта по десять тысяч долларов и обещают по пятнадцать за голову офицера. Деньги для Ельска были огромные, поэтому в подобную галиматью верили.
   Украинцы, занимавшиеся в Ельске строительством частных домов и магазинов, тут же перестали говорить на людях по-украински. Это только укрепило подозрения горожан в их причастности к убийству. Существовала и более правдоподобная версия: в город заслан смертник – молодой парень лет восемнадцати, горец со светлыми волосами и голубыми глазами, будто бы такие живут очень высоко в горах, там, где начинаются ледники и снега. Ходит он днем в темных очках, бережет глаза, чтобы лучше видели ночью. Вот он и стреляет, он поклялся на Коране перебить всех спецназовцев.
   Цветков на всякий случай распорядился ликвидировать автостоянку возле мэрии. Почему – он так и не сказал, но все понимали: мэр боится машины, начиненной взрывчаткой. В бригаде спецназа, а также в ракетной части был введен усиленный вариант несения службы. Офицеры ночевали в казармах, личному составу увольнительные не выдавались, по городу ходили вооруженные патрули.
   Гибель сержанта Сапожникова на время примирила и ракетчиков, и спецназовцев, и даже местную милицию. Теперь они приветствовали друг друга на улицах Ельска, иногда даже ходили вместе по плохо освещенным улочкам старинного городка. Как ни старались патрули и следователи военной прокуратуры, пока их работа никаких результатов не принесла.
   Лесок уже в который раз обыскали самым тщательным образом. Ходили даже с металлоискателем, подозревая, что снайперская винтовка спрятана где-то в лесном массиве. Нашли с полтонны металлолома, пару немецких касок, штук пять советских, ржавых и покореженных, и кое-какие боеприпасы, но все – времен второй миравой войны.
   Жара стояла невыносимая. Старожилы говорили, что такое пекло стояло в сорок первом году, когда они еще были детьми. И хотя в местной газете из номера в номер писали, что приняты все меры безопасности, въезд и выезд из Ельска контролируется, все горожане от мала до велика чувствовали, что смерть сержанта Сапожникова не последняя и, открывая свежий номер газеты, удивлялись, что пока еще никого не убили.
   Естественно, не имея реальной информации, народ занялся «творчеством». На базаре можно было услышать, что во вторник в двадцать три пятнадцать водитель городского автобусного маршрута заметил на конечной остановке, что после того, как вышли все пассажиры, в салоне остался сидеть пьяный офицер. Когда водитель подошел и тронул его за плечо, берет упал с лица спецназовца, и водитель увидел, что у капитана навылет прострелен глаз, а сам он уже минут тридцать как мертв. Но милиция и командование бригады спецназа этот случай тщательно скрывают, водителя же автобуса той же ночью отправили в отпуск. В подобный вымысел местные жители верили охотно. Они были готовы к любому повороту событий, кроме продолжения спокойной, мирной жизни, в меру разбавленной драками, пьянками и выяснением отношений между спецназовцами и ракетчиками.
   За этими разговорами в городе почти незамеченным осталось возвращение бывшего спецназовца – сумасшедшего Гриши Бондарева. Сестра уговорила докторов психиатрического отделения ростовского госпиталя отпустить его домой. Гриша в первый же день уселся возле сгоревшего в прошлом году пивного киоска и принялся рисовать на асфальте обломком кирпича огромные, как тарелки, глаза.
   Его навестили спецназовцы из его отделения.
   Гриша ненадолго прервал свое странное, занятие.
   Почти невидящим взглядом прошелся по бывшим друзьям и сказал:
   – Я ее видел. Она меня отпустила. А вы – мертвые, вы уходите.
   – Кого ты видел? Смерть, что ли?
   – Кавказскую овчарку… Вы мертвые, с вами пить не буду. Уходите. Меня она отпустила…
   Кавказская овчаркаБольше Гриша не проронил ни слова, и его решили оставить в покое. Вечером пришла сестра и повела его домой.
   Двум сержантам – Валерию Смирнову и Славику Кухарчуку, вместе с Куницыным и Сапожниковым поклявшимся на могиле товарищей мстить чеченцам, осточертело сидение в казарме, занятия строевой и стрельба в тире. Когда люди долго находятся рядом, да еще на привязи, они начинают выяснять отношения между собой.
   Всегда найдется к чему придраться, особенно в армии – не так глянул, не то сказал.
   Считать до трех спецназовцы не умели, на счет «раз» били чужих, на счет «два» – своих.
   Энергия всегда требует выхода. Если нет возможности пить, а драться не дают, начнешь заниматься спортом. На территории бригады своего водоема не было, поэтому многие спецназовцы вопреки запретам командира бригады бегали купаться на реку. Преодолевать препятствия они умели, умели и возвращаться незамеченными, им не требовалось даже дырки в заборе.
   В шесть тридцать два голых до пояса спецназовца – Смирнов и Кухарчук – пролезли под колючку, ограждающую территорию со стороны реки, и по росистой траве, петляя среди кустов, побежали к реке.
   – Задолбало, – говорил на ходу сержант Смирнов. – И чего бояться? Там надо было бояться, а нас держат взаперти здесь. Кто знает, может, террористам этого и надо? С гранатометом подберется и накроет ночью казарму.
   – Слушай, а может, наша казарма уже заминирована? – сказал Слава Кухарчук.
   – Кого-кого, а чужих на территорию не пускают, ко мне сестра приезжала, ее дальше грибка не пустили.
   – Списки бригады, наверное, давно чеченцам продали?
   – Конечно, продали! Эти козлы, – имея в виду штабных офицеров, говорил Валера Смирнов, – что хочешь продадут. Может, даже и не большой чин продал, а писарь. Представляешь, свои продают! Уроды! Попался бы он мне там, в Чечне, всадил бы пулю в позвоночник – и весь разговор.
   – Тут по-другому, там – проще.
   Мужчины бежали, ровно сопя, как два паровоза на перегоне. От реки потянуло свежестью.
   – Давай тут искупаемся?
   – Нельзя, из части заметят.
   – Все и так знают, многие сюда бегают.
   – Зачем подставлять своих, наша рота сегодня в наряде.
   – Придется ребят уважить.
   Мужчины перевалили через бугор и побежали, уже не пригибаясь. Лес уходил влево, между ним и грунтовой дорогой, повторявшей изгибы реки, пестрели огороды горожан. В конце восьмидесятых, когда разразился продовольственный кризис, городские власти отдали часть луга под огороды. Землю брали все, кто хотел. Жители Ельска обустроили небольшие участки по своему вкусу: кто обтянул делянку в пять соток колючей проволокой, кто вбил деревянные колышки. Некоторые возвели нечто наподобие тюремной зоны с высоким забором, усиленным колючей проволокой, вымазанной солидолом. К испохабленному пейзажу горожане привыкли, и он никого не раздражал, став неотъемлемой частью Ельска.
   Воду для полива приходилось таскать на себе из реки. Для этого любители огородов на низком топком берегу возвели множество деревянных мостков. С них и черпали ведрами холодную воду Липы.
   В раннее время в будний день на огородах никого не было видно.
   – – Ребята говорили, уже клубника появилась, – сказал Слава, всматриваясь в растительность огородов. Но ничего съедобного на глаза не попалось, не станешь же выкапывать незрелую картошку?
   – Говорят, что появилась, – неохотно согласился Валера.
   Утоптанная до блеска тропинка вела к мосткам. Здесь сержанты купались не первый раз и, не сговариваясь, свернули с грунтовой дороги.
   Такая пробежка на полтора километра в одну сторону для них была сущим пустяком. Бежали спецназовцы полуобнаженные, налегке, по утреннему холодку.
   – Хорошо-то как! – воскликнул Слава, сбрасывая ботинки и снимая брюки, которые тут же забросил на куст ольхи.
   Купались раздевшись донага. Ребята постояли на самом краю мостков, глядя в переливающуюся бликами чистую воду реки. Ближе к середине Липы блеснула крупная рыба.
   – Ух ты! – крикнул Слава и тут же нырнул, словно хотел догнать язя.
   Валера дождался, пока его приятель вынырнул метрах в двенадцати от него, так и не доплыв до середины, и тоже нырнул. Холодная вода бодрила, мгновенно снимала усталость. Сержанты кувыркались, ныряли, пока, наконец, не легли на спины, широко раскинув руки. Они не сопротивлялись сильному течению, которое сносило их к широкому плесу, разглядывали облака на небе.
   Берег обрывом уходил в воду. Весь обрыв был источен, словно пулями, норами ласточкиных гнезд. Птицы вылетали оттуда с писком, кружились над купающимися парнями и исчезали, взвившись в небо.
   – Облако на голую женщину похоже, – сказал Кухарчук.
   – Какое? – отозвался Смирнов.
   – Прямо над нами, белое, – Слава попытался поднять руку, чтобы указать на облако, но тут же стал погружаться в воду.
   – Ни черта оно на женщину не похоже. Наверное, ты давно голых баб не видел. Сидим взаперти, как собаки в будке, только что не лаем, – Валерий Смирнов резко перевернулся на живот и, погрузившись в воду, оттолкнулся от дна, вынырнув чуть ли не по пояс. – Смотри, настоящая.
   – Кто?
   – Женщина по полю идет. Сюда идет. А мы с тобой голые.
   – За водой направляется.
   – Сейчас вылезем или еще поплаваем?
   – Поздно вылезать.
   Течение сносило спецназовцев, они боялись потерять из виду свою одежду, потому как над ними могли подшутить – спрятать ее куда-нибудь, а потом беги нагишом в часть.
   – Сделаем вид, будто мы с тобой в плавках купаемся, – предложил Валера и тут же нырнул, показав небу белый, незагорелый зад., Слава выплыл на середину реки и осмотрелся.
   Липа тут разливалась широко, по краям плеса росли кувшинки и белые лилии. Слава поплыл к цветам, решив сорвать несколько штук и бросить на мостки, когда на них ступит женщина.
   – Может, она и ничего. Хотя вряд ли, если на огородах в такую рань копается. Молодые подобной работой не занимаются.
   Он сорвал два цветка и осмотрелся. Женщина куда-то исчезла, куда, он не заметил. «Померещилась она нам, что ли? А может, свернула и к городу пошла?» Но такое расстояние за короткое время можно было преодолеть лишь бегом.
   Слава сплюнул в воду, и ему захотелось закурить. Так, с двумя цветками в руке, он доплыл до мостков, взялся за них и, легко отжавшись, вскочил на влажные доски.
   – И мне раскури, – с середины реки крикнул Смирнов.
   Слава вытер руки о штанины, боясь замочить сигареты, аккуратно достал две штуки. Дурачась, вставил обе в рот и щелкнул зажигалкой.
   – Чего тянешь? – крикнул Валерий, не понимая, что происходит с другом.
   Тот стоял, окаменев, огонек от сигарет отделяло лишь несколько сантиметров. Слава напряженно смотрел куда-то за кусты, словно там происходило что-то судьбоносное, словно там сам Иоанн Креститель брел к реке зачерпнуть воды.
   Прогремел выстрел. Слава рухнул на землю, выпустив из пальцев зажигалку. Левой рукой он все так же прикрывал пах.
   Смирнов в несколько взмахов достиг мостков, не сообразив, что лучше всего нырнуть под воду. Он даже не успел взобраться на помост – пуля, выпущенная из кустов ольхи, вошла ему в шею. Еще живой, истекающий кровью Смирнов сполз в воду. Течение подхватило его и, плавно переворачивая, понесло к кувшинкам.
   Кровь, смешанная с водой, тянулась за ним розовым шлейфом.
   Караульный, видевший, как перебирались через забор Смирнов с Кухарчуком, услышал выстрелы. Если знаешь, что именно ты должен услышать, уловишь даже отголосок звука, даже раздробленное эхо. На этот раз никто не медлил, не переспрашивал.
   Шесть солдат и два офицера с автоматами бежали вдоль реки по утрамбованной гладкой тропинке.
   – Товарищ майор! – глухо выкрикнул один из солдат, бросаясь к реке.
   Майору Грушину хватило короткого взгляда, брошенного на Славу Кухарчука, чтобы понять, что тот мертв. На кустах висели камуфляжные штаны, на мостках стояли две пары высоких ботинок со шнуровкой.
   – Где второй?
   Два выстрела, две сигареты, одежда, обувь – все говорило о том, что Смирнов находится где-то рядом, но, скорее всего, уже мертвый и, скорее всего, в реке. Через полчаса по реке уже плавали лодки и спецназовцы с баграми, снятыми с пожарных щитов, ворошили водоросли, поднимая со дна клубы ила. Солдаты с автоматами стояли на берегу. Никого из местных жителей не подпускали к реке. Да никто особенно и не рвался.
   Еще не успели найти сержанта Смирнова, а весь город уже облетела весть, что на реке чеченский снайпер убил еще двух спецназовцев, вернувшихся из чеченской командировки. Естественно, была объявлена операция «Перехват», проверялись все машины, выезжающие из города, железнодорожный и автовокзалы. Но в то, что удастся задержать чеченского снайпера, на этот раз не верил никто, понимая, что не затем он появился в Ельске, чтобы пытаться из него убежать, – у него тут еще остались дела.
   Тело сержанта Смирнова безуспешно искали напротив огородов до четырех дня, пока из города не примчался УАЗик и подполковник Кабанов не сообщил майору Грушину, что Смирнова нашли в самом Ельске. Двое мальчишек, удивших рыбу у моста, заметили, как у сваи перевернулось тело. Они подняли крик, позвали взрослых.
   Тело, зацепившееся за ржавый гвоздь, покачивалось под мостом. Шея сержанта Смирнова была прострелена навылет.

* * *

   Убийство сразу двух сержантов-контрактников вызвало шум уже не только в Ельске. Случайность, которая повторяется, становится закономерностью. Значит, точно, отстреливают целенаправленно тех, кто был в Чечне, причем именно в одной командировке, в одном заезде. Все трое убитых были хорошо знакомы друг с другом, служили в одном отделении. Единственный, кто ничуть не удивился, когда ему сказали о гибели контрактников, был сумасшедший Гриша.
   – Я же сказал им, что они мертвые, а они не поверили, – мягко произнес он, – а меня она отпустила…
   В городе появились столичные журналисты, но дальше ворот бригады спецназа их не пустили. На фоне этих ворот с красной звездой подполковник Кабанов давал скупые объяснения перед телекамерами:
   – Да, убиты двое спецназовцев, предположительно снайпером.
   На замечание досужего московского журналиста, что убито уже трое, Кабанов пожал плечами:
   – Связь между убийствами пока не установлена.
   – Да это же яснее ясного!
   Кабанов ничего не отвечал, не в состоянии придумать туманную фразу, которая могла бы удовлетворить и его начальство, и журналистов.
   – Выключи камеру, – сказал журналист оператору и при этом незаметно подмигнул. – Давайте сядем на лавочку, поговорим неофициально.
   Оператор поставил камеру на колени, подняв окуляр, чтобы видеть, что он снимает втайне от подполковника, прикрыл коробком спичек горящую лампочку.
   – Пусть камера остынет, – громко сказал он, честно глядя в глаза подполковнику Кабанову.
   Журналист угостил военного дорогой сигаретой.
   – Я понимаю, Виталий Алексеевич, вы человек подневольный. Армия – она и есть армия, вы не можете говорить открыто. Но теперь, когда камера выключена, расскажите честно, что случилось.
   – Если честно… – уже не опасаясь камеры, произнес подполковник Кабанов. Он прислонился спиной к дереву и закурил дорогую сигарету. – Плохи дела, очень плохи. Все они служили в одном отделении, выполняли, так сказать, работу, участвовали в антитеррористической операции, уничтожая чеченских бандитов. Почти все из отряда, который мы командировали в Чечню, награждены медалями. Сам заместитель министра внутренних дел вручал им награды… А потеряли мы в Чечне немало.
   – Почему они, Виталий Алексеевич, оказались за пределами части?
   – Ну, знаете, парни молодые, жара-то какая стоит… – подполковник Кабанов принялся вытирать вспотевшее лицо носовым платком. – Решили искупаться. Их сам черт не удержит. Что им приказы?
   – Если бы не вышли за пределы части?
   – Ну, знаете, если бы не вышли, тогда хоронить бы их не пришлось, – подполковник сплюнул на пожухлую от солнца траву и растер плевок подошвой ботинка. – Скверные дела. В общем, больше сказать мне вам нечего.
   – Что теперь делать будете?
   – Искать.
   – Кого искать, вы себе представляете?
   – Кого, кого… Того, кто стрелял, искать станем.
   – В Ельске-то населения всего ничего, э.то не Москва и не Питер, найти можно в два счета.
   – Можно, – сказал подполковник Кабанов. – Мы бы уже давно нашли, все на ногах, все ищем. Одна беда – не знаем, кого искать.
   Журналист хихикнул, понимая, что подполковник спецназа так и не понял, что его бестолковые признания фиксировала камера.
   – Спасибо вам, Виталий Алексеевич.
   Подполковник пошел к воротам, а журналист, подойдя к оператору, негромко спросил:
   – Ну, как оно?
   – Нормальная картинка получилась, – ответил оператор.
   Журналист взял микрофон, оператор забросил камеру на плечо.
   – Снимаю, – произнес оператор, и журналист спокойным голосом сообщил в камеру, что специальный репортаж он вел от ворот военной части из небольшого российского города Ельска.

* * *

   Тимофей Кузьмич Свинарев в свои шестьдесят два года выглядел еще довольно моложаво.
   Шевелюру он имел густую и черную, а немного выпирающий живот абсолютно не портил его крупную фигуру, лишь придавал дополнительную солидность. Среди соседей Тимофей Свинарев слыл мужчиной рукастым, мастером своего дела. И если кому-либо из жителей Ельска или близлежащих поселков требовалось поднять дом, подвести под него фундамент, перекрыть крышу, обложить кирпичом, подремонтировать старую русскую печь, то часто обращались к Свинареву, называя его ласково – Кузьмич.
   Таким добрым и покладистым Тимофей Кузьмич был лишь до первой рюмки. Выпив же первую и не остановившись на второй, Кузьмин становился невменяемо буйным, и то, что еще пять или десять минут тому назад приводило его в умиление и вызывало легкую усмешку, после стакана водки становилось причиной безграничной ярости. Он бил дома посуду, крушил и ломал мебель, иногда даже хватался за двустволку, бегал с нею по дому, грязно матерился, ставил жену к стене и кричал, что сейчас ей, сучке, прострелит голову.
   Правда, свои угрозы применить высшую меру по отношению к супруге Кузьмич не реализовывал, быстро отходил душой и тогда бил жену, да и двух дочерей. Ни милиция, ни коллеги, ни соседи с Кузьмичом ничего не могли поделать.
   – Золотые руки мужик, но как выпьет – дурак, – поговаривали соседи и коллеги по халтурам.
   Обратиться за строительной помощью, кроме как к Кузьмичу, на Садовой улице было не к кому. Большинство домов тут было отремонтировано Свинаревым. Соседям в помощи Кузьмич никогда не отказывал. Ему часто приходилось выезжать из Ельска в близлежащие поселки, оттуда он непременно возвращался при деньгах.
   Собственное хозяйство Кузьмич вместе с женой и двумя дочками вел исправно. Забор вокруг дома на зависть соседям стоял крепкий и ровный, крыши бани, сараев и дома блестели новым оцинкованным железом. Дорожки к дому вели бетонные, ворота с улицы двойные, железные, за воротами в гараже с ямой и огромным погребом, выложенными розовым кафелем, стояли «Жигули», не добитые, а новенькие, купленные в прошлом году.
   И все бы ничего, если бы не друзья Кузьмича.
   А в друзьях у него числились, по словам жены, отпетые мерзавцы – личности падшие, пьяницы беспробудные. Сам Кузьмич мог не пить иногда по два месяца, зато потом оттягивался на всю катушку с друзьями, не имеющими к строительству никакого отношения, и гулял дня три. А появившись дома, гонял домашних, приписывая им все смертные грехи, якобы совершенные ими за время его длительного отсутствия.
   Так случилось и на этот раз. Кузьмича не было дома две недели. В сорока километрах от Ельска, нанятый бизнесменом, он строил коттедж, как говорил сам, под «евро». Когда работа была закончена и расчет произведен, Тимофей Свинарев на попутной машине добрался до родного Ельска с хорошими, по его разумению, деньгами. У магазина он встретил знакомых пьяниц, угостил их водкой. Мучительно долго держался, сопротивляясь уговорам приятелей, но сердце дрогнуло, и он сдался. Пропустил первый стаканчик горькой, закусил зеленым огурцом. После первого стакана был второй, за ним третий, а потом Кузьмич уже плохо помнил, где и как гулял. Помнил лишь, что пил водку, запивая ее теплым пивом.
   Семья Тимофея Кузьмича уже знала о появлении отца в городе, и мать вместе с дочками решили не дожидаться его дома, а уйти от греха подальше, переждать бурю у знакомых. Дочки-погодки, девчонки семнадцати и восемнадцати лет, сказали, что пойдут поболтать к подруге, та жила рядом с рынком, на соседней улице. Мать же ушла к своей дальней родственнице.
   По всему выходило, что Кузьмич появится дома в десять или одиннадцать вечера, так что лучше было унести ноги пораньше, заблаговременно, что его домашние, наученные прежними похождениями главы семейства, и сделали.
   Кузьмич, пошатываясь, держа в руках бутылку водки, подошел к своему дому, громко поздоровался с отсутствующими соседями. Затем ударил кулаком в железные ворота. Те отозвались приветственным гулом.
   – Эй, а ну открывайте! – рявкнул он на всю улицу, словно за воротами укрылись его враги.
   За воротами послышалось лишь тявканье рыжего коротконогого пса. Зазвенела цепь. Тявканье было дружеским, пес узнал пьяного хозяина.
   Кузьмич пошарил в кармане пиджака, вытащил ключи на грязной веревке и открыл калитку.
   – Вы где, сволочи? – повторил он. – Я спину гнул, ишачил как вол, деньги зарабатывал, а мне ни ответа ни привета?
   Приветствовал Свинарева лишь пес. Подбежал к хозяину, снизу вверх заглянул в слезящиеся глаза и лизнул запыленный башмак.
   – Рыжий… – пробормотал Кузьмич.
   Опустился на корточки, погладил пса, порылся в кармане пиджака, извлек конфету, бережно ее развернул и на ладони подал псу. Тот нежно снял ее с хозяйской руки и, завиляв хвостом, попятился к будке.
   – Где все, псина? Ты видел, куда они… – длинно выругавшись матом, Кузьмич осмотрел двор.
   Дверь оказалась заперта. Кузьмич вонзил ключ в замок, со скрежетом провернул его и распахнул дверь так резко, что даже стекла на веранде задрожали. Хозяин ворвался в дом и обыскал комнаты.
   – Ну… – опять прозвучала длинная тирада, сплошь состоящая из ненормативной лексики. – Вы у меня попляшете, я вам покажу кузькину мать, будете знать свое место!
   Он выгреб из внутреннего застегнутого на пуговицу кармана деньги, спрятал их в выдвижной ящик стола и зарычал. Если кто-нибудь слышал, как рычит лев, обходя территорию и обнаружив следы врагов, то сможет представить себе это рычание.
   Стакан водки Тимофей Кузьмич проглотил одним махом. Умом он понимал, что ничего страшного не случилось, время не слишком позднее, жена, скорее всего, сидит у соседки, а дочери, возможно, на дискотеке. О том, что все дискотеки сегодня в Ельске отменены, Кузьмич не знал. Работал он у бизнесмена от зари до заката, иногда прихватывая ночь. А друзья-собутыльники, с которыми он пропьянствовал сутки, добросовестно пропивая заработанные деньги, считали, что последние события в Ельске уже известны всему цивилизованному миру.
   Заводил же себя Свинарев по привычке, выработанной многолетней семейной жизнью. Если муж приходит домой пьяный, жена, как водится, начинает скандалить. Тимофей же Кузьмич был человеком не только мастеровитым, но и достаточно смышленым. Чтобы жена не наехала первой, он всегда наносил учредительный удар, заставляя ее оправдываться: то борщ ему холодный, то капуста слишком кислая, то ложка не та, то стакан не вымыт, то водка тепла. Чем большей была его собственная провинность, тем в более страшных грехах он обвинял родных ему людей. И шло и ехало. Если же не к чему было придраться, то Тимофей Кузьмич выкладывал неубиенный козырь: «Небось, пока меня не было…»