Страница:
– Да, Федор Филиппович, – сказал он в трубку. – Да, я. Слушаю вас внимательно. Как?
"Сговорились, – подумала Ирина, зная, что несправедлива. – Шутки надо мной решили шутить! Тоже мне, Вильгельм Телль!" Она отошла от машины, чтобы не мешать разговору, пошевелила острым носком туфельки бурые прошлогодние листья, осмотрелась. Смотреть было не на что.
– Не может быть! – воскликнул у нее за спиной Сиверов. – То есть что я говорю? Именно так и должно было случиться по логике вещей... Да, понимаю, я и не философствую, просто обалдел слегка... Виноват, растерялся. Так вы говорите, оба? Да нет, не глухой, а... – он зачем-то оглянулся на Ирину. – Ну да, так точно, вы же в курсе. Да, понял, понял. Сейчас выезжаю. До связи.
Ирина вернулась к машине. Глеб с хмурым и озабоченным видом засовывал в кобуру пистолет, другой рукой пытаясь натянуть куртку.
– Что-то случилось? – спросила она.
– Да, – ответил он. – К сожалению, нам придется прямо сейчас вернуться в Москву, так что представление, увы, отменяется.
– Вам повезло, – не удержавшись, подпустила шпильку Ирина.
– Да, мне повезло. Помните, я рассказывал о двух охранниках, которые недавно уволились из Третьяковки?
– Добровольский и Дрынов, – вспомнила Ирина.
– У вас отличная память, вам бы следователем работать... Так вот, оба убиты.
Ирина вспомнила разговор Глеба с Федором Филипповичем и благоразумно удержалась от изумленного возгласа: "Оба?!"
– На обувной магазин, где они работали, был налет, – продолжал Глеб, втискивая в рукав куртки вторую руку. – Забрали выручку – кстати, совсем небольшую. Продавщицу не тронули, а их – наповал, хотя сопротивления они, как я понял, не оказывали. Так что, Ирина Константиновна, – заключил он, – вот вам и еще одна ниточка, обрезанная прямо перед нашим носом.
Он начал садиться в машину, потом задержался и бросил досадливый взгляд в сторону ветки, которая по-прежнему торчала из бетонной трещины метрах в двадцати от них. Совершенно неожиданно для Ирины в его левой руке возник длинноносый, сизый от частого употребления "кольт". Сиверов вскинул его и небрежно, практически не целясь, разрядил обойму.
Зажав ладонями уши от неожиданного дикого грохота, Ирина сидела за рулем и смотрела на мишень. Она отчетливо, как сквозь мощный бинокль, видела, что после каждого выстрела от верхнего конца ветки отлетал кусочек чуть длиннее спичечного коробка. Седьмой выстрел повалил огрызок ветки; восьмой перебил его пополам, пока он падал, а девятый разнес в щепки катившийся по бетону коротенький обломок гнилой деревяшки.
Сиверов плюхнулся на сиденье и захлопнул дверь.
– Концерт окончен, – заявил он. – Можно ехать.
– Впечатляет, – сказала Ирина. Она резко, в два приема развернула машину в бетонной траншее, поставив ее носом к выезду, и включила первую передачу. – Это что, какой-то фокус?
– Да какой там фокус, – рассеянно отозвался Сиверов, думая о чем-то своем. – Обыкновенная ловкость рук... Поедемте, Ирина Константиновна. И, я прошу вас, если можно, побыстрее. А то плететесь, как "запорожец" с груженым самосвалом на буксире...
Повернув голову, Ирина взглянула на него с веселым недоумением, а потом надавила на газ, и спустя полминуты Глеб горько пожалел, что не откусил себе язык, когда в голову ему пришла эта в высшей степени неудачная шутка насчет скорости.
Глава 9
"Сговорились, – подумала Ирина, зная, что несправедлива. – Шутки надо мной решили шутить! Тоже мне, Вильгельм Телль!" Она отошла от машины, чтобы не мешать разговору, пошевелила острым носком туфельки бурые прошлогодние листья, осмотрелась. Смотреть было не на что.
– Не может быть! – воскликнул у нее за спиной Сиверов. – То есть что я говорю? Именно так и должно было случиться по логике вещей... Да, понимаю, я и не философствую, просто обалдел слегка... Виноват, растерялся. Так вы говорите, оба? Да нет, не глухой, а... – он зачем-то оглянулся на Ирину. – Ну да, так точно, вы же в курсе. Да, понял, понял. Сейчас выезжаю. До связи.
Ирина вернулась к машине. Глеб с хмурым и озабоченным видом засовывал в кобуру пистолет, другой рукой пытаясь натянуть куртку.
– Что-то случилось? – спросила она.
– Да, – ответил он. – К сожалению, нам придется прямо сейчас вернуться в Москву, так что представление, увы, отменяется.
– Вам повезло, – не удержавшись, подпустила шпильку Ирина.
– Да, мне повезло. Помните, я рассказывал о двух охранниках, которые недавно уволились из Третьяковки?
– Добровольский и Дрынов, – вспомнила Ирина.
– У вас отличная память, вам бы следователем работать... Так вот, оба убиты.
Ирина вспомнила разговор Глеба с Федором Филипповичем и благоразумно удержалась от изумленного возгласа: "Оба?!"
– На обувной магазин, где они работали, был налет, – продолжал Глеб, втискивая в рукав куртки вторую руку. – Забрали выручку – кстати, совсем небольшую. Продавщицу не тронули, а их – наповал, хотя сопротивления они, как я понял, не оказывали. Так что, Ирина Константиновна, – заключил он, – вот вам и еще одна ниточка, обрезанная прямо перед нашим носом.
Он начал садиться в машину, потом задержался и бросил досадливый взгляд в сторону ветки, которая по-прежнему торчала из бетонной трещины метрах в двадцати от них. Совершенно неожиданно для Ирины в его левой руке возник длинноносый, сизый от частого употребления "кольт". Сиверов вскинул его и небрежно, практически не целясь, разрядил обойму.
Зажав ладонями уши от неожиданного дикого грохота, Ирина сидела за рулем и смотрела на мишень. Она отчетливо, как сквозь мощный бинокль, видела, что после каждого выстрела от верхнего конца ветки отлетал кусочек чуть длиннее спичечного коробка. Седьмой выстрел повалил огрызок ветки; восьмой перебил его пополам, пока он падал, а девятый разнес в щепки катившийся по бетону коротенький обломок гнилой деревяшки.
Сиверов плюхнулся на сиденье и захлопнул дверь.
– Концерт окончен, – заявил он. – Можно ехать.
– Впечатляет, – сказала Ирина. Она резко, в два приема развернула машину в бетонной траншее, поставив ее носом к выезду, и включила первую передачу. – Это что, какой-то фокус?
– Да какой там фокус, – рассеянно отозвался Сиверов, думая о чем-то своем. – Обыкновенная ловкость рук... Поедемте, Ирина Константиновна. И, я прошу вас, если можно, побыстрее. А то плететесь, как "запорожец" с груженым самосвалом на буксире...
Повернув голову, Ирина взглянула на него с веселым недоумением, а потом надавила на газ, и спустя полминуты Глеб горько пожалел, что не откусил себе язык, когда в голову ему пришла эта в высшей степени неудачная шутка насчет скорости.
Глава 9
Начальник отдела внутренних дел шел впереди, показывая дорогу, и все, о чем он думал в данный момент, легко угадывалось по его стремительной, прямо-таки окрыленной походке. Дело, в связи с которым его отдел почтило своим визитом высокое начальство в лице генерала ФСБ Потапчука, обещало вылиться в полновесный нераскрываемый "глухарь", грозящий основательно подпортить и без того не блестящую отчетность. Поскольку двойным убийством в обувном магазине заинтересовалась ФСБ, подполковник надеялся, что дело это у него заберут, снимут с его сутулых плеч. Да и то сказать: ориентировка на покойничков, царствие им небесное, лежала в дежурной части уже без малого неделю, и ориентировка эта, между прочим, была разослана федералами. Был у господ чекистов к убитым какой-то свой интерес, чего-то они там наколбасили как раз по части федеральной службы, а раз так, то пускай господа федералы сами этим и занимаются.
Без стука распахнув дверь, подполковник вошел в кабинет и остановился на пороге. Через его плечо Глеб увидел примерно то, что и ожидал: тесноватую комнатенку с зарешеченным окошком, пару обшарпанных письменных столов, на одном из которых гордо красовался древний компьютер в пожелтевшем от старости корпусе, облупившийся несгораемый шкаф в углу и большой, в полстены, плакат с сердитым усатым красноармейцем. Грозный указующий перст красноармейца был нацелен на входящих, а надпись внизу не менее грозно вопрошала: "ТЫ ОКАЗАЛ СПОНСОРСКУЮ ПОМОЩЬ МИЛИЦИИ?!"
Прямо под этим плакатом на жестком казенном стуле, пригорюнившись, сидела зареванная девчонка лет двадцати, с симпатичной, хотя и несколько подпорченной потеками туши для ресниц мордашкой. На ногах у нее были резавшие глаз своей вызывающей новизной кроссовки, которые никак не сочетались с длинными, покрытыми темным лаком ногтями и крупными сережками из дешевой бижутерии.
С двух сторон на девчонку наседали одетые в штатское опера; судя по всему, допрос был в самом разгаре, но желаемых результатов пока не дал: девчонка ревела в три ручья и, кажется, никак не хотела брать вину в двойном убийстве и ограблении магазина на себя.
При появлении начальства оперативники встали. Подполковник солидно кашлянул в кулак и коротко объявил:
– Свободны.
Один из оперативников перед уходом вознамерился было сунуть в ящик стола протокол допроса, но подполковник его остановил.
– Это оставь, – сказал он. – Чего прячешь-то – грамматические ошибки? Тоже мне, Глеб Жеглов! Свободны, я сказал!
Выходя, один из оперов сильно толкнул Глеба плечом. Сиверов не обратил на это внимания. В жизни везет далеко не всем; многие рождаются бесталанными дураками и пытаются восполнить этот печальный недостаток хамством, которое их с детства приучили считать признаком настоящей мужественности. Другие дураки приучили, такие же, как они, а то еще и похуже...
– Работайте, товарищи. Не буду вам мешать, – сказал подполковник, адресуясь в основном к Федору Филипповичу, и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.
Сквозь дверь стало слышно, как он в коридоре вполголоса распекает за что-то своих подчиненных.
Федор Филиппович остановился посреди кабинета, с каким-то ностальгическим выражением лица рассматривая убогую обстановку.
– Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой, – грустно процитировал он из Пушкина и доброжелательно посмотрел на сидевшую под сердитым красноармейцем девушку: – Добрый день.
– Зд-д-дра-а-авст-т-т-т...
Федор Филиппович посмотрел на Глеба. Глеб взял стоявший на сейфе графин с водой, дунул на всякий случай в стакан, вынул из графина пробку и, с сомнением понюхав горлышко (мало ли что!), набулькал с полстакана воды, поскольку в графине, слава богу, оказалась именно она.
Свидетельница, которую еще не успели превратить в обвиняемую, жадно схватила стакан и припала к нему, пролив почти половину себе на блузку. В тишине кабинета был отчетливо слышен дробный стук зубов о стекло.
– На дверцах полицейских машин в Америке, – негромко сказал куда-то в пространство Федор Филиппович, – пишут девиз: "Служить и защищать". М-да...
Глеб цинично подумал, что по сравнению с тем, что по приказу гуманного и доброжелательного Федора Филипповича творил иногда агент по кличке Слепой, топорная работа здешних ментов показалась бы детским лепетом.
Федор Филиппович присел к столу, на котором одиноко белел листок протокола, отобрал у девчонки пустой стакан и взамен сунул в ее трясущуюся руку носовой платок.
– Ну-с, – он заглянул в протокол, – Елизавета Павловна, расскажите, что с вами стряслось.
Глеб сел за второй стол, поморщившись оттого, что сиденье стула оказалось теплым, нагретым чужим задом – может быть, того самого мента, что так грубо толкнул его в дверях, – и, вынув из кармана пачку сигарет, протянул ее девчонке. Та с благодарным кивком взяла сигарету, со второй попытки ухитрилась-таки попасть ею в рот и кое-как прикурила от поднесенной Глебом зажигалки. Курила она неумело, возможно вообще первый раз в жизни, но это было еще лучше: сосредоточившись на непривычном процессе, она могла немного отвлечься от своих несчастий и хотя бы отчасти успокоиться – ровно настолько, чтобы с ней можно было говорить. Глеб подумал, что вместо сигареты ей было бы лучше выпить чашечку кофе, а еще лучше – выпить валерьянки, но ни того, ни другого в кабинете, естественно, не было. А может, и было, только он не знал, где искать – может быть, в сейфе?
– Так что там произошло, в этом вашем магазине? – умело скрывая нетерпение, повторил свой вопрос Федор Филиппович.
– Так я же все рассказала, – снова начиная хлюпать и вздрагивать плечами, плаксиво ответила Елизавета Павловна. – Пять раз рассказывала, а они... они...
– Отставить! – негромко прикрикнул на нее Потапчук. – Слезами горю не поможешь. У вас, между прочим, тушь потекла. Утритесь, Елизавета Павловна. Платок у вас в руке. Да не в этой, в левой, что вы делаете, это же сигарета, обожжетесь...
Упоминание о потекшей туши, как и следовало ожидать, возымело действие. Девчонка перестала хлюпать, недоверчиво взглянула на Федора Филипповича, провела платком по щекам и посмотрела на платок. Платок почернел.
– Одеколон у вас хороший, – сказала она и шмыгнула носом. – А с тушью меня опять надули. Такие деньги отдала! Стойкая, "Макс-Фактор"... Вот тебе и "Фа-а-актор"...
Конец фразы потонул в рыданиях, на этот раз – по поводу поддельной "фирменной" туши. Глеб откинулся на спинку стула и закурил, пережидая дождик и с интересом наблюдая за тем, как Федор Филиппович понемногу начинает терять терпение. Сам он никуда не спешил: что-то подсказывало ему, что, пока они с Потапчуком не выйдут на очередного участника этого дела, новых трупов не будет. Таможня была в курсе, стукачи всех мастей и рангов, от бомжа до профессора, тоже были в курсе и держали ушки на макушке; картину уже расчленили, Андронова находилась в полной безопасности в загородной резиденции своего высокопоставленного любовника, и в данный момент ничто не мешало им с Федором Филипповичем сосредоточиться на злоключениях этой сопливой Елизаветы Павловны. Что же до раздражения, все явственнее проступавшего в крутом изломе генеральских бровей, так это, надо полагать, с непривычки: Федор Филиппович уже давненько не допрашивал продавщиц, специализируясь в основном на олигархах.
Он немного стыдился этих циничных, ернических мыслей, но, с другой стороны, лить слезы, оплакивая парочку жуликоватых охранников, с его стороны было бы чистой воды лицемерием. Он давно привык к покойникам, и гибель этих двоих не вызывала у него ничего, кроме раздражения по поводу следа, который снова привел в тупик и оборвался.
– Так что случилось? – в третий раз повторил свой вопрос Федор Филиппович. – Вы уж, пожалуйста, объясните нам по порядку, как все было. То, что вы им рассказывали, – он кивнул в сторону закрытой двери, – забудьте. Считайте, что разговора не было.
– Да, не было, – хлюпая носом, возразила Елизавета Павловна. – Пристали с ножом к горлу: говори, кому звонила, кто твой сообщник!
– Ага, – с понимающим видом покивал головой генерал, – это, значит, вы вроде наводчицы, да?
– Да какая я наводчица! – истерично выкрикнула Елизавета Павловна, явно нацеливаясь опять удариться в слезы. – И вы туда же?!
– Мы не туда же, – сказал Потапчук. – Мы как раз в прямо противоположном направлении.
– Не надо дурочку из меня делать! – продолжала гнуть свое Елизавета Павловна, которая, похоже, решила, что терять ей нечего, и поперла напролом. – Никому я не звонила, и никакая я не наводчица! Думаете, если у человека высшего образования нет, так его можно ни за что в тюрьму сажать?
– Ничего подобного мы не думаем, – возразил Федор Филиппович. Шея у него над воротником белой рубашки начала понемногу краснеть, но тон оставался ровным и доброжелательным. – Мы как раз чаще сажаем в тюрьму людей с высшим образованием, чем без него. И даже с двумя, иногда с тремя...
– Бывало, что и с пятью, – добавил Глеб, любуясь прихотливыми извивами струйки дыма, что поднималась с кончика его сигареты.
– Издеваетесь, да? – обиженно сказала Елизавета Павловна. – Конечно, вы милиция, вам все можно. Думаете, если продавщицей работаю, так я полная дура?
Глеб подумал, что местные оперативники не теряли времени даром, за какой-нибудь час загнав девчонку в такую истерику, что вывести ее оттуда можно было, разве что выстрелив из пистолета прямо у нее над ухом. Он как раз обдумывал эту идею, когда Федор Филиппович решил эту проблему гораздо более эффективным способом: просто вынул из кармана свое служебное удостоверение, развернул и сунул Елизавете Павловне под нос.
– Читайте, – сказал он.
Читать Елизавета Павловна не хотела.
– Чего я там не видела?! – выкрикнула она. – Верю я вам, верю! Это вы мне не верите!
– Нет, вы прочтите, пожалуйста, – мягко, но настойчиво сказал Потапчук.
Елизавета Павловна нехотя перевела на удостоверение зареванные глаза, всхлипнула и вдруг перестала рыдать. Со своего места Глеб видел, как у нее расширились зрачки.
– Ой, мамочка, – прошептала она. – Генерал ФСБ...
– Правильно, – сказал Федор Филиппович, убирая удостоверение в карман. – А теперь, Елизавета Павловна, подумайте хорошенько и скажите: по-вашему, мне что, делать нечего? По-вашему, я приехал сюда исключительно для того, чтобы делать из вас дурочку и издеваться?
Прорвавшееся наконец наружу генеральское раздражение подействовало, как ушат холодной воды. Елизавета Павловна по инерции всхлипнула в последний раз и осторожно положила на краешек стола мокрый грязно-серый комок, пару минут назад бывший белоснежным, надушенным дорогим одеколоном носовым платком Федора Филипповича.
– Из-з-звините, – сказала она. – Что-то я совсем расклеилась.
– А вы склейтесь, – посоветовал Потапчук. – И первым делом уясните себе, что мы вас ни в чем не подозреваем и ни в чем не намерены обвинять. Если бы вы действовали заодно с грабителем, вы бы, наверное, выбрали для ограбления день, когда в кассе набралось побольше денег, чем... – он снова заглянул в протокол, – ...чем стоимость одной пары кроссовок.
– Да я же им то же самое битый час втолковывала! – обрадовалась такой проницательности продавщица. – Они же ничего слышать не хотят! Почему, говорят, охранников застрелили, а тебя не тронули? Как будто я виновата, что жива осталась! Лимитчики чертовы, дуболомы!
Глеб мысленно с ней согласился, хотя оперов тоже можно было понять: "глухарь" им был нужен, как прострел в пояснице, и они давили на единственного оказавшегося под рукой человека изо всех своих лошадиных сил в надежде раскрыть дело по горячим следам. В самом деле, с их точки зрения, то, что отморозок, заваливший двоих охранников и не забывший извлечь из видеомагнитофона кассету с записью устроенного им увеселения, оставил после себя живого свидетеля, выглядело очень подозрительным. Они же не могли знать, что целью налета было именно убийство охранников, а вовсе не вынутые из кассы жалкие гроши!
Впрочем, торопиться с выводами не стоило. Украденные гроши на поверку могли оказаться не такими уж жалкими, и убийство, очень может быть, не имело никакого отношения к похищению картины из Третьяковской галереи. Глеб сделал в памяти зарубку: поговорить с хозяином магазина, попросить его провести переучет, чтобы выяснить, соответствует ли указанная в протоколе сумма похищенного истинному положению вещей. "Только, – мысленно добавил он, – поговорить с ним надо будет доходчиво, не то, того и гляди, окажется, что у него сперли тысяч двести, и не рублей, а евро. Черт, до чего я докатился! – подумал он с раздражением. – Только ревизии в обувном магазине мне и не хватало для полного счастья!"
Между тем Елизавета Павловна Митрофанова (фамилию Глеб, привстав, прочел в протоколе) временно прекратила истерику и довольно толково принялась излагать события, которые привели ее сюда, в этот кабинет, и приземлили на этом жестком казенном стуле под изображением сердитого красноармейца, вымогающего у посетителей деньги на нужды родной московской ментовки. Глеб внимательно слушал и пытался анализировать услышанное. Особый упор он сделал на описание внешности грабителя, данное Митрофановой. Оно, это описание, было чересчур подробным и в то же время как бы ничего и не описывало. Одежда, которую Елизавета Павловка запомнила вплоть до цвета шнурков на легких кожаных туфлях, ничего не значила, потому что ее ничего не стоило сменить, а лицо... Густые длинные волосы, густая черная борода, темные очки... Человек-невидимка на прогулке! Тем более что сама Митрофанова была почти уверена, что волосы представляли собой обычный парик, а борода скорее всего тоже была накладная.
Так что из запомнившихся продавщице примет чего-то стоила только вдавленная переносица, пересеченная тонким, запудренным шрамом. Да и то... Именно то, с какой фотографической точностью смертельно напуганная девушка сумела запомнить эту переносицу, шрам и даже свалявшуюся пудру, наводило на подозрение, что она все это выдумала.
– Простите, – вмешался в ход допроса Глеб, – а как это вы все разглядели? Как смогли запомнить?
Он ожидал, что девушка смешается, но не тут-то было. Характер у нее, похоже, был бойкий – из тех, что раньше называли комсомольским, – и над ответом она раздумывала не больше одной тысячной доли секунды, то бишь вообще не раздумывала.
– Такое разве забудешь? – сказала она с вызовом. – Вот в вас хотя бы разочек из ружья целились?
– Было как-то, – сдержав улыбку, ответил Глеб. – Раз или два, точно не помню.
– Ну, так чего вы тогда спрашиваете? Сами должны понимать!
"А ведь она права", – подумал Сиверов, припомнив те "раз или два", про которые только что говорил. Перед его внутренним взором вдруг поплыли лица – он и не подозревал, что помнит их все до мельчайших подробностей. Имена и обстоятельства, при которых эти люди пытались его убить, по большей части стерлись из памяти, а лица, запечатленные, как на фотопленке, в самый последний миг перед выстрелом, смотрели на него, как живые, различимые вплоть до выбившегося из брови волоска.
Он не стал говорить этого Елизавете Павловне, так же как и того, что ружье – вернее, обрез, – из которого в нее целились, наверняка было разряжено. Судя по описанию, это был обрез охотничьей двустволки с горизонтальным расположением стволов, в которой по определению не могло быть больше двух патронов. Оба патрона были истрачены на охранников... Впрочем, какое это имело значение? Когда не знаешь, есть в стволе патрон или нет, умнее всего предположить, что он там есть, – целее будешь.
Пока Федор Филиппович заканчивал допрос, уточняя у немного успокоившейся Елизаветы Павловны последние незначительные детали, Глеб взял со стола написанный кем-то из здешних оперативников протокол и бегло его просмотрел. Протокол был написан корявым детским почерком, дубовым казенным языком и, как и предполагал строгий подполковник, изобиловал грамматическими ошибками. Но суть показаний продавщицы в нем была передана довольно точно, и это избавляло их с Потапчуком – вернее, Глеба, потому что Федор Филиппович этим наверняка заниматься не станет, – от необходимости писать все заново.
– Годится? – спросил генерал, заметив, чем он занят.
Глеб кивнул и положил протокол на край стола.
– В принципе, да. Фактическая сторона изложена верно. Если не обращать внимания на стиль и на попытки пришить дело... В общем, для начала сойдет.
– Хорошо, – сказал Федор Филиппович. – Вы свободны, Елизавета Павловна. Помните, что я вам говорил, и не пренебрегайте моими советами. Вы – единственный свидетель двойного убийства, и для вашей же безопасности вас лучше на некоторое время отправить в следственный изолятор. Но там, конечно, далеко не курорт, и невиновному человеку там делать нечего. Поэтому, если есть возможность, вам лучше на время покинуть город. Но так, чтобы я знал, где вы находитесь, ладно? И если что, сразу звоните мне по одному из этих номеров. – Он протянул Митрофановой визитку. – Договорились?
Глеб подумал, что Митрофанова, конечно же, никуда не уедет. Для человека работающего на хозяина, дорожащего своей работой и живущего от зарплаты до зарплаты предложение покинуть город на неопределенный срок должно было звучать как жестокая насмешка. А с другой стороны, если бы грабитель хотел ее убить, он сделал бы это прямо там, в магазине. Времени у него было навалом, а что патроны в ружье кончились, так девчонку ничего не стоило придушить голыми руками. Прикинувшийся грабителем киллер явно не хотел лишних жертв, и это, между прочим, служило для Глеба лишним подтверждением того, что в обувном магазине побывал именно киллер, причем профессиональный. Глеб сам был далеко не худшим представителем этой древней профессии и тоже не имел глупой привычки тратить боеприпасы на зевак.
Убийца рассчитал верно: парик, накладная борода и очки – это такие приметы, которые первыми бросаются в глаза, а в стрессовой ситуации человек, пожалуй, только их и запомнит. Нацепи все это хоть на гладкую шляпную болванку, все равно получится запоминающееся лицо, которое возьмется описать любой дурак. Вот только переносица его подвела, и не столько сама переносица, сколько стоявшая в городе несусветная жарища. Убийца взмок в своем маскарадном наряде, и пот частично смыл с переносицы грим. После этого киллеру было достаточно просто пару раз поправить свои темные очки, чтобы шрам стал заметен. И еще ему не повезло, что за прилавком оказалась Митрофанова – девчонка, как выяснилось, неглупая, памятливая, а главное, по ее же собственным словам, пережившая в различных торговых точках Москвы уже три ограбления и потому испугавшаяся далеко не так сильно, как могла бы испугаться другая на ее месте. Она заметила шрам, когда убийца приблизился, чтобы забрать у нее сумку с деньгами и кассетой, запомнила и сумела довольно толково его описать.
"Значит, мы ищем человека со шрамом, – подумал Глеб. – Человек со шрамом... Знакомое что-то, с самого детства знакомое... Что-нибудь из Дюма? Ну да, черт подери! Человек со шрамом – это же граф Рошфор из "Трех мушкетеров"! Или шрам был не у него?"
– Пойдем, Глеб Петрович, – сказал генерал Потапчук, тяжело поднимаясь со стула, и Глебу так и не удалось вспомнить, был ли на щеке у графа Рошфора шрам, или этим шрамом щеголял какой-то другой персонаж бессмертного произведения месье Дюма.
Повыше выпуклого дверного глазка с круговым обзором сверкали начищенной до зеркального блеска бронзой массивные литые цифры номера. Ирина присмотрелась. Да, это была самая настоящая бронза, а не дешевая подделка под нее. Очень изящная дверная ручка, вся в затейливых лепестках и завитушках, тоже была бронзовой, без дураков; вообще, эта дверь выглядела так, словно ее целиком перенесли сюда из позапрошлого века. Впечатление усиливалось привинченной к двери табличкой – опять же, разумеется, бронзовой, – на которой безупречным каллиграфическим почерком были выгравированы имя, отчество и фамилия владельца квартиры. Именно в таком порядке – сначала имя и отчество, а уже потом фамилия, а не наоборот, как это принято в современных казенных бумажках.
"Бронислав Казимирович Свентицкий" – было написано на табличке.
Впечатление солидной, знающей себе цену старины немного портил красовавшийся справа от двери круглый пятачок чипа охранной сигнализации с красным глазком контрольной лампочки. Это была примета совсем иного века, двадцать первого, с его высокими технологиями, стрессами и разгулом преступности.
Красный глазок не горел – хозяин был дома и, согласно договоренности, поджидал Ирину. Она протянула руку и нажала на кнопку звонка. Вместо привычного электрического дзиньканья и звяканья за дверью раздался медленный, солидный удар медного гонга. После второго удара из глубины квартиры послышались торопливые шаги, и Ирина отпустила кнопку звонка.
Дверной глазок на мгновение посветлел, когда с него сняли крышечку, затем снова потемнел. Ирина терпеливо стояла на коврике с вытканной надписью "Вытирайте, пожалуйста, ноги!", давая хозяину как следует себя разглядеть и убедиться, что это именно она, а не банда грабителей с дамскими чулками на головах – "маски-шоу", как их одно время было модно называть. Потом это название как-то автоматически перешло к бойцам ОМОНа – потому, наверное, что они стали устраивать свои "шоу" в ресторанах и иных местах общественного пользования намного чаще, чем грабители. Стоя под дверью, за которой, припав к окуляру глазка, притаился Бронислав Казимирович Свентицкий, Ирина подумала, что отец и Глеб Сиверов в чем-то были, несомненно, правы: мир переживал далеко не лучшие времена, раз уж женщина с кандидатской степенью в области искусствоведения могла с легкостью оперировать такими понятиями, как "маски-шоу" и ОМОН, а также точно знала разницу между ограблением и разбоем.
Без стука распахнув дверь, подполковник вошел в кабинет и остановился на пороге. Через его плечо Глеб увидел примерно то, что и ожидал: тесноватую комнатенку с зарешеченным окошком, пару обшарпанных письменных столов, на одном из которых гордо красовался древний компьютер в пожелтевшем от старости корпусе, облупившийся несгораемый шкаф в углу и большой, в полстены, плакат с сердитым усатым красноармейцем. Грозный указующий перст красноармейца был нацелен на входящих, а надпись внизу не менее грозно вопрошала: "ТЫ ОКАЗАЛ СПОНСОРСКУЮ ПОМОЩЬ МИЛИЦИИ?!"
Прямо под этим плакатом на жестком казенном стуле, пригорюнившись, сидела зареванная девчонка лет двадцати, с симпатичной, хотя и несколько подпорченной потеками туши для ресниц мордашкой. На ногах у нее были резавшие глаз своей вызывающей новизной кроссовки, которые никак не сочетались с длинными, покрытыми темным лаком ногтями и крупными сережками из дешевой бижутерии.
С двух сторон на девчонку наседали одетые в штатское опера; судя по всему, допрос был в самом разгаре, но желаемых результатов пока не дал: девчонка ревела в три ручья и, кажется, никак не хотела брать вину в двойном убийстве и ограблении магазина на себя.
При появлении начальства оперативники встали. Подполковник солидно кашлянул в кулак и коротко объявил:
– Свободны.
Один из оперативников перед уходом вознамерился было сунуть в ящик стола протокол допроса, но подполковник его остановил.
– Это оставь, – сказал он. – Чего прячешь-то – грамматические ошибки? Тоже мне, Глеб Жеглов! Свободны, я сказал!
Выходя, один из оперов сильно толкнул Глеба плечом. Сиверов не обратил на это внимания. В жизни везет далеко не всем; многие рождаются бесталанными дураками и пытаются восполнить этот печальный недостаток хамством, которое их с детства приучили считать признаком настоящей мужественности. Другие дураки приучили, такие же, как они, а то еще и похуже...
– Работайте, товарищи. Не буду вам мешать, – сказал подполковник, адресуясь в основном к Федору Филипповичу, и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.
Сквозь дверь стало слышно, как он в коридоре вполголоса распекает за что-то своих подчиненных.
Федор Филиппович остановился посреди кабинета, с каким-то ностальгическим выражением лица рассматривая убогую обстановку.
– Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой, – грустно процитировал он из Пушкина и доброжелательно посмотрел на сидевшую под сердитым красноармейцем девушку: – Добрый день.
– Зд-д-дра-а-авст-т-т-т...
Федор Филиппович посмотрел на Глеба. Глеб взял стоявший на сейфе графин с водой, дунул на всякий случай в стакан, вынул из графина пробку и, с сомнением понюхав горлышко (мало ли что!), набулькал с полстакана воды, поскольку в графине, слава богу, оказалась именно она.
Свидетельница, которую еще не успели превратить в обвиняемую, жадно схватила стакан и припала к нему, пролив почти половину себе на блузку. В тишине кабинета был отчетливо слышен дробный стук зубов о стекло.
– На дверцах полицейских машин в Америке, – негромко сказал куда-то в пространство Федор Филиппович, – пишут девиз: "Служить и защищать". М-да...
Глеб цинично подумал, что по сравнению с тем, что по приказу гуманного и доброжелательного Федора Филипповича творил иногда агент по кличке Слепой, топорная работа здешних ментов показалась бы детским лепетом.
Федор Филиппович присел к столу, на котором одиноко белел листок протокола, отобрал у девчонки пустой стакан и взамен сунул в ее трясущуюся руку носовой платок.
– Ну-с, – он заглянул в протокол, – Елизавета Павловна, расскажите, что с вами стряслось.
Глеб сел за второй стол, поморщившись оттого, что сиденье стула оказалось теплым, нагретым чужим задом – может быть, того самого мента, что так грубо толкнул его в дверях, – и, вынув из кармана пачку сигарет, протянул ее девчонке. Та с благодарным кивком взяла сигарету, со второй попытки ухитрилась-таки попасть ею в рот и кое-как прикурила от поднесенной Глебом зажигалки. Курила она неумело, возможно вообще первый раз в жизни, но это было еще лучше: сосредоточившись на непривычном процессе, она могла немного отвлечься от своих несчастий и хотя бы отчасти успокоиться – ровно настолько, чтобы с ней можно было говорить. Глеб подумал, что вместо сигареты ей было бы лучше выпить чашечку кофе, а еще лучше – выпить валерьянки, но ни того, ни другого в кабинете, естественно, не было. А может, и было, только он не знал, где искать – может быть, в сейфе?
– Так что там произошло, в этом вашем магазине? – умело скрывая нетерпение, повторил свой вопрос Федор Филиппович.
– Так я же все рассказала, – снова начиная хлюпать и вздрагивать плечами, плаксиво ответила Елизавета Павловна. – Пять раз рассказывала, а они... они...
– Отставить! – негромко прикрикнул на нее Потапчук. – Слезами горю не поможешь. У вас, между прочим, тушь потекла. Утритесь, Елизавета Павловна. Платок у вас в руке. Да не в этой, в левой, что вы делаете, это же сигарета, обожжетесь...
Упоминание о потекшей туши, как и следовало ожидать, возымело действие. Девчонка перестала хлюпать, недоверчиво взглянула на Федора Филипповича, провела платком по щекам и посмотрела на платок. Платок почернел.
– Одеколон у вас хороший, – сказала она и шмыгнула носом. – А с тушью меня опять надули. Такие деньги отдала! Стойкая, "Макс-Фактор"... Вот тебе и "Фа-а-актор"...
Конец фразы потонул в рыданиях, на этот раз – по поводу поддельной "фирменной" туши. Глеб откинулся на спинку стула и закурил, пережидая дождик и с интересом наблюдая за тем, как Федор Филиппович понемногу начинает терять терпение. Сам он никуда не спешил: что-то подсказывало ему, что, пока они с Потапчуком не выйдут на очередного участника этого дела, новых трупов не будет. Таможня была в курсе, стукачи всех мастей и рангов, от бомжа до профессора, тоже были в курсе и держали ушки на макушке; картину уже расчленили, Андронова находилась в полной безопасности в загородной резиденции своего высокопоставленного любовника, и в данный момент ничто не мешало им с Федором Филипповичем сосредоточиться на злоключениях этой сопливой Елизаветы Павловны. Что же до раздражения, все явственнее проступавшего в крутом изломе генеральских бровей, так это, надо полагать, с непривычки: Федор Филиппович уже давненько не допрашивал продавщиц, специализируясь в основном на олигархах.
Он немного стыдился этих циничных, ернических мыслей, но, с другой стороны, лить слезы, оплакивая парочку жуликоватых охранников, с его стороны было бы чистой воды лицемерием. Он давно привык к покойникам, и гибель этих двоих не вызывала у него ничего, кроме раздражения по поводу следа, который снова привел в тупик и оборвался.
– Так что случилось? – в третий раз повторил свой вопрос Федор Филиппович. – Вы уж, пожалуйста, объясните нам по порядку, как все было. То, что вы им рассказывали, – он кивнул в сторону закрытой двери, – забудьте. Считайте, что разговора не было.
– Да, не было, – хлюпая носом, возразила Елизавета Павловна. – Пристали с ножом к горлу: говори, кому звонила, кто твой сообщник!
– Ага, – с понимающим видом покивал головой генерал, – это, значит, вы вроде наводчицы, да?
– Да какая я наводчица! – истерично выкрикнула Елизавета Павловна, явно нацеливаясь опять удариться в слезы. – И вы туда же?!
– Мы не туда же, – сказал Потапчук. – Мы как раз в прямо противоположном направлении.
– Не надо дурочку из меня делать! – продолжала гнуть свое Елизавета Павловна, которая, похоже, решила, что терять ей нечего, и поперла напролом. – Никому я не звонила, и никакая я не наводчица! Думаете, если у человека высшего образования нет, так его можно ни за что в тюрьму сажать?
– Ничего подобного мы не думаем, – возразил Федор Филиппович. Шея у него над воротником белой рубашки начала понемногу краснеть, но тон оставался ровным и доброжелательным. – Мы как раз чаще сажаем в тюрьму людей с высшим образованием, чем без него. И даже с двумя, иногда с тремя...
– Бывало, что и с пятью, – добавил Глеб, любуясь прихотливыми извивами струйки дыма, что поднималась с кончика его сигареты.
– Издеваетесь, да? – обиженно сказала Елизавета Павловна. – Конечно, вы милиция, вам все можно. Думаете, если продавщицей работаю, так я полная дура?
Глеб подумал, что местные оперативники не теряли времени даром, за какой-нибудь час загнав девчонку в такую истерику, что вывести ее оттуда можно было, разве что выстрелив из пистолета прямо у нее над ухом. Он как раз обдумывал эту идею, когда Федор Филиппович решил эту проблему гораздо более эффективным способом: просто вынул из кармана свое служебное удостоверение, развернул и сунул Елизавете Павловне под нос.
– Читайте, – сказал он.
Читать Елизавета Павловна не хотела.
– Чего я там не видела?! – выкрикнула она. – Верю я вам, верю! Это вы мне не верите!
– Нет, вы прочтите, пожалуйста, – мягко, но настойчиво сказал Потапчук.
Елизавета Павловна нехотя перевела на удостоверение зареванные глаза, всхлипнула и вдруг перестала рыдать. Со своего места Глеб видел, как у нее расширились зрачки.
– Ой, мамочка, – прошептала она. – Генерал ФСБ...
– Правильно, – сказал Федор Филиппович, убирая удостоверение в карман. – А теперь, Елизавета Павловна, подумайте хорошенько и скажите: по-вашему, мне что, делать нечего? По-вашему, я приехал сюда исключительно для того, чтобы делать из вас дурочку и издеваться?
Прорвавшееся наконец наружу генеральское раздражение подействовало, как ушат холодной воды. Елизавета Павловна по инерции всхлипнула в последний раз и осторожно положила на краешек стола мокрый грязно-серый комок, пару минут назад бывший белоснежным, надушенным дорогим одеколоном носовым платком Федора Филипповича.
– Из-з-звините, – сказала она. – Что-то я совсем расклеилась.
– А вы склейтесь, – посоветовал Потапчук. – И первым делом уясните себе, что мы вас ни в чем не подозреваем и ни в чем не намерены обвинять. Если бы вы действовали заодно с грабителем, вы бы, наверное, выбрали для ограбления день, когда в кассе набралось побольше денег, чем... – он снова заглянул в протокол, – ...чем стоимость одной пары кроссовок.
– Да я же им то же самое битый час втолковывала! – обрадовалась такой проницательности продавщица. – Они же ничего слышать не хотят! Почему, говорят, охранников застрелили, а тебя не тронули? Как будто я виновата, что жива осталась! Лимитчики чертовы, дуболомы!
Глеб мысленно с ней согласился, хотя оперов тоже можно было понять: "глухарь" им был нужен, как прострел в пояснице, и они давили на единственного оказавшегося под рукой человека изо всех своих лошадиных сил в надежде раскрыть дело по горячим следам. В самом деле, с их точки зрения, то, что отморозок, заваливший двоих охранников и не забывший извлечь из видеомагнитофона кассету с записью устроенного им увеселения, оставил после себя живого свидетеля, выглядело очень подозрительным. Они же не могли знать, что целью налета было именно убийство охранников, а вовсе не вынутые из кассы жалкие гроши!
Впрочем, торопиться с выводами не стоило. Украденные гроши на поверку могли оказаться не такими уж жалкими, и убийство, очень может быть, не имело никакого отношения к похищению картины из Третьяковской галереи. Глеб сделал в памяти зарубку: поговорить с хозяином магазина, попросить его провести переучет, чтобы выяснить, соответствует ли указанная в протоколе сумма похищенного истинному положению вещей. "Только, – мысленно добавил он, – поговорить с ним надо будет доходчиво, не то, того и гляди, окажется, что у него сперли тысяч двести, и не рублей, а евро. Черт, до чего я докатился! – подумал он с раздражением. – Только ревизии в обувном магазине мне и не хватало для полного счастья!"
Между тем Елизавета Павловна Митрофанова (фамилию Глеб, привстав, прочел в протоколе) временно прекратила истерику и довольно толково принялась излагать события, которые привели ее сюда, в этот кабинет, и приземлили на этом жестком казенном стуле под изображением сердитого красноармейца, вымогающего у посетителей деньги на нужды родной московской ментовки. Глеб внимательно слушал и пытался анализировать услышанное. Особый упор он сделал на описание внешности грабителя, данное Митрофановой. Оно, это описание, было чересчур подробным и в то же время как бы ничего и не описывало. Одежда, которую Елизавета Павловка запомнила вплоть до цвета шнурков на легких кожаных туфлях, ничего не значила, потому что ее ничего не стоило сменить, а лицо... Густые длинные волосы, густая черная борода, темные очки... Человек-невидимка на прогулке! Тем более что сама Митрофанова была почти уверена, что волосы представляли собой обычный парик, а борода скорее всего тоже была накладная.
Так что из запомнившихся продавщице примет чего-то стоила только вдавленная переносица, пересеченная тонким, запудренным шрамом. Да и то... Именно то, с какой фотографической точностью смертельно напуганная девушка сумела запомнить эту переносицу, шрам и даже свалявшуюся пудру, наводило на подозрение, что она все это выдумала.
– Простите, – вмешался в ход допроса Глеб, – а как это вы все разглядели? Как смогли запомнить?
Он ожидал, что девушка смешается, но не тут-то было. Характер у нее, похоже, был бойкий – из тех, что раньше называли комсомольским, – и над ответом она раздумывала не больше одной тысячной доли секунды, то бишь вообще не раздумывала.
– Такое разве забудешь? – сказала она с вызовом. – Вот в вас хотя бы разочек из ружья целились?
– Было как-то, – сдержав улыбку, ответил Глеб. – Раз или два, точно не помню.
– Ну, так чего вы тогда спрашиваете? Сами должны понимать!
"А ведь она права", – подумал Сиверов, припомнив те "раз или два", про которые только что говорил. Перед его внутренним взором вдруг поплыли лица – он и не подозревал, что помнит их все до мельчайших подробностей. Имена и обстоятельства, при которых эти люди пытались его убить, по большей части стерлись из памяти, а лица, запечатленные, как на фотопленке, в самый последний миг перед выстрелом, смотрели на него, как живые, различимые вплоть до выбившегося из брови волоска.
Он не стал говорить этого Елизавете Павловне, так же как и того, что ружье – вернее, обрез, – из которого в нее целились, наверняка было разряжено. Судя по описанию, это был обрез охотничьей двустволки с горизонтальным расположением стволов, в которой по определению не могло быть больше двух патронов. Оба патрона были истрачены на охранников... Впрочем, какое это имело значение? Когда не знаешь, есть в стволе патрон или нет, умнее всего предположить, что он там есть, – целее будешь.
Пока Федор Филиппович заканчивал допрос, уточняя у немного успокоившейся Елизаветы Павловны последние незначительные детали, Глеб взял со стола написанный кем-то из здешних оперативников протокол и бегло его просмотрел. Протокол был написан корявым детским почерком, дубовым казенным языком и, как и предполагал строгий подполковник, изобиловал грамматическими ошибками. Но суть показаний продавщицы в нем была передана довольно точно, и это избавляло их с Потапчуком – вернее, Глеба, потому что Федор Филиппович этим наверняка заниматься не станет, – от необходимости писать все заново.
– Годится? – спросил генерал, заметив, чем он занят.
Глеб кивнул и положил протокол на край стола.
– В принципе, да. Фактическая сторона изложена верно. Если не обращать внимания на стиль и на попытки пришить дело... В общем, для начала сойдет.
– Хорошо, – сказал Федор Филиппович. – Вы свободны, Елизавета Павловна. Помните, что я вам говорил, и не пренебрегайте моими советами. Вы – единственный свидетель двойного убийства, и для вашей же безопасности вас лучше на некоторое время отправить в следственный изолятор. Но там, конечно, далеко не курорт, и невиновному человеку там делать нечего. Поэтому, если есть возможность, вам лучше на время покинуть город. Но так, чтобы я знал, где вы находитесь, ладно? И если что, сразу звоните мне по одному из этих номеров. – Он протянул Митрофановой визитку. – Договорились?
Глеб подумал, что Митрофанова, конечно же, никуда не уедет. Для человека работающего на хозяина, дорожащего своей работой и живущего от зарплаты до зарплаты предложение покинуть город на неопределенный срок должно было звучать как жестокая насмешка. А с другой стороны, если бы грабитель хотел ее убить, он сделал бы это прямо там, в магазине. Времени у него было навалом, а что патроны в ружье кончились, так девчонку ничего не стоило придушить голыми руками. Прикинувшийся грабителем киллер явно не хотел лишних жертв, и это, между прочим, служило для Глеба лишним подтверждением того, что в обувном магазине побывал именно киллер, причем профессиональный. Глеб сам был далеко не худшим представителем этой древней профессии и тоже не имел глупой привычки тратить боеприпасы на зевак.
Убийца рассчитал верно: парик, накладная борода и очки – это такие приметы, которые первыми бросаются в глаза, а в стрессовой ситуации человек, пожалуй, только их и запомнит. Нацепи все это хоть на гладкую шляпную болванку, все равно получится запоминающееся лицо, которое возьмется описать любой дурак. Вот только переносица его подвела, и не столько сама переносица, сколько стоявшая в городе несусветная жарища. Убийца взмок в своем маскарадном наряде, и пот частично смыл с переносицы грим. После этого киллеру было достаточно просто пару раз поправить свои темные очки, чтобы шрам стал заметен. И еще ему не повезло, что за прилавком оказалась Митрофанова – девчонка, как выяснилось, неглупая, памятливая, а главное, по ее же собственным словам, пережившая в различных торговых точках Москвы уже три ограбления и потому испугавшаяся далеко не так сильно, как могла бы испугаться другая на ее месте. Она заметила шрам, когда убийца приблизился, чтобы забрать у нее сумку с деньгами и кассетой, запомнила и сумела довольно толково его описать.
"Значит, мы ищем человека со шрамом, – подумал Глеб. – Человек со шрамом... Знакомое что-то, с самого детства знакомое... Что-нибудь из Дюма? Ну да, черт подери! Человек со шрамом – это же граф Рошфор из "Трех мушкетеров"! Или шрам был не у него?"
– Пойдем, Глеб Петрович, – сказал генерал Потапчук, тяжело поднимаясь со стула, и Глебу так и не удалось вспомнить, был ли на щеке у графа Рошфора шрам, или этим шрамом щеголял какой-то другой персонаж бессмертного произведения месье Дюма.
* * *
Перед тем как нажать на кнопку дверного звонка, Ирина не удержалась и провела ладонью по гладкой обивке двери. Она не ошиблась: дверь была обита натуральной кожей, и притом отменного качества. Неважно, сколько это стоило; неважно, насколько это было красиво и солидно; все равно обитая натуральной телячьей кожей дверь выглядела проявлением какого-то психического отклонения, прямо как абажур из человеческой кожи на столе у какого-нибудь нацистского босса. Ирина удивилась избирательности собственного восприятия, которому было наплевать на то, что полмира ходит в одежде из натуральной кожи и меха, но которое возмутилось зрелищем обитой натуральной кожей двери квартиры.Повыше выпуклого дверного глазка с круговым обзором сверкали начищенной до зеркального блеска бронзой массивные литые цифры номера. Ирина присмотрелась. Да, это была самая настоящая бронза, а не дешевая подделка под нее. Очень изящная дверная ручка, вся в затейливых лепестках и завитушках, тоже была бронзовой, без дураков; вообще, эта дверь выглядела так, словно ее целиком перенесли сюда из позапрошлого века. Впечатление усиливалось привинченной к двери табличкой – опять же, разумеется, бронзовой, – на которой безупречным каллиграфическим почерком были выгравированы имя, отчество и фамилия владельца квартиры. Именно в таком порядке – сначала имя и отчество, а уже потом фамилия, а не наоборот, как это принято в современных казенных бумажках.
"Бронислав Казимирович Свентицкий" – было написано на табличке.
Впечатление солидной, знающей себе цену старины немного портил красовавшийся справа от двери круглый пятачок чипа охранной сигнализации с красным глазком контрольной лампочки. Это была примета совсем иного века, двадцать первого, с его высокими технологиями, стрессами и разгулом преступности.
Красный глазок не горел – хозяин был дома и, согласно договоренности, поджидал Ирину. Она протянула руку и нажала на кнопку звонка. Вместо привычного электрического дзиньканья и звяканья за дверью раздался медленный, солидный удар медного гонга. После второго удара из глубины квартиры послышались торопливые шаги, и Ирина отпустила кнопку звонка.
Дверной глазок на мгновение посветлел, когда с него сняли крышечку, затем снова потемнел. Ирина терпеливо стояла на коврике с вытканной надписью "Вытирайте, пожалуйста, ноги!", давая хозяину как следует себя разглядеть и убедиться, что это именно она, а не банда грабителей с дамскими чулками на головах – "маски-шоу", как их одно время было модно называть. Потом это название как-то автоматически перешло к бойцам ОМОНа – потому, наверное, что они стали устраивать свои "шоу" в ресторанах и иных местах общественного пользования намного чаще, чем грабители. Стоя под дверью, за которой, припав к окуляру глазка, притаился Бронислав Казимирович Свентицкий, Ирина подумала, что отец и Глеб Сиверов в чем-то были, несомненно, правы: мир переживал далеко не лучшие времена, раз уж женщина с кандидатской степенью в области искусствоведения могла с легкостью оперировать такими понятиями, как "маски-шоу" и ОМОН, а также точно знала разницу между ограблением и разбоем.