Воронин Андрей Николаевич. Ведьма Черного озера

   «Состояние, — мрачно думала она, глядя по сторонам из катившейся по пыльной дороге коляски. — Десятки поместий, миллионы рублей, сотни тысяч крепостных, и я — единовластная владелица всего этого. Владелица ли? А может быть, заложница? Собирай зерно, продавай зерно, верши судьбы людей, заботься о них и смотри в оба, чтобы эти самые люди, о коих тебе полагается печься, не слишком сильно тебя обкрадывали. И при этом изволь быть мила, чиста, нежна и бела, аки лилия, танцуй на балах и болтай какой-то вздор на приемах... Происхождение обязывает! Ах да, чуть не забыла. Еще будь любезна скрывать свой ум и при этом не забывай, оставаясь в рамках светских приличий, отбиваться от наскоков драгоценной княгини Аграфены Антоновны...»
   Вспомнив об Аграфене Антоновне, она пощупала висевшую на шее серебряную цепочку. Прикрепленная к цепочке пуля не была видна, поскольку Мария Андреевна избегала выставлять ее напоказ, но при каждом своем движении княжна кожей ощущала прикосновение теплого кусочка свинца. Она по-прежнему не видела способа связать этот бесформенный комок металла с именем княгини Зеленской, но в том, что именно Аграфена Антоновна вдохновила убийцу на его сомнительный подвиг, у нее сомнений не было.
   Мысли ее невольно свернули в ставшую привычной за последние недели колею. Поручик Юсупов вызывал у нее такой же жгучий и опасливый интерес, как и запертый в дубовой клетке на подворье лесника матерый волк. Дневники старого князя помогли Марии Андреевне кое в чем разобраться — к сожалению, далеко не во всем, ибо описывали дела давно минувших дней.
   Князь Александр Николаевич, дед княжны Марии, был человеком не только властным, решительным и очень умным, но и весьма обстоятельным. Выйдя в отставку и поселившись в Вязмитинове, он сразу же начал писать мемуары, в коих не упускал ни одной подробности из тех, что мог упомнить. События, как великие, так и совершенно незначительные, коих он был свидетелем и участником, люди, города, походы, дворцовые интриги и даже предметы, по какой-то причине поразившие воображение князя, — все находило отражение в его пространных мемуарах.
   Таким образом, история знакомства Александра Николаевича с покойным графом Лисицким была записана им во всех подробностях. Подробности эти и впрямь показались княжне довольно скучными, зато скрупулезно составленное описание коллекции графа, насчитывавшей более трех сотен ружей и пистолей, весьма ей пригодилось. Помимо прочих удивительных, а порою и курьезных экспонатов этой коллекции, старый князь описывал трость с золотым набалдашником в виде песьей головы, внутри коей был хитроумно упрятан ружейный ствол. Набалдашник представлял собою рукоятку с замаскированным под украшения курковым механизмом; заряжалось сие орудие, как водится, со ствола и било почти на сто шагов с завидной точностью. Игрушка эта была вывезена графом Лисицким из Италии, из города Милана, и ни разу не использовалась им по прямому назначению — граф весьма дорожил стреляющей тростью как ценным экспонатом своей коллекции и очень боялся повредить ее неосторожным обращением.
   Печальная судьба графа также нашла отражение в записках князя Вязмитинова. Последняя встреча их произошла при обстоятельствах официальных: граф просил Александра Николаевича быть свидетелем при составлении им нового завещания, в коем он лишал наследства своего племянника, гусарского поручика Николая Ивановича Хрунова-Лисицкого. Поручик Хрунов прославил свое имя тем, что обесчестил некую девицу благородного происхождения. Имени девицы князь в своих мемуарах не упоминал, да оно Марию Андреевну и не интересовало. Далее, как водится, была дуэль и громкий скандал, который лишь ценой неимоверных усилий графа Лисицкого и родителей потерпевшей девицы удалось замять раньше, чем он достиг ушей государя.
   После составления того завещания граф Лисицкий прожил еще два месяца. Затем в его доме случился пожар. Граф сгорел в своей постели, его драгоценная коллекция тоже была безвозвратно утрачена. Поговаривали, что тут не обошлось без племянника, славившегося своим беспутством и частыми вспышками необузданного гнева, но доказать ничего так и не удалось, а вскоре началась война, на которой, собственно, записки старого князя и оборвались.
   Теперь Марии Андреевне казалось, что в руки ей попала ниточка, потянув за которую можно было распутать дело о смерти графа Лисицкого, официально признанной результатом несчастного случая. Ниточкой этой была необыкновенная трость поручика Юсупова; впрочем, княжне еще предстояло выяснить, настолько ли эта трость необыкновенна, как ей почудилось. В конце концов, даже если бы трость Юсупова была именно той тростью, делать выводы относительно самого поручика рано. Но, помимо трости, существовала еще и ложь, на которой Мария Андреевна не раз ловила своего нового кавалера, а также то немаловажное обстоятельство, что Юсупов объявился в Смоленске одновременно с Зеленскими.
   Окончательно запутавшись, княжна бросила думать о Юсупове. Предполагать можно было все что угодно, в том числе и то, что поручик Юсупов был чист перед Богом и людьми и действительно приехал сюда лечить раненую ногу. У княжны имелся верный способ проверить свои подозрения; ей оставалось лишь набраться терпения и дождаться подходящего момента.
   Между тем коляска продолжала двигаться вперед, направляясь к границе поместья. Размеренное движение вкупе с накопившейся усталостью убаюкало княжну; неожиданно для себя самой она начала задремывать, по временам просыпаясь от толчков и снова погружаясь в приятное забытье. Потом коляска вдруг остановилась. Княжна проснулась окончательно, открыла глаза и заморгала, щурясь на яркий свет и гадая о причинах столь внезапной остановки.
   — Что такое, Гаврила? — спросила она у кучера. — Случилось что-нибудь?
   — Скачет кто-то, ваше сиятельство, — ответил кучер, указывая кнутом куда-то вперед.
   Княжна выглянула из-за его широкой спины и увидела впереди, уже совсем недалеко, быстро перемещавшееся облако пыли, за которым по дороге тянулся длинный, нехотя оседающий, лениво клубящийся хвост. В середине этого облака помещалась распряженная крестьянская лошадь, на которой охлюпкой, без седла, ехал какой-то человек. Лошадь была сытая, ладная, но аллюр, которым ее гнал седок, явно казался ей непривычным, отчего она страшно скалила зубы и выкатывала глаза, будто готовясь сию минуту упасть замертво.
   Приглядевшись, Мария Андреевна узнала и седока. Навстречу ей, неловко подскакивая и поминутно рискуя свалиться прямо под бешено мелькающие лошадиные копыта, скакал вязмитиновский староста. Он был босиком, распоясан и явно чем-то взволнован. Борода у него торчала веником во все стороны, волосы на голове стояли дыбом от встречного ветра и пыли, а рот был широко разинут, как будто старосте недоставало воздуха.
   — Ужо наглотаемся пыли, — мрачно предрек кучер Гаврила, наблюдая за приближением всадника.
   Он не ошибся. Когда всадник, поравнявшись с коляской, осадил лошадь, курившееся за ним пылевое облако догнало его и накрыло с головой, не обойдя, натурально, и экипаж княжны. В густой пыли послышалось чихание, кашель и сдавленные проклятия, не предназначавшиеся для ушей Марии Андреевны, которая одна сумела сохранить невозмутимость, так как вовремя догадалась прикрыть рот и ноздри платком.
   — Ты что же это делаешь, басурман? — напустился на старосту кучер. — Али не видишь, что барыня едет? Уморить ее решил, душегуб?
   — Душегуб, как есть душегуб, — подхватил лакей и, деликатно отвернувшись от княжны, в два пальца высморкался на дорогу. — Убивец.
   — Тихо! — прикрикнула на слишком рьяных радетелей о своем здоровье Мария Андреевна, которая, как и старый князь, недолюбливала дворню. — Чего разгалделись? Здравствуй, Фрол Кузьмич, — обратилась она к старосте. — Ты по делу или просто прогуливаешься?
   — Вас разыскиваю, ваше сиятельство! — задыхаясь, ответил староста. — Беда, матушка! Ох, беда! Злодейство страшное!
   Княжне не сразу удалось заставить его успокоиться и выяснить, что же, собственно, произошло. Когда староста наконец обрел способность высказываться более или менее связно, он рассказал следующее.
   На поле, непосредственно граничившем с бывшими владениями графа Курносова, с раннего утра работали жнеи. Одной из них зачем-то понадобилось спуститься в овраг, по дну которого протекал ручей. Там она наткнулась на лошадь, запряженную в дорогую барскую коляску. Лошадь стояла по бабки в воде и лениво обмахивалась хвостом, отгоняя мошкару. Коляска была пуста, и жнея едва не умерла от испуга, увидев густо залитые кровью атласные подушки сиденья. Кровь уже свернулась и даже высохла, но над нею все равно с густым басовитым жужжанием вились рои изумрудных мух.
   Дико крича и напрочь позабыв о нужде, которая так некстати погнала ее в овраг, жнея вернулась на поле и всполошила всех, кто там был. По счастью, здесь же случился староста Фрол Кузьмич, приехавший на подводе посмотреть, как продвигается работа. Он спустился в овраг, осмотрел лошадь и коляску и пришел к вполне резонному выводу, что лошадь не могла появиться здесь ниоткуда, кроме как со стороны мостика, перекинутого через ручей там, где овраг пересекался с дорогой. До мостика было рукой подать, и староста двинулся туда по дну ручья, так как берегом было не пройти из-за густо разросшихся кустов.
   Человек, чьей кровью было испачкано сиденье коляски, обнаружился шагах в тридцати от мостика. Он лежал в воде, лицом вниз, сжимая в руке пистолет, и мелкая волна колыхала редкие пряди его седых волос. С дороги его увидеть было невозможно по той причине, что овраг в этом месте слегка изгибался, образуя излучину, за которой и лежало тело, зацепившись одеждой за какую-то корягу. Судя по следам, оставленным на илистом берегу коляской, тело вывалилось в воду, когда экипаж застрял в кустах и лошадь сильно рванула, едва его не опрокинув. Что понадобилось лошади в ручье, выяснять не стали: безмозглая скотина, по всей видимости, просто брела, куда глаза глядели.
   На заданный княжною вопрос о личности убитого староста ответил, что никогда прежде не видел этого человека. Лет ему было, наверное, под шестьдесят, невысок, телом кругл, одет как барин и почему-то с пистолетом в руке, да еще и мертвый... Староста рискнул предположить, что убитый мог оказаться соседом княжны, новым хозяином Курносовки. Тем более, сказал Фрол Кузьмич, что дорога, возле которой нашли тело, как раз в Курносовку и ведет...
   С очень тяжелым сердцем княжна была вынуждена согласиться с его доводами. Найденное в овраге тело, скорее всего, действительно принадлежало князю Аполлону Игнатьевичу Зеленскому; пуля в сердце и пистолет в руке говорили сами за себя, и Мария Андреевна почувствовала, что вот-вот расплачется прямо при людях, чего не позволяла себе с раннего детства — то есть, можно сказать, никогда. Глупый, но добрый, безвредный, но никчемный — таков был князь Аполлон, и должно было произойти что-то воистину ужасное, чтобы этот безвольный человек отважился на самоубийство.
   — Полно причитать, — оборвала она многословные и бестолковые излияния старосты и своих дворовых. — Дело говори, Фрол Кузьмич. Давно ли тело обнаружили? В Курносовку сообщить догадались ли?
   Староста ответил, что тело обнаружили не более получаса назад, а в Курносовку сообщить не догадались за малым своим разумением. «Да и как сообщишь, — добавил он рассудительно, — коли неизвестно, курносовский это барин или вовсе какой-нибудь заезжий? Скажешь этакое господам, а тебя, дурака, батогами-то и побьют, чтоб не брехал, чего не знаешь». Посему, закончил он, решили сперва у их сиятельства совета спросить — как быть, что делать, куда бежать, а куда, может, и не надо...
   В словах Фрола Кузьмича определенно имелся резон. Княжна на минутку представила, что могла бы учинить над ним Аграфена Антоновна, получив ложное известие о смерти супруга, который, может быть, и не думал умирать, и ей сделалось ясно, что староста был прав, решив сперва поставить в известность свою госпожу. То, что госпоже было семнадцать лет от роду, то есть ровно втрое меньше, чем самому Фролу Кузьмичу, похоже, не смутило никого из присутствующих, и княжна подумала, что ей, кажется, удалось сделаться в своем поместье настоящей хозяйкой.
   Тут она вдруг поняла, что именно ей как полновластной хозяйке поместья надлежит делать дальше, и понимание это окатило ее холодной волной. Ей казалось, что она уже достаточно насмотрелась на мертвецов; она более не желала их видеть, вдыхать пропитанный миазмами начинающегося разложения воздух и слышать сытое жужжание жирных мух, вьющихся над тем, что еще недавно было живым человеком. Больше всего на свете Марии Андреевне хотелось сейчас накричать на дурака старосту, который лезет к ней с такими ужасными вестями, и, развернув коляску, укатить домой, под надежные своды старой усадьбы, под защиту кружевных занавесок, книг в золоченых корешках и удобной мебели красного дерева. Никто не осудил бы ее за это; более того, для большинства девиц и дам ее круга такой поступок был единственно возможным при сложившихся обстоятельствах. Но чем больше оправданий своей слабости она находила, тем сильнее становилась уверенность в том, что ей непременно надобно поехать к оврагу и хоть одним глазком взглянуть на тело, прежде чем его увезут.
   — Поезжай со мной, — сказала она старосте и повернулась к кучеру: — Трогай, Гаврила.
   — Куда изволите? — спросил Гаврила на всякий случай.
   — Вперед, — лаконично ответила княжна и откинулась на подушки.
   К оврагу они подъехали спустя каких-нибудь десять минут — как показалось княжне, чересчур быстро. Уже издалека стала видна пестрая кучка окруживших тело баб и понуро стоявшая чуть поодаль лошадь, по-прежнему запряженная в коляску. В толпе кто-то визгливо голосил, как по родственнику; лошадь, пользуясь тем, что про нее забыли, вместе с коляской забралась в росший вдоль дороги овес и теперь с аппетитом уплетала это конское лакомство, воровато кося по сторонам большим лиловым глазом.
   Едва завидев коляску, княжна тяжело вздохнула. Дурное предчувствие не обмануло ее: это была та самая коляска, в которой Зеленские приезжали к ней с визитом. Экипаж княжны остановился; рядом осадил свою лошадку Фрол Кузьмич и сразу же засуетился, разгоняя женщин. Те отошли в сторонку, крестясь и кланяясь княжне. Мария Андреевна вышла из экипажа и с замиранием сердца двинулась туда, где на пыльной придорожной траве лежало накрытое чьим-то платком тело.
   На полпути ее догнал лакей и принялся совать в руки забытый ею в коляске зонтик.
   — Перестань немедля, — сказала ему княжна. — Брось это и ступай со мной. И Гаврилу позови, вы мне понадобитесь.
   Угодливая физиономия лакея поскучнела. Бросать хозяйский зонтик он не стал; вместо этого, рысью вернувшись к коляске, он бережно, как великую драгоценность, водрузил развернутый зонтик на сиденье. Краем уха Мария Андреевна услышала, как лакей приглушенно ругается с кучером: «Чего я там не видал-то? Я их, покойников этих, страсть как боюсь!» — «Говорят тебе, велено!» — «Велено, велено... Вот сам и иди, раз тебе велено...» Она резко обернулась, заранее хмуря брови, но дворовые уже торопливо бежали к ней, всем своим видом выражая готовность услужить.
   Княжна приблизилась к телу и остановилась над ним, борясь с дурнотой. Время как будто скачком вернулось на год назад, переместив Марию Андреевну в тот жаркий августовский день, когда она впервые стояла над свежим трупом — помнится, то был труп французского карабинера в белоснежном, запачканном кровью колете, сверкающей золоченой кирасе и медной каске с алым волосяным гребнем. С тех пор княжна повидала множество убитых и раненых, но теперь вдруг оказалось, что к этому зрелищу невозможно привыкнуть.
   Покойник лежал на спине. Какая-то добрая душа сложила ему руки на груди, но вынуть из мертвых пальцев длинноствольный дуэльный пистолет крестьяне не то не смогли, не то не отважились, и теперь граненое дуло, неуместно блестя на солнце, высовывалось из-под платка, которым было накрыто лицо убитого. Серые панталоны и бутылочного цвета сюртук лежавшего под платком человека были княжне положительно знакомы: именно в таком наряде Аполлон Игнатьевич предстал перед нею во время их последнего свидания. Неожиданно княжна заметила то, чего не могла видеть ранее: сапоги убитого были изрядно стоптаны, каблуки скосились вовнутрь, а подметки истерлись чуть ли не до дыр. Она закусила губу, чтобы не расплакаться от жалости, и сдавленным голосом приказала:
   — Платок уберите. Ну?!
   Лакей, кучер и староста, поначалу медлившие в надежде, что на слова княжны отреагирует кто-нибудь другой, после ее нетерпеливого окрика разом бросились выполнять приказание, едва не сшибившись лбами. Они сняли платок и отступили, испуганно крестясь.
   Спохватившись, княжна тоже перекрестилась и заставила себя подойти к телу вплотную. Запаха, слава богу, еще не было, но он ей чудился. Лицо Аполлона Игнатьевича было бледно-серым, как кусок скверного мыла, мокрые пряди седых волос разметались по пыльной траве, перепутавшись с нею. «Руки», — сказала княжна, и кто-то развел в стороны руки мертвеца, открыв его грудь. Она увидела против сердца отверстие, пробитое пулей; вокруг него на светлой ткани жилета расплылось бледное, обесцвеченное водой кровавое пятно. Княжна наклонилась ниже, вглядываясь в это пятно, и краем глаза заметила, как наблюдавшие издали жнеи начали дружно креститься.
   — Уберите их, — велела она.
   Княжна не сказала, кого именно следует убрать, но староста понял ее с полуслова и, сорвавшись с места, криками погнал женщин на поле. Несомненно, крестьянкам поведение княжны должно было казаться странным; несомненно, странным оно казалось и дворовым Марии Андреевны. Да что там говорить! Княжна сама удивлялась тому, что делала. Она чувствовала, что после этого случая о ней снова начнут говорить как об опасной сумасшедшей, но чувствовала также, что иначе нельзя.
   — Переверните-ка его, — осененная внезапной догадкой, приказала она.
   — Да зачем же, ваше сиятельство? — заныл лакей, не желавший, как видно, пачкать парадные белые перчатки. — Нешто это дело — покойного барина, как бревно, ворочать?
   — А вот я прогоню тебя прочь со двора, — не глядя на него, процедила княжна, — и попрошу Фрола Кузьмича, чтоб он поставил тебя настоящие бревна ворочать. Делай, что тебе велено!
   Она резко обернулась — как раз вовремя, чтобы заметить, как губы лакея беззвучно шевельнулись, обозначив какое-то короткое слово. Ей показалось, что это слово было «ведьма»; впрочем, она могла и ошибиться.
   «Что я делаю? — думала она, наблюдая за тем, как лакей и кучер, нарочно кряхтя и воротя носы, приподнимают тело Аполлона Игнатьевича. — Зачем мне это надобно? Неужто мало у меня забот, чтобы влезать еще и в это?»
   — Довольно, — сказала она. — Кладите обратно, я уже все увидела. Лицо ему накройте.
   Она действительно увидела все, что хотела. Тело князя было прострелено навылет, сюртук на спине торчал кровавыми клочьями, и Мария Андреевна вдруг усомнилась в том, что все это могла натворить пуля, выпущенная из изящного дуэльного пистолета. Впрочем, судить об этом было рано, и княжна, слегка приподняв подол, направилась к коляске.
   Щипавшая овес лошадь при ее приближении только мотнула головой и начала жевать быстрее. Не обращая внимания на ее разбойничье поведение, княжна взобралась в коляску, поморщившись, когда с окровавленного сиденья с сердитым жужжанием взлетела целая туча мух. Крови в коляске было ужасно много, она натекла даже на пол, и княжне приходилось всячески изворачиваться, чтобы не угодить в загустевшую лужу. Она удивилась, поймав себя на том, что не испытывает более тошноты и желания упасть в обморок. То же было с нею и прошлым летом: как только шок от первого столкновения с жестокой действительностью прошел, все чувства Марии Андреевны вернулись к норме, словно кровь и разбросанные повсюду мертвые тела были для нее самым обыкновенным делом. Князь Александр Николаевич часто говорил, что человек может приспособиться к любым условиям существования. Отправь его в ад, говорил старый князь, и уже на другой день он будет покрикивать на чертей, требуя поддать жару. В ту пору эти слова казались Марии Андреевне просто одним из остроумных парадоксов, до коих князь был великим охотником, и лишь теперь она осознала их истинное значение.
   Дырка, пробитая пулей в атласной спинке сиденья, обнаружилась именно там, где княжна ожидала ее найти. Обернувшись, она увидела лакея и кучера, уныло торчавших рядом с коляской в ожидании дальнейших приказаний.
   — Нож подайте, — велела она им.
   Дворовые засуетились, кучер даже сбегал к коляске княжны, но ножа так и не нашли. Княжна покачала головой и тут же забыла об этих бездельниках. В конце концов, с этим делом она могла справиться и без ножа, вот только пачкаться не хотелось.
   Упрямо закусив губу, она просунула в пулевое отверстие сначала один указательный палец, а затем и второй, после чего согнула оба пальца крючками и с силой развела в стороны. Заскорузлый от крови атлас разъехался с негромким треском. Справиться с рогожкой оказалось труднее, но и она в конце концов уступила усилиям княжны, выпустив напоследок облачко пыли и выставив напоказ волосяную набивку. Долго искать пулю не пришлось: пройдя сквозь грудь Аполлона Игнатьевича, свинцовый шарик потерял силу и увяз в набитой конским волосом подушке сиденья. Зажав его в кулаке, княжна поспешно выбралась из залитой кровью коляски и только тогда разжала пальцы, чтобы взглянуть на свою находку.
   — Говорите после этого, что я безумна, — одними губами прошептала она, как следует рассмотрев трофей.
   На ладони, обтянутой испачканной кровью кружевной перчаткой, лежала пуля, которой был убит князь Зеленской. Калибр этой пули даже на первый взгляд был заметно крупнее, чем калибр дуэльного пистолета, который до сих пор сжимал в руке Аполлон Игнатьевич. Но не это поразило княжну: не в силах оторваться, она смотрела на извилистую бороздку в свинце, напоминавшую след, оставленный улиткой. Не было нужды вынимать из-за корсажа висевшую на цепочке пулю: Мария Андреевна и так видела, что оба свинцовых шарика были отлиты в одной и той же форме.

* * *

   Княгиня Аграфена Антоновна аккуратно промокнула кружевным платочком глаза. Глаза у нее были совершенно сухие, хоть и натертые до красноты. Отголосок зычного окрика, которым она привела к порядку своих дочерей, казалось, еще блуждал в углах мрачноватой, с низким потолком и подслеповатыми окнами гостиной курносовского дома, отскакивая от потолочных балок и путаясь в портьерах, а лицо уже снова приобрело выражение притворной скорби. В сочетании с недобрым взглядом острых, как буравчики, глаз княгини эта скорбная мина выглядела столь неуместно и отвратительно, что Марии Андреевне стоило больших усилий не отвернуться.
   В углу, на софе, сбившись в кучу, боязливо хлюпали большими мокрыми носами Елизавета, Людмила и Ольга. Было слышно, как за стеной осторожно двигаются, скрипя половицами, переставляя стулья и время от времени что-то роняя, дворовые люди Зеленских, хлопотавшие над телом Аполлона Игнатьевича.
   — Да, — с протяжным коровьим вздохом вымолвила Аграфена Антоновна, — что ж тут попишешь... Бог дал, Бог и взял. Ему теперь лучше, чем нам...
   — Вы, маменька, сами сказывали, что тех, кто руки на себя наложил, на небеса не пускают, — плаксиво напомнила из угла княжна Людмила Аполлоновна.
   — Молчи, дура, — сказала Аграфена Антоновна обманчиво ровным голосом, в котором чувствовалось приближение бури.
   — Вы можете быть спокойны, — повернув голову в сторону софы, произнесла Мария Андреевна, — ваш батюшка сейчас в раю.
   Произнося эти слова, она смотрела немного поверх голов княжон и старалась как можно сильнее расфокусировать взгляд, так что все три княжны представлялись ей одним большим расплывчатым пятном. Несмотря на горе, которое они столь бурно демонстрировали минуту назад, все трое уже успели побывать у себя в комнатах и переодеться в траур. Сбегали, сменили платья, а затем вернулись в гостиную и стали голосить...
   При воспоминании об этом кошмаре Мария Андреевна испытала даже нечто вроде благодарности к Аграфене Антоновне, которая одним унтер-офицерским окриком заставила своих дочерей замолчать.