Воронин Андрей Николаевич. Троянская тайна

   Словом, Гальцев ничего не знал, и именно по этой причине настроение у него было приподнятое и праздничное. Увидев в зале ожидания Игорька, который явился его встречать, он искренне обрадовался и, воскликнув по-немецки: "Либер готт!", обхватил его руками и прижал к груди.
   Правда, Игорька тут же пришлось отпустить, потому что от него разило, как от молотобойца после полной рабочей смены. Да и вообще, выглядел он неважнецки: бледный, несмотря на загар, заметно похудевший, с мешками под провалившимися, какими-то нездоровыми глазами.
   – Что это с тобой, братец? – спросил Анатолий Владимирович, старательно выговаривая слова с легким заграничным акцентом – неважно, с каким именно. – Выглядишь так, что краше в гроб кладут.
   – А, – вяло махнул потной ладонью Игорек, – жара достала. Да еще, как на грех, просквозило где-то. На улице без малого сорок градусов, а я, блин, простудился.
   – Летняя простуда самая злая, – с видом знатока изрек Гальцев. – Ничего, старик. Не было бы хуже, а это мы как-нибудь переживем, верно?
   – А то! Конечно, переживем, – солгал Игорь Чебышев.
   Они пошли через терминал к выходу, беседуя о погоде. Какая погода в Москве, было видно невооруженным глазом и без дополнительных пояснений, поэтому Игорек сообщил лишь, что это чертово пекло держится уже третью неделю и что сердечников, астматиков и прочих слабосильных с улиц увозят пачками, так что "скорая помощь" совсем сбилась с ног. Гальцев в ответ подробно и обстоятельно поведал, какая погода в Австрии – переменная облачность, температура плюс двадцать два – двадцать четыре, давление умеренное, без осадков. Заодно он рассказал множество интересных, с его точки зрения, вещей, на которые Игорю Чебышеву было глубоко плевать. Австрия его не интересовала – его интересовали австрийские денежки. А когда по счетам будет уплачено, Австрия вместе со всем своим населением, Альпами, зальцбургами, венами и прочими достопримечательностями может, если ей так захочется, проваливаться в тартарары – Игорь Чебышев о ней не заплачет, не вспомнит даже, что была когда-то на карте такая страна – Австрия...
   Но перебивать Гальцева Игорь, конечно же, не стал. Этот придурок был вроде токующего глухаря – пока говорил, ничего вокруг не видел, не слышал и не замечал. А ничего другого от него в данный момент и не требовалось. Требовалось, чтобы он, ничего не заподозрив, пересек стоянку и сел в машину Буры. И все.
   – Ты картину-то пристроил? – спросил он, дождавшись короткой паузы в потоке словесного поноса, извергаемом на него стосковавшимся по родной речи Гальцевым.
   Спрашивать было необязательно, потому что, не пристроив картину, Гальцев бы не вернулся в Москву. Кроме того, он подробно доложил обо всем по телефону во время их последнего разговора. Но Чебышев все-таки решил спросить, уточнить – словом, убедиться, что все действительно тип-топ. Потому что потом спрашивать будет не у кого.
   – Обижаешь, старик! – жизнерадостно воскликнул Гальцев. – Майн либер готт! Все в полном ажуре, я же тебе говорил. Счета в швейцарском банке уже открыты, покупатели сгорают от нетерпения. Как только прибудет первый пробный образец, деньги сразу же будут переведены. Слушай, – сказал он, – какие мы все-таки молодцы! А? Скажешь, нет?
   – Молодцы, молодцы, – кисло поддакнул Чебышев.
   Они вышли из прохладного терминала под палящие солнечные лучи и не спеша двинулись к автомобильной стоянке.
   – Такое дело провернули! – продолжал Гальцев. – Такое, что никому и во сне не снилось! Давай в следующий раз Царь-пушку умыкнем, а? Втюхаем ее какому-нибудь итальяшке, а он поставит ее у себя на лужайке и будет каждое утро суконкой начищать, чтоб блестела... А?
   – Не вопрос, – через силу пошутил Игорь. – Только давай сначала с этим дельцем закруглимся.
   – Так я же не спорю! – воскликнул Гальцев. – Работать, чтобы жить, а не жить ради работы... Надо отдохнуть, развеяться, дать серому веществу восстановиться...
   – Нервные клетки не восстанавливаются, – зачем-то сказал Игорь.
   – Либер готт! Ты отстал от жизни, старик! Восстанавливаются! Еще как восстанавливаются! Ученые установили это уже лет десять назад, если не раньше. И...
   Гальцев осекся и стал как вкопанный, увидев впереди, на стоянке, потрепанный темно-синий "опель" и Буру, который лениво курил, прислонившись поджарым задом к пыльному багажнику.
   – А этот здесь зачем?
   Гальцев сильно недолюбливал Буру. Пожалуй, не столько недолюбливал, сколько побаивался, и тут Игорь Чебышев его понимал: Бура был из тех людей, кто вызывает у всех, кто с ним знаком, примерно одинаковые чувства. Ну, может быть, за исключением точно таких же отморозков, как он сам...
   – Для безопасности, – ляпнул Игорь первое, что пришло в голову.
   А что еще он мог сказать? Что Бура приехал встречать Толю Гальцева потому, что соскучился?
   – Для какой еще безопасности? – немедленно всполошился Гальцев, и Игорь понял, что допустил ошибку. – Что случилось?!
   У него сделался такой вид, словно он собирался немедленно рвануть обратно в терминал, локтями проложить себе дорогу к кассе и схватить билет на первый попавшийся рейс – неважно куда, лишь бы поскорее и подальше от Москвы. Ему наверняка мерещились всякие ужасы вроде бандитского наезда на их компанию – иначе зачем, для какой такой безопасности мог понадобиться костолом Бура? Игорь подумал, что, что бы там сейчас ни мерещилось этому трусливому ублюдку, того, что творилось здесь, в Москве, он просто не мог себе вообразить. Еще он подумал, что дело они провернули крупное, а вот людей в нем пришлось задействовать мелких, никудышных – не людей, а людишек. Третий сорт, отстой, муть, болтающаяся на дне хрустальной чаши большого искусства...
   О том, что сам он относится к той же категории, Игорь Чебышев думать не стал, потому что эта мысль могла завести его слишком далеко.
   – Ну, чего всполошился? – спросил он с оттенком снисходительной насмешки. Всколыхнувшееся в душе раздражение против этого самодовольного болвана помогло ему справиться с волнением, взять себя в руки, и голос его зазвучал вполне непринужденно. – Для обыкновенной безопасности. Ты же у нас важная птица, чрезвычайный и полномочный посол, можно сказать. А я сегодня вдетый, понял? Пришлось вмазать с одним клиентом, чтоб был посговорчивей. А тут тебя встречать... Сам понимаешь, нам сейчас только заморочек с ментами не хватает. Я уж не говорю об аварии... Вот и пришлось взять с собой этого урода. Ну что делать, если под рукой больше никого не оказалось? Я его сам не перевариваю, так ведь нам с ним детей не крестить, а дело, согласись, все-таки важнее.
   – В Европе до захода солнца пить не принято, – наставительно сказал Гальцев, успокаиваясь прямо на глазах. – И это, между прочим, правильно.
   – А, брось, – дружески хлопая его по плечу и ненавязчиво увлекая к машине, сказал Игорь. – Принято, не принято... Ситуации бывают разные, в том числе и в Европе. Торговать крадеными картинами тоже вроде не самый хороший тон. Или я ошибаюсь?
   – Да ну тебя, – обиженно проворчал Гальцев и двинулся наконец к машине.
   – Здорово, путешественник, – миролюбиво прохрипел ему Бура, отрывая зад от багажника. На пыльном багажнике осталось полукруглое пятно. – Ишь разъелся на заграничных харчах!
   – Принцип социализма знаешь? – ответил ему Гальцев. – От каждого по способностям, каждому – по труду.
   – Гляди, чего вспомнил – социализм! – удивился Бура. – Я уж и забыл, что такое было. У нас теперь капитализм, а у него принцип другой: кто успел, тот и съел, а остальные – лохи. Ну, чего, поехали? Или носильщика с багажом будем ждать?
   – Багажа нет, – сказал Игорь. – Поехали.
   – Поехали так поехали, – согласился Бура.
   Он был само миролюбие и покладистость.
   Гальцев, конечно же, полез на заднее сиденье, как пассажир такси или какая-нибудь важная персона. Было бы намного удобнее, если бы он сел спереди, но ожидать, что этот расфуфыренный кретин опустится до того, чтобы ехать рядом с водителем, тем более с Бурой, конечно же, не приходилось. Поэтому Игорь тоже уселся на заднее сиденье, проигнорировав изумленный и слегка высокомерный взгляд Гальцева, который будто вопрошал: а ты-то куда лезешь?
   Что ни говори, а Бура был человеком опытным и угадал, что происходит на заднем сиденье, даже не глядя в зеркальце. В интересах дела было нужно, чтобы все оставалось так, как оно есть, и Бура предотвратил назревающий инцидент, просто включив двигатель и резким рывком послав машину вперед, к выезду со стоянки. После этого Гальцеву оставалось только смирить гордыню и расслабиться, что он и сделал, откинувшись на спинку сиденья и скрестив на груди руки.
   – Как съездил-то? – поинтересовался Бура, выводя машину на шоссе и плавно вдавливая в пол педаль акселератора.
   Несмотря на солидный возраст и непрезентабельный внешний вид, бегал его "опель" еще очень резво, и пассажиры почувствовали, как их прижало к спинке сиденья. Мимо замелькали выгоревшие, как обмундирование старослужащего, иссушенные палящим солнцем подмосковные пейзажи, дорожные указатели и рекламные щиты.
   – Нормально съездил, – после продолжительной паузы ответил Гальцев.
   Тон у него был неприязненный, яснее всяких слов говоривший: тебе-то, быку безмозглому, какое до этого дело? В другое время это ни за что не сошло бы Гальцеву с рук, но сегодня Буру словно подменили: он, казалось, даже не заметил оскорбительного тона, которым был произнесен ответ на его вполне невинный вопрос. Гальцев удовлетворенно ухмыльнулся, решив, по всей видимости, что столь нетипичное поведение Буры вызвано его, Гальцева, нынешним высоким статусом человека, вернувшегося из-за границы с заключенной сделкой в кармане. Такого человека следовало всячески оберегать и оказывать ему все мыслимые и немыслимые знаки внимания. Он, наверное, не удивился бы, если бы Игорь встретил его в аэропорту с духовым оркестром, тамбурмажором, цветами и взводом барабанщиц в гусарских ментиках, киверах и таких коротких юбках, что видны трусики...
   – Всю информацию – координаты покупателей, номера счетов и прочее – я сбросил на компакт-диск, – сообщил этот болван Чебышеву и похлопал ладонью по лежащему на коленях кейсу, давая понять, где находится упомянутый диск.
   Говорить это было незачем; ни к чему это было говорить, особенно если он относился к Буре с неприязнью и недоверием. А сказано это было скорее всего для того лишь, чтобы лишний раз подчеркнуть свою значительность и указать Буре его место – место водителя и охранника, на которого принято обращать внимание не больше, чем на предмет обстановки, и при котором можно вести любые разговоры: все равно, дескать, это чучело ничего не поймет. Однако Бура и на этот раз не обиделся, тем более что информация была в высшей степени полезная и окончательно развязывала им с Игорем руки.
   Игорь тоже это понял, и у него снова вспотели ладони. Он поймал в зеркальце внимательный взгляд Буры и вопросительно приподнял брови: ну, что? Бура едва заметно кивнул и сразу же, не давая Игорю времени на раздумья и сомнения, перестроился в крайний правый ряд, включил указатель поворота и начал притормаживать.
   – В чем дело? – резко спросил Гальцев, подавшись вперед и просунув голову между спинками сидений.
   Момент был идеальный. Не чувствуя собственных конечностей, двигаясь замедленно, как во сне, Игорь Чебышев вынул из кармана правую руку и левой снял с иглы зеленый пластиковый колпачок. Он хотел было, как полагается, поднять иглу вверх и выдавить из шприца воздух, но спохватился: сейчас это не имело ни малейшего смысла.
   Он прицелился Гальцеву под лопатку и протянул руку, чтобы воткнуть иглу прямо сквозь легкий светлый пиджак.
   – Отлить надо, – сказал в это время Бура, отвечая на вопрос Гальцева.
   – А, – немного разочарованно отозвался тот и откинулся назад – прямо на иглу.
   Этого можно было ожидать, но движение Гальцева застало Игоря врасплох. Он успел надавить на поршень и ввести препарат, а вот выдернуть иглу уже не получилось – она сломалась с хрустом, который Игорь не столько услышал, сколько почувствовал кончиками сжимавших шприц пальцев.
   – Ай! – воскликнул Гальцев, подскочив от боли, и резко повернулся к Игорю. – Ты что де...
   Он замолчал на полуслове и застыл с открытым ртом. Кровь отлила от его лица, оно посерело, глаза остекленели. Чебышев удивился тому, как стремительно действует препарат. Гальцев захрипел, силясь что-то сказать, его руки вцепились Игорю в рубашку, комкая ее. Не испытывая ничего, кроме гадливости, Игорь уперся Гальцеву ладонью в грудь, чтобы тот, чего доброго, не вцепился зубами в глотку или не выкинул чего-то еще в этом же роде.
   В этот миг машина остановилась с несильным толчком, от которого Гальцев качнулся вперед, ударился о спинку переднего сиденья, отскочил от нее, как неживой предмет, и завалился назад. Его руки упали, выпустив рубашку Игоря, глаза наполовину закрылись.
   – Готов? – спросил с водительского места Бура.
   – А я знаю? – огрызнулся Игорь, думая о сломавшейся игле.
   – Так проверь, – предложил Бура, характерным жестом дотронувшись до перебитого носа.
   Игорь принялся искать у Гальцева пульс, другой рукой незаметно ощупывая место укола. Нащупать не удалось ни того, ни другого.
   – Черт его знает, – сказал он дрожащим голосом. – Вроде готов.
   – "Вроде" нам не подходит, – проворчал Бура. – Эх, вы, интеллигенция, всему вас учить надо, белоручек...
   Игорь даже думать боялся о том, что скажет, если узнает о сломавшейся и, похоже, застрявшей где-то глубоко в мышце игле. Этот мизерный кусочек металла делал бессмысленными все ухищрения: с таким же успехом Гальцеву можно было раскроить череп топором или разнести ему голову в клочья из любимого обреза Буры.
   Впрочем, если сам Игорь, точно зная, куда колол, не сумел нащупать обломок, то его, очень может быть, вообще никто не найдет. Кому это надо – искать? Умер человек от сердечного приступа, бывает... Может, правда не заметят? Да конечно же, не заметят!
   Успокоив себя, Игорь посмотрел на Буру, который деловито и профессионально ощупывал шею Гальцева в поисках пульса, и вороватым движением надел на обломанную иглу зеленый пластиковый колпачок. Шприц он спрятал в карман и решил, что выбросит его в урну где-нибудь в городе, предварительно стерев отпечатки пальцев.
   – Готов, – констатировал Бура и брезгливо вытер пальцы о пиджак убитого. – Давай убирать его отсюда на хрен.
   Машина стояла возле навеса пустой автобусной остановки. Вдвоем они выволокли Гальцева из машины, отнесли под навес и усадили там на скамейку, поставив рядом кейс, из которого Чебышев извлек компакт-диск в прозрачном пластиковом футляре, а неисправимый Бура – бутылку виски.
   – В подарок вез, наверное, – сказал Бура, засовывая бутылку в бардачок, когда они вернулись в машину. – "Ред лейбл"... Жмот!
   – Почему? – тупо переспросил Игорь.
   Его мутило.
   – Потому, что "Блек лейбл" раза в полтора дороже, – не совсем понятно ответил Бура и включил передачу.
   Не прошло и минуты, как бетонный навес остановки с сидевшим на скамейке, будто в ожидании автобуса, медленно остывающим трупом окончательно скрылся из вида за плавным изгибом шоссе. Игорь Чебышев сидел на переднем сиденье, засунув руки в карманы. Пальцы его левой руки касались гладкой пластиковой коробочки, внутри которой лежало его светлое будущее, а правая то и дело ощупывала шприц с обломанной иглой – последнюю, если не считать Буры, ниточку, что связывала Игоря Чебышева с темным прошлым.

* * *

   Сквозь толщу желтоватой речной воды виднелось выложенное плиткой дно канала, на котором темнели продолговатые тени пришвартованных у дощатого причала лодок. Дно было чистым, без песка и уж тем более водорослей и тины, но от воды все равно тянуло характерным запашком, усиливавшимся, когда с той стороны начинал дуть легкий прохладный ветерок. Белоснежные скатерти и салфетки шевелились, как живые, под его порывами, и Глеб всякий раз думал, что, подуй ветер сильнее, этот в высшей степени великосветский пикничок мигом превратился бы во всеобщую погоню за разлетающимся во все стороны мусором.
   Иногда ветер менял направление, и тогда вместо острых речных запахов сидевшие за столом обоняли дразнящий аромат жарящегося шашлыка. Сие аппетитное амбре больше не вызывало обильного слюноотделения, как в начале застолья, потому что это была уже не первая порция. Тем не менее, вдохнув этот запах, трудно было не повернуть голову в сторону мангала, возле которого сосредоточенно орудовал некий гуманоид баскетбольного роста, похожий на обряженный в белоснежную рубашку и черные брюки шведский холодильник "Электролюкс".
   За столом говорили в основном о деле. Это никого не удивляло и не шокировало, как и то, что в доме всемогущего и известного тонкостью вкуса и склонностью к роскоши Виктора Назарова сегодня угощали не импортными деликатесами, а простецкими шашлыками, пусть себе и из отборной баранины. В самом начале застолья хозяин произнес тост, в котором заранее объяснил обе эти странности, сославшись на желание именинницы, которое, сами понимаете, имеет силу закона. Сама именинница была, как всегда, красива, чертовски мила, но одета, вопреки обыкновению, очень просто – в джинсы, кроссовки и белую блузку с закатанными до локтей рукавами, открывавшими красивые, покрытые ровным золотистым загаром руки.
   Назаров тоже был в джинсах и просторной, навыпуск, белой блузе без воротника, в треугольном вырезе которой виднелась загорелая безволосая грудь. На гладкой загорелой коже поблескивал скромный золотой крестик на тончайшей, почти незаметной цепочке – тоже, надо думать, не медной. На фоне этой парочки одетые в строгие выходные костюмы Потапчук и Сиверов выглядели как два грача, заглянувшие в гости к чайкам. Глебу подумалось, что это могло быть подстроено нарочно, а если и нет, то такая ситуация наверняка прогнозировалась заранее: парочка плебеев, старающихся выглядеть светскими львами, против олигарха и его подруги, настолько уверенных в себе, что могут быть демократичными и небрежными в одежде.
   Впрочем, такие нюансы Глеба Сиверова не волновали уже очень давно, а если хорошенько порыться в памяти, то, пожалуй, и никогда. Он и в прежней своей жизни не страдал комплексом неполноценности, а уж после того, как умер и родился вторично, все до единого люди на свете раз и навсегда стали для него равны. Потому что пуля с одинаковой легкостью убивает сильного и слабого, умного и глупого, могущественного и беспомощного...
   – Все гениальное просто, – говорил между тем Федор Филиппович, держа перед собой рюмку коньяку, к которой время от времени прикасался губами, что почти не отражалось на ее содержимом. – Технически все это организовал некто Игорь Чебышев, в прошлом недурной художник и удачливый барышник от искусства. Он пришел к директору панорамы Сталинградской битвы за несколько месяцев до Дня Победы. Там в это время уже царила тихая паника: шестидесятилетие на носу, панорама в полном упадке, а денег на реставрацию нет и, главное, не предвидится. Он предложил отреставрировать панораму за счет средств пожертвованных анонимным спонсором. Он сказал: "У меня есть деньги, у меня есть опытные, талантливые мастера, и мы готовы взяться за эту работу – естественно, не бесплатно, а за хороший гонорар, который вы нам дадите все из тех же спонсорских денег. Единственное условие: не путаться под ногами. Никаких комиссий, никаких проверок, и вообще мы будем работать за закрытыми дверьми. Вас это устраивает? Если да, давайте заключать договор, если нет – извините, у меня масса дел..."
   Находясь в том положении, в котором тогда находилась администрация панорамы, люди не торгуются. Они ноги готовы целовать тому, кто протянул им руку помощи. Директор панорамы до сих пор захлебывается от восторга, говоря о Чебышеве. Такой деловой, такой хороший организатор, такой кристально честный человек... Никакой халтуры, все сделано точно в обозначенный договором срок и на самом высоком уровне – скрупулезная точность, строгий реализм, полная иллюзия присутствия...
   Короче говоря, договор они составили и подписали, и уже через два дня панорама закрылась на реставрацию. Чебышев со своей бригадой получил ключи, вошел в помещение и запер за собой двери. Примечателен состав этого, с позволения сказать, "творческого коллектива". Двое реставраторов из Третьяковки – Макаров и Колесников, спившийся непризнанный гений Кулагин и пенсионер Зарубин, жена которого нуждалась в срочной и дорогостоящей операции в заграничной клинике, а также сам Чебышев, еще не разучившийся держать кисть, и некто Владимир Анатольевич Гальцев – художник, в последние десять лет промышлявший в основном за границей. Имени он себе там так и не сделал, капиталов солидных тоже не нажил – словом, неудачник, как и все они.
   – Все? – недоверчиво переспросил Назаров и, чиркнув зажигалкой, закурил дорогую американскую сигарету с золотым ободком вокруг фильтра.
   – Все, все, – подтвердил Потапчук. – Вот, спросите хоть у Ирины Константиновны, она вам скажет. Более чем скромные доходы – это только полдела. Все они, за исключением Колесникова, который пошел на это дело исключительно из-за денег, да самого Чебышева, превратившегося из художника в афериста, были людьми пожилыми, для которых все уже позади. Никто из них не добился ни славы, ни признания, ни богатства – ничего, о чем мечталось в молодости. Словом, у каждого имелись причины обижаться на мир, даже у Зарубина, который был самым приличным человеком из всей этой компании и искренне любил свою жену. Из-за нее он пошел на преступление и ничего от этого не выиграл – операцию жене сделали, но она все равно умерла.
   – Уголовники по этому поводу говорят: бог – не фраер, – заметил Назаров, посасывая сигарету.
   Видно было, что судьба четы Зарубиных его нисколько не опечалила.
   – Как тебе не стыдно? – возмутилась Ирина.
   – А что? – пожал плечами Виктор Викторович. – Тебе что, жаль его? Согласен, его жена – дело другое, она ни в чем не виновата. А он... Если бы он не... утонул, вы сказали? Так вот, если бы он не утонул, я бы его сам с удовольствием утопил.
   – Опоздали, – сказал Федор Филиппович. – Кто-то вас опередил.
   – Да-да, – рассеянно кивнул Назаров, – Ирина мне рассказывала... Это ведь ничего?
   – Ничего, – сказал генерал. – Фактически, это дело инициировали вы, сведя нас с Ириной Константиновной, так что знать, как идет расследование, – ваше право. Ваше законное право, как члена комитета по делам культуры.
   – Комитет... – Назаров слегка поморщился и хлебнул коньяку. – Если бы об этом деле проведали в комитете, шума было бы – хоть святых выноси. Дебатировали бы месяц, а в результате пришли бы к выводу, что красть картины – нехорошо. И что надо позвонить в милицию... Ненавижу этих болтунов. Да леший с ними, речь сейчас не о них. Не знают ничего, и не надо. Я последний, кто станет распространяться на эту тему перед кем бы то ни было, и в первую очередь – перед ними.
   – Я в этом не сомневаюсь, – сказал Федор Филиппович.
   Глеб ткнул вилкой в последний кусочек шашлыка у себя на тарелке и отправил его в рот. Мясо уже остыло, но сохранило сочность и аромат. Это было дьявольски вкусно, и Сиверов от души пожалел, что не может наесться впрок – недели этак на три, а лучше – сразу на полгода.
   Он посмотрел на Ирину. Вид у именинницы был хмурый и озабоченный – разговор об украденной картине, как обычно, испортил ей настроение, да и Федор Филиппович в данный момент пересказывал то, что она и так прекрасно знала.
   – Что ж, – продолжал Назаров, – как говорят в народе, поделом вору мука. Меня как-то не огорчает то обстоятельство, что фигуранты данного дела умирают один за другим. Я бы сказал, так им и надо. Я, знаете ли, всегда был противником введения моратория на смертную казнь. Ведь совершенно страх потеряли! То ли дело раньше: хищение в особо крупных – пожалуйте к стенке!
   – Ну-ну, – одернула его Ирина. – Опомнись, господин олигарх, что ты несешь? Жаль, Зюганов тебя не слышит, а то бы все ладони отбил, аплодируя. А потом взял бы под локоток, и – пожалуйте к ближайшей стенке...
   Назаров посмотрел на нее с выражением искренней озабоченности.
   – С тобой все в порядке? – спросил он. – Голова не болит? Шутишь ты как-то мрачно... Что же я, по-твоему, – вор? Можешь проконсультироваться с любым юристом, и он тебе скажет, что все мои действия находятся в рамках правового поля.
   – Извини, – сказала Ирина, глядя в стол.
   Прозвучало это не виновато, а скорее сердито.
   – Извиняю, – сказал Назаров тоном, который ясно давал понять: с мнением Ирины по данному вопросу он считаться не намерен, поскольку есть вещи, в которые женщинам, даже любимым и даже умным, соваться не положено по той простой причине, что это – не женского ума дело.