— Человек зол. Как он ни учил их, какие бы слова ни говорил, какие бы книги не даровал, им все не впрок, ибо они злы. Они ненавидят друг друга, и их уже не переделаешь: так будет длиться до тех пор, пока не возопит последняя труба. Бог же — любит их. Любит их всех.
— Не всякий, — сказал Мес.
Жиро посмотрел на него.
— Вот поэтому вы и проиграли, — проговорил он.
— Мы еще не проиграли.
— Не знаю, не знаю. Быть может, так было решено заведомо. Он любит их.
— И поэтому проиграет он, — заключил Мес. — То, что любишь, тебя и погубит.
Жиро замолчал.
— Не надо было к тебе приходить, — наконец молвил он.
— Почему же? Я очень рад. А на Гогна мне начхать. Я не буду вставать стеной, чтобы его защитить.
— Я Вестник, — сказал Жиро, — и ты тоже ангел. Но ты выше. Ты старше.
— Ты что же это… — промямлил вдруг совершенно зашедший в тупик Мес, — что же — пришел советоваться со мной?
— Ну да, — легко согласился Жиро. — Я облечен некоторыми чертами Ареала, у меня имеется мое Ремесло. Но вот опыта нет. Нет контакта с людьми. Мы поздновато заполучили желаемое, Мес, им уже не насладишься. А зачем осуществленная мечта, коли не можешь воспользоваться ее плодами на свое усмотрение? Неверие взрастили мы сами. Мы позволили людям фантазировать — и появились догматы, установления и запреты. Мы дали им волю душить друг друга в религиозных войнах, мы посеяли в них семя сомнения, что в каждом из них сидит дьявол, — и они послушно усомнились и стали жечь своих ближних на кострах, и стали спорить, кто правее, в ненужных схоластических диспутах, и стали устраивать аутодафе, и стали почковать секты. Неверие — дитя ханжества. И как плод неверия как своеобразного культа стали Гогна. Так, Мес, мы стали свидетелями рождения новых богов. Потому они и Безглазые, что неверию не нужны глаза — оно все равно ничему не верит. Оно — знак минуса ко всему реально существующему, а, следовательно, Гогна — потомки Хаоса даже не как вы, в десятом колене, а его дети, прямые и единокровные.
Пало молчание. Трещали светильники.
— Я почти наверняка знаю, кого объявят Сатаной, — сказал Жиро. — Мы никогда не любили пустыни.
— Все козыри вам в руки, — хрустнул пальцами Мес. — Но Сатана был рогат и козлоног.
— Теперь он будет рыж, — промолвил Жиро.
Он встал, и оказалось, что за спиной его крылья. Жиро взмахнул ими.
— Я скажу ему, что ничего не узнал, — произнес он.
— Мы существа лживые и недоверчивые, — хмуро напутствовал его Мес. — И потом: мы очень не любим рыбы.
Жиро открыл окно и улетел в него. Мес остался в комнате. Он встал, один за другим задул светильники — и остался в полной темноте.
Было это во времена достославного цезаря Тиберия. Некие путешественники — а количество их, равно как и звания и чины, утеряно в веках, — плыли из Греции в Италию на корабле, груженном различными товарами. И вот однажды под вечер, около Эхинских островов, что между Мореей и Тунисом, ветер внезапно упал и корабль отнесло к острову Паксосу. Когда он причалил, некоторые из путешественников уснули, иные продолжали бодрствовать, а третьи принялись выпивать и закусывать, как вдруг на острове Паксосе чей-то голос громко позвал:
«Тамус!»
От этого крика на всех нашла оторопь, и те, кто спали, сразу же проснулись, а у тех, кто трапезничал, пища встала поперек горла. Хотя египтянин Тамус был кормчим их корабля, но, за исключением некоторых путешественников, никто не знал его имени. Вторично раздался душераздирающий крик: кто-то снова взывал к Тамусу. Никто, однако ж, не отвечал, все хранили молчание, все пребывали в трепете. Тогда в третий раз послышался тот же, только еще более страшный голос. Наконец Тамус ответил:
«Я здесь. Что ты от меня хочешь? Чего тебе надобно?»
Тогда тот же голос еще громче воззвал к нему и велел, по прибытии в Палоды, объявить и сказать, что Пан, великий бог, умер.
Эти слова повергли всех моряков и путешественников в великое изумление и ужас. И стали они между собой совещаться, что лучше: промолчать или же объявить то, что было велено, однако Тамус решил, что если будет дуть попутный ветер, то он пройдет мимо, ничего не сказав, если же море будет спокойно, то он огласит эту весть.
И вот случилось так, что, когда они подплывали к Палодам, не было ни ветра, ни волн. Тогда Тамус, взойдя на нос корабля и повернувшись лицом к берегу, сказал, как ему и было повелено, что умер великий Пан. Не успел он вымолвить последнее слово, как в ответ на суше послышались глубокие вздохи, громкие стенания и вопли ужаса, и то был не один голос, а великое множество.
Весть эта быстро распространилась в Риме, ибо ее слышали многие.
Аида никогда не существовало. Но Тартар — был. Великий певец «Теогонии» сделал его одушевленным, свирепым и мрачным чудовищем. Но Тартар никогда не подходил под такое описание. Черный его зев не имел души. Здесь залегали концы и начала всего сущего, здесь был только мрак, а потому роль Тартара постоянно менялась — от беспредельного демонического зверя до самого отдаленного уголка Аида, божественного карцера, где стенали нечестивые. Но Тартар и был Аид. Здесь стояли пустые и гулкие дома тех, кому не было места на веселой и светлой Вершине. Отягченные содеянным, некоторые мертвые также пребывали здесь.
Не всякому удавалось здесь побывать.
Вход в Тартар когда-то существовал, но за давностью событий и эфемерностью свидетелей забылось, где он находится. Но не обязательно искать какую-нибудь пещеру или дыру в земле, чтобы объявить ее входом в Недра. Сюда можно легко попасть, если иметь волю и разумение, из любого уголка Земли, да хотя бы из той же дыры в почве. Ключей от Тартара нет, да и не нужны они.
Входи, человек, но обратно уже ты не выйдешь.
Герр Мес семивратные Фивы надолго покинул и вышел за город. Туманно и пусто лежало здесь поле, костями бойцов когда-то давно сплошь устланно. Геройская плоть отменное есть удобренье для трав пышноцветных и ветвей колючих бурьяна, обильно взрастают они, питаемы костью героев, и тянутся к солнцу, воюя удобное место. Меж ними чудесное вилось плетями сухими растенье: и корень был черный, подобен был цвет молоку белизною; моли его называют бессмертные, людям опасно с корнем его вырывать из земли, но богам все возможно. Герр Мес рукой бесстрепетною растение с корнями вынул. Крикнула моли, трава чудодейная, больше свой глас не давая, но он ничего не услышал. С землей гробокройной он корни ее порастратил и молвил: «Откройся!».
Он пошел вперед, ничего не видя и крепко зажимая истекающую соком траву в кулаке, а земля под ним начала пружинить, потом постепенно расступаться, потом оказалось, что ноги его увязают по щиколотку, но он шел, потом по колени, но он шел же, потом по пояс расступилась земля-мать, по шею, и голова его, будто плод перезрелый на сочном и жарком баштане, катилась отдельно, а потом он шел уже под землей и видел черные корни, и кости героев, во прахе навечно лежащих, гельминтов слепых, копошащихся темно и глухо, а потом он ушел глубже, и здесь был только мрак.
Он попал в большую пещеру с белыми, светящимися во мраке сводами. Здесь была дверь. Она была одной из многих, ведущих в Тартар со всех концов мира, но это еще не значило, что открыть ее возможно было любому. Как и прочие подобные препятствия, эта дверь также была украшена грозным и туманным предостережением, что-де войдешь — и не выйдешь. Но поскольку Мес считал, что к нему данные слова не относятся, то он щелкнул пальцами, запоры спали, и дверь отворилась. Он вступил в Тартар.
К вопросу о географии Тартара было измыслено множество фантастических историек, в основе которых лежали рассказы тех, кто якобы спускался в Аид. Я-то знаю, что это сущая околесица, а подвиги Орфея и прочих, включая хитроумного моего внука, — не более чем выдумки. Никто из смертных не бывал здесь. Но откуда тогда эти наблюдения, что — медной оградою Тартар кругом огорожен, в три ряда ночь непроглядная шею ему окружает, а сверху корни земли залегают и горько-соленого моря? То есть все это верно, это действительно так, но как об этом было узнано? Воистину, человеческое любопытство неистребимо.
Он пробирался во тьме, и ему светил кадуцей. Вокруг был мрак. Черным-черно. Даже то, что жезл светит, не имеет почти никакого значения — лишь путь под ногами освещен, слабый огонек не может прострелить вековую кромешную тьму. Так что пока ничего не видно, а потому описано быть не может. Только наверху, далеко-далеко, если приглядеться, мерцают звезды. Тартар — нижнее небо, недоступное обитателям Вершины, ее антипод. Или даже антагонист.
Тот, кто привык к темноте, легко сориентируется здесь. Иди вперед и вперед, — вот и все. Единственная преграда — это мрак. Трудно придется здесь боящемуся темноты и ее ужасов. Этот страх присущ только людям, потомки Хаоса не страшатся мрака Эреба. В этом одно из многих основных различий между ними и смертными. Вообще же хорошая мысль — обойти эту страну. Меня наверняка забыли здесь, а ведь жители здешние — народ интересный, любопытный, они стоят того, чтобы навестить их.
Так вот во тьме и шагал, размышляя попутно, герр Мес легконогий.
Скалы возникли пред ним. Их зубчатые пики наверху сливались с вечной тьмою Эреба, и казалось, что стена чего-то еще более черного, чем мрак, еще более ужасного и коварного, встала на пути. Здесь темнота немного рассеивалась, и становилось видно — правда, лишь после того, как хорошенько приглядеться, — что под скальными кручами раскинулась мертвенно-серая долина, каменистая и узкая. Дорога пересекала ее и исчезала в недрах скал. В долине стоял шатер. Из него доносились смех и музыка.
Видел потом я Тантала, казнимого страшною казнью: в озере светлом стоял он по горло в воде, томимый жаркою жаждой, напрасно воды захлебнуть порывался. Только что голову к ней он склонял, уповая напиться, с шумом она убегала; внизу ж под ногами являлось черное дно, и его осушал во мгновение демон. Много росло плодоносных дерев над его головою, яблонь, и груш, и гранат, золотыми плодами обильных, также и сладких смоковниц, и маслин, роскошно цветущих. Голодом мучась, лишь только к плодам он протягивал руку, разом все ветви дерев к облакам подымалися темным.
Кое-как спустившись в долину по дороге, заваленной острыми каменьями, уставший Мес подошел к шатру. Он был шелковым, но из-за сумрака терял в цвете — при дневном освещении шатер этот был бы просто дивен. Из-под его полога неслась сладкая музыка и женские взвизги. В паузах слышен был мужской голос, что-то невнятно бурчащий.
Он заглянул в шатер, откинув полог, и его глазам представилось следующее зрелище. Три обнаженные девицы ублажали вялого, рыхлого толстяка с огромным животом. На низком столике валялись остатки обильной трапезы. Два тонкогорлых кувшина лежали на боку среди живописных объедков и огрызков. Стоял смешанный аромат пролитого дорогого вина, благовоний и разгоряченных тел. Толстяк поднял на Меса блеклые глаза.
— Пардон, — сказал Мес. — Я без докладу.
— Входи, — равнодушно сказал толстяк, отсылая девушек. — Извини, у меня не прибрано.
Мес вошел и сел на диванчик, деликатно отодвинув от себя поднос с чем-то давно перепревшим.
— Как поживаешь? — спросил он.
— Живу — хлеб жую, — высокомерно отвечал толстяк, переворачиваясь на бок. — Не хуже и не лучше.
— Вижу, ты зажрался, — перебил его Мес. — Хуже было раньше. Сейчас тебе дали шанс.
— Все свои шансы я давно использовал, — огрызнулся толстяк.
— Нет, не все. Вон какой живот отрастил. А раньше, помнишь, чуть к фруктам потянешься — а они в небеса. Или водицы хлебнуть — а нету ее! Была бы наша власть, и ты, преступник, продолжал бы мучиться.
Тот молча перебирал складки скатерти.
— Я реабилитирован, — молвил он.
Мес выбрал в круглой чаше яблоко посочнее и звучно его надкусил.
— Нас признали пострадавшими от власти Вершины, — нахмурился толстяк угрожающе. — Ведь мы крепко насолили вам во времена оны. А ему это понравилось. Мы — герои, Аргоубийца, а не жертвы вашего властолюбия.
— Возможно. Преступление для кого-то — благодеяние. Но не для нас. Вы — преступники и подлежите каре. Не наша власть нынче, иначе бы вас сгноили здесь во веки веков.
— Аминь, — заключил толстяк. — Где там мои девочки?
Когда Мес выходил из шатра, внутрь впорхнули девушки, и вновь зазвучал в вечной ночи звенящий смех.
Я плохо знаю эту местность. Сюда я, вопреки россказням, никого не водил. Здесь находилась заповедная территория моего дяди, а он не любил пускать к себе в дом кого бы то ни было. Как там сказано? Там же стоят невдали многозвонкие гулкие домы могучего бога Аида и Персефонеи ужасной. Сейчас эти дома действительно пусты — их обитатели давно уже не живут там. А было время — и, мрачен, восседал Аид на своем троне, судили преступников судьи, Минос, Эак, Радамант беспощадный, ждали преступных ужасные темные казни. Да. Все смешалось в доме Космоса.
Дорога не уходила глубоко в недра скал, как казалось издалека, а змеей вилась по самым уступам, узкая, опасная, она грозила смертью неосторожному. Мес, не колеблясь, ступил на нее.
Я и Сизифа увидел, терпящего тяжкие муки. Камень огромный руками обеими кверху катил он. С страшным усильем, руками, ногами в него упираясь, в гору он камень толкал. Но когда уж готов был тот камень перевалиться чрез гребень, назад обращалася тяжесть. Под гору камень бесстыдный назад устремлялся, в долину. Снова, напрягшись, его начинал он катить, и струился пот с его членов, и тучею пыль с головы поднималась.
Камень ударил Меса в плечо, когда он, ничего не подозревая, спокойно, хотя и осторожно, продвигался вперед по тропе. Небольшим был тот камень, но Месу он показался тяжелее небесного свода. Потирая ушибленное плечо, он остановился и принялся глядеть вверх, откуда прилетел камень. Оттуда послышался издевательский смех, и снова полетели камни, большие и малые. Это был целый камнепад. Они падали на дорогу, скача, перемахивали через нее и улетали вниз, в долину. Пыль, поднятая ими, застлала кругозор. Мес, размышляя, стоял под надежным укрытием скал. Вновь услыхал он смех, несущийся сверху. Тогда Мес поднял свой кадуцей.
— Усни, — сказал он.
Смех оборвался. Дорога сворачивала налево, загибаясь немыслимо, и в месте ее изгиба была широкая площадка. Отсюда весь скорбный путь, им проделанный, был как на ладони. На площадке лежало тело. Мес приблизился. Человек — высок, с черными кудрями и белым, гладким лицом, — спал.
— Ба, ба, ба, — сказал Мес, взглянув на него. — А ну, проснись!
И человек воскрес. Он моментально сел, дико озираясь, и узрел Меса. Они смотрели друг на друга.
— Так вот кто швыряет камни в одиноких путников, — дружелюбно произнес Мес, рассматривая его. — Нехорошо-то как, а?
Человек усмехнулся и поднялся.
— Я не знал, что это ты, — сказал он небрежно. — После долгих лет ожидания — и увидеть на этой дороге идущую фигуру… Это было сильнее меня. Я сразу же кинулся собирать камни.
— А это, к досаде твоей, всего лишь я.
— Если б я знал, — пожал плечами человек. — Но мы все здесь пребываем в бездействии. Только бы он осознал, как это тяжко, еще тяжелее, чем отбывать вечное наказание. Только бы он дал нам дело…
— Ты обнаглел, — сказал Мес. — Вы все здесь обнаглели. Вы, мусор, смутьяны, стали привилегированными. Вот что скажу тебе. Помнишь тот камень, что ты вкатывал в гору?
— Я век его помнить буду.
— Довольно! Он был символом напрасных твоих потуг бороться с волею богов. Ты вкатывал и вкатывал его на гору, но он скатывался в долину, и тогда… Я не буду напоминать тебе всю историю.
Лицо человека было угрюмо.
— Он дал тебе право швырять камнями в голову всякого, кто попытается подняться сюда? — спросил Мес. — Каков милостивец! И он-то думал, что ты этим утешишься!
— Мне хватало этого.
— Месть, — фыркнул Мес. — Ты остался человеком. Причем именно тою злобной смертной тварью, какой не избыли из тебя века наказания. И что же, всем он дал такие возможности?
Человек покачал головой.
— Кроме нас, здесь почти никого нет. Если ты будешь продолжать идти по этой дороге, ты встретишь кое-кого. Но не всех. Мы, казнимые вами, у него в чести.
— Это мне известно.
— Таким образом он решил отплатить нам за наши страдания. И он поступил правильно.
— Ты так считаешь?
— Да.
— Тогда спи.
И человек свалился наземь, а Мес продолжал свой путь.
Мрак то сгущался, то редел, и тогда становились видны по сторонам то горы, то реки, то какие-то строения. Ни звука не было в темном прохладном воздухе. Я бы сказал, что это и есть главная особенность Недр: здесь нет тех милых сердцу звуков, какие непрестанно бушуют на поверхности и которые, в сущности, и представляют жизнь во всем ее многообразии. В Недрах этого нет — здесь царит молчание. Не тишина, а именно молчание, будто все те, кто обитает здесь, при твоем появлении вдруг замолкли и тихо ждут, пока ты пройдешь, чтобы потом вновь начать свои медленные бессмысленные разговоры. Мом когда-то прозвал дядю Спелеологом, и мне это понравилось. Но не понравилось ему. Да, Мом всегда был человеконенавистником. На деле он единственный являлся инакомыслящим под суровым оком отца, не терпящего свободных волей. Тяжка роль шута, но еще тяжелее роль шута умного, сознающего гибельность всего происходящего.
Он проходил мимо странного дома, вздымавшегося на своих серебряных колоннах к черным небесам. Над ним нависали скалы, из которых убийственно медленно вытекал и журчал по камням обрамленный алым мрамором ручей. Дом, конечно, сейчас был пуст, как большинство домов в этой стране. Когда-то жила здесь богиня, будящая ужас в бессмертных, страшная Стикс, — Океана, текущего кругообразно, старшая дочь. Я знавал ее. Это была женщина, красивая мрачной и нелюдимой красотою. Она ушла одной из последних, не вытерпев одиночества и презрения, ставших еще более невыносимыми. Но родник течет. Ужасный это родник.
Он вдруг остановился, точно прозрев, подошел к роднику и набрал немного воды в оказавшуюся на его поясе небольшую фляжку. Вода эта ценится в сто раз дороже мутноватой воды Леты, ледяной воды Коцита, отдающей болотом влаги Флегетона. Жиро со товарищи дорого бы дали, чтобы набрать в туесок этой водицы. Они проглядели в самом сердце владений своего господина, где власть его незыблема и тверда, заповедный уголок — осколок древнего мира. О сын мой Пан!
Ну вот, наступает самое главное.
Бездна бездн — собственно Тартар — наверное, если говорить научно, есть не что иное, как гигантский разлом в коре планеты, берущий свое начало в грандиозной каверне Верхнего Тартара и уходящий в недра на многие сотни миль. Вниз вела хорошо сохранившаяся лестница. Возле торчком была воткнута большая серая плита. Было запечатлено: «Если уж ты удосужился пройти весь Аид от края до края, то тебе нечего бояться спуститься и сюда, ибо терять тебе уже нечего: ты зашел слишком далеко». Мес, начавший спуск, улыбнулся юмору Спелеолога, любителя откалывать такие мрачные шутки. Потом он начал думать о предстоящем. Глазам его открывалась темная и кажущаяся бездонной пропасть. Ни огонька было в ней. Она воронкообразно вклинивалась в самое сердце Земли, и по склонам ее тянулись, невидные и черные, террасы, на которых жило очень много существ, встречаться с коими Месу совсем не хотелось. Он не боялся. Лестница была хорошей защитой, и он знал, что не встретит никого, с кем не хотел бы встречаться.
Он остановился передохнуть и еще раз заглянул на самое дно Тартара. Там-то под сумрачной тьмою подземные боги-Титаны были сокрыты решеньем владыки бессмертных и смертных в месте угрюмом и затхлом. Он вновь начал движенье. Нет, не люблю я эти места, которые искони приписываются мне в виде Ареала. Узнал бы дядя… У нас были плохие отношения. Вечно больной, тощий и злой, кашляющий старик, он был сердит на весь мир. Это был настоящий отшельник. Но отнюдь не аскет.
Там и от темной земли, и от Тартара, скрытого в мраке, и от бесплодной пучины морской, и от звездного неба все залегают один за другим и концы, и начала, страшные, мрачные. Даже и боги пред ними трепещут. Бездна великая. Тот, кто вошел бы туда чрез ворота, дна не достиг бы той бездны в течение целого года: ярые вихри своим дуновеньем его подхватили б, стали б швырять и туда, и сюда. Даже боги боятся этого дива. Жилища ужасные сумрачной Ночи там расположены, густо одетые черным туманом.
Оспаривать эти слова бессмысленно. Бедные смертные. У всякой твари свой страх. Муравей убегает от гигантской ступни, но это всего лишь человек, вышедший на прогулку. Человек дрожит при мысли о темных злых силах, препятствующих его существованию, но это всего лишь боги. А боги трепещут, завидев тьму Тартара, ибо не ими она создана и потому не поддается их разумению. Тартар страшен именно тем, что никто не знает, зачем он, как никто не знает, зачем создан весь мир. Но мира почему-то никто не страшится, хотя надо бы, а вот Тартара страшатся, ужасаются его безликой реальности, задаваясь риторическими вопросами «зачем» и «куда».
Равеннец талантливо описал здешние места, будто действительно побывал тут, и вел его не Вергилий, а я. Но — ох уж эта людская фантазия! — многое приукрасил. Семь кругов — не те ли это семь кругов, что выстрадал он сам, пройдя путь до великих вершин человеческой мысли? Воздаяние за грехи, совершенные на земле, — эта идея тяготела над людьми во все эпохи, а наш милый Адонис только привел ее к окончательному оформлению, создал целую гамму каменно-жестких догматов и предписаний, положил начало суеверию и непокорности. В сущности, он сам — великий грешник, ибо не нужно быть чересчур умным, чтобы людям, которые и так бедны умом и сварливы и снедаемы пороками, проповедовать именно те постулаты, истинность коих можно проверить, только лишь умерев. Воображаю, сколько проклятий от моих ведомых к Порогу сыплется ему на голову.
Оставалось пройти только один марш. Дно у пропасти все же было, и он уже мог видеть его. Невдалеке воздвигались огромные ворота, белеющие во тьме гигантской триумфальною аркой. Что было за ними, он не видел, да и не мог видеть, ибо знал — это и есть предел, а там, за воротами, только тьма и загадки. Там же — ворота из мрамора, медный порог самородный, неколебимый, в земле широко утвержденный корнями. Перед воротами теми снаружи вдали от бессмертных боги-Титаны живут, за Хаосом угрюмым и темным.
Каково это — встретиться с предками, услышать их речь, обежать глазами их облик? Никто не видел их со дней творения, не говорил с ними. Я буду первым. Вопрос, волнующий меня, слишком важен.
Ему послышался заливистый собачий лай, но он был слишком далеко, чтобы это казалось явью. Он остановился и прислушался, но в это время лай смолк. Потом, по мере его приближения к воротам из мрамора, лай опять зазвучал, тонкий и писклявый, перемежаемый злобным, но таким же тонким, захлебывающимся рычанием.
Перед вратами стоял стол. За ним три огромных существа со множеством голов и рук пировали, поднимая тяжкие, увенчанные пеною кубки и опустошая сотни блюд с жареным мясом. Но это был какой-то печальный пир, более похожий на тризну. Веселья не было, только печаль была разлита в воздухе. Огромные Гекатонхейры молча и с ожесточением вгрызались в сочное розовое мясо. Мес приблизился к ним, и сотни глаз уставились на него угрюмо и вопрошающе.
— Привет, — сказал Мес. — Приятного аппетита.
Из-под стола на него бросилась собака. Маленькая и черная, она тем не менее была такой же злобной, как и все остальное в этом мире. Вместо хвоста у нее в воздухе крутилась голова ужа.
— Назад, Цербер! — прикрикнул на нее один из Сторуких, и собака, ворча, убралась обратно под стол.
— Любезный Гиес, — обратился к нему Мес, — направляясь сюда, я вовсе не хотел помешать вашей трапезе.
— Ты редкий гость в этих местах, — заметил тот, кого назвали Гиесом. — Сядь же с нами и отведай нашего угощения. Мес церемонно отпил вина из одного кубка и съел кусочек мяса. — Очень вкусно, — сообщил он. — Но скажите, по какому случаю пир, дабы можно было поздравить чествуемую персону или же, напротив, оплакать ушедшего от нас?
Гиганты переглянулись.
— В последнем ты прав, живший на Вершине, — произнес один из них, Бриарей, сидящий справа. — Мы заранее оплакиваем самих себя, ибо, как справедливо посчитали, никто более не оплачет нас, несших верную службу твоему отцу с начала времен.
Мес наклонил голову, как и подобало приветствовать тех, кто ныряет в водоворот Изначальности.
— Но как же те, кого вы охраняете? — спросил он.
И услышал вздох.
— Они давно уже не пленники, — сказал третий Гекатонхейр, Котт. — Просто по природе своей они уже не мыслят своего существования без этих темных сводов. Их жизнь проходит в размышлениях, ибо они стремятся разрешить тайны мира.
— Это невозможно.
— Что-то им удается, — сказал Бриарей. — И они знают, где предел. Они — древние, им многое ведомо, но очень многого они не могут объяснить.
— Отрадно, — сказал Мес, — ибо над чем тогда ломать голову, если все можно объяснить?
И они сказали:
— Ты думаешь?
И он сказал:
— Конечно.
И они сказали:
— Нам пора.
И он сказал:
— Вас проводить?
И они сказали:
— Мы сами.
И он сказал тогда:
— Идите.
И ушли они.
С минуту он неподвижно смотрел на стол, за которым сидели три сгорбленные мумии тех, кто ушел. Потом из ближайшей ямы, пышущей подземным жарким пламенем, он зажег факел, бросил на стол, и его заняло огнем. Гекатонхейры, верные слуги Кронида, погребальным костром уходили в легенду.
— Не всякий, — сказал Мес.
Жиро посмотрел на него.
— Вот поэтому вы и проиграли, — проговорил он.
— Мы еще не проиграли.
— Не знаю, не знаю. Быть может, так было решено заведомо. Он любит их.
— И поэтому проиграет он, — заключил Мес. — То, что любишь, тебя и погубит.
Жиро замолчал.
— Не надо было к тебе приходить, — наконец молвил он.
— Почему же? Я очень рад. А на Гогна мне начхать. Я не буду вставать стеной, чтобы его защитить.
— Я Вестник, — сказал Жиро, — и ты тоже ангел. Но ты выше. Ты старше.
— Ты что же это… — промямлил вдруг совершенно зашедший в тупик Мес, — что же — пришел советоваться со мной?
— Ну да, — легко согласился Жиро. — Я облечен некоторыми чертами Ареала, у меня имеется мое Ремесло. Но вот опыта нет. Нет контакта с людьми. Мы поздновато заполучили желаемое, Мес, им уже не насладишься. А зачем осуществленная мечта, коли не можешь воспользоваться ее плодами на свое усмотрение? Неверие взрастили мы сами. Мы позволили людям фантазировать — и появились догматы, установления и запреты. Мы дали им волю душить друг друга в религиозных войнах, мы посеяли в них семя сомнения, что в каждом из них сидит дьявол, — и они послушно усомнились и стали жечь своих ближних на кострах, и стали спорить, кто правее, в ненужных схоластических диспутах, и стали устраивать аутодафе, и стали почковать секты. Неверие — дитя ханжества. И как плод неверия как своеобразного культа стали Гогна. Так, Мес, мы стали свидетелями рождения новых богов. Потому они и Безглазые, что неверию не нужны глаза — оно все равно ничему не верит. Оно — знак минуса ко всему реально существующему, а, следовательно, Гогна — потомки Хаоса даже не как вы, в десятом колене, а его дети, прямые и единокровные.
Пало молчание. Трещали светильники.
— Я почти наверняка знаю, кого объявят Сатаной, — сказал Жиро. — Мы никогда не любили пустыни.
— Все козыри вам в руки, — хрустнул пальцами Мес. — Но Сатана был рогат и козлоног.
— Теперь он будет рыж, — промолвил Жиро.
Он встал, и оказалось, что за спиной его крылья. Жиро взмахнул ими.
— Я скажу ему, что ничего не узнал, — произнес он.
— Мы существа лживые и недоверчивые, — хмуро напутствовал его Мес. — И потом: мы очень не любим рыбы.
Жиро открыл окно и улетел в него. Мес остался в комнате. Он встал, один за другим задул светильники — и остался в полной темноте.
ХОР
Было это во времена достославного цезаря Тиберия. Некие путешественники — а количество их, равно как и звания и чины, утеряно в веках, — плыли из Греции в Италию на корабле, груженном различными товарами. И вот однажды под вечер, около Эхинских островов, что между Мореей и Тунисом, ветер внезапно упал и корабль отнесло к острову Паксосу. Когда он причалил, некоторые из путешественников уснули, иные продолжали бодрствовать, а третьи принялись выпивать и закусывать, как вдруг на острове Паксосе чей-то голос громко позвал:
«Тамус!»
От этого крика на всех нашла оторопь, и те, кто спали, сразу же проснулись, а у тех, кто трапезничал, пища встала поперек горла. Хотя египтянин Тамус был кормчим их корабля, но, за исключением некоторых путешественников, никто не знал его имени. Вторично раздался душераздирающий крик: кто-то снова взывал к Тамусу. Никто, однако ж, не отвечал, все хранили молчание, все пребывали в трепете. Тогда в третий раз послышался тот же, только еще более страшный голос. Наконец Тамус ответил:
«Я здесь. Что ты от меня хочешь? Чего тебе надобно?»
Тогда тот же голос еще громче воззвал к нему и велел, по прибытии в Палоды, объявить и сказать, что Пан, великий бог, умер.
Эти слова повергли всех моряков и путешественников в великое изумление и ужас. И стали они между собой совещаться, что лучше: промолчать или же объявить то, что было велено, однако Тамус решил, что если будет дуть попутный ветер, то он пройдет мимо, ничего не сказав, если же море будет спокойно, то он огласит эту весть.
И вот случилось так, что, когда они подплывали к Палодам, не было ни ветра, ни волн. Тогда Тамус, взойдя на нос корабля и повернувшись лицом к берегу, сказал, как ему и было повелено, что умер великий Пан. Не успел он вымолвить последнее слово, как в ответ на суше послышались глубокие вздохи, громкие стенания и вопли ужаса, и то был не один голос, а великое множество.
Весть эта быстро распространилась в Риме, ибо ее слышали многие.
* * *
Аида никогда не существовало. Но Тартар — был. Великий певец «Теогонии» сделал его одушевленным, свирепым и мрачным чудовищем. Но Тартар никогда не подходил под такое описание. Черный его зев не имел души. Здесь залегали концы и начала всего сущего, здесь был только мрак, а потому роль Тартара постоянно менялась — от беспредельного демонического зверя до самого отдаленного уголка Аида, божественного карцера, где стенали нечестивые. Но Тартар и был Аид. Здесь стояли пустые и гулкие дома тех, кому не было места на веселой и светлой Вершине. Отягченные содеянным, некоторые мертвые также пребывали здесь.
Не всякому удавалось здесь побывать.
Вход в Тартар когда-то существовал, но за давностью событий и эфемерностью свидетелей забылось, где он находится. Но не обязательно искать какую-нибудь пещеру или дыру в земле, чтобы объявить ее входом в Недра. Сюда можно легко попасть, если иметь волю и разумение, из любого уголка Земли, да хотя бы из той же дыры в почве. Ключей от Тартара нет, да и не нужны они.
Входи, человек, но обратно уже ты не выйдешь.
Герр Мес семивратные Фивы надолго покинул и вышел за город. Туманно и пусто лежало здесь поле, костями бойцов когда-то давно сплошь устланно. Геройская плоть отменное есть удобренье для трав пышноцветных и ветвей колючих бурьяна, обильно взрастают они, питаемы костью героев, и тянутся к солнцу, воюя удобное место. Меж ними чудесное вилось плетями сухими растенье: и корень был черный, подобен был цвет молоку белизною; моли его называют бессмертные, людям опасно с корнем его вырывать из земли, но богам все возможно. Герр Мес рукой бесстрепетною растение с корнями вынул. Крикнула моли, трава чудодейная, больше свой глас не давая, но он ничего не услышал. С землей гробокройной он корни ее порастратил и молвил: «Откройся!».
Он пошел вперед, ничего не видя и крепко зажимая истекающую соком траву в кулаке, а земля под ним начала пружинить, потом постепенно расступаться, потом оказалось, что ноги его увязают по щиколотку, но он шел, потом по колени, но он шел же, потом по пояс расступилась земля-мать, по шею, и голова его, будто плод перезрелый на сочном и жарком баштане, катилась отдельно, а потом он шел уже под землей и видел черные корни, и кости героев, во прахе навечно лежащих, гельминтов слепых, копошащихся темно и глухо, а потом он ушел глубже, и здесь был только мрак.
Он попал в большую пещеру с белыми, светящимися во мраке сводами. Здесь была дверь. Она была одной из многих, ведущих в Тартар со всех концов мира, но это еще не значило, что открыть ее возможно было любому. Как и прочие подобные препятствия, эта дверь также была украшена грозным и туманным предостережением, что-де войдешь — и не выйдешь. Но поскольку Мес считал, что к нему данные слова не относятся, то он щелкнул пальцами, запоры спали, и дверь отворилась. Он вступил в Тартар.
К вопросу о географии Тартара было измыслено множество фантастических историек, в основе которых лежали рассказы тех, кто якобы спускался в Аид. Я-то знаю, что это сущая околесица, а подвиги Орфея и прочих, включая хитроумного моего внука, — не более чем выдумки. Никто из смертных не бывал здесь. Но откуда тогда эти наблюдения, что — медной оградою Тартар кругом огорожен, в три ряда ночь непроглядная шею ему окружает, а сверху корни земли залегают и горько-соленого моря? То есть все это верно, это действительно так, но как об этом было узнано? Воистину, человеческое любопытство неистребимо.
Он пробирался во тьме, и ему светил кадуцей. Вокруг был мрак. Черным-черно. Даже то, что жезл светит, не имеет почти никакого значения — лишь путь под ногами освещен, слабый огонек не может прострелить вековую кромешную тьму. Так что пока ничего не видно, а потому описано быть не может. Только наверху, далеко-далеко, если приглядеться, мерцают звезды. Тартар — нижнее небо, недоступное обитателям Вершины, ее антипод. Или даже антагонист.
Тот, кто привык к темноте, легко сориентируется здесь. Иди вперед и вперед, — вот и все. Единственная преграда — это мрак. Трудно придется здесь боящемуся темноты и ее ужасов. Этот страх присущ только людям, потомки Хаоса не страшатся мрака Эреба. В этом одно из многих основных различий между ними и смертными. Вообще же хорошая мысль — обойти эту страну. Меня наверняка забыли здесь, а ведь жители здешние — народ интересный, любопытный, они стоят того, чтобы навестить их.
Так вот во тьме и шагал, размышляя попутно, герр Мес легконогий.
Скалы возникли пред ним. Их зубчатые пики наверху сливались с вечной тьмою Эреба, и казалось, что стена чего-то еще более черного, чем мрак, еще более ужасного и коварного, встала на пути. Здесь темнота немного рассеивалась, и становилось видно — правда, лишь после того, как хорошенько приглядеться, — что под скальными кручами раскинулась мертвенно-серая долина, каменистая и узкая. Дорога пересекала ее и исчезала в недрах скал. В долине стоял шатер. Из него доносились смех и музыка.
Видел потом я Тантала, казнимого страшною казнью: в озере светлом стоял он по горло в воде, томимый жаркою жаждой, напрасно воды захлебнуть порывался. Только что голову к ней он склонял, уповая напиться, с шумом она убегала; внизу ж под ногами являлось черное дно, и его осушал во мгновение демон. Много росло плодоносных дерев над его головою, яблонь, и груш, и гранат, золотыми плодами обильных, также и сладких смоковниц, и маслин, роскошно цветущих. Голодом мучась, лишь только к плодам он протягивал руку, разом все ветви дерев к облакам подымалися темным.
Кое-как спустившись в долину по дороге, заваленной острыми каменьями, уставший Мес подошел к шатру. Он был шелковым, но из-за сумрака терял в цвете — при дневном освещении шатер этот был бы просто дивен. Из-под его полога неслась сладкая музыка и женские взвизги. В паузах слышен был мужской голос, что-то невнятно бурчащий.
Он заглянул в шатер, откинув полог, и его глазам представилось следующее зрелище. Три обнаженные девицы ублажали вялого, рыхлого толстяка с огромным животом. На низком столике валялись остатки обильной трапезы. Два тонкогорлых кувшина лежали на боку среди живописных объедков и огрызков. Стоял смешанный аромат пролитого дорогого вина, благовоний и разгоряченных тел. Толстяк поднял на Меса блеклые глаза.
— Пардон, — сказал Мес. — Я без докладу.
— Входи, — равнодушно сказал толстяк, отсылая девушек. — Извини, у меня не прибрано.
Мес вошел и сел на диванчик, деликатно отодвинув от себя поднос с чем-то давно перепревшим.
— Как поживаешь? — спросил он.
— Живу — хлеб жую, — высокомерно отвечал толстяк, переворачиваясь на бок. — Не хуже и не лучше.
— Вижу, ты зажрался, — перебил его Мес. — Хуже было раньше. Сейчас тебе дали шанс.
— Все свои шансы я давно использовал, — огрызнулся толстяк.
— Нет, не все. Вон какой живот отрастил. А раньше, помнишь, чуть к фруктам потянешься — а они в небеса. Или водицы хлебнуть — а нету ее! Была бы наша власть, и ты, преступник, продолжал бы мучиться.
Тот молча перебирал складки скатерти.
— Я реабилитирован, — молвил он.
Мес выбрал в круглой чаше яблоко посочнее и звучно его надкусил.
— Нас признали пострадавшими от власти Вершины, — нахмурился толстяк угрожающе. — Ведь мы крепко насолили вам во времена оны. А ему это понравилось. Мы — герои, Аргоубийца, а не жертвы вашего властолюбия.
— Возможно. Преступление для кого-то — благодеяние. Но не для нас. Вы — преступники и подлежите каре. Не наша власть нынче, иначе бы вас сгноили здесь во веки веков.
— Аминь, — заключил толстяк. — Где там мои девочки?
Когда Мес выходил из шатра, внутрь впорхнули девушки, и вновь зазвучал в вечной ночи звенящий смех.
Я плохо знаю эту местность. Сюда я, вопреки россказням, никого не водил. Здесь находилась заповедная территория моего дяди, а он не любил пускать к себе в дом кого бы то ни было. Как там сказано? Там же стоят невдали многозвонкие гулкие домы могучего бога Аида и Персефонеи ужасной. Сейчас эти дома действительно пусты — их обитатели давно уже не живут там. А было время — и, мрачен, восседал Аид на своем троне, судили преступников судьи, Минос, Эак, Радамант беспощадный, ждали преступных ужасные темные казни. Да. Все смешалось в доме Космоса.
Дорога не уходила глубоко в недра скал, как казалось издалека, а змеей вилась по самым уступам, узкая, опасная, она грозила смертью неосторожному. Мес, не колеблясь, ступил на нее.
Я и Сизифа увидел, терпящего тяжкие муки. Камень огромный руками обеими кверху катил он. С страшным усильем, руками, ногами в него упираясь, в гору он камень толкал. Но когда уж готов был тот камень перевалиться чрез гребень, назад обращалася тяжесть. Под гору камень бесстыдный назад устремлялся, в долину. Снова, напрягшись, его начинал он катить, и струился пот с его членов, и тучею пыль с головы поднималась.
Камень ударил Меса в плечо, когда он, ничего не подозревая, спокойно, хотя и осторожно, продвигался вперед по тропе. Небольшим был тот камень, но Месу он показался тяжелее небесного свода. Потирая ушибленное плечо, он остановился и принялся глядеть вверх, откуда прилетел камень. Оттуда послышался издевательский смех, и снова полетели камни, большие и малые. Это был целый камнепад. Они падали на дорогу, скача, перемахивали через нее и улетали вниз, в долину. Пыль, поднятая ими, застлала кругозор. Мес, размышляя, стоял под надежным укрытием скал. Вновь услыхал он смех, несущийся сверху. Тогда Мес поднял свой кадуцей.
— Усни, — сказал он.
Смех оборвался. Дорога сворачивала налево, загибаясь немыслимо, и в месте ее изгиба была широкая площадка. Отсюда весь скорбный путь, им проделанный, был как на ладони. На площадке лежало тело. Мес приблизился. Человек — высок, с черными кудрями и белым, гладким лицом, — спал.
— Ба, ба, ба, — сказал Мес, взглянув на него. — А ну, проснись!
И человек воскрес. Он моментально сел, дико озираясь, и узрел Меса. Они смотрели друг на друга.
— Так вот кто швыряет камни в одиноких путников, — дружелюбно произнес Мес, рассматривая его. — Нехорошо-то как, а?
Человек усмехнулся и поднялся.
— Я не знал, что это ты, — сказал он небрежно. — После долгих лет ожидания — и увидеть на этой дороге идущую фигуру… Это было сильнее меня. Я сразу же кинулся собирать камни.
— А это, к досаде твоей, всего лишь я.
— Если б я знал, — пожал плечами человек. — Но мы все здесь пребываем в бездействии. Только бы он осознал, как это тяжко, еще тяжелее, чем отбывать вечное наказание. Только бы он дал нам дело…
— Ты обнаглел, — сказал Мес. — Вы все здесь обнаглели. Вы, мусор, смутьяны, стали привилегированными. Вот что скажу тебе. Помнишь тот камень, что ты вкатывал в гору?
— Я век его помнить буду.
— Довольно! Он был символом напрасных твоих потуг бороться с волею богов. Ты вкатывал и вкатывал его на гору, но он скатывался в долину, и тогда… Я не буду напоминать тебе всю историю.
Лицо человека было угрюмо.
— Он дал тебе право швырять камнями в голову всякого, кто попытается подняться сюда? — спросил Мес. — Каков милостивец! И он-то думал, что ты этим утешишься!
— Мне хватало этого.
— Месть, — фыркнул Мес. — Ты остался человеком. Причем именно тою злобной смертной тварью, какой не избыли из тебя века наказания. И что же, всем он дал такие возможности?
Человек покачал головой.
— Кроме нас, здесь почти никого нет. Если ты будешь продолжать идти по этой дороге, ты встретишь кое-кого. Но не всех. Мы, казнимые вами, у него в чести.
— Это мне известно.
— Таким образом он решил отплатить нам за наши страдания. И он поступил правильно.
— Ты так считаешь?
— Да.
— Тогда спи.
И человек свалился наземь, а Мес продолжал свой путь.
Мрак то сгущался, то редел, и тогда становились видны по сторонам то горы, то реки, то какие-то строения. Ни звука не было в темном прохладном воздухе. Я бы сказал, что это и есть главная особенность Недр: здесь нет тех милых сердцу звуков, какие непрестанно бушуют на поверхности и которые, в сущности, и представляют жизнь во всем ее многообразии. В Недрах этого нет — здесь царит молчание. Не тишина, а именно молчание, будто все те, кто обитает здесь, при твоем появлении вдруг замолкли и тихо ждут, пока ты пройдешь, чтобы потом вновь начать свои медленные бессмысленные разговоры. Мом когда-то прозвал дядю Спелеологом, и мне это понравилось. Но не понравилось ему. Да, Мом всегда был человеконенавистником. На деле он единственный являлся инакомыслящим под суровым оком отца, не терпящего свободных волей. Тяжка роль шута, но еще тяжелее роль шута умного, сознающего гибельность всего происходящего.
Он проходил мимо странного дома, вздымавшегося на своих серебряных колоннах к черным небесам. Над ним нависали скалы, из которых убийственно медленно вытекал и журчал по камням обрамленный алым мрамором ручей. Дом, конечно, сейчас был пуст, как большинство домов в этой стране. Когда-то жила здесь богиня, будящая ужас в бессмертных, страшная Стикс, — Океана, текущего кругообразно, старшая дочь. Я знавал ее. Это была женщина, красивая мрачной и нелюдимой красотою. Она ушла одной из последних, не вытерпев одиночества и презрения, ставших еще более невыносимыми. Но родник течет. Ужасный это родник.
Он вдруг остановился, точно прозрев, подошел к роднику и набрал немного воды в оказавшуюся на его поясе небольшую фляжку. Вода эта ценится в сто раз дороже мутноватой воды Леты, ледяной воды Коцита, отдающей болотом влаги Флегетона. Жиро со товарищи дорого бы дали, чтобы набрать в туесок этой водицы. Они проглядели в самом сердце владений своего господина, где власть его незыблема и тверда, заповедный уголок — осколок древнего мира. О сын мой Пан!
Ну вот, наступает самое главное.
Бездна бездн — собственно Тартар — наверное, если говорить научно, есть не что иное, как гигантский разлом в коре планеты, берущий свое начало в грандиозной каверне Верхнего Тартара и уходящий в недра на многие сотни миль. Вниз вела хорошо сохранившаяся лестница. Возле торчком была воткнута большая серая плита. Было запечатлено: «Если уж ты удосужился пройти весь Аид от края до края, то тебе нечего бояться спуститься и сюда, ибо терять тебе уже нечего: ты зашел слишком далеко». Мес, начавший спуск, улыбнулся юмору Спелеолога, любителя откалывать такие мрачные шутки. Потом он начал думать о предстоящем. Глазам его открывалась темная и кажущаяся бездонной пропасть. Ни огонька было в ней. Она воронкообразно вклинивалась в самое сердце Земли, и по склонам ее тянулись, невидные и черные, террасы, на которых жило очень много существ, встречаться с коими Месу совсем не хотелось. Он не боялся. Лестница была хорошей защитой, и он знал, что не встретит никого, с кем не хотел бы встречаться.
Он остановился передохнуть и еще раз заглянул на самое дно Тартара. Там-то под сумрачной тьмою подземные боги-Титаны были сокрыты решеньем владыки бессмертных и смертных в месте угрюмом и затхлом. Он вновь начал движенье. Нет, не люблю я эти места, которые искони приписываются мне в виде Ареала. Узнал бы дядя… У нас были плохие отношения. Вечно больной, тощий и злой, кашляющий старик, он был сердит на весь мир. Это был настоящий отшельник. Но отнюдь не аскет.
Там и от темной земли, и от Тартара, скрытого в мраке, и от бесплодной пучины морской, и от звездного неба все залегают один за другим и концы, и начала, страшные, мрачные. Даже и боги пред ними трепещут. Бездна великая. Тот, кто вошел бы туда чрез ворота, дна не достиг бы той бездны в течение целого года: ярые вихри своим дуновеньем его подхватили б, стали б швырять и туда, и сюда. Даже боги боятся этого дива. Жилища ужасные сумрачной Ночи там расположены, густо одетые черным туманом.
Оспаривать эти слова бессмысленно. Бедные смертные. У всякой твари свой страх. Муравей убегает от гигантской ступни, но это всего лишь человек, вышедший на прогулку. Человек дрожит при мысли о темных злых силах, препятствующих его существованию, но это всего лишь боги. А боги трепещут, завидев тьму Тартара, ибо не ими она создана и потому не поддается их разумению. Тартар страшен именно тем, что никто не знает, зачем он, как никто не знает, зачем создан весь мир. Но мира почему-то никто не страшится, хотя надо бы, а вот Тартара страшатся, ужасаются его безликой реальности, задаваясь риторическими вопросами «зачем» и «куда».
Равеннец талантливо описал здешние места, будто действительно побывал тут, и вел его не Вергилий, а я. Но — ох уж эта людская фантазия! — многое приукрасил. Семь кругов — не те ли это семь кругов, что выстрадал он сам, пройдя путь до великих вершин человеческой мысли? Воздаяние за грехи, совершенные на земле, — эта идея тяготела над людьми во все эпохи, а наш милый Адонис только привел ее к окончательному оформлению, создал целую гамму каменно-жестких догматов и предписаний, положил начало суеверию и непокорности. В сущности, он сам — великий грешник, ибо не нужно быть чересчур умным, чтобы людям, которые и так бедны умом и сварливы и снедаемы пороками, проповедовать именно те постулаты, истинность коих можно проверить, только лишь умерев. Воображаю, сколько проклятий от моих ведомых к Порогу сыплется ему на голову.
Оставалось пройти только один марш. Дно у пропасти все же было, и он уже мог видеть его. Невдалеке воздвигались огромные ворота, белеющие во тьме гигантской триумфальною аркой. Что было за ними, он не видел, да и не мог видеть, ибо знал — это и есть предел, а там, за воротами, только тьма и загадки. Там же — ворота из мрамора, медный порог самородный, неколебимый, в земле широко утвержденный корнями. Перед воротами теми снаружи вдали от бессмертных боги-Титаны живут, за Хаосом угрюмым и темным.
Каково это — встретиться с предками, услышать их речь, обежать глазами их облик? Никто не видел их со дней творения, не говорил с ними. Я буду первым. Вопрос, волнующий меня, слишком важен.
Ему послышался заливистый собачий лай, но он был слишком далеко, чтобы это казалось явью. Он остановился и прислушался, но в это время лай смолк. Потом, по мере его приближения к воротам из мрамора, лай опять зазвучал, тонкий и писклявый, перемежаемый злобным, но таким же тонким, захлебывающимся рычанием.
Перед вратами стоял стол. За ним три огромных существа со множеством голов и рук пировали, поднимая тяжкие, увенчанные пеною кубки и опустошая сотни блюд с жареным мясом. Но это был какой-то печальный пир, более похожий на тризну. Веселья не было, только печаль была разлита в воздухе. Огромные Гекатонхейры молча и с ожесточением вгрызались в сочное розовое мясо. Мес приблизился к ним, и сотни глаз уставились на него угрюмо и вопрошающе.
— Привет, — сказал Мес. — Приятного аппетита.
Из-под стола на него бросилась собака. Маленькая и черная, она тем не менее была такой же злобной, как и все остальное в этом мире. Вместо хвоста у нее в воздухе крутилась голова ужа.
— Назад, Цербер! — прикрикнул на нее один из Сторуких, и собака, ворча, убралась обратно под стол.
— Любезный Гиес, — обратился к нему Мес, — направляясь сюда, я вовсе не хотел помешать вашей трапезе.
— Ты редкий гость в этих местах, — заметил тот, кого назвали Гиесом. — Сядь же с нами и отведай нашего угощения. Мес церемонно отпил вина из одного кубка и съел кусочек мяса. — Очень вкусно, — сообщил он. — Но скажите, по какому случаю пир, дабы можно было поздравить чествуемую персону или же, напротив, оплакать ушедшего от нас?
Гиганты переглянулись.
— В последнем ты прав, живший на Вершине, — произнес один из них, Бриарей, сидящий справа. — Мы заранее оплакиваем самих себя, ибо, как справедливо посчитали, никто более не оплачет нас, несших верную службу твоему отцу с начала времен.
Мес наклонил голову, как и подобало приветствовать тех, кто ныряет в водоворот Изначальности.
— Но как же те, кого вы охраняете? — спросил он.
И услышал вздох.
— Они давно уже не пленники, — сказал третий Гекатонхейр, Котт. — Просто по природе своей они уже не мыслят своего существования без этих темных сводов. Их жизнь проходит в размышлениях, ибо они стремятся разрешить тайны мира.
— Это невозможно.
— Что-то им удается, — сказал Бриарей. — И они знают, где предел. Они — древние, им многое ведомо, но очень многого они не могут объяснить.
— Отрадно, — сказал Мес, — ибо над чем тогда ломать голову, если все можно объяснить?
И они сказали:
— Ты думаешь?
И он сказал:
— Конечно.
И они сказали:
— Нам пора.
И он сказал:
— Вас проводить?
И они сказали:
— Мы сами.
И он сказал тогда:
— Идите.
И ушли они.
С минуту он неподвижно смотрел на стол, за которым сидели три сгорбленные мумии тех, кто ушел. Потом из ближайшей ямы, пышущей подземным жарким пламенем, он зажег факел, бросил на стол, и его заняло огнем. Гекатонхейры, верные слуги Кронида, погребальным костром уходили в легенду.