Страница:
Желание победить было исключительно сильно. Сознательно рискуя жизнью, наши летчики шли на таран, не раз обращая противника в позорное бегство. Первый в истории советской авиации таран, совершенный старшим лейтенантом Виталием Скобарихиным, вскоре был повторен лейтенантом А. Ф. Мошиным.
Успешные налеты на вражеские аэродромы подавляли японских летчиков морально и физически, способствовали окончательному переходу инициативы в воздухе к советским истребителям.
В конце июля и в начале августа наша авиация значительно пополнилась самолетами, были сформированы новые авиационные части. Если к началу пограничного конфликта в мае в МНР находились один истребительный полк, укомплектованный устаревшими самолетами, и один бомбардировочный, только начинавший осваивать новые самолеты (практически он был малобоеспособен и не мог принять участие в майских боях), то теперь здесь базировались три истребительных и три бомбардировочных полка. Устаревшие самолеты (И-16 с двумя крыльевыми пулеметами и И-15) были заменены истребителями И-16 с более мощным пушечно-пулеметным вооружением и новыми типами самолетов И-153 («чайками»). На одном из наших аэродромов появилась пятерка И-16, оборудованная новейшим реактивным вооружением, которого не было в то время ни в одной зарубежной армии. Активно начала действовать ночная группа тяжелых бомбардировщиков ТБ-3.
Все эти мероприятия советско-монгольского командования позволили окончательно вырвать инициативу у японцев и создать к началу августа необходимые условия для завоевания господства в воздухе.
Наземные части тоже пополнились.
Из частей и соединений, сосредоточиваемых в районе Халхин-Гола, была создана Первая армейская группа. Для наблюдения за действиями противника формировалась отдельная разведывательная истребительная эскадрилья. У нас в Союзе это была первая истребительная авиационно-разведывательная часть. Я был назначен в нее комиссаром.
7
Ясным солнечным утром лечу на новый аэродром, к новому месту службы.
Кто и что ждет меня там? Каких встречу людей, с кем буду летать?
Воздушная разведка…
До сих пор эту работу выполняли специальные самолеты-разведчики — легкие бомбардировщики, приспособленные для разведки. А с завтрашнего дня, со второго августа, этим будут заниматься и летчики, летающие на И-16. Правда, прежде они тоже ходили на разведку, но изредка, от случая к случаю, и без всякого плана. Теперь создана эскадрилья разведчиков. Перед ней — новые задачи…
Мысленно спрашиваю себя: а как же теперь с воздушными боями? Ведь разведчики должны вести разведку… Неужели всякий раз уклоняться от боя?..
По расчету, должен уже появиться аэродром, но внизу — ничего похожего. Вот одинокая юрта, но где же самолеты? Юрта поставлена как раз там, где должна быть точка. Несколько автомашин, рядом посадочное «Т». Да это и есть аэродром! Меня здесь ждут, посадка разрешена. А самолетов нет. Значит, я прилетел первым. Горючего в запасе много, можно ознакомиться с районом аэродрома.
Беру курс в сторону линии фронта. Не успел отлететь, а с высоты двух тысяч метров уже видна темная полоса Халхин-Гола, желтые песчаные барханы противоположного берега. До линии фронта так близко, что сюда может достать и артиллерия японцев! Вот так разведчики… В таком непосредственном соседстве с передним краем подсаживают только истребителей-перехватчиков. Что же, будем, значит, летать и на перехват зрячего противника, — какой же истребитель усидит на земле, когда виден враг!..
Мое внимание привлекла стрела у горы Хамар-Даба. В направлении, указанном ею, шел воздушный бой. Я поспешил туда, но противник уже уходил с набором высоты. Вслед ему раздались залпы реактивных снарядов: их черные шапки, напоминая разрывы японской зенитной артиллерии, мощными кучками ложились значительно выше самолетов противника. Капитан Николай Звонарев, возглавляющий группу И-16, вооруженных реактивными установками, говорил, когда мы встретились на одном из аэродромов: «За реактивной артиллерией — будущее. Только вот пока с прицельностью плохо, очень трудно попасть…» Да, прицельность, действительно, пока неважная…
Возвращаюсь.
На аэродроме сидит один И-16. Приземляюсь и подруливаю к нему. Меня встречает длинный, худощавый лейтенант в выгоревшем шлеме и в изрядно поношенном реглане. Реглан ему явно короток, отчего фигура лейтенанта кажется еще более нескладной. Он очень тощ, и в своей истертой кожанке чем-то смахивает на огородное пугало. Я представился.
— А-а! Значит, комиссар ко мне? — с беспечной, но приветливой веселостью отозвался он, подавая руку. — Гринев Николай.
Потом плутовато улыбнулся и спросил, как старого знакомого:
— Ты что, эскадрильный комиссар, сразу точку не нашел, не с той стороны появился?
Отвечаю.
— А я, грешник, подумал, малость блуданул… У тебя, знаешь, получается, как у Швейка. Его спросили: «Швейк, ты куда идешь?» — «На фронт». — «Но, позволь, фронт-то сзади?» — «Ничего! Земля — шар: обойду кругом и выйду с тыла».
Гринев первым безобидно и звонко рассмеялся. Я тоже смеюсь.
Вдруг он смолк, настороженно скользнул взглядом по моему новому реглану. Сухое, подвижное лицо потускнело. Я заметил, что у него при этом нервно подергивается верхняя губа и ноздри.
— Ты что, только прибыл в Монголию?
Я объяснил, почему на мне новый реглан.
Он успокоился, лицо его снова стало весело-беспечным, и перешел к деловому разговору. Выяснилось, что назначенный начальником штаба эскадрильи капитан Борзяк уже вызван в штаб группы за получением задания. К обеду должны прилететь все летчики. С завтрашнего дня начинается работа по плану. Договариваемся: все будем жить на аэродроме, летчики — в юрте, которая уже стоит, а технический состав поставит себе маленькие палатки возле самолетов.
— Ты помнишь выступление полковника Лакеева на банкете? — спросил Гринев. — Оказывается, ему маршал Чойбалсан уже подарил юрту. Значит, зимовка нам улыбается…
— В юртах должно быть тепло. Печки поставим.
— Мы в тридцать шестом году в Забайкалье такие же голые места осваивали, — сказал Гринев. — Я туда сразу после школы приехал. Выкопали себе землянки и жили. Неплохо жили! — Его глаза лукаво засветились. — В одной землянке жили и женатики со своими молодухами, и холостяки — чистый первобытный уклад. Потом» когда от нас перевели семейных, даже как-то скучно стало…
— Мы тоже можем землянки построить, — вмешался в разговор подъехавший на бензозаправщике комендант аэродрома. — Лес уже завозят.
— Ну! — вырвалось у Гринева. Видимо, мысль о том, что зимовка в степи вполне реальна, до этого всерьез им в расчет не принималась. — И много леса?
— Пока отпустили на столовую, да и то только на столы.
— А где вы думаете оборудовать столовую? — спросил я.
Комендант показал на машины, стоящие в километре от нас.
— А стоит ли нам столовую строить, ведь мы там будем только ужинать? Не лучше ли ужин привозить прямо в юрту? — Гринев вопросительно посмотрел на меня.
Я поддержал командира.
Женя Шинкаренко, кряжистый, низкорослый крепыш, «держал банчек». Его крупное смуглое лицо с темной синевой от чисто выбритой бороды, с густыми, сросшимися бровями и толстыми губами на первый взгляд могло показаться свирепым. Но стоило ему открыть белозубый рот и произнести хотя бы два слова, как оно становилось на редкость симпатичным.
— Я говорю своему комэске, — рассказывал Шинкаренко, — сжальтесь, не посылайте в разведчики, хочу драться с японцами… А он: «Разведчики сталкиваются с противником еще побольше, чем мы! Вас командование посылает на ответственное дело, а вы куражитесь!»
— А вообще, Женя, он прав, — отзывается командир звена Павел Кулаков. — Нам придется воздушные бои вести частенько…
— Брось чепуху пороть! — перебивает его другой командир звена Анатолий Комоса. — Будем утюжить воздух, и все!
До палатки доносится суховатая, точно рвется крепкое полотно, стрельба авиационных пулеметов «ШКАС». Слышится отдаленный рокот моторов. Мы смотрим в сторону фронта. На горизонте чуть заметно — точно комариная стая — крутятся самолеты.
Гринев вскакивает и, застегивая шлем, кричит в палатку:
— Капитан Борзяк! Связь со штабом группы установлена?
— Штаб группы на проводе!
— Передайте: вылетаем!..
Командир отдает указания:
— Звено Кулакова пойдет левее меня, Комоса — правее. Все ясно?..
Начальник штаба поспешно выбегает из палатки:
— Товарищ командир! Меня только что предупредили, чтобы мы не вылетали, сегодня нам день дан на организацию…
— Какая там организация?! — горячится Гринев. — А если нас будут сейчас штурмовать, мы тоже организацией будем заниматься? Ну-ка, быстро спроси!
Маленькая фигурка капитана юркнула в палатку. Мы напряженно слушаем его разговор, не сводя глаз с самолетов, вступивших в бой.
— Нет нужды?.. Без нас справятся?..
— Так нас здесь могут всех на земле пощелкать! — гневно восклицает Гринев.
— На зрячего не разрешают подняться, а ты — «частенько»… — язвительно шепчет Комоса своему соседу Кулакову.
— Товарищ командир, — докладывает между тем начальник штаба, выходя из палатки, — меня сейчас предупредили: в следующий раз, когда заметим самолеты противника, можно подниматься в воздух, не дожидаясь разрешения.
— А ты говоришь, на зрячего не выпускают! — Кулаков толкает под локоть Комосу.
— Ну, ребята, веселая работенка здесь будет, — мягким баском подхватывает Шинкаренко. — Утюжить воздух, видать, не придется!
— Вылетать бы надо, чего там спрашивать, и так рее видно! — нетерпеливо говорит Комоса.
— Ты, черномазый, снимай шлем, не полетим ведь, — скорее с насмешкой, чем доброжелательно, обращается он к Шинкаренко. — Организацией, слышь, будем заниматься.
В Комосе чувствовалось что-то неуравновешенное, буйное мальчишеское ухарство, всегда мешающее работе коллектива.
— А вам разве не интересно знать план разведки? — спрашиваю я Комосу.
— Какой это план?
— План, предусматривающий, где мы будем летать, с какой целью.
— Ну-у!.. А такой план разве есть? — искренне удивляется он.
— Вот сейчас мы и должны его подробно изучить.
Капитан Борзяк, имея академическое образование и продолжительное время работая в штабах, хорошо разбирался в вопросах военной разведки. Получив задачу для эскадрильи, он быстро оценил особенности ее выполнения одиночным экипажем истребителя, составил очень толковый план разведки. Мы с командиром внимательно его просмотрели и с удовольствием одобрили. План заключался в следующем.
Весь район разведки — 200 километров по фронту и до 100 километров в глубину — делился на участки. Каждый участок предназначался для звена, которое должно изучить его до последнего кустика, до самой маленькой ямки и держать под постоянным наблюдением, просматривая ежедневно не менее трех раз: утром, среди дня и в вечернее время. Дороги, ведущие к железнодорожным станциям Хайлар и Халун-Аршан, брались под особый контроль. При такой организации разведки даже ночные передвижения войск противника не могли остаться бесконтрольными (войска, прибывшие на станцию вечером, не успевали за короткую летнюю ночь добраться до окопов, и их можно было обнаружить утром где-нибудь в пути). Такая организация воздушной разведки совместно с другими средствами позволяла нашему командованию с большей точностью знать, как идет сосредоточение войск противника.
Когда этот план был доведен до летчиков, Кулаков осторожно высказался:
— Залететь-то на 100 километров мы можем, но где сядем? Вдруг горючего не хватит?
— Вот потому нас и подсадили так близко к линии фронта, — сказал Гринев. — Да и народ в эскадрилью подобран, кажется, сообразительный…
— Встанет мотор — спланируем, — пошутил Шинкаренко и уже серьезнее добавил: — Будем летать повыше. Еще премии за экономию горючего получим…
— На войне ордена дают, а не премии, — поправил Комоса.
— А мы люди не гордые, нам можно то и другое.
— А если японские истребители помешают вести разведку? — снова спросил Кулаков.
— Драться будем, — решительно заявил Гринев — На то мы и истребители.
— Что ни говорите, а мне такая работенка понравится, — сказал самый молодой летчик в эскадрилье младший лейтенант Николай Молтенинов.
В конце дня мы провели организационные партийное и комсомольское собрания. Выборы, с разрешения начальника Политического управления Красной Армии, проводились открытым голосованием, при этом каждый имел возможность высказать свое мнение по выдвинутым кандидатурам.
Боевая жизнь подтвердила, что вся партийно-политическая работа должна сосредоточиваться в звене и экипаже. Поэтому в звеньях мы создали партийные группы. Люди проявляли исключительно большой интерес к международной и внутренней политике, к делам на фронте; политические и военные информации, беседы требовалось проводить как можно чаще.
Несмотря на то что эскадрилья собралась из разных полков и люди друг друга до этого почти не знали, в выдвинутых товарищах коллектив не ошибся: все они работали хорошо до самого конца боевых действий. На войне зачастую люди познаются с первой встречи.
У нас было одно существенное преимущество в сравнении со всеми другими летчиками: ожидая вылет, мы очень редко дежурили в кабинах самолетов. Это помогало сохранять силы.
Ведя постоянные наблюдения за противником, мы видели, как с каждым днем прибывают его войска. Сосредоточение наших частей тоже не могло ускользнуть от нас. И мы острее других чувствовали, что назревают большие события.
В один из августовских дней созвали партийное собрание эскадрильи. Проходило оно прямо на стоянке. Летчиков, чьи машины находились на флангах, на случай вылета ожидали грузовики.
День клонился к вечеру. Жара спала, порывистый ветер утихомирился, кучевые облака, гулявшие по небу, исчезали — все предвещало ясную погоду. Над аэродромом, охраняя воздушные пространства Монголии, прошла патрульная группа «чаек».
Первым пунктом в повестке дня стоял прием в партию. Каждое партийное собрание начиналось с чтения коротких, простых заявлений, в которых авиаторы все свои лучшие чувства и помыслы связывали с готовностью служить великому делу Коммунистической партии.
Потом обсуждались задачи коммунистов в обороне. Доклад делал комиссар военно-воздушных сил армейской группы полковой комиссар И. Т. Чернышев.
В прениях выступили командир звена Кулаков, Женя Шинкаренко, кое-кто из техников, один или два младших авиаспециалиста.
Кончилось собрание затемно, но люди не расходились. Завязалась непринужденная беседа с И. Т. Чернышевым. Кто-то допытывается:
— Долго ли еще японцы будут сидеть в норах на монгольской земле? Когда мы их вышвырнем?
— А что вам хочется: просто их вышвырнуть или же уничтожить? — спросил в свою очередь Чернышев.
— Мы имеем в виду вышвырнуть их трупы, чтобы не нарушать японские традиции. Говорят, они прах убитых посылают родным.
Прокатился смех.
— А вы готовы к таким делам?
— Как будто, да-а!
— Военный совет тоже так думает. А теперь — на отдых и ждите приказа!
Мы и сами догадывались, что приказ не заставит себя долго ждать, но никто из нас не подозревал, что он уже есть.
Замысел был таков.
Не нарушая государственной границы, действуя только на монгольской земле, охватывающими ударами с флангов окружить и уничтожить противника. Авиация должна громить его укрепления, живую силу и технику, уничтожать подходящие резервы и надежно прикрывать свои наземные войска от ударов японских бомбардировщиков и штурмовиков.
На стороне советско-монгольских войск было теперь численное превосходство: в пехоте и истребительной авиации — полуторное, в артиллерии — двойное, в танках — более чем четырехкратное.
Трехмесячная оборона кончилась.
Разгром
20 августа, в воскресенье, нас подняли намного раньше обычного. Еще не светало. Над прохладной степью лежала тьма, из низин, где клубились туманы, веяло сыростью.
В этот предрассветный час туман дымовой завесой стлался и над Халхин-Голом, помогая советской пехоте и танкам под тарахтенье специальных машин без глушителей и гул моторов ночных бомбардировщиков (к этим звукам японцев приучили уже давно) подойти к противнику вплотную, занять позиции для решительного броска. Через несколько минут начиналось наше генеральное наступление.
На аэродромах, пока еще покрытых предрассветным мраком, все шестьсот советских самолетов готовились к подъему в воздух. Выстроившись возле своих боевых машин, летчики, штурманы, воздушные стрелки, инженеры, техники и мотористы в глубоком молчании слушали приказ.
Час возмездия настал!
Ни один советский человек не мог помянуть добром японских милитаристов. С первых же лет Советской власти они оккупировали Советское Приморье. У всех нас свежи были в памяти события у озера Хасан. Не раз наши границы подвергались вооруженным нападениям, переходившим в ожесточенные бои. Здесь, на Дальнем Востоке, мы вынуждены были постоянно держать войска в боевой готовности, начеку.
Захват Маньчжурии, война в Китае и, наконец, вторжение в пределы МНР, как начало осуществления плана японской военщины по захвату Сибири, — все это возбуждало естественное желание покарать врага и установить длительный мир на Дальнем Востоке.
Вот почему мы с таким вниманием вслушивались в слова приказа, выражавшего наши чувства, наши кровные желания.
Сразу же возник митинг. Выступления были короткими. В них звучала торжественная клятва разгромить захватчиков. Звучала с той глубокой внутренней убежденностью, которая может быть только у воинов, испытавших свои силы в боях.
Когда расходились по самолетам, на небе занималась заря; бледная, она стала быстро розоветь и вскоре заиграла всей своей утренней красой.
Никогда, пожалуй, не ждали мы восхода солнца, как в это утро. Многие уже знали, что начало разгрому японцев должна положить авиация, вслед за ней в дело вступит артиллерия.
Перед нашей эскадрильей не было более важной задачи, чем вести разведку. По опыту мы уже знали, что без нас не проходит ни один воздушный бой. Поэтому все были готовы к выполнению любого задания. Летчику Шинкаренко и мне поручили просмотреть, какие произошли за ночь изменения у противника, нет ли на подходе резервов. Строго предупредили, чтобы мы действовали осторожно — ни в коем случае не появлялись над районом боевых действий прежде, чем туда выйдут первые эшелоны нашей авиации.
Поджидая сообщение о начале взлета бомбардировщиков, мы сидели в кабинах. Кругом стояла тишина. Поседевшая от обильной росы степь и безоблачное чистое небо казались спокойными, величавыми, и не верилось, что скоро закружится ураган беспощадной, сеющей смерть войны.
Поступила команда, мы взлетели.
Ночные туманы над землей разошлись, и поле предстоящей битвы было видно с воздуха как на ладони. В нескольких местах наведенные переправы тонкими нитями перерезали реку. На сизых берегах Халхин-Гола привычный глаз без труда различал паутину окопов и ходов сообщения, но войск и техники не было видно. Восточный берег, к которому три месяца ожесточенно рвались японские захватчики, был изрезан и перерыт особенно сильно: там на узкой полосе в 3 — 5 километров разместились переправившиеся за последние две ночи советско-монгольские полки. Они сжались, как пружина, готовые по первому сигналу начать стремительное движение.
На стороне японцев никаких особых изменений я не заметил.
В небе появилась пушечная эскадрилья лейтенанта Трубаченко. Рядом летели небольшие группы СБ, сопровождаемые истребителями полка майора Кравченко.
Японцы не догадались, что все эти самолеты специально выделены для подавления огня зенитной артиллерии. Враг яростно стал обстреливать их и тем полностью раскрыл всю систему своего зенитного огня. Бомбы, снаряды артиллерии и штурмующие пушечные истребители заставили вражеские зенитки замолчать.
Тогда-то в южной стороне неба и появились главные силы советской бомбардировочной авиации — более 150 машин. Окаймленные истребителями непосредственного сопровождения из полка майора Забалуева, они плыли колоннами девяток. Над ними, красуясь в золотистом блеске разгоревшегося утра, шли девятки «чаек». Такой массированный удар с одновременным участием около четырехсот самолетов явился по тому времени выдающимся событием в военном искусстве, не имевшим еще прецедента в истории.
Наступление началось с воздуха.
Земля, занятая врагом, содрогнулась от сброшенных бомб. Сверху казалось, что какая-то черно-серая лава вырвалась из ее глубин и, расплываясь, поглощает окопы, а вместе с ними и людей, и технику. Пожары в разных местах полыхали, подобно факелам.
Не успели рассеяться дым и пыль, вызванные бомбардировкой, как начала работу артиллерия.
Этот удар был для противника настолько неожиданным, что в первые полтора часа он не мог послать ни одного ответного снаряда, ни одной бомбы.
Японское командование не предполагало, что его опередят. При всех мерах маскировки, применявшихся с нашей стороны, японцы знали о сосредоточении против них больших сил и тоже форсировали подготовку к наступлению. Они думали начать его 24 августа и просчитались. Сказалась недооценка технической мощи Советского Союза, и в частности современных транспортных средств. Наши войска сумели Сосредоточиться, преодолев 750-километровое расстояние по пустынной степи от станции Борзя, гораздо быстрее, чем японские, хотя у них от станции Халун-Аршан и Хайлар до района боевых действий расстояние исчислялось всего 60 и 180 километрами.
— Ох, и силища же теперь у нас! — сказал я Васильеву, вылезая из кабины после полета.
К моему удивлению, техник не высказал особенной восторженности, не без достоинства, правда, сказав:
— Мы тоже видели! Бомбардировщики почти над нами проходили.
Вопреки обыкновению, он даже не спросил меня о работе мотора… И тут я заметил, что сам он располагает новостью, которая кажется ему наиважнейшей… От доброго предчувствия у меня больно и сладко екнуло внутри…
Да, это было письмо! Первое за три месяца…
Васильев вообще отличался медлительностью, а на этот раз, когда должен был всего-навсего опустить руку в наколенный карман комбинезона и достать конверт, он, казалось, вовсе одеревенел… Я выхватил письмо из рук техника, не дожидаясь, когда по всем правилам исполнится церемония вручения… Ничего, кроме исписанного женским почерком тетрадного листа бумаги, я больше не видел. Пробежав строчки, как будто поговорил с женой, и это было для меня важнее всего на свете. Как иногда немного надо человеку, чтобы он почувствовал себя счастливым!..
«…Твоя Валя»… Образ любимой, возникнув перед глазами, наполнил меня бодростью, легкостью, удивительной свежестью…
А жизнь на аэродроме шла своим чередом.
Васильев, сняв капоты, осматривал мотор. Мастер по вооружению, взглянув на пулеметы, не сделавшие ни одного выстрела, пошел осматривать другой самолет. Шинкаренко, который видел, как много радости доставило мне письмо, стоял в задумчивости и, может быть, вспоминал свою жену Лизу… Я упрятал письмо в карман, и мы с Женей пошли на командный пункт.
Начальник штаба эскадрильи капитан Борзяк передал по телефону результаты разведки в штаб группы и получил оттуда приказание: ни одному летчику никуда не вылетать без особого разрешения.
— Вот это новость! — воскликнул Гринев и, посмотрев на меня, тут же рассмеялся: — А если нас будут штурмовать?.. Тогда тоже сидеть будем?
Успешные налеты на вражеские аэродромы подавляли японских летчиков морально и физически, способствовали окончательному переходу инициативы в воздухе к советским истребителям.
В конце июля и в начале августа наша авиация значительно пополнилась самолетами, были сформированы новые авиационные части. Если к началу пограничного конфликта в мае в МНР находились один истребительный полк, укомплектованный устаревшими самолетами, и один бомбардировочный, только начинавший осваивать новые самолеты (практически он был малобоеспособен и не мог принять участие в майских боях), то теперь здесь базировались три истребительных и три бомбардировочных полка. Устаревшие самолеты (И-16 с двумя крыльевыми пулеметами и И-15) были заменены истребителями И-16 с более мощным пушечно-пулеметным вооружением и новыми типами самолетов И-153 («чайками»). На одном из наших аэродромов появилась пятерка И-16, оборудованная новейшим реактивным вооружением, которого не было в то время ни в одной зарубежной армии. Активно начала действовать ночная группа тяжелых бомбардировщиков ТБ-3.
Все эти мероприятия советско-монгольского командования позволили окончательно вырвать инициативу у японцев и создать к началу августа необходимые условия для завоевания господства в воздухе.
Наземные части тоже пополнились.
Из частей и соединений, сосредоточиваемых в районе Халхин-Гола, была создана Первая армейская группа. Для наблюдения за действиями противника формировалась отдельная разведывательная истребительная эскадрилья. У нас в Союзе это была первая истребительная авиационно-разведывательная часть. Я был назначен в нее комиссаром.
7
Ясным солнечным утром лечу на новый аэродром, к новому месту службы.
Кто и что ждет меня там? Каких встречу людей, с кем буду летать?
Воздушная разведка…
До сих пор эту работу выполняли специальные самолеты-разведчики — легкие бомбардировщики, приспособленные для разведки. А с завтрашнего дня, со второго августа, этим будут заниматься и летчики, летающие на И-16. Правда, прежде они тоже ходили на разведку, но изредка, от случая к случаю, и без всякого плана. Теперь создана эскадрилья разведчиков. Перед ней — новые задачи…
Мысленно спрашиваю себя: а как же теперь с воздушными боями? Ведь разведчики должны вести разведку… Неужели всякий раз уклоняться от боя?..
По расчету, должен уже появиться аэродром, но внизу — ничего похожего. Вот одинокая юрта, но где же самолеты? Юрта поставлена как раз там, где должна быть точка. Несколько автомашин, рядом посадочное «Т». Да это и есть аэродром! Меня здесь ждут, посадка разрешена. А самолетов нет. Значит, я прилетел первым. Горючего в запасе много, можно ознакомиться с районом аэродрома.
Беру курс в сторону линии фронта. Не успел отлететь, а с высоты двух тысяч метров уже видна темная полоса Халхин-Гола, желтые песчаные барханы противоположного берега. До линии фронта так близко, что сюда может достать и артиллерия японцев! Вот так разведчики… В таком непосредственном соседстве с передним краем подсаживают только истребителей-перехватчиков. Что же, будем, значит, летать и на перехват зрячего противника, — какой же истребитель усидит на земле, когда виден враг!..
Мое внимание привлекла стрела у горы Хамар-Даба. В направлении, указанном ею, шел воздушный бой. Я поспешил туда, но противник уже уходил с набором высоты. Вслед ему раздались залпы реактивных снарядов: их черные шапки, напоминая разрывы японской зенитной артиллерии, мощными кучками ложились значительно выше самолетов противника. Капитан Николай Звонарев, возглавляющий группу И-16, вооруженных реактивными установками, говорил, когда мы встретились на одном из аэродромов: «За реактивной артиллерией — будущее. Только вот пока с прицельностью плохо, очень трудно попасть…» Да, прицельность, действительно, пока неважная…
Возвращаюсь.
На аэродроме сидит один И-16. Приземляюсь и подруливаю к нему. Меня встречает длинный, худощавый лейтенант в выгоревшем шлеме и в изрядно поношенном реглане. Реглан ему явно короток, отчего фигура лейтенанта кажется еще более нескладной. Он очень тощ, и в своей истертой кожанке чем-то смахивает на огородное пугало. Я представился.
— А-а! Значит, комиссар ко мне? — с беспечной, но приветливой веселостью отозвался он, подавая руку. — Гринев Николай.
Потом плутовато улыбнулся и спросил, как старого знакомого:
— Ты что, эскадрильный комиссар, сразу точку не нашел, не с той стороны появился?
Отвечаю.
— А я, грешник, подумал, малость блуданул… У тебя, знаешь, получается, как у Швейка. Его спросили: «Швейк, ты куда идешь?» — «На фронт». — «Но, позволь, фронт-то сзади?» — «Ничего! Земля — шар: обойду кругом и выйду с тыла».
Гринев первым безобидно и звонко рассмеялся. Я тоже смеюсь.
Вдруг он смолк, настороженно скользнул взглядом по моему новому реглану. Сухое, подвижное лицо потускнело. Я заметил, что у него при этом нервно подергивается верхняя губа и ноздри.
— Ты что, только прибыл в Монголию?
Я объяснил, почему на мне новый реглан.
Он успокоился, лицо его снова стало весело-беспечным, и перешел к деловому разговору. Выяснилось, что назначенный начальником штаба эскадрильи капитан Борзяк уже вызван в штаб группы за получением задания. К обеду должны прилететь все летчики. С завтрашнего дня начинается работа по плану. Договариваемся: все будем жить на аэродроме, летчики — в юрте, которая уже стоит, а технический состав поставит себе маленькие палатки возле самолетов.
— Ты помнишь выступление полковника Лакеева на банкете? — спросил Гринев. — Оказывается, ему маршал Чойбалсан уже подарил юрту. Значит, зимовка нам улыбается…
— В юртах должно быть тепло. Печки поставим.
— Мы в тридцать шестом году в Забайкалье такие же голые места осваивали, — сказал Гринев. — Я туда сразу после школы приехал. Выкопали себе землянки и жили. Неплохо жили! — Его глаза лукаво засветились. — В одной землянке жили и женатики со своими молодухами, и холостяки — чистый первобытный уклад. Потом» когда от нас перевели семейных, даже как-то скучно стало…
— Мы тоже можем землянки построить, — вмешался в разговор подъехавший на бензозаправщике комендант аэродрома. — Лес уже завозят.
— Ну! — вырвалось у Гринева. Видимо, мысль о том, что зимовка в степи вполне реальна, до этого всерьез им в расчет не принималась. — И много леса?
— Пока отпустили на столовую, да и то только на столы.
— А где вы думаете оборудовать столовую? — спросил я.
Комендант показал на машины, стоящие в километре от нас.
— А стоит ли нам столовую строить, ведь мы там будем только ужинать? Не лучше ли ужин привозить прямо в юрту? — Гринев вопросительно посмотрел на меня.
Я поддержал командира.
8
К середине дня все встало на свои места. Аэродром принял обычный вид. Истребители И-16, расположившись полукругом на расстоянии ста — двухсот метров друг от друга, находились в боевой готовности. Звено командира эскадрильи заняло место посередине стоянки, рядом с палаткой командного пункта. Летчики, собравшиеся из трех истребительных полков, в ожидании служебного совещания сидели возле палатки и вели между собой разговор, как давнишние знакомые.Женя Шинкаренко, кряжистый, низкорослый крепыш, «держал банчек». Его крупное смуглое лицо с темной синевой от чисто выбритой бороды, с густыми, сросшимися бровями и толстыми губами на первый взгляд могло показаться свирепым. Но стоило ему открыть белозубый рот и произнести хотя бы два слова, как оно становилось на редкость симпатичным.
— Я говорю своему комэске, — рассказывал Шинкаренко, — сжальтесь, не посылайте в разведчики, хочу драться с японцами… А он: «Разведчики сталкиваются с противником еще побольше, чем мы! Вас командование посылает на ответственное дело, а вы куражитесь!»
— А вообще, Женя, он прав, — отзывается командир звена Павел Кулаков. — Нам придется воздушные бои вести частенько…
— Брось чепуху пороть! — перебивает его другой командир звена Анатолий Комоса. — Будем утюжить воздух, и все!
До палатки доносится суховатая, точно рвется крепкое полотно, стрельба авиационных пулеметов «ШКАС». Слышится отдаленный рокот моторов. Мы смотрим в сторону фронта. На горизонте чуть заметно — точно комариная стая — крутятся самолеты.
Гринев вскакивает и, застегивая шлем, кричит в палатку:
— Капитан Борзяк! Связь со штабом группы установлена?
— Штаб группы на проводе!
— Передайте: вылетаем!..
Командир отдает указания:
— Звено Кулакова пойдет левее меня, Комоса — правее. Все ясно?..
Начальник штаба поспешно выбегает из палатки:
— Товарищ командир! Меня только что предупредили, чтобы мы не вылетали, сегодня нам день дан на организацию…
— Какая там организация?! — горячится Гринев. — А если нас будут сейчас штурмовать, мы тоже организацией будем заниматься? Ну-ка, быстро спроси!
Маленькая фигурка капитана юркнула в палатку. Мы напряженно слушаем его разговор, не сводя глаз с самолетов, вступивших в бой.
— Нет нужды?.. Без нас справятся?..
— Так нас здесь могут всех на земле пощелкать! — гневно восклицает Гринев.
— На зрячего не разрешают подняться, а ты — «частенько»… — язвительно шепчет Комоса своему соседу Кулакову.
— Товарищ командир, — докладывает между тем начальник штаба, выходя из палатки, — меня сейчас предупредили: в следующий раз, когда заметим самолеты противника, можно подниматься в воздух, не дожидаясь разрешения.
— А ты говоришь, на зрячего не выпускают! — Кулаков толкает под локоть Комосу.
— Ну, ребята, веселая работенка здесь будет, — мягким баском подхватывает Шинкаренко. — Утюжить воздух, видать, не придется!
— Вылетать бы надо, чего там спрашивать, и так рее видно! — нетерпеливо говорит Комоса.
— Ты, черномазый, снимай шлем, не полетим ведь, — скорее с насмешкой, чем доброжелательно, обращается он к Шинкаренко. — Организацией, слышь, будем заниматься.
В Комосе чувствовалось что-то неуравновешенное, буйное мальчишеское ухарство, всегда мешающее работе коллектива.
— А вам разве не интересно знать план разведки? — спрашиваю я Комосу.
— Какой это план?
— План, предусматривающий, где мы будем летать, с какой целью.
— Ну-у!.. А такой план разве есть? — искренне удивляется он.
— Вот сейчас мы и должны его подробно изучить.
Капитан Борзяк, имея академическое образование и продолжительное время работая в штабах, хорошо разбирался в вопросах военной разведки. Получив задачу для эскадрильи, он быстро оценил особенности ее выполнения одиночным экипажем истребителя, составил очень толковый план разведки. Мы с командиром внимательно его просмотрели и с удовольствием одобрили. План заключался в следующем.
Весь район разведки — 200 километров по фронту и до 100 километров в глубину — делился на участки. Каждый участок предназначался для звена, которое должно изучить его до последнего кустика, до самой маленькой ямки и держать под постоянным наблюдением, просматривая ежедневно не менее трех раз: утром, среди дня и в вечернее время. Дороги, ведущие к железнодорожным станциям Хайлар и Халун-Аршан, брались под особый контроль. При такой организации разведки даже ночные передвижения войск противника не могли остаться бесконтрольными (войска, прибывшие на станцию вечером, не успевали за короткую летнюю ночь добраться до окопов, и их можно было обнаружить утром где-нибудь в пути). Такая организация воздушной разведки совместно с другими средствами позволяла нашему командованию с большей точностью знать, как идет сосредоточение войск противника.
Когда этот план был доведен до летчиков, Кулаков осторожно высказался:
— Залететь-то на 100 километров мы можем, но где сядем? Вдруг горючего не хватит?
— Вот потому нас и подсадили так близко к линии фронта, — сказал Гринев. — Да и народ в эскадрилью подобран, кажется, сообразительный…
— Встанет мотор — спланируем, — пошутил Шинкаренко и уже серьезнее добавил: — Будем летать повыше. Еще премии за экономию горючего получим…
— На войне ордена дают, а не премии, — поправил Комоса.
— А мы люди не гордые, нам можно то и другое.
— А если японские истребители помешают вести разведку? — снова спросил Кулаков.
— Драться будем, — решительно заявил Гринев — На то мы и истребители.
— Что ни говорите, а мне такая работенка понравится, — сказал самый молодой летчик в эскадрилье младший лейтенант Николай Молтенинов.
В конце дня мы провели организационные партийное и комсомольское собрания. Выборы, с разрешения начальника Политического управления Красной Армии, проводились открытым голосованием, при этом каждый имел возможность высказать свое мнение по выдвинутым кандидатурам.
Боевая жизнь подтвердила, что вся партийно-политическая работа должна сосредоточиваться в звене и экипаже. Поэтому в звеньях мы создали партийные группы. Люди проявляли исключительно большой интерес к международной и внутренней политике, к делам на фронте; политические и военные информации, беседы требовалось проводить как можно чаще.
Несмотря на то что эскадрилья собралась из разных полков и люди друг друга до этого почти не знали, в выдвинутых товарищах коллектив не ошибся: все они работали хорошо до самого конца боевых действий. На войне зачастую люди познаются с первой встречи.
9
Еще недавно никто из нас не мог себе представить, что придется так много летать. Связь со штабом армейской группы была прямая, и, находясь близ переднего края, мы использовались не только как разведчики, но и как перехватчики, как постоянный резерв командования. Воздушные бои часто происходили в пределах нашей видимости. Тогда мы поднимались, не дожидаясь телефонных звонков из штаба. Другими словами, выполняли двойную работу: и по авиаразведке — в интересах армейской группы и ту, что обязана делать любая истребительная эскадрилья.У нас было одно существенное преимущество в сравнении со всеми другими летчиками: ожидая вылет, мы очень редко дежурили в кабинах самолетов. Это помогало сохранять силы.
Ведя постоянные наблюдения за противником, мы видели, как с каждым днем прибывают его войска. Сосредоточение наших частей тоже не могло ускользнуть от нас. И мы острее других чувствовали, что назревают большие события.
В один из августовских дней созвали партийное собрание эскадрильи. Проходило оно прямо на стоянке. Летчиков, чьи машины находились на флангах, на случай вылета ожидали грузовики.
День клонился к вечеру. Жара спала, порывистый ветер утихомирился, кучевые облака, гулявшие по небу, исчезали — все предвещало ясную погоду. Над аэродромом, охраняя воздушные пространства Монголии, прошла патрульная группа «чаек».
Первым пунктом в повестке дня стоял прием в партию. Каждое партийное собрание начиналось с чтения коротких, простых заявлений, в которых авиаторы все свои лучшие чувства и помыслы связывали с готовностью служить великому делу Коммунистической партии.
Потом обсуждались задачи коммунистов в обороне. Доклад делал комиссар военно-воздушных сил армейской группы полковой комиссар И. Т. Чернышев.
В прениях выступили командир звена Кулаков, Женя Шинкаренко, кое-кто из техников, один или два младших авиаспециалиста.
Кончилось собрание затемно, но люди не расходились. Завязалась непринужденная беседа с И. Т. Чернышевым. Кто-то допытывается:
— Долго ли еще японцы будут сидеть в норах на монгольской земле? Когда мы их вышвырнем?
— А что вам хочется: просто их вышвырнуть или же уничтожить? — спросил в свою очередь Чернышев.
— Мы имеем в виду вышвырнуть их трупы, чтобы не нарушать японские традиции. Говорят, они прах убитых посылают родным.
Прокатился смех.
— А вы готовы к таким делам?
— Как будто, да-а!
— Военный совет тоже так думает. А теперь — на отдых и ждите приказа!
Мы и сами догадывались, что приказ не заставит себя долго ждать, но никто из нас не подозревал, что он уже есть.
Замысел был таков.
Не нарушая государственной границы, действуя только на монгольской земле, охватывающими ударами с флангов окружить и уничтожить противника. Авиация должна громить его укрепления, живую силу и технику, уничтожать подходящие резервы и надежно прикрывать свои наземные войска от ударов японских бомбардировщиков и штурмовиков.
На стороне советско-монгольских войск было теперь численное превосходство: в пехоте и истребительной авиации — полуторное, в артиллерии — двойное, в танках — более чем четырехкратное.
Трехмесячная оборона кончилась.
Разгром
1
На фронте не считают дней недели. Суббота сегодня или понедельник — существенного значения это не имеет, но, укладываясь спать, мы все же отмечали иногда, что завтра — воскресенье…20 августа, в воскресенье, нас подняли намного раньше обычного. Еще не светало. Над прохладной степью лежала тьма, из низин, где клубились туманы, веяло сыростью.
В этот предрассветный час туман дымовой завесой стлался и над Халхин-Голом, помогая советской пехоте и танкам под тарахтенье специальных машин без глушителей и гул моторов ночных бомбардировщиков (к этим звукам японцев приучили уже давно) подойти к противнику вплотную, занять позиции для решительного броска. Через несколько минут начиналось наше генеральное наступление.
На аэродромах, пока еще покрытых предрассветным мраком, все шестьсот советских самолетов готовились к подъему в воздух. Выстроившись возле своих боевых машин, летчики, штурманы, воздушные стрелки, инженеры, техники и мотористы в глубоком молчании слушали приказ.
Час возмездия настал!
Ни один советский человек не мог помянуть добром японских милитаристов. С первых же лет Советской власти они оккупировали Советское Приморье. У всех нас свежи были в памяти события у озера Хасан. Не раз наши границы подвергались вооруженным нападениям, переходившим в ожесточенные бои. Здесь, на Дальнем Востоке, мы вынуждены были постоянно держать войска в боевой готовности, начеку.
Захват Маньчжурии, война в Китае и, наконец, вторжение в пределы МНР, как начало осуществления плана японской военщины по захвату Сибири, — все это возбуждало естественное желание покарать врага и установить длительный мир на Дальнем Востоке.
Вот почему мы с таким вниманием вслушивались в слова приказа, выражавшего наши чувства, наши кровные желания.
Сразу же возник митинг. Выступления были короткими. В них звучала торжественная клятва разгромить захватчиков. Звучала с той глубокой внутренней убежденностью, которая может быть только у воинов, испытавших свои силы в боях.
Когда расходились по самолетам, на небе занималась заря; бледная, она стала быстро розоветь и вскоре заиграла всей своей утренней красой.
Никогда, пожалуй, не ждали мы восхода солнца, как в это утро. Многие уже знали, что начало разгрому японцев должна положить авиация, вслед за ней в дело вступит артиллерия.
Перед нашей эскадрильей не было более важной задачи, чем вести разведку. По опыту мы уже знали, что без нас не проходит ни один воздушный бой. Поэтому все были готовы к выполнению любого задания. Летчику Шинкаренко и мне поручили просмотреть, какие произошли за ночь изменения у противника, нет ли на подходе резервов. Строго предупредили, чтобы мы действовали осторожно — ни в коем случае не появлялись над районом боевых действий прежде, чем туда выйдут первые эшелоны нашей авиации.
Поджидая сообщение о начале взлета бомбардировщиков, мы сидели в кабинах. Кругом стояла тишина. Поседевшая от обильной росы степь и безоблачное чистое небо казались спокойными, величавыми, и не верилось, что скоро закружится ураган беспощадной, сеющей смерть войны.
Поступила команда, мы взлетели.
Ночные туманы над землей разошлись, и поле предстоящей битвы было видно с воздуха как на ладони. В нескольких местах наведенные переправы тонкими нитями перерезали реку. На сизых берегах Халхин-Гола привычный глаз без труда различал паутину окопов и ходов сообщения, но войск и техники не было видно. Восточный берег, к которому три месяца ожесточенно рвались японские захватчики, был изрезан и перерыт особенно сильно: там на узкой полосе в 3 — 5 километров разместились переправившиеся за последние две ночи советско-монгольские полки. Они сжались, как пружина, готовые по первому сигналу начать стремительное движение.
На стороне японцев никаких особых изменений я не заметил.
В небе появилась пушечная эскадрилья лейтенанта Трубаченко. Рядом летели небольшие группы СБ, сопровождаемые истребителями полка майора Кравченко.
Японцы не догадались, что все эти самолеты специально выделены для подавления огня зенитной артиллерии. Враг яростно стал обстреливать их и тем полностью раскрыл всю систему своего зенитного огня. Бомбы, снаряды артиллерии и штурмующие пушечные истребители заставили вражеские зенитки замолчать.
Тогда-то в южной стороне неба и появились главные силы советской бомбардировочной авиации — более 150 машин. Окаймленные истребителями непосредственного сопровождения из полка майора Забалуева, они плыли колоннами девяток. Над ними, красуясь в золотистом блеске разгоревшегося утра, шли девятки «чаек». Такой массированный удар с одновременным участием около четырехсот самолетов явился по тому времени выдающимся событием в военном искусстве, не имевшим еще прецедента в истории.
Наступление началось с воздуха.
Земля, занятая врагом, содрогнулась от сброшенных бомб. Сверху казалось, что какая-то черно-серая лава вырвалась из ее глубин и, расплываясь, поглощает окопы, а вместе с ними и людей, и технику. Пожары в разных местах полыхали, подобно факелам.
Не успели рассеяться дым и пыль, вызванные бомбардировкой, как начала работу артиллерия.
Этот удар был для противника настолько неожиданным, что в первые полтора часа он не мог послать ни одного ответного снаряда, ни одной бомбы.
Японское командование не предполагало, что его опередят. При всех мерах маскировки, применявшихся с нашей стороны, японцы знали о сосредоточении против них больших сил и тоже форсировали подготовку к наступлению. Они думали начать его 24 августа и просчитались. Сказалась недооценка технической мощи Советского Союза, и в частности современных транспортных средств. Наши войска сумели Сосредоточиться, преодолев 750-километровое расстояние по пустынной степи от станции Борзя, гораздо быстрее, чем японские, хотя у них от станции Халун-Аршан и Хайлар до района боевых действий расстояние исчислялось всего 60 и 180 километрами.
— Ох, и силища же теперь у нас! — сказал я Васильеву, вылезая из кабины после полета.
К моему удивлению, техник не высказал особенной восторженности, не без достоинства, правда, сказав:
— Мы тоже видели! Бомбардировщики почти над нами проходили.
Вопреки обыкновению, он даже не спросил меня о работе мотора… И тут я заметил, что сам он располагает новостью, которая кажется ему наиважнейшей… От доброго предчувствия у меня больно и сладко екнуло внутри…
Да, это было письмо! Первое за три месяца…
Васильев вообще отличался медлительностью, а на этот раз, когда должен был всего-навсего опустить руку в наколенный карман комбинезона и достать конверт, он, казалось, вовсе одеревенел… Я выхватил письмо из рук техника, не дожидаясь, когда по всем правилам исполнится церемония вручения… Ничего, кроме исписанного женским почерком тетрадного листа бумаги, я больше не видел. Пробежав строчки, как будто поговорил с женой, и это было для меня важнее всего на свете. Как иногда немного надо человеку, чтобы он почувствовал себя счастливым!..
«…Твоя Валя»… Образ любимой, возникнув перед глазами, наполнил меня бодростью, легкостью, удивительной свежестью…
А жизнь на аэродроме шла своим чередом.
Васильев, сняв капоты, осматривал мотор. Мастер по вооружению, взглянув на пулеметы, не сделавшие ни одного выстрела, пошел осматривать другой самолет. Шинкаренко, который видел, как много радости доставило мне письмо, стоял в задумчивости и, может быть, вспоминал свою жену Лизу… Я упрятал письмо в карман, и мы с Женей пошли на командный пункт.
Начальник штаба эскадрильи капитан Борзяк передал по телефону результаты разведки в штаб группы и получил оттуда приказание: ни одному летчику никуда не вылетать без особого разрешения.
— Вот это новость! — воскликнул Гринев и, посмотрев на меня, тут же рассмеялся: — А если нас будут штурмовать?.. Тогда тоже сидеть будем?