Воронкова Любовь Федоровна. В глуби веков

   Македоняне нашли в этих селах огромные сосуды с виноградным вином. Оказалось, что здесь каждая лоза дает целый метрет^[*] вина. Обнаружены были и кладовые, полные сушеных винных ягод, — здесь не редки были смоковницы, с которых снимали по десять медимнов^[*] урожая. Поселяне не скрыли от македонян и запасов дикого меда, который, по их словам, течет с листьев растущих в лесу деревьев, похожих на дуб. 
   Голодное, усталое войско разместилось на гирканской земле как могло и как хотело. Александр запретил разорять Гирканию, но пребывание многих тысяч вооруженного, измученного, наголодавшегося люда уже само по себе было тяжким разорением.
   Александр поселился в главном городе страны — в Задракартах, в царском дворце. И как всегда, в перерывах между сражениями начались жертвоприношения, эллинские празднества с гимнастическими состязаниями, которые были так угодны эллинским богам.
   И здесь в первый же день празднеств произошло то, что Александр давно подготавливал.
   На царском пиру собралась вся македонская, эллинская и персидская знать. Персов было уже немало среди этеров-телохранителей македонского царя. Они появлялись здесь один за другим. Одни пришли еще при жизни Дария, увидев, что Дарий теряет царство. Другие — после его смерти, отчаявшись в сохранении персидской державы. Третьи, хоть и с запозданием, присоединялись к войскам Александра на его военных дорогах…
   И вот сегодня, перед тем как идти на пир, Александр пожелал, чтобы ближайшие друзья ввели проскинесис — земной поклон царю, как это было принято у персов.
   Во дворце было тесно от гостей. В зале, убранном с восточной роскошью — пурпурные покрывала на ложах, ковры, венки, благовония, — все было готово для царского пира. Но царь еще не выходил из своих покоев.
   Персы держались с достоинством и несколько надменно. Но их яркие одежды уже не затмевали роскошных нарядов македонян — царских друзей. Старые македонские военачальники, этеры и полководцы царя Филиппа чувствовали себя чужими в этой странной, не то эллинской, не то персидской толпе.
   — Смотри, Азандр, тут уже и Оксафр, брат Дария! Когда и откуда он явился?
   — Не все ли равно, когда? Они являются, как сорняк в хлебе. Помнишь, Клит, как эти персы дрались против нас у Граника? А теперь они приходят и занимают наши места. Мы уже почти не видим своего царя. Они окружают его, они едят с ним за одним столом. А ведь он когда-то приходил к нам в лагерь и сидел у костра вместе с нами.
   — Да. Теперь ему нравятся персидские поклоны до земли. Эх, Азандр, мои глаза не могут на это смотреть, кровь закипает во мне! А что ты, Мелеагр, думаешь обо всем этом?
   — Что делать, что делать, друзья… Персы кланяются, будем кланяться и мы.
   — Мы и под вражьими копьями не гнули спины!
   — А здесь, Клит, придется!
   Так они сидели за отдаленным столом, вздыхали, сетовали, покачивая бородами… Изменился их царь. Полюбил персидскую роскошь, персидские обычаи. А им, македонянам, уже и доступа к нему нет!
   Кратер остановил их:
   — Тише, друзья. Вы в гостях у царя — не забывайте.
   Кратер не признавал персидских обычаев. Он не хотел надевать длинной персидской столы даже и на праздник. Александр не обижался на него за это. Кратер отлично служил ему на войне, был одним из самых надежных его военачальников. А если он не изменяет ни македонской одежде, ни старым македонским традициям, то Александру это было даже выгодно. Кратер стал как бы связующим звеном между царем и старыми македонянами, которые безоговорочно доверяли Кратеру и ни за что не хотели признавать никакой дружбы с варварами.
   Появился Гефестион. Высокий, стройный, в длинном персидском наряде лилового шелка, он, любезно улыбаясь, перебрасываясь приветствиями, проходил среди гостей. Гости почтительно кланялись всемогущему другу царя. Но взгляд Гефестиона ни на ком не задерживался. Он искал Каллисфена.
   Каллисфен, племянник Аристотеля, прибыл к Александру с одним из эллинских посольств. Аристотель посоветовал ему сопровождать Александра на Восток с тем, чтобы как очевидец написать историю его похода.
   Сначала Каллисфен и царь ладили между собой. Каллисфен восторгался военным талантом царя, его бесстрашием, его победами. Он писал в своей «Истории», что у берегов Памфилии море легло к ногам царя, словно принося земной поклон, и что перед битвой под Гавгамелами царь обращался к Зевсу и Зевс помог ему, как своему сыну…
   Но постепенно их отношения изменились. Гордый эллин, олинфянин, держался независимо и с большим достоинством. При всяком удобном случае он находил способ показать царю, как он презирает ту низкую лесть, которой некоторые люди окружили царя. Ему не нравилось персидское окружение царя. Он подсмеивался над персидскими обычаями, которые перенял царь…
   Александр видел это. И теперь, хоть и скрывал свой гнев, он очень редко улыбался Каллисфену.
   Каллисфен стоял на террасе, навалившись на перила своим тучным телом.
   Рядом, блестя золотом и драгоценностями, стоял Филота, сын Пармениона.
   Гефестион хотел было подойти к ним. Но имя царя, произнесенное Каллисфеном, остановило его.
   — Слава многих людей зависит еще и от того, как их сумеют прославить, — важно, со снисходительным видом говорил Каллисфен. — Иной получает по достоинствам своим, а иной, совершив гораздо более славных дел, уходит в безвестность, потому что не нашлось человека, который сумел бы сказать о нем должное. Так и Александр и дела Александра зависят от меня, его историка. Я прибыл сюда, чтобы прославить царя. И если Александр станет равным богам, то не по лживым рассказам Олимпиады о его рождении, а по той истории, которую напишу я.
   — Да, пожалуй, это так и есть, — задумчиво отозвался Филота. — Но оценит ли Александр твою услугу? Он уже не раз доказывал свою неблагодарность людям, которые верно служили ему и сделали его тем, что он есть сейчас…
   И после короткого молчания спросил:
   — А кого из героев чтят в Афинах особенно?
   — Гармония и Аристогитона, — ответил Каллисфен.
   — Тех, что убили сына тирана Пизистрата?
   — Да, тех самых. Они убили тирана и уничтожили тиранию в Афинах.
   Филота снова помолчал, будто подбирая слова.
   — Скажи, Каллисфен, значит, тираноубийца может найти убежище в эллинских городах?
   — В Афинах, во всяком случае, он найдет убежище.
   «О чем они говорят? — нахмурясь, подумал Гефестион. — Что за странные речи у них?»
   Он вступил на террасу. Собеседники замолчали. Филота, как-то растерянно взглянув на Гефестиона, бросил легкую шутку и поспешил уйти в зал.
   — Я искал тебя, Каллисфен, — сказал Гефестион озабоченно, — царь хочет ввести проскинесис…
   — Очень сожалею, — холодно ответил Каллисфен.
   Гефестион, стараясь говорить как можно убедительнее, положил руку на сердце.
   — Поверь, Каллисфен, это делается не из честолюбия, не из жажды излишнего поклонения. Это — политика. Ведь Александр теперь не только царь Македонии, он еще царь и Египта, и всей Азии. Эти народы привыкли обожествлять своих царей.
   — Только ли политика, Гефестион?
   Каллисфен, в своей благородной белоснежной одежде эллинов, не скрывая иронии, поглядел на лиловое одеяние Гефестиона и на драгоценные браслеты на его смуглых руках. Но Гефестион приводил все новые доводы, убеждая его отдать царю земной поклон.
   — Это укрепит славу царя среди азиатских народов и его право царствовать здесь. Он принял престол Ахеменидов, так должен принять и их почести!
   — Ты бывал в Афинах, Гефестион? — вдруг спросил Каллисфен.
   — Да, Каллисфен. Я бывал там в юности в то время, когда Александр жил в Иллирии. Я слушал афинских ораторов и философов.
   — И ты ведь знаешь Аристотеля?
   — Я учился у него.
   — А как ты думаешь, Аристотель одобрил бы это? — Каллисфен насмешливо кивнул на длинную шелковую одежду Гефестиона. — И как ты можешь, Гефестион, меня, эллина, племянника Аристотеля, просить кланяться по-азиатски? Я люблю Александра — воина, полководца, ты сам знаешь, как я восхваляю его деяния в своей истории, которую пишу. Но он теряет разум, слава лишает его рассудка, его тщеславию нет границ. Проскинесис? Невозможно! Я не могу стать варваром.
   — Мы не станем варварами оттого, что возьмем у них какие-то обычаи. И если научимся чему-нибудь у них — а у этих древних народов, клянусь Зевсом, есть чему поучиться! — то это пойдет нам только на пользу.
   — Проскинесис, например…
   — Но это нужно для укрепления нашего будущего великого государства, Каллисфен!
   Каллисфен нетерпеливо пожал плечами:
   — Ну, уж если для такой великой цели надо стукнуть лбом у подножия трона, я сделаю это.
   Он усмехнулся и отошел. Гефестион проводил его тревожным взглядом. Александр делал то, что задумал. Он силен, побеждая врагов. Но хватит ли у него сил победить друзей?
   Из глубины дворца появились телохранители; нижние концы их копий были украшены золотыми шарами, похожими на айву, за что их называли айвоносителями.
   Окруженный свитой, в багряных одеждах, в зал вошел Александр. На нем была длинная стола, широкий персидский пояс, и на голове, на светлых кудрях, — высокая тиара персидских царей. Драгоценные камни, словно дождь, сверкали на его груди, на плечах, на поясе его персидского платья. Александр величаво прошел к своему золотому ложу. Он поискал глазами Гефестиона, нашел и кивком головы подозвал к себе.
   Едва начался пир, едва зазвенели чаши, как философ Анаксарх, человек с выпуклыми, наглыми, хитрыми глазами и приторной речью, повел неожиданный разговор.
   — Я думаю, что гораздо правильнее почитать богом Александра, — громко, так, чтоб все слышали, сказал он, — а не Диониса и Геракла!
   Слова были дерзкими и лесть грубой. В зале наступила тишина. Кое-кто из гостей переглянулся, пожав плечами.
   — И не только за множество деяний следует почитать Александра, — не смущаясь, продолжал Анаксарх. — Бог Дионис — фивянин. Какое отношение он имеет к македонянам? Геракл родился в Аргосе, с македонянами его связывает только то, что Александр происходит из его рода. Не справедливее ли будет, если македоняне станут оказывать божеские почести своему македонскому царю?
   Гефестион, бледнея, следил за настроением в зале. Он знал, что Анаксарх заранее условился с царем о земном поклоне, и знал, кто будет поддерживать эту рискованную идею царя.
   Тотчас встали персы и мидийцы. Это совершенно справедливо. Они хотят сейчас же отдать царю земной поклон. Подняли голос и этеры царя, его телохранители, его придворные. Они все хотят сейчас же принести ему, сыну Зевса, божеские почести.
   Но старые македоняне и те из македонских военачальников, кто редко бывал при дворе, проводя жизнь свою в лагерях и битвах, ошеломленно молчали.
   И тогда заговорил Каллисфен:
   — Александр, вспомни об Элладе! Подумай: вернувшись туда, может быть, ты и эллинов, свободнейших людей, заставишь кланяться тебе в землю? Или эллинов оставишь в покое и только на македонян наложишь это бесчестье? О Кире, сыне Камбиза, рассказывают, что он был первым человеком, которому стали кланяться в землю. Но следовало бы вспомнить, что Кира победили скифы, люди бедные и независимые. Дария, сына Гистаспа, который наследовал царство Кира, — опять же скифы! А Дария Кодомана, нашего современника, победил Александр, которому в то время земно никто не кланялся!
   Александр сидел с пылающим лицом, но не прерывал Каллисфена. Шум голосов, поднявшийся вокруг, заглушил и заставил замолчать строптивого эллина. Александр будто совсем не слышал, что сказал Каллисфен, с улыбкой взял свою золотую чашу, отпил из нее и отдал Гефестиону. Гефестион сделал глоток и отдал чашу соседу, а сам быстро встал с ложа, опустился на колени и поклонился царю, коснувшись кудрями пола. Александр поднял и поцеловал его. Царская чаша пошла по кругу, к македонянам, к персам, к мидийцам… И все отпивали из нее, кланялись царю и получали от него поцелуй.
   Кое-где по залу шелестел ропот:
   — Это ли царь македонский? В персидском платье, в персидском поясе!
   — Целует персов… Тьфу!
   У Александра был хороший слух, он многое слышал. Но по-прежнему делал вид, что не слышит ничего. Только его четко очерченные губы все крепче сжимались.
   Чашу передали Каллисфену. Гефестион, страдая за Александра, боясь, что Каллисфен снова оскорбит царя, затаил дыхание. Что сделает этот человек? Но ведь он же обещал Гефестиону, что совершит этот земной поклон!
   Каллисфен пригубил чашу и с непринужденной улыбкой подошел к царю.
   Но где же проскинесис?
   — Царь, он не поклонился тебе! — тотчас закричал один из этеров, Деметрий. — Он не поклонился!
   Каллисфен стоял возле царя, ожидая поцелуя. Александр сделал вид, что увлечен беседой с Гефестионом и не замечает его.
   — Ну что же, — усмехнулся Каллисфен, — ухожу одним поцелуем беднее!
   Он отошел независимо и высокомерно. Нежное лицо Гефестиона побледнело — ведь Каллисфен обещал! Гефестион посмотрел на царя. Только бы Александр не принял это близко к сердцу, не все же сразу делается!
   Но Александр бешено сверкнул глазами вслед Каллисфену. Александру надо было, чтобы делалось все сразу, немедленно и все так, как он решил. Он уже не терпел сопротивления.
   Однако его быстрый взгляд уловил, как оживились его македоняне, его военачальники и даже многие молодые этеры, которые, казалось, так охотно кланялись ему в ноги! Поведение Каллисфена пришлось им по душе. Александр сумел сдержать свою ярость и какое-то время молчал, крепко закусив губу.
   Справившись со своим гневом, он негромко сказал Гефестиону:
   — Не надо проскинесиса. Чтобы впредь об этом не было речи.
   Гефестион посмотрел на него с недоумением.
   — Рано еще, — хмуро отметил Александр, — отложим на будущее.

ИЗМЕНА

   Стояла жаркая осень 330 года. В садах светились прозрачные розовые виноградные гроздья. Желтые, как мед, огромные дыни горами громоздились около низеньких глинобитных дворов…
   Македоняне уже давно покинули Гирканию. Нынче они разместились в Дрангиане, где Александр занял дворец царя дрангианов.
   Хмурый и подавленный, он почти не выходил из дворцовых покоев. Неприятности и несчастья последних месяцев угнетали его.
   В пути горцы украли Букефала. Царь чуть не ослеп от гнева и от горя. Страшными угрозами уничтожить все племя Александр заставил их вернуть коня…
   Изменил Сатибарзан, сатрап Арианы, и погубил весь македонский отряд, который сопровождал его…
   Умер Никанор, сын Пармениона, преданный и любимый молодой полководец…
   И совсем недавно стало известно, что Бесс надел царскую тиару и называет себя царем Артаксерксом, царем всей Азии!
   Забот и горя хватало.
   А в войсках, среди солнечной азиатской тишины, томившей сердце, назревало недоброе. Теперь, когда не мучит огненная жара, когда воздух, плывущий с гор, свеж, как молодое вино, когда не надо думать о пропитании и воды для питья хватает, остается время для размышлений и раздумий.
   Македонские и эллинские военачальники все чаще становились в тупик. Что делает Александр? В роскошных шатрах македонских вельмож возникали тайные разговоры, рожденные опасениями. Люди, которые когда-то встали стеной, защищая права Александра на царство, ныне с неудовольствием, а порой с возмущением обсуждали его действия.
   — Создать единое государство, подчиненное царю? Было бы понятно, если бы захватить только западную часть Азии. Но весь мир?
   — Весь мир тоже можно захватить. Но кем будем мы, македоняне, в этом огромном мире? Нас не хватит, чтобы управлять всеми землями. Мы затеряемся среди варваров!
   — Он заменит нас варварами.
   — Нет, царь никем не заменит нас. Он хочет, чтобы и мы и варвары были равны в его царстве.
   — Это неслыханно! И этого не будет.
   — А разве мало уже персов-телохранителей среди его этеров? А эти двадцать тысяч персидских мальчиков, которых он велел обучить эллинскому языку и нашему военному делу?
   — Аристотель говорит, что варвар по своей природе — раб. Как же будем мы наравне с рабами?
   — А наш царь говорит, что и эллины и варвары по своему рождению равны.
   — Да, он это говорит. Я сам слышал.
   В раздумье качал головой Мелеагр, военачальник фаланг.
   — Государство, в которое войдут все народы… А править будет один Александр. Но это же пустая мечта!
   Отзвуки этих разговоров, этого недоумения и тоски бродили по лагерю, отравляя мысли людей. Это было как нагнетание солнечной жары в сухом лесу. Нужна была только искра, чтобы взлетело пламя.
   Александр, раздраженный дерзостью одного из своих этеров, Димна из Халестры, накричал на него и выгнал. Халестриец вышел глубоко оскорбленный.
   «Хватит, — в ярости повторял он про себя, — хватит терпеть! Царь, который отрекся от своего народа, уже не царь мне!»
   Мрачный, со зловеще бегающим взглядом, он поспешно отправился к молодому Никомаху, с которым дружил и которому доверял.
   В полутьме храма, куда он отвел Никомаха, чтобы их никто не подслушал, Димн доверил ему страшную тайну.
   — Я решил убить царя. Он замучил нас всех своими безумными замыслами. Он замучил все войско. Помоги мне. Мы освободимся от него и вернемся домой.
   У юного Никомаха от ужаса замерло сердце. Он закрыл руками уши.
   — Я ничего не слышал, Димн! Я ничего не знаю!
   Пухлые губы его дрожали, рыжеватые волосы взмокли на висках. Но Димн не отступал:
   — Мы найдем союзников, Никомах. Очень сильных союзников!
   Никомах по-прежнему дрожал, тряся кудрями.
   — Нет, нет, Димн! Я не хочу… Я не могу… Я не буду…
   Димн понял наконец, что напрасно открылся Никомаху. Он мог бы сейчас убить юношу, но тот был так беззащитен, что у Димна не поднялась рука.
   Никомах видел, как Димн схватился за оружие.
   — Ты можешь убить меня, Димн. Но я не хочу… Не буду!..
   Он вырвался из храма и побежал по улице, ослепленный слезами и солнцем.
   — Так смотри же, Никомах, — глухо донеслось из храма, — не выдай меня!
   Юноша, удрученный тайной, которой не мог вынести, долго бродил по узким, слепым улицам, среди желтых глиняных стен. Он старался избежать встречи с кем-нибудь из своих друзей, которые сразу заметили бы, что с ним случилось неладное…
   Молчать. Забыть. Выбросить из памяти сегодняшнее утро, как злое наваждение. Не было этого. Он не видел и не слышал Димна.
   Но, помимо сознания, он искал защиты и помощи. Блуждания привели его к Кебалину, к его старшему брату. Кебалин сразу понял серьезность положения. Знать это и не предупредить царя — преступление, за которое надлежит смерть. Кроме того, ему стало страшно и за царя. Если Александр умрет, что будет с македонянами, что будет с ним самим и его братом здесь, в такой далекой от родины и в такой враждебной стране? А кроме всего этого, он любил Александра.
   — Я иду.
   Никомах ни о чем не спрашивал: он понял, что брат идет к царю. Никомаху нельзя было идти вместе с ним, иначе Димн сразу догадается, что его хотят выдать. Кебалин подошел к царскому дворцу и здесь остановился. Он не был достаточно знатен, чтобы войти к царю. Надо подождать, может, кто-нибудь из военачальников пойдет во дворец, а может, появится и сам царь…
   Вскоре на площади перед дворцом появился военачальник царской конницы Филота, сын Пармениона. Окруженный свитой, в пурпуровом плаще, в сандалиях, украшенных золотом, Филота с надменной осанкой проходил мимо. Кебалин остановил его:
   — Прошу тебя, Филота, проведи меня к царю. У меня есть к нему очень важное дело. Прошу тебя, убеди его выслушать меня поскорее!
   Филота взглянул на него, будто Зевс с Олимпа.
   — Что за важное дело у тебя, что непременно надо говорить с царем?
   — Я знаю… о заговоре! Царя хотят убить!
   — Кто?
   — Димн задумал убить царя. Он сам сказал Никомаху!
   Филота иронически усмехнулся:
   — Что, друзья поссорились? И теперь один наговаривает на другого?
   — Нет, Филота, тут не ссора, поверь мне. И скажи обо мне царю, я обязан предупредить его!
   — Хорошо. Скажу.
   Филота пожал плечами и прошел во дворец.
   Бежали минуты, уплывали часы. Тени на улицах стали фиолетовыми. Македонские вельможи входили во дворец и уходили из дворца. Смеялись, сидя на белых ступенях, македонские мальчики, дети знатных людей, взятые во дворец для услуг царю и для обучения.
   Кебалин терпеливо ждал.
   Наконец из дворца вышел Филота. Кебалин тотчас поспешил к нему:
   — Ты видел царя, Филота?
   — Конечно. Мы долго разговаривали с ним. О разных делах.
   — Ты сказал обо мне царю, Филота?
   — Да как-то не было подходящей минуты.
   Филота прошел было несколько шагов, но остановился, обернулся через плечо:
   — Завтра я буду разговаривать с царем наедине. Вот тогда и скажу о твоем деле.
   И он ушел, сверкая расшитым плащом, тяжелыми золотыми браслетами и драгоценными ножнами короткого меча. Свита последовала за ним, такая же надменная. Еще бы, они служат одному из самых сильных и влиятельных военачальников во всем македонском войске.
   Солнце зашло. Тьма накрыла город.
   — Нехорошее дело, — в раздумье сказал Кебалин, вернувшись домой.
   — Я не виноват, Кебалин! — жалобно отозвался Никомах.
   — Я не о тебе. Нехорошо, что Филота ничего не сказал царю.
   — Он скажет завтра, Кебалин!
   — А что, если те… твои друзья придут к царю раньше нас и признаются? Или их поймают и заставят сказать… Как на нас посмотрит царь?
   — Кебалин, мы ни в чем не виноваты!
   — В таких случаях оправдаться трудно, меч сечет и виноватых и невиновных…
   На другой день первой заботой было узнать, был ли во дворце Филота и сказал ли о нем царю. Кебалин почти весь день слонялся около дворца, лишь вечером он увидел Филоту.
   — Я совсем забыл о тебе, — небрежно ответил Филота. — Скажу царю в следующий раз.
   Кебалин, угрюмый, расстроенный, понял, что надо искать к царю других путей. Время проходит, опасность, быть может, совсем близка… Вот уже целых два дня он носит в себе тайну, которая сжигает его. Он набрался решимости и вошел во дворец, стража преградила ему дорогу. На счастье, Кебалина увидел молодой Метрон, хранитель царского оружия. Метрон знал Кебалина и впустил его.
   — Проведи меня к царю, Метрон! У меня к нему очень важное дело.
   — Что мне сказать царю, Кебалин?
   — Скажи… что его хотят убить.
   Метрон побледнел.
   — Пройди сюда. Жди здесь.
   Метрон втолкнул Кебалина в комнату, где хранилось царское оружие, и захлопнул дверь.
   Кебалин слышал, как удалялись его торопливые шаги, затихая в глубине дворцовых покоев.
   Александр мылся в ванне. Это была та самая светящаяся зеленым лунным светом ванна из оникса, взятая в лагере Дария после битвы при Иссе. Золотые флаконы с благовониями, сосуды с душистыми маслами и притираниями мягко мерцали в нишах, под колеблющимся светом золотых светильников.
   Александр с наслаждением дышал запахом розовой эссенции, которую только что влили в прозрачную воду ванны. Легкая дремота, приятные грезы обволакивали его. Сам того не замечая, македонский царь, столько раз ночевавший у костра в походной хламиде, все больше привыкал к роскоши.
   Внезапно в эту сладкую тишину ворвался чей-то тревожный голос:
   — Пустите меня к царю, пустите, дело не ждет! Царю угрожает опасность!
   Сразу исчезло все — покой, дремота, волшебное забытье. Александр накинул льняную простыню.
   — Пусть войдет.
   Метрон дрожал от волнения.
   — Царь, тебя хотят убить. Это сказал Кебалин. Он в оружейной, я задержал его.
   Глаза Александра стали холодными и жестокими. Он потребовал одежду и стремительным шагом направился в оружейную. Увидев его, Кебалин всплеснул руками от радости.
   — Царь! Слава богам, я вижу тебя живым и невредимым!
   Александр тут же, в оружейной, допросил его. Кебалин рассказал все, что узнал от брата.
   — Но ты, зная это, два дня молчал?
   Кебалину пришлось рассказать про Филоту.
   — Я два раза просил его предупредить тебя, царь!
   — Два раза?
   — Да. Два раза. Он обещал, но не нашел времени. Потому я здесь.
   — Два раза… И он два раза промолчал?!
   Царь сел на скамью. Плечи его поникли, словно на них навалилась тяжесть. Крепко сжав губы, он глядел в пол, покрытый изразцами, будто смертельно раненный человек.
   Расследовать заговор собрались ближайшие друзья царя, его этеры. Велели схватить и привести Димна. Послали за Филотой.
   Филота вошел, как всегда, с высоко поднятой головой. Он встретил холодный, вопрошающий взгляд царя и спокойно выдержал его. Он еще не знал, в чем его обвиняют.
   Димна принесли на руках. В ту минуту, когда царская стража пришла за ним, он ударил себя мечом. Его принесли и положили на пол. И тотчас на плитах возникло темное пятно крови.
   Александр подошел к нему.
   — Что вынудило тебя, Димн, на такое преступление? — с глубокой горечью сказал он. — Видно, тебе Филота показался достойнее македонского трона, чем я?
   Димн поднял на царя угасающие глаза. Хотел что-то ответить, но потерял сознание. Через минуту он умер.
   Этеры в смущении переглянулись. Умер единственный человек, который мог до конца раскрыть заговор. Александр отошел от него и опустился в кресло.
   — Кебалин заслуживает крайнего наказания, если он скрывал заговор против моей жизни, — сказал он, устремив на Филоту потемневшие глаза, — но он утверждает, что в этом виноват ты, Филота. Чем теснее наша с тобой дружба, тем преступнее твое укрывательство. Смотри, Филота, сейчас у тебя благосклонный судья. Если ты еще можешь опровергнуть то, в чем обвиняют тебя, — опровергни!