Мес и Пиль кивали и цокали языками.
Тем временем появлялись остальные. Ховен. Лерке. Форкис. Мес поклонился им. Возник Банокка, тут же подошел к прогуливающимся Регане и Ирид, завязал шутливый и двусмысленный разговор. Рядом с Месом кто-то шумно вздохнул: усаживался на свое место Либан Бакст. Лента, судя по всему, нервничал: может, чуял что-то, может, переживал отсутствие матери. Вздох изумления и тихие разговоры вызвало появление Юфины Гутьеррес в неизменном черном своем платье и платке, а следом вдруг пришла Мириам, да не одна, а под руку с высоким снежно-седым белолицым человеком во всем белом и с большими крыльями за спиной. Его звали Габриэль Катабан. Мес видел отсюда, как Ховен при его виде рассвирепел, что-то хрипло пролаял, на что Катабан не обратил никакого внимания. Мириам даже не взглянула на Меса, стояла и разговаривала со своим спутником, и оба они с непонятной ему иронией окидывали взглядом собрание.
— Кто-то говорил про ангела с огненным мечом? — насмешливо осведомился Пиль.
Юфина Гутьеррес подошла к Ховену, двигаясь как оживший манекен. Мес махнул ей, и она, как будто только увидав его, кивнула ему — дернула шеей и головою в черном платке. Появились Сутех и бен Кебес. Их уже знали и приветствовали как равных, последнего — немного сдержаннее. С их появлением говорки и шум поутихли, и Мес громко произнес:
— Начнем же!
Он увидел среди задвигавшихся и рассаживающихся фигур лицо Ленты. По нему пробежала тень сомнения и недовольства.
— Мы не можем начать, — заставил он себя опровергнуть слова Меса. — Нет моей матери.
Тут же за этими словами произошло какое-то молниеносное движение. Ленту схватила черная Гутьеррес и с минуту вглядывались в его остановившиеся глаза.
— Мать, — каркнула она. — Так она — твоя мать?
— Ты, — выдохнул Лента. — Ты же исчезла!
Юфина заклекотала смехом, медленно выпустила его и ушла на свое место рядом с Ховеном. Лента сидел, совершенно потрясенный. Опомнившись, проговорил:
— Только враги миру могли пригласить ее сюда.
Юфина, по-видимому, наученная Ховеном, снова встала.
— Я пришла сюда сама, по праву, — выкрикнула. — Я имею право присутствовать на всех советах.
— Тварь! — с ненавистью глядя на нее, скрежетнул Лента и больше ничего не говорил.
Ховен в восторге зажмурился.
— Ничего, — весело прокричал Лерке. — Мы начнем сами.
Мес видел, что расселись все как-то неспроста, сторонник возле сторонника, оказавшись лицом к лицу со своими оппонентами. Лента, оставивший около себя пустое место, Бакст, как-то незаметно перебравшийся от Меса к нему, Мириам и Катабан сидели все рядом, сплоченным кружком. Их противников было больше, и число это усугублялось безучастными и равнодушными к происходящему — Баноккой, Суллой и Форкисом. Юфина Гутьеррес что-то клекотала.
— Архонты! — прозвучал бас, и Катабан встал. — Вы, семеро: Ховен, Цвингли, Лента, Сутех, Банокка и отсутствующие здесь Малларме и Редер. Я послан своим Господином!
— Всегда-то они с этого начинают, — проворчал Мес Пилю.
— Я чувствую, что наше неподкупное и строгое Буле превратится сегодня в злое судилище, — откликнулся тот. — Эти двое плохо сделали, что пришли только парою. Им бы явиться грозным сонмом, блистать и греметь и задавать тон. А это же — просто комедианство! Наши их сейчас съедят.
— Нам предстоит, — говорил Катабан, — принять решение важное и существенное.
— Позволь, — с ехидством в голосе проговорила со своего места Ирид, — на нашем Совете нам самим думать, какое предстоит принять решение.
— Верно, — грохнул Ховен.
Лерке смеялся, мотал головой.
— Ох, нет с нами Малларме — вот бы посмеялся старик!
Хмурый Форкис сказал:
— Пусть скажет, чего он там хочет. Все равно уже ясно, чем дело кончится.
— Говори, — обратился Лента к Катабану.
Тот едва сдерживался. Мириам шептала ему что-то на ухо, по всей видимости, успокаивая.
— На вас лежит выбор извечного и черного противника нашего Господина, — сказал наконец Катабан. — У всех вас шансы равны: все вы вредите ему равно. Поэтому выбирайте. Но знайте: мы остановились на Сете.
После этих слов наступило безмолвие. Сутех поднялся. Вопреки ожиданиям, он не ярился и не выглядел недовольным. Он поднялся. И, помедлив, вновь сел.
— Про! — оглушительно сказало Буле.
Катабан горестно склонился.
— Ваше слово, — сказал он. — Плачьте, люди, ибо снова объявилась погибель ваша!
Мес видел Ленту. Его голова также была склонена.
— В конце концов, — приглушенно проговорил Лента, — я рад, что Сатана избран не из нашей Семьи.
— Мы скорбим, — посреди тишины произнесла Мириам, и голос ее был звонок. — Мы все должны скорбеть. Но таковы законы мира: Сатана должен быть избран. На мне бремя еще горше, еще несчастней: я должна провозгласить Антихриста. Горька моя участь, ибо он должен быть из людей. Горька моя участь еще и потому, что я не знаю его имени. Вы мне должны сказать его. Кто скажет мне имя?
Они переглядывались. Они не знали. А ее взгляд был устремлен на Меса. Ты знаешь. Но я не хочу говорить. Ты знаешь. Пусть говорят другие. Ты должен. Я пока еще не должник. Враг, скажи имя Врага!
— Зет Браганса, — промолвил Мес. И будто вихрь возник в воздухе — Зет Браганса, Зет Браганса, — имя было произнесено и названо, ничто уже не могло повернуться вспять, имя было названо — Зет Браганса.
— Зет Браганса!
Он знал, что в это самое время, сейчас, невиданные силы, дающие имя всему, встряхнули где-то на мирах их избранника, перевернули его естество и сделали так, чтобы и он тоже знал о новом своем предназначении. Зет Браганса, ты стал Антихристом — знай об этом!
— Зет Браганса, ты стал Антихристом — знай об этом! — воскликнул Габриэль Катабан и воздел руки к небу. Браганса был по-новому окрещен.
И в этот момент безумие захлестнуло Ленту.
— А-а! — закричал он, падая на колени и раскачиваясь. — Горе! Горе! Все погибло! Погибло все!
— Что с ним? — спрашивали они друг друга. — Что с ним? — и только доктор Юфина Эдмонда Гутьеррес ни о чем не спрашивала, она была неестественно спокойна, ибо знала все доктор Юфина Эдмонда Гутьеррес.
— Горе! — Лента упал на землю и стал кататься, биясь головою о твердые камни. Из головы его, из нескольких сразу открывшихся ран, потекла кровь. — Мы все умерли! Умерли!
Среди поднявшейся неразберихи — бросились поднимать и успокаивать Ленту многие, — Мес прошел к месту Юфины. Тут он увидел Ховена. Они оба сидели рядом и отрешенно наблюдали за беготней и суетой вокруг тела Ленты.
— Она напустила на него безумие, — сказал Ховен, глядя на Меса и одной рукой заботливо прижимая к себе Юфину.
Мес перевел взгляд на нее.
— Мес, — забормотала она, не глядя на него. — Герр Мес, Аргоубийца. Ты же за нас? Ты за нас, герр Мес, Аргоубийца?
Он колебался. Он колебался.
— Ате, — сказал он. — Ате, — сказал он.
— Ты не понимаешь, — закричала она. — Он — сын Мелайны. Он враг.
— Ате, — сказал он.
— Мес, не дури, — произнес Ховен, вставая и с тревогой глядя на него. — С Лентой покончено — безумный не может быть Архонтом. Сутех что-нибудь на этот счет придумает.
— Кого он посадит на его место?
— Тебя, — развел руки Ховен.
— Я не хочу быть Архонтом.
— Тогда… тогда кого-нибудь другого. Ну, перестань думать об этом.
Мес кивнул. Мес повернулся и, оставив их за спиною, направился к своему месту. Тут его ждал запыхавшийся и красный доктор Берджих Сулла. Он протирал очки.
— Не знаю, что и думать, — проговорил он. — По виду типичный нервный срыв. Но что-то меня тревожит. Раньше с ним такое случалось?
Мес уселся возле него.
— Смотри, — устало показал он. — Видишь, вон там, рядом с Ховеном? Знаешь ее?
Сулла, не переставая протирать стекла очков, близоруко прищурился.
— Клянусь Хаосом! — вырвалось у него, когда он разглядел. Боги Хаоса! Это же она!
— Ате, — сказал Мес.
— Тогда понятно, — сказал Сулла, надевая очки и вглядываясь уже вооруженным глазом. — Я-то думал, что она ушла.
— Все так думали, Пеан.
— Бедняга Лента! — пожалел доктор Сулла. — Теперь ему придется уйти. А где же его мать?
— Иногда она не приходит на собрания, — вмешался только что подошедший Пиль. — Воображаю себе, что с ней будет, когда она узнает, что теперь ее сыночек немного, хе-хе, не в своем уме!
Лента, а с ним вызвавшийся его довести в целости Форкис, исчезли. Подошли, оживленно обсуждая происшествие, Лерке и Банокка.
— Так вот все и бывает, — говорил Банокка, делая неприличный жест. — Пойдешь в пику другим — и сойдешь на нет.
— Это преступление, — возгласил в это время возмущенный Катабан. — Все произошло прямо на наших глазах.
Мириам была солидарна с ним.
— Ховен, — сказала она твердо, — уведи ее отсюда, а то она натворит еще бед.
Как ни странно, но Ховен подчинился.
— Пойдем, — потянул он за руку Юфину.
— Мелайна, Мелайна, — забормотала та, противясь. — Где же она? — Ее ты получишь в другой раз, — усмехнулся Ховен, кинув взгляд на Мириам.
Ховен с Юфиною исчезли. Катабан вознамерился было что-то сказать, но тут его уже терпеть не стали.
— Почему это ты снова здесь кукарекаешь, Габриэль? — перебили его Сутех и бен Кебес. — Убирайся отсюда и передай своему Господину, что мы все исполнили. И не суйте до времени нос в наши дела!
— Я Шехина, — выпрямилась Мириам, гневно побелело ее лицо. Мы — его представители на Буле, и так будет и впредь.
— Не будет, — бросил Пиль.
— Точно, не будет, — обрадовался Лерке. — А ну, вон! Вон отсюда!
Те исчезли под веселое улюлюканье и гогот Лерке и Пиля.
— Такого еще не бывало, — проговорила Регана, задумавшись. — Мы их прогнали, но они-то все видели.
— Это уже не страшно, — заметил Мес. — Страшно то, что избраны ключевые фигуры… — он оглянулся: Сутех их не слышал, занятый разговором с бен Кебесом. — Избраны ключевые фигуры, — повторил он. — Мы стали ненужными.
— Что? — не поняла Регана.
— Я за свое Архонтство буду драться из последних сил, — став мрачным, произнес Банокка.
— Вот этого я и боюсь, — вздохнул Мес. — Это — война. Только уже не Титаномахия и не Гигантомахия, а — Теомахия. Земля слишком мала, чтобы выдержать топот и рев очередного мирового побоища.
— А я буду драться, — упрямо повторил Банокка.
— Вольно или невольно, а события стягиваются в узел, — сказал Пиль.
Вдруг заговорил доктор Берджих Сулла:
— Убираться отсюда надо. Брать, как люди говорят, ноги в руки.
— Еще не конец, — сказал Мес.
— Буле-то закончилось, — удивился Пиль.
До них донесся голос.
— Мес, — сказал Либан Бакст, — ты будешь претендовать на Архонтство?
— Очнулся, — фыркнул Пиль.
— Нет, — ответил Мес.
— Тогда я, — тяжело пыхтя, поднялся Бакст, — тогда я сяду Архонтом. Возражать не будешь?
Мес ничего не ответил. Бакст исчез.
— И всегда-то у нас кратко получается, — раздосадовано ударил рука об руку Пиль. — Ждешь великолепного спектакля, а получается какой-то жалкий фарс.
— Арлекином сегодня был Катабан, — заметил Банокка.
— А Коломбина не явилась, — смеясь, заявил Лерке.
— А я — болтун Доктор, — сказал Сулла.
— А Бакст-то наш — Панталоне, — уязвил Пиль.
— Ну, а я тогда — Тарталья, — заключил Мес.
Кто-нибудь знает, что такое Вихрящийся Мир? Привольное творение великого разума и рвущегося изнутри желания, воплощенная, но остающаяся несбыточной мечта, горький вызревший плод осуществленной грезы, Вихрящийся Мир и назван-то вихрящимся потому, что он весь дымится, разноцветится, струится, вихрится, как льются и переливаются сновидения, эти невоплощенные зачатки действительности, как падает с высоты интеллекта мысль, по пути изменяясь и превращаясь в то таинственное, чему уже невозможно подобрать имя. Сотнями Вихрящиеся Миры висят вокруг Земли клейкими гроздями, невидимые и недоступные. Одни из них населены и обитаемы, словно радужные пузыри, летающие в беспредельном одиночестве вечности. А те, что пустуют, временами лопаются и исчезают с великим звоном, ибо не могут более существовать без питающей их идеи хозяина. Окружающие их смыкаются и занимают место погибших, чтобы и дальше кружится и кружится вокруг родимого, но уже, в сущности, бесполезного сине-зеленого шара.
Один раз Мес, стремясь попасть в мир, где когда-то ожила его статуя, попал вместо этого в совершенно иной мир. Здесь тоже был вечер, и солнце этого мира также постоянно садилось, никогда не восходя. Трубное величие зари, восхода, ни разу не загоралось здесь, а птицы никогда не пели перед тем, как встанет солнце. Вместо этого здесь вечно был предзакатный час, когда светило еще не полностью, а лишь по пояс, уходит в черные жирные земли горизонта, проплавленные его гигантским огненным телом. В темнеющем, но еще не темном небе зажглись уже незнакомые голубые звезды, постоянно светящие тут — печально и ярко.
Этот мир был очень похож на мир Меса, но все-таки это была не его земля. С удивлением обнаружил он позади себя целый город: белые дворцы, купола, крыши, арки, стены высоких домов, тонкие вырезы окон и входов. И он пошел туда. Белый город не отдалялся, и он вскоре вошел в него, с любопытством осматриваясь. Он не знал, чей это мир, но чувствовал, что возрастом он равен его миру, а значит, хозяин его наверное знакомый или даже из Семьи. Легкий полумрак скрывал детали интерьера городских домов, а двери их были открыты. Этот город не подлежал распаду, как и мир, он мог существовать намного дольше, чем мог существовать его хозяин. Но он не мог жить вечно, ибо противоречит это всем и всяческим законам. И Мес понял, что это покинутый мир, что он случайно оказался здесь и, конечно, не встретит местного господина. И перед уходом он решил осмотреться здесь детальнее.
Больше всего его заинтересовал один дворец. Это палаццо находилось в центре города и было, по-видимому, главным элементом его архитектуры. Как и все дома, палаццо было белым, с изящными мавританскими балкончиками и лепными нишами удлиненных кверху окон. Вход стерегли два льва, геральдических зверя, а сами двери были из палисандра. Мес вошел и стал свидетелем и внутреннего великолепия палаццо. Здесь было много статуй, и зеркал, и картин, и старинной дорогой мебели, и пышных, скрадывающих шаги ковров, и Мес любовался всем этим. Живопись, как он приметил своим взглядом знатока, была подобрана со вкусом, сообразно стилю, в котором была выдержана каждая комната, и многие картины, висящие в комнатах, запечатлевали ландшафты столь чуждые и образы столь дикие, что кисть изобличала явно неземное их происхождение. Видимо, бывший хозяин палаццо был существом, тонко разбиравшимся и в неродном искусстве. Но кем был он, Мес так и не смог разгадать.
Дело в том, что герр Магнус Мес, даже если брать во внимание очень широкие его познания сразу во многих областях, крайне плохо знал существ, которые могли быть сравнимы с ним. Он был в курсе дел Семьи, неплохо ладил с Детьми Нуна, но про других знал плохо или просто ничего. Конечно, он понимал, что прочие Пантеоны узко национальны, а его Семья интернациональна только в силу своей чрезвычайной разветвленности и многочисленности. Кроме того, многие из его Семьи в прочих семьях также играли свою роль, но уже под другими именами и даже в другом обличье. Но были и такие Пантеоны, пантеоны людей дальних, племен затерянных, варварских, членов которых не знал ни он, ни кто-либо другой из Семьи. Пантеоны эти отличались резкой национальной специфичностью, и поэтому они были недоступны их пониманию, а следовательно, отталкивали. Но, как ни сложились обстоятельства, члены тех семей тоже пострадали от власти Адониса, которого называли по-разному, и тоже обладали способностью творить Вихрящиеся Миры. Так что этот мир был, по-видимому, одним из тех, куда никогда не попадали члены Семьи Меса.
«И не будет ни эллина, ни иудея…» Вот чем он их приманивал, и они по обыкновению своему непревратно толковали его слова. Прямой смысл: течение времени, его религия и их вера размоют национальные черты, и не будет уже ни эллина, ни иудея. Все гениальное просто: он по-другому взглянул на людей, — не как на объект наслаждения, не как на немощных червей, не как на и так страдающих от жестокостей жизни и неба, коих нужно спасать, но как на силу, способную вознести, возвысить. Впервые его вера поднялась над жесткими бордюрами родной крови и стала — всемирной. Что боитесь, маловеры? Не будет уже стона и скрежета зубов, а будет град небесный, новый Иерусалим, и потекут реки молочные. Только терпите, смиритесь, усмирите самих себя. Все гениальное просто, но сложно людям усмирить себя. Чуть возвысятся — и возносится их гордыня вверх, как флаг неприятельский вздымается над войском несметным. Возомнили о себе — и поклоняются истуканам, забыли бога истинного. Мнят о себе чрезмерное, вызывают у себя мысли гордые, мысли сумрачные. Эти-то мысли, таящиеся в голове человека, как хищный кайман прячется в грязи болотной, и есть яд, отравляющий бытие таких, как Адонис. Брызги этого яда несмываемы, их не вытравишь ни бумажным колпаком еретика, ни чтением благостных книг, написанных черствыми и грешными ханжами. Оно, это зелье, и заставляет жить древних дьяволов, в которых уже давно никто не верит.
Мес повернулся, чтобы идти и покинуть этот заброшенный, погибающий мир, но на пороге столкнулся с Вольдемаром Пилем. Тот запыхался и смотрел удивленно.
— Один шанс из тысячи, — произнес он, борясь с одышкой. — Я знал, что ты где-то в чужом мире, но совсем не ожидал, что именно здесь. Какой же я везун!
— Чей это мир?
— Не знаю. Я здесь никогда не был. Послушай… Но давай сначала присядем.
— Опять долгий и нудный разговор?
— Опять. Я чувствую свою вину, что вытащил тебя на Землю, а тут все и началось. Я ведь выступил в роли добровольного советчика. Но это принимает дурной оборот.
— Что, опять Гогна?
Пиль невесело хмыкнул.
— Гогна, — сказал он, — стали этаким гипотетическим символом невидимой, но существенной опасности. Сейчас дело не в них. Вернее, в них, но уже в другом ракурсе. Я думал, что ты почувствуешь это на Буле.
— Я и почувствовал.
— Что? Что именно почувствовал ты?
— А то, что и на этот раз не обошлось без нашего новоиспеченного Сатаны.
— Правильно. Сначала он стал Архонтом…
— Ты, надеюсь, не собираешься взваливать всю вину за это на меня?
— Пока тебя никто не трогает, — покачал Пиль головой. — Но дело все серьезней и серьезней. Для Сутеха объявление Сатаною не опала, а награда. Он очень горд этим. И лезет дальше.
— Куда дальше-то?
Взгляд Пиля приковал его к месту.
— И впрямь, дурацкий, нудный у нас разговор выходит… Тут цепочка не очень длинная. Твой знакомец Зет Браганса, кого обозвали Антихристом, стал для Гогна — только, пожалуйста, не вздрагивай так, да, да, они здесь очень даже причем, — стал для них нечто вроде яркого маяка в ночи. И они потянулись к нему, повлеклись, как идут на огонь хищные рыбы. Они пришли к нему.
— И что? Они его убили? — поинтересовался любопытствующий Мес.
— Нет. — Удрученный его непониманием Пиль сморщился. — Я тебе о чем толкую? Они стали его слугами. Понимаешь? Ведь он — ходячий символ неверия, так же как Сет — символ извечного противления. Браганса и Сет столковались между собой, и я думаю, что они заключили союз с Гогна.
— Как? — вскочил побелевший и нахмурившийся Мес. — Союз? О чем? Откуда ты знаешь?
— Ховен мне кое-что поведал, — сообщил Пиль. — А ему в припадке самовлюбленности рассказал Сутех.
— Что это за союз?
— Не знаю. Кстати, ушел Лента.
Мес застыл.
— Что? — наконец сказал он. — Не может быть!
— Не знал, что это будет иметь для тебя хоть какое-то значение. — Я начинаю понимать…
— Все верно, — подтвердил его догадку Пиль. — Да. Сутех хочет посадить одного из Гогна на Архонтство.
— Боги Хаоса! — прошептал Мес, до которого только сейчас дошло. Великий Хаос! Да это же чудовищно! Сутех спятил!
— Я тоже так думаю, — кивнул Пиль. — Модерата оплакивает смерть сына. Малларме куда-то пропал. Все разбежались. Это самый удобный момент.
— Кто из Ангелов знает об этом?
— Никто. Иначе это уже вызвало бы бойню.
Мес встал и начал ходить. Пиль следил за ним одними глазами.
— Где Браганса и Гогна? И где Сутех?
— Сутех на Земле, в своем храме, — ответил Пиль. — А Браганса… тебе это не очень понравится.
— Где он?
— Там, где твое любимое святилище.
Мес остановился.
— Арелла! — прошептал он.
— Да, там. Он все еще король, но сейчас его амбиции разгорелись. Он объявил себя Rex mundi.
— Ховен, мерзавец! — скрипнул зубами Мес.
— Он — тоже орудие Сета. Он ведь сыграл и на его жажде действий, кровожадности, и на твоей ненависти к Адонису.
Мес задумчиво поковырял обивку кресла.
— Вскоре исчезнет Модерата, — сказал Пиль. — И знаешь как?
— Знаю, — обронил Мес.
— Ну да, это ведь ты притащил сюда воду Стикса.
— Что придумал Сет?
— С ее уходом освободится второе место в Буле. Но он пойдет и дальше. Он станет уничтожать оставшихся. Он хочет составить Буле из Гогна.
Мес никак не мог прийти в себя.
— Я же помог ему! — восклицал он. — Помог ему! Ты хорошо поступил, что не стал Архонтом, Пиль, но сейчас тебе это уже не поможет. — Меня ему не поймать.
— Тебя — да. А другие? Они более уязвимы… Ты знаешь дорогу отсюда?
— Нет. Но ведь все Вихрящиеся Миры — соседи друг другу. Думаю, как-нибудь выберемся.
И они покинули белое палаццо несбыточных снов.
Я хотел бы, да, хотел бы, Чтоб рука моя нагая, Неизбывно-человечья, Налилась бы жгучей силой, Твердокаменною стала б, И тогда б я той рукою Твердокаменной своею Бил по голове, покамест, Кровью, волосом залеплен, Не пробил бы постепенно Дырку в черепе ненужном.
Чрез дыру эту большую Я перстом паучье-цепким В недра сущности ворвался б И принялся им крутить бы В мозге, мыслях и кровище.
Забурлил, заволновался Котелок пустых желаний, Извергать парами начал Яд сомнений, соль разлуки, Желчь и морок дружбы тщетной, И любви порочной сахар, Одинокий дым свершений, Веры страшную химеру, И победный призрак страха, Соль сомнений, яд разлуки, Желчь любви, тщету порока, Одиночества химеру С ароматом нафталина, — Все смешал я жестким пальцем, Обуянный разрушеньем, С криком громким в бой кидаясь, Идеалам изменяя И плюя на прах закона.
Все расставил в голове я По местам своим исконным.
А потом я полной горстью, В прошлом щедрой на даренья, На тяжелый мрамор гладкий Ляпнул б первую добычу — Кровомозга сгусток жуткий, Кляксой красною бы ставший, Раз, другой, — и так, покамест Котелок вечно болящий До дна вычерпан не будет.
А затем — короткой скалкой, И привычной, и удобной, В блин кровавый все расплющить — Соль любви, тщету разлуки, Химеричный призрак счастья, Ледяной песок измены, Отвращенье первой ночи, И напрасный веры пламень, И смиренный рев молитвы, И поганый ужас смерти, И фонтаны, и прозренья, Что приходят мутным утром, Винных грез итог понятный, И так дальше, и тем больше, Чтобы голова пустая С этим новым состояньем Пообвыклась бы немножко.
Блин кровавый тощ и дырчат.
Прокатить еще раз скалкой И готов к употребленью.
Скалку в сторону, один раз Загнут левый уголочек, Загнут правый уголочек, Сложен пополам любовно Мерзкий блин тщеты и тлена, Превратился он в журавлик Безобразный, но летучий.
Ветер вечности поднялся, Небосклон судьбы стал хмурым.
Прянул с места мой журавлик, Полетел, расправив крылья, Полетел, вихляясь, корчась, Скрылся прочь.
Град богов, семивратные Фивы, в который уже раз распахнули свои врата Месу, врата невидимые и недоступные, но от этого вовсе не перестающие быть реальными. И он вошел, как когда-то входил в Фивы некто сфинксоборец Эдип — победителем и будущим властелином-царем. Но совсем не предвкушение вожделенной награды ощущал Мес, возносясь на лифте к себе на последний этаж, поднебесную конуру в концерне «Олимп». А чувствовал он жуткое сосание пустоты, облекшей сердце, пустота такая возникает в конечные и гибельные моменты, когда должно прийти решение, но не приходит. Но что хуже может быть того, когда не понимаешь своей горечи, не знаешь ее истоков, и душа воет в тоске, ибо чует злобу и слепоту рока. Так и Мес, словно душа неприкаянная, бродящая ночами у жилищ и костров, окунулся вновь в переживания прежнего, занятость и поглощенность делом, но все равно знал внутри, что и это — не выход.
Он вознесся в небеса и вышел к двери с табличкою «Ференц Нуарре». Кабинет за время долгого его отсутствия успел неуловимо преобразиться — ведь здесь хозяйничал Штумпф, когда он сам не мог заниматься делами. И запах здесь стал другой — такой же неуловимый, но ясно говорящий о присутствии нового хозяина.
Мес сел. Пестрые мысли захламляли его голову, мысли, пребывающие в первозданном хаосе, нелепые мысли, нерассортированные, мельтешащие и бегающие, подобно мелким шныряющим тварям, они носились, не давая покоя мозгу, и единственным выходом было — поддаться, устремиться прямо в гущу этой мятущейся толпы и, раздавая грубые тычки воли, расставить, подавить, привести в порядок хаос — быть Творцом нового образа мыслей, созданного во время семи секунд Творения. Но тут в комнату вбежал Штумпф, Езус Мария, и Мес был поставлен перед проблемой еще некоторое время мириться с гулом и метанием нерасставленных по местам дум.
Тем временем появлялись остальные. Ховен. Лерке. Форкис. Мес поклонился им. Возник Банокка, тут же подошел к прогуливающимся Регане и Ирид, завязал шутливый и двусмысленный разговор. Рядом с Месом кто-то шумно вздохнул: усаживался на свое место Либан Бакст. Лента, судя по всему, нервничал: может, чуял что-то, может, переживал отсутствие матери. Вздох изумления и тихие разговоры вызвало появление Юфины Гутьеррес в неизменном черном своем платье и платке, а следом вдруг пришла Мириам, да не одна, а под руку с высоким снежно-седым белолицым человеком во всем белом и с большими крыльями за спиной. Его звали Габриэль Катабан. Мес видел отсюда, как Ховен при его виде рассвирепел, что-то хрипло пролаял, на что Катабан не обратил никакого внимания. Мириам даже не взглянула на Меса, стояла и разговаривала со своим спутником, и оба они с непонятной ему иронией окидывали взглядом собрание.
— Кто-то говорил про ангела с огненным мечом? — насмешливо осведомился Пиль.
Юфина Гутьеррес подошла к Ховену, двигаясь как оживший манекен. Мес махнул ей, и она, как будто только увидав его, кивнула ему — дернула шеей и головою в черном платке. Появились Сутех и бен Кебес. Их уже знали и приветствовали как равных, последнего — немного сдержаннее. С их появлением говорки и шум поутихли, и Мес громко произнес:
— Начнем же!
Он увидел среди задвигавшихся и рассаживающихся фигур лицо Ленты. По нему пробежала тень сомнения и недовольства.
— Мы не можем начать, — заставил он себя опровергнуть слова Меса. — Нет моей матери.
Тут же за этими словами произошло какое-то молниеносное движение. Ленту схватила черная Гутьеррес и с минуту вглядывались в его остановившиеся глаза.
— Мать, — каркнула она. — Так она — твоя мать?
— Ты, — выдохнул Лента. — Ты же исчезла!
Юфина заклекотала смехом, медленно выпустила его и ушла на свое место рядом с Ховеном. Лента сидел, совершенно потрясенный. Опомнившись, проговорил:
— Только враги миру могли пригласить ее сюда.
Юфина, по-видимому, наученная Ховеном, снова встала.
— Я пришла сюда сама, по праву, — выкрикнула. — Я имею право присутствовать на всех советах.
— Тварь! — с ненавистью глядя на нее, скрежетнул Лента и больше ничего не говорил.
Ховен в восторге зажмурился.
— Ничего, — весело прокричал Лерке. — Мы начнем сами.
Мес видел, что расселись все как-то неспроста, сторонник возле сторонника, оказавшись лицом к лицу со своими оппонентами. Лента, оставивший около себя пустое место, Бакст, как-то незаметно перебравшийся от Меса к нему, Мириам и Катабан сидели все рядом, сплоченным кружком. Их противников было больше, и число это усугублялось безучастными и равнодушными к происходящему — Баноккой, Суллой и Форкисом. Юфина Гутьеррес что-то клекотала.
— Архонты! — прозвучал бас, и Катабан встал. — Вы, семеро: Ховен, Цвингли, Лента, Сутех, Банокка и отсутствующие здесь Малларме и Редер. Я послан своим Господином!
— Всегда-то они с этого начинают, — проворчал Мес Пилю.
— Я чувствую, что наше неподкупное и строгое Буле превратится сегодня в злое судилище, — откликнулся тот. — Эти двое плохо сделали, что пришли только парою. Им бы явиться грозным сонмом, блистать и греметь и задавать тон. А это же — просто комедианство! Наши их сейчас съедят.
— Нам предстоит, — говорил Катабан, — принять решение важное и существенное.
— Позволь, — с ехидством в голосе проговорила со своего места Ирид, — на нашем Совете нам самим думать, какое предстоит принять решение.
— Верно, — грохнул Ховен.
Лерке смеялся, мотал головой.
— Ох, нет с нами Малларме — вот бы посмеялся старик!
Хмурый Форкис сказал:
— Пусть скажет, чего он там хочет. Все равно уже ясно, чем дело кончится.
— Говори, — обратился Лента к Катабану.
Тот едва сдерживался. Мириам шептала ему что-то на ухо, по всей видимости, успокаивая.
— На вас лежит выбор извечного и черного противника нашего Господина, — сказал наконец Катабан. — У всех вас шансы равны: все вы вредите ему равно. Поэтому выбирайте. Но знайте: мы остановились на Сете.
После этих слов наступило безмолвие. Сутех поднялся. Вопреки ожиданиям, он не ярился и не выглядел недовольным. Он поднялся. И, помедлив, вновь сел.
— Про! — оглушительно сказало Буле.
Катабан горестно склонился.
— Ваше слово, — сказал он. — Плачьте, люди, ибо снова объявилась погибель ваша!
Мес видел Ленту. Его голова также была склонена.
— В конце концов, — приглушенно проговорил Лента, — я рад, что Сатана избран не из нашей Семьи.
— Мы скорбим, — посреди тишины произнесла Мириам, и голос ее был звонок. — Мы все должны скорбеть. Но таковы законы мира: Сатана должен быть избран. На мне бремя еще горше, еще несчастней: я должна провозгласить Антихриста. Горька моя участь, ибо он должен быть из людей. Горька моя участь еще и потому, что я не знаю его имени. Вы мне должны сказать его. Кто скажет мне имя?
Они переглядывались. Они не знали. А ее взгляд был устремлен на Меса. Ты знаешь. Но я не хочу говорить. Ты знаешь. Пусть говорят другие. Ты должен. Я пока еще не должник. Враг, скажи имя Врага!
— Зет Браганса, — промолвил Мес. И будто вихрь возник в воздухе — Зет Браганса, Зет Браганса, — имя было произнесено и названо, ничто уже не могло повернуться вспять, имя было названо — Зет Браганса.
— Зет Браганса!
Он знал, что в это самое время, сейчас, невиданные силы, дающие имя всему, встряхнули где-то на мирах их избранника, перевернули его естество и сделали так, чтобы и он тоже знал о новом своем предназначении. Зет Браганса, ты стал Антихристом — знай об этом!
— Зет Браганса, ты стал Антихристом — знай об этом! — воскликнул Габриэль Катабан и воздел руки к небу. Браганса был по-новому окрещен.
И в этот момент безумие захлестнуло Ленту.
— А-а! — закричал он, падая на колени и раскачиваясь. — Горе! Горе! Все погибло! Погибло все!
— Что с ним? — спрашивали они друг друга. — Что с ним? — и только доктор Юфина Эдмонда Гутьеррес ни о чем не спрашивала, она была неестественно спокойна, ибо знала все доктор Юфина Эдмонда Гутьеррес.
— Горе! — Лента упал на землю и стал кататься, биясь головою о твердые камни. Из головы его, из нескольких сразу открывшихся ран, потекла кровь. — Мы все умерли! Умерли!
Среди поднявшейся неразберихи — бросились поднимать и успокаивать Ленту многие, — Мес прошел к месту Юфины. Тут он увидел Ховена. Они оба сидели рядом и отрешенно наблюдали за беготней и суетой вокруг тела Ленты.
— Она напустила на него безумие, — сказал Ховен, глядя на Меса и одной рукой заботливо прижимая к себе Юфину.
Мес перевел взгляд на нее.
— Мес, — забормотала она, не глядя на него. — Герр Мес, Аргоубийца. Ты же за нас? Ты за нас, герр Мес, Аргоубийца?
Он колебался. Он колебался.
— Ате, — сказал он. — Ате, — сказал он.
— Ты не понимаешь, — закричала она. — Он — сын Мелайны. Он враг.
— Ате, — сказал он.
— Мес, не дури, — произнес Ховен, вставая и с тревогой глядя на него. — С Лентой покончено — безумный не может быть Архонтом. Сутех что-нибудь на этот счет придумает.
— Кого он посадит на его место?
— Тебя, — развел руки Ховен.
— Я не хочу быть Архонтом.
— Тогда… тогда кого-нибудь другого. Ну, перестань думать об этом.
Мес кивнул. Мес повернулся и, оставив их за спиною, направился к своему месту. Тут его ждал запыхавшийся и красный доктор Берджих Сулла. Он протирал очки.
— Не знаю, что и думать, — проговорил он. — По виду типичный нервный срыв. Но что-то меня тревожит. Раньше с ним такое случалось?
Мес уселся возле него.
— Смотри, — устало показал он. — Видишь, вон там, рядом с Ховеном? Знаешь ее?
Сулла, не переставая протирать стекла очков, близоруко прищурился.
— Клянусь Хаосом! — вырвалось у него, когда он разглядел. Боги Хаоса! Это же она!
— Ате, — сказал Мес.
— Тогда понятно, — сказал Сулла, надевая очки и вглядываясь уже вооруженным глазом. — Я-то думал, что она ушла.
— Все так думали, Пеан.
— Бедняга Лента! — пожалел доктор Сулла. — Теперь ему придется уйти. А где же его мать?
— Иногда она не приходит на собрания, — вмешался только что подошедший Пиль. — Воображаю себе, что с ней будет, когда она узнает, что теперь ее сыночек немного, хе-хе, не в своем уме!
Лента, а с ним вызвавшийся его довести в целости Форкис, исчезли. Подошли, оживленно обсуждая происшествие, Лерке и Банокка.
— Так вот все и бывает, — говорил Банокка, делая неприличный жест. — Пойдешь в пику другим — и сойдешь на нет.
— Это преступление, — возгласил в это время возмущенный Катабан. — Все произошло прямо на наших глазах.
Мириам была солидарна с ним.
— Ховен, — сказала она твердо, — уведи ее отсюда, а то она натворит еще бед.
Как ни странно, но Ховен подчинился.
— Пойдем, — потянул он за руку Юфину.
— Мелайна, Мелайна, — забормотала та, противясь. — Где же она? — Ее ты получишь в другой раз, — усмехнулся Ховен, кинув взгляд на Мириам.
Ховен с Юфиною исчезли. Катабан вознамерился было что-то сказать, но тут его уже терпеть не стали.
— Почему это ты снова здесь кукарекаешь, Габриэль? — перебили его Сутех и бен Кебес. — Убирайся отсюда и передай своему Господину, что мы все исполнили. И не суйте до времени нос в наши дела!
— Я Шехина, — выпрямилась Мириам, гневно побелело ее лицо. Мы — его представители на Буле, и так будет и впредь.
— Не будет, — бросил Пиль.
— Точно, не будет, — обрадовался Лерке. — А ну, вон! Вон отсюда!
Те исчезли под веселое улюлюканье и гогот Лерке и Пиля.
— Такого еще не бывало, — проговорила Регана, задумавшись. — Мы их прогнали, но они-то все видели.
— Это уже не страшно, — заметил Мес. — Страшно то, что избраны ключевые фигуры… — он оглянулся: Сутех их не слышал, занятый разговором с бен Кебесом. — Избраны ключевые фигуры, — повторил он. — Мы стали ненужными.
— Что? — не поняла Регана.
— Я за свое Архонтство буду драться из последних сил, — став мрачным, произнес Банокка.
— Вот этого я и боюсь, — вздохнул Мес. — Это — война. Только уже не Титаномахия и не Гигантомахия, а — Теомахия. Земля слишком мала, чтобы выдержать топот и рев очередного мирового побоища.
— А я буду драться, — упрямо повторил Банокка.
— Вольно или невольно, а события стягиваются в узел, — сказал Пиль.
Вдруг заговорил доктор Берджих Сулла:
— Убираться отсюда надо. Брать, как люди говорят, ноги в руки.
— Еще не конец, — сказал Мес.
— Буле-то закончилось, — удивился Пиль.
До них донесся голос.
— Мес, — сказал Либан Бакст, — ты будешь претендовать на Архонтство?
— Очнулся, — фыркнул Пиль.
— Нет, — ответил Мес.
— Тогда я, — тяжело пыхтя, поднялся Бакст, — тогда я сяду Архонтом. Возражать не будешь?
Мес ничего не ответил. Бакст исчез.
— И всегда-то у нас кратко получается, — раздосадовано ударил рука об руку Пиль. — Ждешь великолепного спектакля, а получается какой-то жалкий фарс.
— Арлекином сегодня был Катабан, — заметил Банокка.
— А Коломбина не явилась, — смеясь, заявил Лерке.
— А я — болтун Доктор, — сказал Сулла.
— А Бакст-то наш — Панталоне, — уязвил Пиль.
— Ну, а я тогда — Тарталья, — заключил Мес.
* * *
Кто-нибудь знает, что такое Вихрящийся Мир? Привольное творение великого разума и рвущегося изнутри желания, воплощенная, но остающаяся несбыточной мечта, горький вызревший плод осуществленной грезы, Вихрящийся Мир и назван-то вихрящимся потому, что он весь дымится, разноцветится, струится, вихрится, как льются и переливаются сновидения, эти невоплощенные зачатки действительности, как падает с высоты интеллекта мысль, по пути изменяясь и превращаясь в то таинственное, чему уже невозможно подобрать имя. Сотнями Вихрящиеся Миры висят вокруг Земли клейкими гроздями, невидимые и недоступные. Одни из них населены и обитаемы, словно радужные пузыри, летающие в беспредельном одиночестве вечности. А те, что пустуют, временами лопаются и исчезают с великим звоном, ибо не могут более существовать без питающей их идеи хозяина. Окружающие их смыкаются и занимают место погибших, чтобы и дальше кружится и кружится вокруг родимого, но уже, в сущности, бесполезного сине-зеленого шара.
Один раз Мес, стремясь попасть в мир, где когда-то ожила его статуя, попал вместо этого в совершенно иной мир. Здесь тоже был вечер, и солнце этого мира также постоянно садилось, никогда не восходя. Трубное величие зари, восхода, ни разу не загоралось здесь, а птицы никогда не пели перед тем, как встанет солнце. Вместо этого здесь вечно был предзакатный час, когда светило еще не полностью, а лишь по пояс, уходит в черные жирные земли горизонта, проплавленные его гигантским огненным телом. В темнеющем, но еще не темном небе зажглись уже незнакомые голубые звезды, постоянно светящие тут — печально и ярко.
Этот мир был очень похож на мир Меса, но все-таки это была не его земля. С удивлением обнаружил он позади себя целый город: белые дворцы, купола, крыши, арки, стены высоких домов, тонкие вырезы окон и входов. И он пошел туда. Белый город не отдалялся, и он вскоре вошел в него, с любопытством осматриваясь. Он не знал, чей это мир, но чувствовал, что возрастом он равен его миру, а значит, хозяин его наверное знакомый или даже из Семьи. Легкий полумрак скрывал детали интерьера городских домов, а двери их были открыты. Этот город не подлежал распаду, как и мир, он мог существовать намного дольше, чем мог существовать его хозяин. Но он не мог жить вечно, ибо противоречит это всем и всяческим законам. И Мес понял, что это покинутый мир, что он случайно оказался здесь и, конечно, не встретит местного господина. И перед уходом он решил осмотреться здесь детальнее.
Больше всего его заинтересовал один дворец. Это палаццо находилось в центре города и было, по-видимому, главным элементом его архитектуры. Как и все дома, палаццо было белым, с изящными мавританскими балкончиками и лепными нишами удлиненных кверху окон. Вход стерегли два льва, геральдических зверя, а сами двери были из палисандра. Мес вошел и стал свидетелем и внутреннего великолепия палаццо. Здесь было много статуй, и зеркал, и картин, и старинной дорогой мебели, и пышных, скрадывающих шаги ковров, и Мес любовался всем этим. Живопись, как он приметил своим взглядом знатока, была подобрана со вкусом, сообразно стилю, в котором была выдержана каждая комната, и многие картины, висящие в комнатах, запечатлевали ландшафты столь чуждые и образы столь дикие, что кисть изобличала явно неземное их происхождение. Видимо, бывший хозяин палаццо был существом, тонко разбиравшимся и в неродном искусстве. Но кем был он, Мес так и не смог разгадать.
Дело в том, что герр Магнус Мес, даже если брать во внимание очень широкие его познания сразу во многих областях, крайне плохо знал существ, которые могли быть сравнимы с ним. Он был в курсе дел Семьи, неплохо ладил с Детьми Нуна, но про других знал плохо или просто ничего. Конечно, он понимал, что прочие Пантеоны узко национальны, а его Семья интернациональна только в силу своей чрезвычайной разветвленности и многочисленности. Кроме того, многие из его Семьи в прочих семьях также играли свою роль, но уже под другими именами и даже в другом обличье. Но были и такие Пантеоны, пантеоны людей дальних, племен затерянных, варварских, членов которых не знал ни он, ни кто-либо другой из Семьи. Пантеоны эти отличались резкой национальной специфичностью, и поэтому они были недоступны их пониманию, а следовательно, отталкивали. Но, как ни сложились обстоятельства, члены тех семей тоже пострадали от власти Адониса, которого называли по-разному, и тоже обладали способностью творить Вихрящиеся Миры. Так что этот мир был, по-видимому, одним из тех, куда никогда не попадали члены Семьи Меса.
«И не будет ни эллина, ни иудея…» Вот чем он их приманивал, и они по обыкновению своему непревратно толковали его слова. Прямой смысл: течение времени, его религия и их вера размоют национальные черты, и не будет уже ни эллина, ни иудея. Все гениальное просто: он по-другому взглянул на людей, — не как на объект наслаждения, не как на немощных червей, не как на и так страдающих от жестокостей жизни и неба, коих нужно спасать, но как на силу, способную вознести, возвысить. Впервые его вера поднялась над жесткими бордюрами родной крови и стала — всемирной. Что боитесь, маловеры? Не будет уже стона и скрежета зубов, а будет град небесный, новый Иерусалим, и потекут реки молочные. Только терпите, смиритесь, усмирите самих себя. Все гениальное просто, но сложно людям усмирить себя. Чуть возвысятся — и возносится их гордыня вверх, как флаг неприятельский вздымается над войском несметным. Возомнили о себе — и поклоняются истуканам, забыли бога истинного. Мнят о себе чрезмерное, вызывают у себя мысли гордые, мысли сумрачные. Эти-то мысли, таящиеся в голове человека, как хищный кайман прячется в грязи болотной, и есть яд, отравляющий бытие таких, как Адонис. Брызги этого яда несмываемы, их не вытравишь ни бумажным колпаком еретика, ни чтением благостных книг, написанных черствыми и грешными ханжами. Оно, это зелье, и заставляет жить древних дьяволов, в которых уже давно никто не верит.
Мес повернулся, чтобы идти и покинуть этот заброшенный, погибающий мир, но на пороге столкнулся с Вольдемаром Пилем. Тот запыхался и смотрел удивленно.
— Один шанс из тысячи, — произнес он, борясь с одышкой. — Я знал, что ты где-то в чужом мире, но совсем не ожидал, что именно здесь. Какой же я везун!
— Чей это мир?
— Не знаю. Я здесь никогда не был. Послушай… Но давай сначала присядем.
— Опять долгий и нудный разговор?
— Опять. Я чувствую свою вину, что вытащил тебя на Землю, а тут все и началось. Я ведь выступил в роли добровольного советчика. Но это принимает дурной оборот.
— Что, опять Гогна?
Пиль невесело хмыкнул.
— Гогна, — сказал он, — стали этаким гипотетическим символом невидимой, но существенной опасности. Сейчас дело не в них. Вернее, в них, но уже в другом ракурсе. Я думал, что ты почувствуешь это на Буле.
— Я и почувствовал.
— Что? Что именно почувствовал ты?
— А то, что и на этот раз не обошлось без нашего новоиспеченного Сатаны.
— Правильно. Сначала он стал Архонтом…
— Ты, надеюсь, не собираешься взваливать всю вину за это на меня?
— Пока тебя никто не трогает, — покачал Пиль головой. — Но дело все серьезней и серьезней. Для Сутеха объявление Сатаною не опала, а награда. Он очень горд этим. И лезет дальше.
— Куда дальше-то?
Взгляд Пиля приковал его к месту.
— И впрямь, дурацкий, нудный у нас разговор выходит… Тут цепочка не очень длинная. Твой знакомец Зет Браганса, кого обозвали Антихристом, стал для Гогна — только, пожалуйста, не вздрагивай так, да, да, они здесь очень даже причем, — стал для них нечто вроде яркого маяка в ночи. И они потянулись к нему, повлеклись, как идут на огонь хищные рыбы. Они пришли к нему.
— И что? Они его убили? — поинтересовался любопытствующий Мес.
— Нет. — Удрученный его непониманием Пиль сморщился. — Я тебе о чем толкую? Они стали его слугами. Понимаешь? Ведь он — ходячий символ неверия, так же как Сет — символ извечного противления. Браганса и Сет столковались между собой, и я думаю, что они заключили союз с Гогна.
— Как? — вскочил побелевший и нахмурившийся Мес. — Союз? О чем? Откуда ты знаешь?
— Ховен мне кое-что поведал, — сообщил Пиль. — А ему в припадке самовлюбленности рассказал Сутех.
— Что это за союз?
— Не знаю. Кстати, ушел Лента.
Мес застыл.
— Что? — наконец сказал он. — Не может быть!
— Не знал, что это будет иметь для тебя хоть какое-то значение. — Я начинаю понимать…
— Все верно, — подтвердил его догадку Пиль. — Да. Сутех хочет посадить одного из Гогна на Архонтство.
— Боги Хаоса! — прошептал Мес, до которого только сейчас дошло. Великий Хаос! Да это же чудовищно! Сутех спятил!
— Я тоже так думаю, — кивнул Пиль. — Модерата оплакивает смерть сына. Малларме куда-то пропал. Все разбежались. Это самый удобный момент.
— Кто из Ангелов знает об этом?
— Никто. Иначе это уже вызвало бы бойню.
Мес встал и начал ходить. Пиль следил за ним одними глазами.
— Где Браганса и Гогна? И где Сутех?
— Сутех на Земле, в своем храме, — ответил Пиль. — А Браганса… тебе это не очень понравится.
— Где он?
— Там, где твое любимое святилище.
Мес остановился.
— Арелла! — прошептал он.
— Да, там. Он все еще король, но сейчас его амбиции разгорелись. Он объявил себя Rex mundi.
— Ховен, мерзавец! — скрипнул зубами Мес.
— Он — тоже орудие Сета. Он ведь сыграл и на его жажде действий, кровожадности, и на твоей ненависти к Адонису.
Мес задумчиво поковырял обивку кресла.
— Вскоре исчезнет Модерата, — сказал Пиль. — И знаешь как?
— Знаю, — обронил Мес.
— Ну да, это ведь ты притащил сюда воду Стикса.
— Что придумал Сет?
— С ее уходом освободится второе место в Буле. Но он пойдет и дальше. Он станет уничтожать оставшихся. Он хочет составить Буле из Гогна.
Мес никак не мог прийти в себя.
— Я же помог ему! — восклицал он. — Помог ему! Ты хорошо поступил, что не стал Архонтом, Пиль, но сейчас тебе это уже не поможет. — Меня ему не поймать.
— Тебя — да. А другие? Они более уязвимы… Ты знаешь дорогу отсюда?
— Нет. Но ведь все Вихрящиеся Миры — соседи друг другу. Думаю, как-нибудь выберемся.
И они покинули белое палаццо несбыточных снов.
ХОР
Я хотел бы, да, хотел бы, Чтоб рука моя нагая, Неизбывно-человечья, Налилась бы жгучей силой, Твердокаменною стала б, И тогда б я той рукою Твердокаменной своею Бил по голове, покамест, Кровью, волосом залеплен, Не пробил бы постепенно Дырку в черепе ненужном.
Чрез дыру эту большую Я перстом паучье-цепким В недра сущности ворвался б И принялся им крутить бы В мозге, мыслях и кровище.
Забурлил, заволновался Котелок пустых желаний, Извергать парами начал Яд сомнений, соль разлуки, Желчь и морок дружбы тщетной, И любви порочной сахар, Одинокий дым свершений, Веры страшную химеру, И победный призрак страха, Соль сомнений, яд разлуки, Желчь любви, тщету порока, Одиночества химеру С ароматом нафталина, — Все смешал я жестким пальцем, Обуянный разрушеньем, С криком громким в бой кидаясь, Идеалам изменяя И плюя на прах закона.
Все расставил в голове я По местам своим исконным.
А потом я полной горстью, В прошлом щедрой на даренья, На тяжелый мрамор гладкий Ляпнул б первую добычу — Кровомозга сгусток жуткий, Кляксой красною бы ставший, Раз, другой, — и так, покамест Котелок вечно болящий До дна вычерпан не будет.
А затем — короткой скалкой, И привычной, и удобной, В блин кровавый все расплющить — Соль любви, тщету разлуки, Химеричный призрак счастья, Ледяной песок измены, Отвращенье первой ночи, И напрасный веры пламень, И смиренный рев молитвы, И поганый ужас смерти, И фонтаны, и прозренья, Что приходят мутным утром, Винных грез итог понятный, И так дальше, и тем больше, Чтобы голова пустая С этим новым состояньем Пообвыклась бы немножко.
Блин кровавый тощ и дырчат.
Прокатить еще раз скалкой И готов к употребленью.
Скалку в сторону, один раз Загнут левый уголочек, Загнут правый уголочек, Сложен пополам любовно Мерзкий блин тщеты и тлена, Превратился он в журавлик Безобразный, но летучий.
Ветер вечности поднялся, Небосклон судьбы стал хмурым.
Прянул с места мой журавлик, Полетел, расправив крылья, Полетел, вихляясь, корчась, Скрылся прочь.
* * *
Град богов, семивратные Фивы, в который уже раз распахнули свои врата Месу, врата невидимые и недоступные, но от этого вовсе не перестающие быть реальными. И он вошел, как когда-то входил в Фивы некто сфинксоборец Эдип — победителем и будущим властелином-царем. Но совсем не предвкушение вожделенной награды ощущал Мес, возносясь на лифте к себе на последний этаж, поднебесную конуру в концерне «Олимп». А чувствовал он жуткое сосание пустоты, облекшей сердце, пустота такая возникает в конечные и гибельные моменты, когда должно прийти решение, но не приходит. Но что хуже может быть того, когда не понимаешь своей горечи, не знаешь ее истоков, и душа воет в тоске, ибо чует злобу и слепоту рока. Так и Мес, словно душа неприкаянная, бродящая ночами у жилищ и костров, окунулся вновь в переживания прежнего, занятость и поглощенность делом, но все равно знал внутри, что и это — не выход.
Он вознесся в небеса и вышел к двери с табличкою «Ференц Нуарре». Кабинет за время долгого его отсутствия успел неуловимо преобразиться — ведь здесь хозяйничал Штумпф, когда он сам не мог заниматься делами. И запах здесь стал другой — такой же неуловимый, но ясно говорящий о присутствии нового хозяина.
Мес сел. Пестрые мысли захламляли его голову, мысли, пребывающие в первозданном хаосе, нелепые мысли, нерассортированные, мельтешащие и бегающие, подобно мелким шныряющим тварям, они носились, не давая покоя мозгу, и единственным выходом было — поддаться, устремиться прямо в гущу этой мятущейся толпы и, раздавая грубые тычки воли, расставить, подавить, привести в порядок хаос — быть Творцом нового образа мыслей, созданного во время семи секунд Творения. Но тут в комнату вбежал Штумпф, Езус Мария, и Мес был поставлен перед проблемой еще некоторое время мириться с гулом и метанием нерасставленных по местам дум.