Страница:
В иные моменты этого разбора, когда предмет изложения становился предельно ясным, начинало казаться, что отныне я буду действовать в воздухе совершенно так же, как этот крепкий, коренастый человек с его быстрым, цепким взглядом. Во мне поднималось нетерпение: пусть-ка зажмет меня у земли И-97, теперь я не так себя буду вести, как сегодня утром.
Да, советы Кравченко падали на благодатную почву. И когда разбор закончился, командир полка с легкостью, неожиданной для его грузноватого тела, занял свое место в кабине И-16 и ушел в небо красивым, стремительным почерком, я очень остро почувствовал, как велика дистанция между опытом, которым владеет он, и тем, что успел усвоить я.
Аэродром, на который перелетала эскадрилья, хотя ничем и не отличался от прежнего, все то же — голая степь, бескрайнее небо, но чувствовали мы себя на новом месте как-то скованно, непривычно…
Трубаченко, стоя возле своей машины и волнуясь за каждую посадку, не сводил глаз с истребителей, проносящихся над землей. К нему подходили летчики, уже зарулившие свои самолеты.
— Ну, теперь мы можем делать не три захода при штурмовке, а пять, — заметил Арсенин, — линия фронта совсем близко.
— Так тебе японцы и позволят висеть над ними! Они еще вчера подсели чуть не к самой линии фронта, — возразил Красноюрченко.
— О горючем в бою можно не думать — хватит! — вставил Солянкин. — Только бы они нас здесь не засекли…
— Куда тянешь?! — во весь голос закричал командир эскадрильи, как будто летчик, высоко выровнявший самолет, мог его услышать. — Задержи! Задержи!!! — Видимо, в наступавших сумерках земля просматривалась плохо, летчик продолжал тянуть ручку «на себя». Самолет оказался в посадочном положении высоко от земли — вот-вот свалится на крыло…
Все в тревоге замерли. Обидно было бы, не потеряв за день ни одного самолета в боях, лишиться боевой машины на своем аэродроме. Опасность была столь велика, что мелькнула мысль о катастрофе…
Летчик, к счастью, заметил свою ошибку и резко дал газ. Мотор взревел. Тысяча лошадиных сил подхватила самолет, и он, покачиваясь с крыла на крыло, как бы нехотя увеличивая скорость, полез вверх… ушел на второй круг.
Вырвался общий вздох облегчения.
Кто-то проговорил:
— Нужно бы пораньше сюда подскочить.
— Рискованно! — отрезал Трубаченко. — Японцы могли обнаружить посадку, а утром штурмануть.
Мы не спуская глаз следили за виновником происшествия. Как-то он сядет? Ведь сумерки стали еще гуще, тьма спускается на землю. Разговоры прекратились. Даже шоферы бензозаправщиков и те выскочили из машин…
— Да он же решил просто пошутить! — воскликнул Красноюрченко, когда самолет отлично приземлился.
— Правильно! — поддержали другие.
— Ну, теперь на ужин. И спать, — сказал Трубаченко.
Полуторка тронулась.
По пути мы захватили только что приземлившегося летчика. Никто не сказал ему ни слова упрека. Усталый, он был обескуражен своей оплошностью, молчал. Восемь вылетов в день — это почти в три раза больше нагрузки, которую, как считается, может выдерживать летчик. Но никто из нас не хотел показать, что он менее вынослив, чем товарищ.
Машина доставила нас прямо к цистерне с водой, занимавшей среди юрт самое видное место.
— Братцы славяне, в атаку! — прогремел Красноюрченко.
Кузов полуторки разом опустел.
— Комиссар! Давай из шланга! — сказал Трубаченко, сбрасывая гимнастерку.
Я взялся за шланг.
— Ух, хорошо! — крякал он, шлепая ладонями свое не тронутое загаром тело.
— Жору, братцы, треба почище вымыть, — сострил кто-то насчет Солянкина, которого сегодня в полете с ног до головы обдало маслом, так как был поврежден мотор.
— Масляный-то он еще свободней подкатится к Гале. Только сумеет ли поцеловать без подставки?..
— Маленькая мышка всегда с большой копной дружит!
— А копна с мышкой?
— Да и не было еще в жизни случая, чтобы раздавила! — под одобрительный смех закончил Красноюрченко.
…Окатившись свежей водой, мы словно смыли с себя всю дневную усталость, почувствовали сразу прилив свежих сил. Нервы успокоились, и каждый был рад любому веселому слову.
Утренней подавленности как не бывало. Трудности предстоящей борьбы не страшили, и, довольные сегодняшним успехом, мы теперь еще больше уверовали, что сил разгромить японцев у нас хватит.
Усердно вытирая могучую грудь полотенцем, Арсении проговорил:
— Сейчас бы перед ужином по чарочке… С устатку…
— Да, все стали плохо есть, — отозвался Красноюрченко. — Жара и полеты сказываются. Вот и сейчас только чайку хочется… А выпили бы — и поели.
— Бедняга Иван Иванович, отощал! Я смотрю, утром новую дырку в ремне пробивает — на старой уже не сходится…
— Ты, Солянкин, молчал бы. Нам аппетит никто не нагоняет.
— Пожалуйте кушать! — пригласил знакомый по прежнему аэродрому повар-усач в накрахмаленной, проутюженной белой куртке.
— О-о, да тут все приготовлено, как на пир!
— Стараемся как можем, — с достоинством отвечал повар.
— Вид хорош, посмотрим, как харч!
Пока выбирали постели и укладывали свое обмундирование, на скатертях появились две кастрюли.
— Вот, пожалуйста, жареная баранина и рис по потребности, — объявил повар. — Чем богаты, тем и рады.
— Неизменный монгольский барашек! — с деланной восторженностью констатировал Трубаченко, стараясь поддержать настроение. — Неплохое кушанье, кто привык.
Но его дипломатия не удалась.
— Зажали нас бараны, никак не оторвемся.
— Рис всю дорогу…
— Ох и надоело, братцы…
Тогда я открыл главный сюрприз. Зная, что у старшего техника эскадрильи имеется для технических нужд чистый спирт, мы с командиром решили выдать на ужин каждому летчику по пятьдесят граммов (фронтовые сто граммов введены еще не были, но жизнь подсказывала их необходимость).
Вначале в серьезности моих слов все усомнились, приняли их за шутку.
— Иван Иванович, прошу быть тамадой, — обращаясь к Красноюрченко, сказал я.
Это произвело впечатление.
Четырнадцать кружек выстроились в ряд. А тамада, разливая содержимое фляги, деловым тоном объявил:
— Всем по сорок девять грамм, а тебе, — он обратился к летчику, едва не разбившемуся на посадке, — восемьдесят, чтоб лучше успокоились нервы.
— Да ты и себя не обошел! — заглянул Солянкин в кружку Красноюрченко.
— Жора, помалкивай! — оборвал его тамада. — Пора бы тебе на двадцать втором году Советской власти знать, что у нас на дядю бесплатно не работают. И я себе за разлив отмерил на три с половиной грамма больше. В магазинах за это дороже берут.
Потом обратился к повару:
— Разъясните, пожалуйста, некоторым отрокам, как правильно, по-охотничьи, употреблять эту пахучую жидкость.
— Да вы что, — удивился усач. — Только на свет родились? Не знаете, как спирт пустить в дело?..
— Папаша, мы никогда его не пили, — с обычной своей серьезностью ответил за всех командир звена Миша Костюченко. — Я, например, впервые его вижу.
Повар недоуменно покрутил свой черный ус и приступил к объяснениям.
Трубаченко поднял кружку и предложил:
— Давайте выпьем во славу русского оружия!
Тост понравился всем. Чокнулись.
— Ох, какой жгучий! Даже дыхание захватило, — сказал Арсенин, проглотив колбасу и вытаскивая из кастрюли большой кусок баранины.
— Лекарство никогда вкусным не бывает! — заметил тамада.
— Лекарство?.. — удивился Солянкин.
— Жора, не поднимай голос! Я сегодня официально пожаловался врачу на потерю аппетита — и вот тебе результат: выписано лекарство…
— Иван Иванович, не изобретай! — перебил его Трубаченко и обстоятельно разъяснил, каким образом появился спирт.
— Еще бы чуть — и порядок… — оживился летчик, уходивший на второй круг.
— Ну вот и воскрес! — обрадовался Арсенин.
— Так глупо все получилось… — продолжал тот, все еще находясь под впечатлением своей ошибки.
— В авиации все случается. Такие чудеса бывают, что даже и не придумаешь, — сочувственно отозвался Солянкин.
— Ве-ве-эс — страна чудес! — поддержал его Красноюрченко. — Я знаю случай, когда один самолет, без летчика, сам сел. Причем приземлился так, что не всегда в таком месте мог это сделать и летчик…
— Летчики, как охотники, едва выпьют и сразу всякие необыкновенные вещи вспоминают! — не удержался Солянкин.
— Не хочешь слушать и не веришь, так другим не мешай, — огрызнулся Красноюрченко.
— А ведь Жора не сказал, что он тебе не верит. Ты сам почему-то стал признаваться…
— Правильно! — подхватил Трубаченко. — Никто, кроме тебя, Иван Иваныч, и не подумал, что ты можешь небылицы рассказывать.
Все рассмеялись. Но Красноюрченко, обвинив нас в непочтительном отношении к тамаде и безудержном зубоскальстве, все же рассказал, как самолет И-5, покинутый летчиком во время штопора, сам приземлился.
— Я, откровенно говоря, — начал своей скороговоркой Трубаченко, — сегодня подумал про одного И-97, что он тоже сам, без летчика, вышел из штопора и сел. А было так: в одной свалке сплелось машин, наверное, полсотни — и наши и японцы. Я по одному И-97 дал из всех точек. Он горкой пошел кверху, я за ним, хотел еще добавить, да японец в штопор сорвался… Появился парашютист. Ну, думаю, выпрыгнул! Тут меня самого атаковали. Я пикнул, а на выводе взглянул мельком на парашютиста — он уже бежит по земле, а рядом И-97 садится. Вот, думаю, чудо! Самолет из штопора сам вышел и совершил посадку.
— Это может быть, — подтвердил Красноюрченко. — Раз летчик выпрыгнул, центровка изменилась…
— Я тоже так подумал и доложил командиру полка, — продолжал Трубаченко. — Но Кравченко позвонил куда-то и оказывается вот какая история вышла: летчик подбитого мною самолета не выпрыгивал на парашюте. Наши пехотинцы в плен его взяли, когда он приземлял свою машину.
— А парашютист?
— Он с другого самолета, но с какого, черт его знает. Бой же был.
— Выходит, самурай специально штопорил, чтобы ты его не добил? — спросил Красноюрченко.
— Получается так… Хитрят.
— Вообще в такой свалке невозможно проследить за результатами своей атаки, — сказал Солянкин.
— Это верно, — подтвердил я, вспоминая, как редко удавалось после атаки узнать, что стало с противником. Порой возникают такие моменты, что просто не можешь понять, нужно ли преследовать врага или же самому защищаться.
— В бою ни на секунду невозможно на чем-нибудь задержать свое внимание. Шакалы сразу слопают, — продолжал Солянкин. — Даже в строю звена и то трудно удержаться.
— Ну, это потому, что никто из вас еще не научился групповой слетанности, — веско заметил Трубаченко. — Повоюете побольше, будете держаться в группе как следует.
Наступила неловкая пауза…
В словах нового командира была, конечно, доля истины. Выучка летчика очень важна для поддержания порядка в бою, для сохранения строя… Но истиной было также и то, что отрывались все: и те, кто имел небольшой, только учебный опыт групповых полетов, и те, кто участвовал в боях. Парадокс состоял в том, что удерживаться в строю чаще удавалось молодым летчикам. Правда, после посадки они говорили, что, кроме своего ведущего, ничего в воздухе не видели… Значит, тут дело не в летчиках, а в самом принципе боевого порядка, который не допускает резких эволюции, позволяет следить только за крылом ведущего, в то время как необходимо вести круговой обзор и групповой бой. Все это наводило на мысль: а можно ли вообще в таких больших воздушных боях, при плотных строях сохранить боевой порядок звена и эскадрильи? Многие склонны были думать, что группой можно держаться только до первой атаки; другие приходили к выводу, что боевые порядки необходимо строить разомкнутыми.
А вот Трубаченко с большой категоричностью заявляет, что в бою необходимо сохранить строгий, нерушимый боевой порядок. Это не может не вызвать удивления. Да и его замечание насчет того, что мы не умеем держаться в строю, потому что мало воевали, остро задело самолюбие каждого.
Трубаченко, очевидно, заметил это и первым нарушил воцарившееся молчание.
— Вы что, не согласны?
— В групповой слетанности, конечно, есть недостатки, — ответил Красноюрченко, сдерживаясь, — но не так уж она и плоха… В сутолоке боя строй сохранить нельзя: это не парад, надо смотреть за воздухом…
— За воздух отвечает ведущий! — обрезал Трубаченко.
— Он занят атакой! И если ведомые не увидят противника, их тут же собьют! — возразил Арсенин. — А следом прикончат и самого ведущего. Смотреть за воздухом и за командиром при плотном строе невозможно!
— На то и ведущий, чтобы все видеть, — упрямо стоял на своем Трубаченко. — Ведомые должны следить только за командиром и прикрывать его… Так, комиссар?
Я тоже не был с ним согласен. Кроме того, я лучше знал людей, ему возражавших, и причины, по которым они это делали. Но разжигать этот спор здесь было бы неуместно. Я перевел разговор на другую тему:
— Вот со стрельбой, действительно, у нас очень неважно. Мало мы стреляли по конусу.
— Но это, как говорит майор Герасимов, поправимо, — подхватил Красноюрченко, — только ближе подходи к противнику — и бей в упор…
Я вспомнил одну атаку Ивана Ивановича.
— Ты сегодня при догоне почти воткнул свои пушки в И-97, и он, как глиняный горшок, рассыпался. Ловко! Совет Герасимова пошел на пользу. Но ведь не всегда может подвернуться такой случай. Нам нужно владеть стрельбой не только на прямой, но и при любом другом маневре.
— Безусловно! — согласился Красноюрченко. — Не научились в мирные дни, доучимся в бою.
Широкое, мужественное лицо Ивана Ивановича было озарено горделивой, довольной улыбкой. Он отодвинул посуду и, прочищая горло, сказал:
— Заправились хорошо, теперь споем, братцы! И начал первым:
…Тогда нам обоим сквозь дым улыбались Ее голубые глаза.
Арсенин скосился на Солянкина.
— Здесь они только одному улыбаются.
Не прерывая песни, мы тоже посмотрели на Георгия — без зависти, без осуждения, а с тем скрытым, но всегда искренним добросердечием, которое так дорого в нашем войсковом товариществе.
Это напомнило недавний случай, заставивший меня отказаться от беседы с Галей.
Как-то вечером, когда летчики усаживались в машину, чтобы отправиться на ночлег, Солянкин подошел ко мне и без обиняков попросил, чтобы я позволил ему остаться на часок в столовой.
— Вот, видишь, без разрешения начальства на войне и встретиться с любимой девушкой нельзя, — пошутил я, с удовольствием отмечая, что в боевой обстановке люди не так смущаются своих самых нежных, тонких, сокровенных чувств. — А на чем потом доберетесь до юрты?
— Пешком.
— Нет! Так не выйдет…
— Товарищ комиссар!.. — взмолился Солянкин.
— Послушай, — мягко прервал я. — Пешком одному ночью по степи ходить опасно, можно на японских диверсантов нарваться.
— Да у меня же пушка! — похлопал он по кобуре пистолета.
Я предупредил его, что постараюсь прислать машину.
Да, война быстро сближает людей, но еще быстрее она может их навсегда разъединить…
— Хотите, прочту свое творение? — вдруг храбро вызвался Красноюрченко. Он разошелся больше других.
— Давай! — ответили ему хором.
Иван Иванович откинул обеими руками назад свои светлые, густые волосы, откашлялся.
— Молодец, Иван Иванович, здорово! — поощряли мы своего стихотворца.
— Пожалуй, на этом пора и кончать, — сказал командир эскадрильи; от баранины остались одни воспоминания.
Через несколько минут все спали мертвецким сном.
К вечеру, когда советско-монгольские войска готовились к общей атаке по всему фронту, бомбардировочной авиации была поставлена задача: нанести мощный удар по противнику, окопавшемуся на горе Баин-Цаган. На нашу эскадрилью возлагалось непосредственным сопровождением прикрыть действия бомбардировщиков.
Ожидая вылета, я не замечал ни предвечернего мягкого солнца, ни бескрайних просторов степи, ни ветерка, лениво игравшего травой. Меня вдруг захватили воспоминания о доме.
Вначале я просто пересчитал дни, прошедшие со дня моего отъезда. Срок, оказалось, не очень велик: идет всего второй месяц, как я расстался с женой. Но резкая перемена всего уклада жизни и тысячи километров, разделявшие нас, создавали впечатление, будто я нахожусь в Монголии с бесконечно давних времен. «Скучаю», — сказал я себе, удивляясь не самому чувству, а той острой тоске по семье, которой прежде никогда не испытывал.
Мне хотелось знать: чем же жена теперь занимается? Вот сейчас, в тот момент, когда я стою возле крыла своего самолета, поглядывая то на КП, то в ту сторону, откуда должны появиться бомбардировщики, но толком не различая ни КП, ни того, что происходит в ясном небе… И вообще, где она? В военном городке, наверно, не осталась — там ей делать нечего. Скорее всего уехала к своей матери, потом навестит мою. А может быть, снова устроится работать агрономом, станет жить с моей матерью в деревне… Такой вариант представлялся мне лучшим, но я сомневался в нем, во-первых, потому, что место агронома, наверно, уже занято, а во-вторых, не знал, захочет ли Валя работать. Ведь денег по моему аттестату ей хватает… Перед отъездом мы и словом не успели обмолвиться о ее работе, о том, где и как ей жить. А с того дня, как начались боевые действия, я не написал ей ни одного письма. Последняя весточка ушла от меня в тот день, когда мы прилетели в Монголию…
«Как же это получилось?» — спрашивал я себя, крайне Обескураженный этим обстоятельством… Первые вылеты, дни полного напряжения всех духовных и физических сил… Острота необыкновенных впечатлений, захвативших меня целиком, тяжелая, опасная работа, в которой я забылся. Потом?.. Потом я ждал момента, когда на бумагу лягут не те слова и чувства, что клокотали во мне, а другие, способные внушить спокойствие, и все откладывал. Потом раз, и другой, и третий глянул смерти в лицо, услышал ее мерзкое дыхание… и с новой силой, во сто раз глубже понял, как прекрасна жизнь и как мне дорог самый близкий, любимый мой человек — Валя. Я помню ее глаза в минуты отъезда, ее слова: «Иди, родной. Долг выше всего на свете». Чем дольше будет наша разлука, тем сильнее и крепче будем мы любить друг друга — вот что я ей напишу сегодня же, как только возвращусь из боя. Повторю это много раз.
Но письмо дойдет не раньше чем через месяц!
— О чем задумался? — спрашивает Трубаченко, вырастая за моей спиной.
— Удивляюсь, Василий Петрович, как у нас почта плохо работает! Живем в век авиации, а письма возим на волах. И как подумаешь, что сегодня напишешь, а ответ получишь месяца через два — три, так и желание писать отпадает…
— Если бы начальство получше заботилось, могло бы и самолет выделить… А то центральные газеты приходят через три недели, радиоприемника нет… Вообще, плохо знаем, что делается в Союзе…
— Я докладывал полковому комиссару Чернышеву. Он обещал принять меры… Что слышно о вылете?
— Перенесли на двадцать минут.
— Хорошо, а то не у всех еще оружие заряжено.
В последнем вылете мы отражали налет японских бомбардировщиков. Они встретили нас организованным и сильным защитным огнем. От техника Васильева я уже знал, что одна пуля попала в кабину и прошла возле самой головы командира. Мы с любопытством осматривали самолет Трубаченко. На передней части козырька, точно против лица летчика, был наклеен прозрачный пластырь. Я сказал командиру:
— Хотя чудес на свете и не бывает, но ты на этот раз чудом уцелел!
Трубаченко басовито буркнул:
— А черт знает, я не управлял пулей…
Еще раньше я заметил, что он не любит делиться своими впечатлениями о бое. После той воздушной схватки, в которой впервые ему довелось познакомиться с летчиками эскадрильи и, так сказать, показать новым подчиненным себя, проводя разбор, он дал только общую оценку нашим действиям, сделал несколько замечаний о тактике противника. Всем интересно было услышать, а что сам командир испытал в бою? Что вынес, что запомнил?.. Не тут-то было! Бросившаяся мне в глаза при первом знакомстве оживленность, разговорчивость, хозяйская дотошность Трубаченко была вызвана, видимо, значительностью самого момента: лейтенант принимал под свое командование эскадрилью. А вообще-то он держался несколько замкнуто. Деловито, в динамичном стиле проводя тот первый разбор, он довольно настороженно прислушивался к репликам, которыми обмениваются летчики. «Хочешь знать, что говорят о тебе?» — спросил я, когда мы остались вдвоем. Он кивнул головой. «Пока ничего плохого», — улыбнулся я. — «И то ладно».
Теперь, рассматривая ход пули, я взобрался на плоскость его самолета.
— Но ты же не прятал голову в карман, Василий Петрович? Очень загадочный случай.
— Чего тут загадочного? Пролетела мимо, и все.
— Василий Петрович! Я тебя серьезно прошу: объясни, как это могло получиться… У тебя ведь не стальной череп, чтобы от него свинец отскакивал? — настаивал я, видя, что пуля никак не должна была миновать его головы. — Или это тебя не касается? Получается, как у того человека, который шел и слышал, что сзади кого-то колотят, обернулся и видит — бьют его самого.
— Ты подожди подковыривать! — и нехотя перевалив свое тело через борт кабины, он уселся как при полете и, примерно определив направление входа пули, показывая руками, пояснил: — Она вошла чуть сверху, шаркнула о наголовник бронеспинки и отлетела внутрь фюзеляжа Если бы я сидел прямо, лба бы моего она не миновала.
— Выходит, твоя голова не захотела с ней встретиться и сама отвернулась. Хитрая она у тебя!
— Голова оказалась ловчее. Сам я бы не успел этого сделать.
— Говорят, умная голова никогда зря под пулю себя не подставит. А как ты думаешь? Откуда лучше нападать на японских бомбардировщиков, чтобы избежать такого огня, на который мы напоролись?
— Надо полкового разведчика брать за бока, это его дело.
— Пока он раскачается, так чья-нибудь голова наверняка не успеет отвернуться от пули. Не худо бы и самим поразмыслить.
— Бомбардировщиков, по-моему, бояться нечего, — сказал Трубаченко, — атакуй быстрей с любого направления, они не попадут. А то что в меня влепили, так это единственная пробоина во всей эскадрилье. Сам виноват: долго прицеливался. В это время они и всадили. Случайное попадание!
— Почему случайное? По тебе же с каждого самолета палили, и не меньше чем из одного — двух пулеметов! К такому плотному большому строю бомбардировщиков подойти не просто: кругом огонь.
— Но никого не сбили?!
— А в других эскадрильях? Ведь наша эскадрилья атаковывала последней, строй противника был уже нарушен. Нам было удобней, чем первым! Может быть, в других эскадрильях и есть потери.
— Но согласись, с бомбардировщиками драться куда безопаснее, чем с истребителями.
— Конечно, ты прав… Но не совсем. Бомбардировщики без прикрытия не летают. Приходится вести бой одновременно и с ними и с истребителями прикрытия.
— В том-то вся и сложность! — подхватил Трубаченко. — Если бы они летали без прикрытия, то мы бы их били, как куропаток! А истребители не позволяют. Нужно как-то отвлекать прикрытие от бомбардировщиков.
— А как? Хитрое дело! Если бы в последнем вылете мы хоть на пару секунд отвлеклись на истребителей противника, то не смогли бы помешать бомбардировщикам отбомбиться. Видишь, как получается… Я, правда, заметил И-97, когда они уже пошли на бомбардировщиков…
Да, советы Кравченко падали на благодатную почву. И когда разбор закончился, командир полка с легкостью, неожиданной для его грузноватого тела, занял свое место в кабине И-16 и ушел в небо красивым, стремительным почерком, я очень остро почувствовал, как велика дистанция между опытом, которым владеет он, и тем, что успел усвоить я.
4
Новый аэродром всегда выглядит необжитым, как квартира, в которую только что въехали. Сравниваешь его с покинутым полем — все здесь не так: и дальние подступы, и ближние строения, и вид стоянки, и рабочее место техника.Аэродром, на который перелетала эскадрилья, хотя ничем и не отличался от прежнего, все то же — голая степь, бескрайнее небо, но чувствовали мы себя на новом месте как-то скованно, непривычно…
Трубаченко, стоя возле своей машины и волнуясь за каждую посадку, не сводил глаз с истребителей, проносящихся над землей. К нему подходили летчики, уже зарулившие свои самолеты.
— Ну, теперь мы можем делать не три захода при штурмовке, а пять, — заметил Арсенин, — линия фронта совсем близко.
— Так тебе японцы и позволят висеть над ними! Они еще вчера подсели чуть не к самой линии фронта, — возразил Красноюрченко.
— О горючем в бою можно не думать — хватит! — вставил Солянкин. — Только бы они нас здесь не засекли…
— Куда тянешь?! — во весь голос закричал командир эскадрильи, как будто летчик, высоко выровнявший самолет, мог его услышать. — Задержи! Задержи!!! — Видимо, в наступавших сумерках земля просматривалась плохо, летчик продолжал тянуть ручку «на себя». Самолет оказался в посадочном положении высоко от земли — вот-вот свалится на крыло…
Все в тревоге замерли. Обидно было бы, не потеряв за день ни одного самолета в боях, лишиться боевой машины на своем аэродроме. Опасность была столь велика, что мелькнула мысль о катастрофе…
Летчик, к счастью, заметил свою ошибку и резко дал газ. Мотор взревел. Тысяча лошадиных сил подхватила самолет, и он, покачиваясь с крыла на крыло, как бы нехотя увеличивая скорость, полез вверх… ушел на второй круг.
Вырвался общий вздох облегчения.
Кто-то проговорил:
— Нужно бы пораньше сюда подскочить.
— Рискованно! — отрезал Трубаченко. — Японцы могли обнаружить посадку, а утром штурмануть.
Мы не спуская глаз следили за виновником происшествия. Как-то он сядет? Ведь сумерки стали еще гуще, тьма спускается на землю. Разговоры прекратились. Даже шоферы бензозаправщиков и те выскочили из машин…
— Да он же решил просто пошутить! — воскликнул Красноюрченко, когда самолет отлично приземлился.
— Правильно! — поддержали другие.
— Ну, теперь на ужин. И спать, — сказал Трубаченко.
Полуторка тронулась.
По пути мы захватили только что приземлившегося летчика. Никто не сказал ему ни слова упрека. Усталый, он был обескуражен своей оплошностью, молчал. Восемь вылетов в день — это почти в три раза больше нагрузки, которую, как считается, может выдерживать летчик. Но никто из нас не хотел показать, что он менее вынослив, чем товарищ.
Машина доставила нас прямо к цистерне с водой, занимавшей среди юрт самое видное место.
— Братцы славяне, в атаку! — прогремел Красноюрченко.
Кузов полуторки разом опустел.
— Комиссар! Давай из шланга! — сказал Трубаченко, сбрасывая гимнастерку.
Я взялся за шланг.
— Ух, хорошо! — крякал он, шлепая ладонями свое не тронутое загаром тело.
— Жору, братцы, треба почище вымыть, — сострил кто-то насчет Солянкина, которого сегодня в полете с ног до головы обдало маслом, так как был поврежден мотор.
— Масляный-то он еще свободней подкатится к Гале. Только сумеет ли поцеловать без подставки?..
— Маленькая мышка всегда с большой копной дружит!
— А копна с мышкой?
— Да и не было еще в жизни случая, чтобы раздавила! — под одобрительный смех закончил Красноюрченко.
…Окатившись свежей водой, мы словно смыли с себя всю дневную усталость, почувствовали сразу прилив свежих сил. Нервы успокоились, и каждый был рад любому веселому слову.
Утренней подавленности как не бывало. Трудности предстоящей борьбы не страшили, и, довольные сегодняшним успехом, мы теперь еще больше уверовали, что сил разгромить японцев у нас хватит.
Усердно вытирая могучую грудь полотенцем, Арсении проговорил:
— Сейчас бы перед ужином по чарочке… С устатку…
— Да, все стали плохо есть, — отозвался Красноюрченко. — Жара и полеты сказываются. Вот и сейчас только чайку хочется… А выпили бы — и поели.
— Бедняга Иван Иванович, отощал! Я смотрю, утром новую дырку в ремне пробивает — на старой уже не сходится…
— Ты, Солянкин, молчал бы. Нам аппетит никто не нагоняет.
5
Земля, прокалившаяся за день, еще дышала теплом, держалось полное безветрие. Не надевая гимнастерок, голые по пояс, мы вошли в юрту, освещенную маленькой лампочкой, получавшей питание от аккумулятора. Приготовленные постели были аккуратно свернуты и лежали у стены. На белых, растянутых посредине кошмы скатертях накрыт ужин, расчетливо расставленные тарелки с закуской, на каждого — вилка, нож и ложечка, прикрытые салфетками.— Пожалуйте кушать! — пригласил знакомый по прежнему аэродрому повар-усач в накрахмаленной, проутюженной белой куртке.
— О-о, да тут все приготовлено, как на пир!
— Стараемся как можем, — с достоинством отвечал повар.
— Вид хорош, посмотрим, как харч!
Пока выбирали постели и укладывали свое обмундирование, на скатертях появились две кастрюли.
— Вот, пожалуйста, жареная баранина и рис по потребности, — объявил повар. — Чем богаты, тем и рады.
— Неизменный монгольский барашек! — с деланной восторженностью констатировал Трубаченко, стараясь поддержать настроение. — Неплохое кушанье, кто привык.
Но его дипломатия не удалась.
— Зажали нас бараны, никак не оторвемся.
— Рис всю дорогу…
— Ох и надоело, братцы…
Тогда я открыл главный сюрприз. Зная, что у старшего техника эскадрильи имеется для технических нужд чистый спирт, мы с командиром решили выдать на ужин каждому летчику по пятьдесят граммов (фронтовые сто граммов введены еще не были, но жизнь подсказывала их необходимость).
Вначале в серьезности моих слов все усомнились, приняли их за шутку.
— Иван Иванович, прошу быть тамадой, — обращаясь к Красноюрченко, сказал я.
Это произвело впечатление.
Четырнадцать кружек выстроились в ряд. А тамада, разливая содержимое фляги, деловым тоном объявил:
— Всем по сорок девять грамм, а тебе, — он обратился к летчику, едва не разбившемуся на посадке, — восемьдесят, чтоб лучше успокоились нервы.
— Да ты и себя не обошел! — заглянул Солянкин в кружку Красноюрченко.
— Жора, помалкивай! — оборвал его тамада. — Пора бы тебе на двадцать втором году Советской власти знать, что у нас на дядю бесплатно не работают. И я себе за разлив отмерил на три с половиной грамма больше. В магазинах за это дороже берут.
Потом обратился к повару:
— Разъясните, пожалуйста, некоторым отрокам, как правильно, по-охотничьи, употреблять эту пахучую жидкость.
— Да вы что, — удивился усач. — Только на свет родились? Не знаете, как спирт пустить в дело?..
— Папаша, мы никогда его не пили, — с обычной своей серьезностью ответил за всех командир звена Миша Костюченко. — Я, например, впервые его вижу.
Повар недоуменно покрутил свой черный ус и приступил к объяснениям.
Трубаченко поднял кружку и предложил:
— Давайте выпьем во славу русского оружия!
Тост понравился всем. Чокнулись.
— Ох, какой жгучий! Даже дыхание захватило, — сказал Арсенин, проглотив колбасу и вытаскивая из кастрюли большой кусок баранины.
— Лекарство никогда вкусным не бывает! — заметил тамада.
— Лекарство?.. — удивился Солянкин.
— Жора, не поднимай голос! Я сегодня официально пожаловался врачу на потерю аппетита — и вот тебе результат: выписано лекарство…
— Иван Иванович, не изобретай! — перебил его Трубаченко и обстоятельно разъяснил, каким образом появился спирт.
— Еще бы чуть — и порядок… — оживился летчик, уходивший на второй круг.
— Ну вот и воскрес! — обрадовался Арсенин.
— Так глупо все получилось… — продолжал тот, все еще находясь под впечатлением своей ошибки.
— В авиации все случается. Такие чудеса бывают, что даже и не придумаешь, — сочувственно отозвался Солянкин.
— Ве-ве-эс — страна чудес! — поддержал его Красноюрченко. — Я знаю случай, когда один самолет, без летчика, сам сел. Причем приземлился так, что не всегда в таком месте мог это сделать и летчик…
— Летчики, как охотники, едва выпьют и сразу всякие необыкновенные вещи вспоминают! — не удержался Солянкин.
— Не хочешь слушать и не веришь, так другим не мешай, — огрызнулся Красноюрченко.
— А ведь Жора не сказал, что он тебе не верит. Ты сам почему-то стал признаваться…
— Правильно! — подхватил Трубаченко. — Никто, кроме тебя, Иван Иваныч, и не подумал, что ты можешь небылицы рассказывать.
Все рассмеялись. Но Красноюрченко, обвинив нас в непочтительном отношении к тамаде и безудержном зубоскальстве, все же рассказал, как самолет И-5, покинутый летчиком во время штопора, сам приземлился.
— Я, откровенно говоря, — начал своей скороговоркой Трубаченко, — сегодня подумал про одного И-97, что он тоже сам, без летчика, вышел из штопора и сел. А было так: в одной свалке сплелось машин, наверное, полсотни — и наши и японцы. Я по одному И-97 дал из всех точек. Он горкой пошел кверху, я за ним, хотел еще добавить, да японец в штопор сорвался… Появился парашютист. Ну, думаю, выпрыгнул! Тут меня самого атаковали. Я пикнул, а на выводе взглянул мельком на парашютиста — он уже бежит по земле, а рядом И-97 садится. Вот, думаю, чудо! Самолет из штопора сам вышел и совершил посадку.
— Это может быть, — подтвердил Красноюрченко. — Раз летчик выпрыгнул, центровка изменилась…
— Я тоже так подумал и доложил командиру полка, — продолжал Трубаченко. — Но Кравченко позвонил куда-то и оказывается вот какая история вышла: летчик подбитого мною самолета не выпрыгивал на парашюте. Наши пехотинцы в плен его взяли, когда он приземлял свою машину.
— А парашютист?
— Он с другого самолета, но с какого, черт его знает. Бой же был.
— Выходит, самурай специально штопорил, чтобы ты его не добил? — спросил Красноюрченко.
— Получается так… Хитрят.
— Вообще в такой свалке невозможно проследить за результатами своей атаки, — сказал Солянкин.
— Это верно, — подтвердил я, вспоминая, как редко удавалось после атаки узнать, что стало с противником. Порой возникают такие моменты, что просто не можешь понять, нужно ли преследовать врага или же самому защищаться.
— В бою ни на секунду невозможно на чем-нибудь задержать свое внимание. Шакалы сразу слопают, — продолжал Солянкин. — Даже в строю звена и то трудно удержаться.
— Ну, это потому, что никто из вас еще не научился групповой слетанности, — веско заметил Трубаченко. — Повоюете побольше, будете держаться в группе как следует.
Наступила неловкая пауза…
В словах нового командира была, конечно, доля истины. Выучка летчика очень важна для поддержания порядка в бою, для сохранения строя… Но истиной было также и то, что отрывались все: и те, кто имел небольшой, только учебный опыт групповых полетов, и те, кто участвовал в боях. Парадокс состоял в том, что удерживаться в строю чаще удавалось молодым летчикам. Правда, после посадки они говорили, что, кроме своего ведущего, ничего в воздухе не видели… Значит, тут дело не в летчиках, а в самом принципе боевого порядка, который не допускает резких эволюции, позволяет следить только за крылом ведущего, в то время как необходимо вести круговой обзор и групповой бой. Все это наводило на мысль: а можно ли вообще в таких больших воздушных боях, при плотных строях сохранить боевой порядок звена и эскадрильи? Многие склонны были думать, что группой можно держаться только до первой атаки; другие приходили к выводу, что боевые порядки необходимо строить разомкнутыми.
А вот Трубаченко с большой категоричностью заявляет, что в бою необходимо сохранить строгий, нерушимый боевой порядок. Это не может не вызвать удивления. Да и его замечание насчет того, что мы не умеем держаться в строю, потому что мало воевали, остро задело самолюбие каждого.
Трубаченко, очевидно, заметил это и первым нарушил воцарившееся молчание.
— Вы что, не согласны?
— В групповой слетанности, конечно, есть недостатки, — ответил Красноюрченко, сдерживаясь, — но не так уж она и плоха… В сутолоке боя строй сохранить нельзя: это не парад, надо смотреть за воздухом…
— За воздух отвечает ведущий! — обрезал Трубаченко.
— Он занят атакой! И если ведомые не увидят противника, их тут же собьют! — возразил Арсенин. — А следом прикончат и самого ведущего. Смотреть за воздухом и за командиром при плотном строе невозможно!
— На то и ведущий, чтобы все видеть, — упрямо стоял на своем Трубаченко. — Ведомые должны следить только за командиром и прикрывать его… Так, комиссар?
Я тоже не был с ним согласен. Кроме того, я лучше знал людей, ему возражавших, и причины, по которым они это делали. Но разжигать этот спор здесь было бы неуместно. Я перевел разговор на другую тему:
— Вот со стрельбой, действительно, у нас очень неважно. Мало мы стреляли по конусу.
— Но это, как говорит майор Герасимов, поправимо, — подхватил Красноюрченко, — только ближе подходи к противнику — и бей в упор…
Я вспомнил одну атаку Ивана Ивановича.
— Ты сегодня при догоне почти воткнул свои пушки в И-97, и он, как глиняный горшок, рассыпался. Ловко! Совет Герасимова пошел на пользу. Но ведь не всегда может подвернуться такой случай. Нам нужно владеть стрельбой не только на прямой, но и при любом другом маневре.
— Безусловно! — согласился Красноюрченко. — Не научились в мирные дни, доучимся в бою.
Широкое, мужественное лицо Ивана Ивановича было озарено горделивой, довольной улыбкой. Он отодвинул посуду и, прочищая горло, сказал:
— Заправились хорошо, теперь споем, братцы! И начал первым:
Все подхватили. Песня звучала в полную силу, легко.
… Гремела атака и пули звенели,
И ровно строчил пулемет…
…Тогда нам обоим сквозь дым улыбались Ее голубые глаза.
Арсенин скосился на Солянкина.
— Здесь они только одному улыбаются.
Не прерывая песни, мы тоже посмотрели на Георгия — без зависти, без осуждения, а с тем скрытым, но всегда искренним добросердечием, которое так дорого в нашем войсковом товариществе.
Это напомнило недавний случай, заставивший меня отказаться от беседы с Галей.
Как-то вечером, когда летчики усаживались в машину, чтобы отправиться на ночлег, Солянкин подошел ко мне и без обиняков попросил, чтобы я позволил ему остаться на часок в столовой.
— Вот, видишь, без разрешения начальства на войне и встретиться с любимой девушкой нельзя, — пошутил я, с удовольствием отмечая, что в боевой обстановке люди не так смущаются своих самых нежных, тонких, сокровенных чувств. — А на чем потом доберетесь до юрты?
— Пешком.
— Нет! Так не выйдет…
— Товарищ комиссар!.. — взмолился Солянкин.
— Послушай, — мягко прервал я. — Пешком одному ночью по степи ходить опасно, можно на японских диверсантов нарваться.
— Да у меня же пушка! — похлопал он по кобуре пистолета.
Я предупредил его, что постараюсь прислать машину.
Да, война быстро сближает людей, но еще быстрее она может их навсегда разъединить…
— Хотите, прочту свое творение? — вдруг храбро вызвался Красноюрченко. Он разошелся больше других.
— Давай! — ответили ему хором.
Иван Иванович откинул обеими руками назад свои светлые, густые волосы, откашлялся.
В таком духе было выдержано все стихотворение, приближавшееся по размерам к маленькой поэме. Мы были внимательными слушателями и благосклонными критиками.
Люблю я Волгу, как родную мать,
Простор ее широких берегов
И в тихий день, и в бурю…
Как душу они могут волновать!
Бывало, выйдешь ранним утром
Из шалаша на кручу, на простор.
Вздохнешь всей грудью да расправишь плечи —
И закипят в тебе и сила, и задор.
За день наловишь самой вкусной рыбы,
Устанешь и присядешь у костра.
— Молодец, Иван Иванович, здорово! — поощряли мы своего стихотворца.
— Пожалуй, на этом пора и кончать, — сказал командир эскадрильи; от баранины остались одни воспоминания.
Через несколько минут все спали мертвецким сном.
6
Третьего июля попытки советско-монгольских войск очистить от японцев западный берег Халхин-Гола успеха не имели. На следующий день противник при поддержке больших групп бомбардировщиков пытался сам перейти в контратаку, но огнем нашей артиллерии и ударами с воздуха эта попытка была отбита. С рассвета самолеты обеих сторон непрерывно висели над полем боя. В ожесточенных воздушных боях одновременно участвовало до 300 бомбардировщиков и истребителей.К вечеру, когда советско-монгольские войска готовились к общей атаке по всему фронту, бомбардировочной авиации была поставлена задача: нанести мощный удар по противнику, окопавшемуся на горе Баин-Цаган. На нашу эскадрилью возлагалось непосредственным сопровождением прикрыть действия бомбардировщиков.
Ожидая вылета, я не замечал ни предвечернего мягкого солнца, ни бескрайних просторов степи, ни ветерка, лениво игравшего травой. Меня вдруг захватили воспоминания о доме.
Вначале я просто пересчитал дни, прошедшие со дня моего отъезда. Срок, оказалось, не очень велик: идет всего второй месяц, как я расстался с женой. Но резкая перемена всего уклада жизни и тысячи километров, разделявшие нас, создавали впечатление, будто я нахожусь в Монголии с бесконечно давних времен. «Скучаю», — сказал я себе, удивляясь не самому чувству, а той острой тоске по семье, которой прежде никогда не испытывал.
Мне хотелось знать: чем же жена теперь занимается? Вот сейчас, в тот момент, когда я стою возле крыла своего самолета, поглядывая то на КП, то в ту сторону, откуда должны появиться бомбардировщики, но толком не различая ни КП, ни того, что происходит в ясном небе… И вообще, где она? В военном городке, наверно, не осталась — там ей делать нечего. Скорее всего уехала к своей матери, потом навестит мою. А может быть, снова устроится работать агрономом, станет жить с моей матерью в деревне… Такой вариант представлялся мне лучшим, но я сомневался в нем, во-первых, потому, что место агронома, наверно, уже занято, а во-вторых, не знал, захочет ли Валя работать. Ведь денег по моему аттестату ей хватает… Перед отъездом мы и словом не успели обмолвиться о ее работе, о том, где и как ей жить. А с того дня, как начались боевые действия, я не написал ей ни одного письма. Последняя весточка ушла от меня в тот день, когда мы прилетели в Монголию…
«Как же это получилось?» — спрашивал я себя, крайне Обескураженный этим обстоятельством… Первые вылеты, дни полного напряжения всех духовных и физических сил… Острота необыкновенных впечатлений, захвативших меня целиком, тяжелая, опасная работа, в которой я забылся. Потом?.. Потом я ждал момента, когда на бумагу лягут не те слова и чувства, что клокотали во мне, а другие, способные внушить спокойствие, и все откладывал. Потом раз, и другой, и третий глянул смерти в лицо, услышал ее мерзкое дыхание… и с новой силой, во сто раз глубже понял, как прекрасна жизнь и как мне дорог самый близкий, любимый мой человек — Валя. Я помню ее глаза в минуты отъезда, ее слова: «Иди, родной. Долг выше всего на свете». Чем дольше будет наша разлука, тем сильнее и крепче будем мы любить друг друга — вот что я ей напишу сегодня же, как только возвращусь из боя. Повторю это много раз.
Но письмо дойдет не раньше чем через месяц!
— О чем задумался? — спрашивает Трубаченко, вырастая за моей спиной.
— Удивляюсь, Василий Петрович, как у нас почта плохо работает! Живем в век авиации, а письма возим на волах. И как подумаешь, что сегодня напишешь, а ответ получишь месяца через два — три, так и желание писать отпадает…
— Если бы начальство получше заботилось, могло бы и самолет выделить… А то центральные газеты приходят через три недели, радиоприемника нет… Вообще, плохо знаем, что делается в Союзе…
— Я докладывал полковому комиссару Чернышеву. Он обещал принять меры… Что слышно о вылете?
— Перенесли на двадцать минут.
— Хорошо, а то не у всех еще оружие заряжено.
В последнем вылете мы отражали налет японских бомбардировщиков. Они встретили нас организованным и сильным защитным огнем. От техника Васильева я уже знал, что одна пуля попала в кабину и прошла возле самой головы командира. Мы с любопытством осматривали самолет Трубаченко. На передней части козырька, точно против лица летчика, был наклеен прозрачный пластырь. Я сказал командиру:
— Хотя чудес на свете и не бывает, но ты на этот раз чудом уцелел!
Трубаченко басовито буркнул:
— А черт знает, я не управлял пулей…
Еще раньше я заметил, что он не любит делиться своими впечатлениями о бое. После той воздушной схватки, в которой впервые ему довелось познакомиться с летчиками эскадрильи и, так сказать, показать новым подчиненным себя, проводя разбор, он дал только общую оценку нашим действиям, сделал несколько замечаний о тактике противника. Всем интересно было услышать, а что сам командир испытал в бою? Что вынес, что запомнил?.. Не тут-то было! Бросившаяся мне в глаза при первом знакомстве оживленность, разговорчивость, хозяйская дотошность Трубаченко была вызвана, видимо, значительностью самого момента: лейтенант принимал под свое командование эскадрилью. А вообще-то он держался несколько замкнуто. Деловито, в динамичном стиле проводя тот первый разбор, он довольно настороженно прислушивался к репликам, которыми обмениваются летчики. «Хочешь знать, что говорят о тебе?» — спросил я, когда мы остались вдвоем. Он кивнул головой. «Пока ничего плохого», — улыбнулся я. — «И то ладно».
Теперь, рассматривая ход пули, я взобрался на плоскость его самолета.
— Но ты же не прятал голову в карман, Василий Петрович? Очень загадочный случай.
— Чего тут загадочного? Пролетела мимо, и все.
— Василий Петрович! Я тебя серьезно прошу: объясни, как это могло получиться… У тебя ведь не стальной череп, чтобы от него свинец отскакивал? — настаивал я, видя, что пуля никак не должна была миновать его головы. — Или это тебя не касается? Получается, как у того человека, который шел и слышал, что сзади кого-то колотят, обернулся и видит — бьют его самого.
— Ты подожди подковыривать! — и нехотя перевалив свое тело через борт кабины, он уселся как при полете и, примерно определив направление входа пули, показывая руками, пояснил: — Она вошла чуть сверху, шаркнула о наголовник бронеспинки и отлетела внутрь фюзеляжа Если бы я сидел прямо, лба бы моего она не миновала.
— Выходит, твоя голова не захотела с ней встретиться и сама отвернулась. Хитрая она у тебя!
— Голова оказалась ловчее. Сам я бы не успел этого сделать.
— Говорят, умная голова никогда зря под пулю себя не подставит. А как ты думаешь? Откуда лучше нападать на японских бомбардировщиков, чтобы избежать такого огня, на который мы напоролись?
— Надо полкового разведчика брать за бока, это его дело.
— Пока он раскачается, так чья-нибудь голова наверняка не успеет отвернуться от пули. Не худо бы и самим поразмыслить.
— Бомбардировщиков, по-моему, бояться нечего, — сказал Трубаченко, — атакуй быстрей с любого направления, они не попадут. А то что в меня влепили, так это единственная пробоина во всей эскадрилье. Сам виноват: долго прицеливался. В это время они и всадили. Случайное попадание!
— Почему случайное? По тебе же с каждого самолета палили, и не меньше чем из одного — двух пулеметов! К такому плотному большому строю бомбардировщиков подойти не просто: кругом огонь.
— Но никого не сбили?!
— А в других эскадрильях? Ведь наша эскадрилья атаковывала последней, строй противника был уже нарушен. Нам было удобней, чем первым! Может быть, в других эскадрильях и есть потери.
— Но согласись, с бомбардировщиками драться куда безопаснее, чем с истребителями.
— Конечно, ты прав… Но не совсем. Бомбардировщики без прикрытия не летают. Приходится вести бой одновременно и с ними и с истребителями прикрытия.
— В том-то вся и сложность! — подхватил Трубаченко. — Если бы они летали без прикрытия, то мы бы их били, как куропаток! А истребители не позволяют. Нужно как-то отвлекать прикрытие от бомбардировщиков.
— А как? Хитрое дело! Если бы в последнем вылете мы хоть на пару секунд отвлеклись на истребителей противника, то не смогли бы помешать бомбардировщикам отбомбиться. Видишь, как получается… Я, правда, заметил И-97, когда они уже пошли на бомбардировщиков…