Страница:
Рэй вставил в проектор новую плёнку. Теперь я увидел, как надвигается теплон — сперва далёкая чёрная полоска; она быстро росла, разбухала, заливала экран. И вдруг откуда-то снизу в эту плотную стену мрака врезалась белая машина необычных очертаний. На мгновение теплон поглотил её, будто слизнул, но вот она вынырнула, по ней проносились смутные тени, и теперь машина шла по плавной спирали, шла вместе с теплоном… Наверное, это продолжалось несколько минут, потом машину резко подбросило, она беспомощно закувыркалась… её заволокло чернотой…
Экран погас.
— Что это? — спросил я изумлённо.
— Беспилотная модель, — сказал Рэй. — Наша четвёртая модель. Она продержалась в теплоне семь минут.
Он начал объяснять, но я уже понял и без него, и меня охватило волнение. Да, это была превосходная идея: самолёт не должен быть инородным телом в атмосферных вихрях, телом, тупо сопротивляющимся действию внешних сил. Пусть вихри работают на него, он должен как бы слиться с ними, черпать из них энергию…
Я провёл в конструкторском бюро целый день. Рэй терпеливо знакомил меня с расчётами, с аэродинамическими особенностями атмосферных вихрей, с повадками чёрных теплонов. По правде, я был поражён гигантским объёмом исследовательской работы, проделанной конструкторами и метеорологами. Да, тут шла борьба. Настоящая, упорная, захватывающая. Обуздание стихии? Нет, для этого пока ещё время не настало. Но приспособление к ней.
В одной из комнат стояло конструкторское кресло с аппаратурой и экраном — кресло, каким пользуются некоторые из главных конструкторов на шарике.
— Недавно, — сказал Рэй, — по нашей просьбе нам доставили этот комплекс. Но мы пока что… Очень трудно освоить. Очень.
Борга бы сюда, подумал я. Вот кого здесь не хватает. И не только здесь…
Я понимал, что Рэй устал от многочасовых разговоров и объяснений. Да и у меня, признаться, от обилия впечатлений трещала голова. Надо было прощаться. И надо было что-то на прощание сказать.
— Рэй, — сказал я, — ты ведь знаешь, что я был пилотом. Просто пилотом дальних линий.
Он выжидательно смотрел на меня сквозь чёрные очки. Маленький широкоплечий человечек с обожжённым лицом. Кажется, он послал менто-сигнал, но я не понял.
— Здесь все по-другому… непривычно для меня, — продолжал я с запинкой. — Но если мой опыт пригодится, то…
— У нас каждый делает все, на что он способен, — сказал Рэй. — В любой день ты можешь начать работу.
Экран погас.
— Что это? — спросил я изумлённо.
— Беспилотная модель, — сказал Рэй. — Наша четвёртая модель. Она продержалась в теплоне семь минут.
Он начал объяснять, но я уже понял и без него, и меня охватило волнение. Да, это была превосходная идея: самолёт не должен быть инородным телом в атмосферных вихрях, телом, тупо сопротивляющимся действию внешних сил. Пусть вихри работают на него, он должен как бы слиться с ними, черпать из них энергию…
Я провёл в конструкторском бюро целый день. Рэй терпеливо знакомил меня с расчётами, с аэродинамическими особенностями атмосферных вихрей, с повадками чёрных теплонов. По правде, я был поражён гигантским объёмом исследовательской работы, проделанной конструкторами и метеорологами. Да, тут шла борьба. Настоящая, упорная, захватывающая. Обуздание стихии? Нет, для этого пока ещё время не настало. Но приспособление к ней.
В одной из комнат стояло конструкторское кресло с аппаратурой и экраном — кресло, каким пользуются некоторые из главных конструкторов на шарике.
— Недавно, — сказал Рэй, — по нашей просьбе нам доставили этот комплекс. Но мы пока что… Очень трудно освоить. Очень.
Борга бы сюда, подумал я. Вот кого здесь не хватает. И не только здесь…
Я понимал, что Рэй устал от многочасовых разговоров и объяснений. Да и у меня, признаться, от обилия впечатлений трещала голова. Надо было прощаться. И надо было что-то на прощание сказать.
— Рэй, — сказал я, — ты ведь знаешь, что я был пилотом. Просто пилотом дальних линий.
Он выжидательно смотрел на меня сквозь чёрные очки. Маленький широкоплечий человечек с обожжённым лицом. Кажется, он послал менто-сигнал, но я не понял.
— Здесь все по-другому… непривычно для меня, — продолжал я с запинкой. — Но если мой опыт пригодится, то…
— У нас каждый делает все, на что он способен, — сказал Рэй. — В любой день ты можешь начать работу.
Глава двадцать шестая
«Я ПРИЛЕТЕЛ ЗА ТОБОЙ, УЛИСС…»
По метеосводке чёрный теплон проходил сегодня примерно на семьдесят пятом градусе северной широты, и я вылетел ему навстречу.
Рэй Тудор отговаривал меня. Отговаривало все конструкторское бюро. Но я настоял на полёте. Пятая модель раз за разом давала неплохие результаты, недаром же мы бились над ней столько времени. Автопилот, может, и надёжнее пилота как такового, но самолёты нужны, в конечном счёте, для перевозки людей. Словом, я настоял на испытательном полёте.
Я летел на юг. Вот они, ундрелы, необжитая, дикая от века, выжженная теплонами страна. Подо мной простирались равнины и горные цепи, над которыми курился белесый туман. Я отчётливо увидел целое семейство вулканов, все они дружно работали, выплёвывая коричневую, расползающуюся по склонам лаву.
Не знаю, почему я вспомнил, как мы когда-то летели с Андрой в аэропоезде и я признался ей… Не знаю, по какой ассоциации это всплыло в памяти. Хватит. Ни к чему эти воспоминания…
Наружные датчики донесли, что машина вошла в область теплона. А потом я увидел его.
С непостижимой быстротой передо мной вырастала чёрная стена. Рука невольно, сама собой потянулась к поворотному манипулятору. Я отдёрнул руку и заставил себя думать о чём-нибудь другом, постороннем.
Ну, вот, например: почему в прошлом веке лётчики русской авиации называли прозрачный решётчатый передок кабины странным словом «моссельпром»? Я вычитал об этом в старой книге о войне. «Моссельпром». Может, какое-то старославянское слово?
Черным-черно вокруг. Нет никакого смысла в прозрачном пластике моего «моссельпрома». И я включил инфраэкран.
«Вспомни, — сказал я себе, — вспомни, как вы с Робином напоролись тогда, много лет назад, на космических призраков. Тогда было страшней. Безусловно страшней. Страшнее призраков нет ничего».
Так говорил я себе, глядя во все глаза на стену теплона, представшую передо мной как бы в разрезе. Гигантскими змеями свивались в дьявольский клубок многоцветные жгуты — от голубоватого до неистово красного, — я знал, что это были струи газовых смешений, но не мог отделаться от ощущения, что они живые…
Запищал радиовызов. Я коротко ответил Рэю: «Вхожу в теплон».
Приборы показывали движение и фронт теплона, и я направил машину под острым углом к его направлению.
Сильно качнуло, бросило вниз. Я закрыл на миг глаза, представив себе, как бешеные жгуты обвивают машину. Ну, будь что будет…
Самолёт выровнялся. Будто плавная морская волна его подхватила, и он пошёл на гребне этой волны… А вернее, он шёл длинной спиралью, как бы ввинчиваясь в огненную карусель, шёл вместе с теплоном, слившись с ним. Да, чёрт возьми, слившись с теплоном, а не противодействуя ему.
Я знал, что металл с самоуправляющейся структурой выдерживает страшную температуру теплона, но все же было не по себе. Мне было трудно дышать. Воздух в кабине накалился. Что это, не справляются охладители или просто… просто пляска огня на экране действовала на меня таким образом, чисто психологически? Я выключил инфра-экран. Но спустя минуту или две включил снова. Пусть лучше будет перед глазами огненный хаос, чем эта жуткая чернота, совсем не похожая на спокойную, привычную черноту космоса.
Радиосвязь была прервана. Да, собственно, мне и нечего было докладывать: приборы исправно делали своё дело, записывали информацию.
Все же я выдержал программу до конца, до последней, двадцатой минуты. Я начал выводить машину из потока и убедился, что теплон не намерен её выпустить. Я очень старался сохранить хладнокровие. Я прямо-таки чувствовал, как ходят по корпусу самолёта волны напряжений под ударами вихрей. Машину трясло и бросало, она проваливалась и крутилась, но все же ей было не так плохо, как мне.
Я чувствовал, что теряю сознание. Одна только мысль осталась: не выпустить поворотный манипулятор, не выпустить, не поддаться, и надо выжать полную скорость. Может, удастся на полной скорости вырваться из этого ада…
Не знаю, сколько времени я лежал в кресле и висел на ремнях без сознания. Но, когда я очнулся, огненных вихрей на экране не было, по нему плыли спокойные, темно-розовые волны. Я с трудом оторвал онемевшую руку от манипулятора, выключил экран. В низком небе клубились бурые облака, обычные, родные…
Вырвался, значит!
Но куда меня занесло? Должно быть, на полной скорости и с рулём, намертво положенным влево, машина описала огромную кривую…
Только теперь я услышал писк радиовызова. В ушах было заложено, голос Рэя не столько звучал, сколько угадывался. «Ну что? Алексей, ну что?! Ты вышел?..» — «Да, — заговорил я, почти не слыша собственного голоса, — вышел из теплона… Что?.. Ещё не знаю… Сейчас определюсь…»
Но определяться особенно не требовалось. Я сразу понял, что подхожу с юго-юго-востока к Плато Сгоревшего Спутника. Уж это плато я знал хорошо. Сказав об этом Рэю, я выключился и стал выбирать место для посадки. Мне было просто необходимо сделать передышку, прийти в себя, почувствовать под ногами твёрдую, надёжную землю.
Я посадил машину на краю жёлтого разлива кустарника, неподалёку от ползущего комбайна, и вылез из кабины.
В кустарнике было полутемно — так плотно смыкались над головой густые мохнатые ветви. Я лежал, прислонясь спиной к сплетению жёлто-серых стволов. Прямо передо мной, пригибая ветку, висели два продолговатых плода — новая мутация венерианской дыни. Хорошо бы сейчас вспороть дыню, вонзить зубы в прохладную сочную мякоть…
Поблизости заурчал мотор комбайна. Заколыхались ветви, кто-то ходил в кустарнике. Не хотелось подавать голос. Напряжение ещё не отпустило меня.
Комбайнёр, должно быть, прошёл к самолёту. Обнаружив открытый люк, он, конечно, пойдёт искать пилота. Я устало закрыл глаза.
А когда открыл их, то увидел фигуру в скафандре. Комбайнёр наклонился надо мной, всмотрелся с беспокойством…
Это была Олив. Её губы зашевелились, я услышал в шлемофонах её низкий голос:
— С тобой что-нибудь случилось, Алексей?
— Нет, — сказал я. — Просто немного устал.
— А я всполошилась, вижу, сел самолёт, а пилота не видно. Может, позвать врача? Тут недалеко станция.
— Ничего не нужно. Олив. Теперь уже хорошо… Ещё бы вот кусочек дыни съесть…
— Сейчас. — Она вытащила из ножен у пояса короткий нож и срезала один из плодов.
Я засмеялся:
— Как же я буду есть в скафандре?
Олив пристально посмотрела на меня. «А ты не пробовал?»
Её менто было отчётливым, но я усомнился, правильно ли понял. Уж очень странный вопрос…
Она села передо мной. Переключила регулятор давления в скафандре. Подождала — какое-то непонятное, отрешённое спокойствие было в её глазах. А потом — потом произошло невероятное.
Неторопливо она освободила шейные замки гермошлема… так же неторопливо сняла его, обыкновенным женским движением поправила волосы…
Я оторопел. Да полно, уж не снится ли мне это?..
Шлем лежал рядом, я мог потрогать его. Олив глубоко вздохнула и, медленно выпустив воздух, сразу сделала новый вдох. Затем вырезала из дыни ломтик, впилась крупными белыми зубами в розовую мякоть. Улыбнулась мне. Но я видел, что дышать ей нелегко. Она доела ломтик, облизнула губы, покрытые соком. Спокойно надела шлем, защёлкнула замки…
Несколько секунд она дышала, раскрывая рот при каждом вдохе. Потом дыхание её стало ровным, обычным. Должно быть, что-то в моем лице рассмешило Олив, у неё дрогнули губы и подбородок.
— Как это у тебя получается? — спросил я изумлённо.
— Здесь, в зарослях, это не так уж трудно, — ответила Олив. — То есть, конечно, трудно, но… дливенно привыкаешь. Я знаю комбайнёров, которые выдерживают гораздо дольше, чем я.
Если бы я не увидел это своими глазами, то ни за что бы не поверил. Конечно, я знал, что здесь, в полярной области, сделано многое. Могучая растительность сильно охлаждает воздух и изменяет его состав. Но неужели до такой степени?..
Микроклимат! Смешно подумать, какие ничтожные изменения называют этим словом на Земле…
— Алексей, — услышал я голос Олив, — ты больше не хочешь со мной разговаривать?
Я улыбнулся детской наивности вопроса.
— Нет, Олив, просто я немного задумался… Я хочу с тобой разговаривать и хочу, чтобы ты научила меня дышать без скафандра.
В её светло-карих глазах заплескался смех.
— Тебе все время надо, чтобы я тебя учила. А я не умею учить. Есть другие люди, которые умеют, ты обратись к ним.
— Понимаешь, Олив, мне другие люди как-то не очень… ну, они нужны мне не так, как ты…
— Если бы я была тебе действительно нужна, — сказала она, глядя мне прямо в глаза, — ты бы чаще со мной разговаривал. Ты бы чаще прилетал сюда, на плантации. — Она выпрямилась, прислушалась. — Летит самолёт. Наверное, за тобой.
Мы поднялись. Стоя по грудь в зарослях, мы увидели, как белый самолёт идёт на посадку, снижаясь к тому месту, где стояла моя машина.
— До свиданья, — сказала Олив и пошла к своему комбайну.
— До свиданья, — ответил я. — Теперь буду часто прилетать к тебе.
Продираясь сквозь кустарник, я направился к приземлившемуся самолёту. Из кабины выпрыгнули двое. Конечно, Рэй. А вторым… я присмотрелся… да, вторым был мой отец.
Я услышал его менто: «Мы тревожились за тебя…»
Рэй и другие конструкторы из нашего бюро не раз говорили, что у меня сильное воображение. Может, так оно и было, но вот владеть своим воображением оказалось очень не просто. Нужна была длительная тренировка, большая концентрация мышления, чтобы на конструкторском экране возник не многоцветный хаос, проецируемый обычным образным видением, а чертёж, сущность замышляемой конструкции или отдельный её узел, отчётливый во всех деталях.
Иногда мне удавалось, чаще — нет…
Сегодня дело шло как будто неплохо. Довольно ясно я представлял себе, как подвижные обтекатели скользят по телу самолёта под ударами вихрей, удерживая машину на курсе при выходе из теплона. Я представлял себе форму этих обтекателей, и на экране начала вырисовываться конструкция. Только не спешить! Ещё раз…
Я скорее почувствовал, чем услышал, что в комнату кто-то вошёл и остановился за моей спиной. Вмиг распалась на экране упорядоченная с таким трудом конструкция, замелькали бесформенные цветные тени. Я резко обернулся: что ещё за новости, почему мне мешают работать?
Рэй Тудор сказал:
— Извини, Алексей, но тебя срочно вызывает Олив. Она набрала код моего видео.
Он протянул видеофон. Олив глянула на меня с экранчика широко раскрытыми встревоженными глазами.
— Ты работаешь, знаю, — заговорила она, — но тут тебя дожидается пилот. Он прилетел с Земли. Он был в Дубове у твоих родителей, и они ему сказали, что ты в Венерополисе. Он тебя ждёт, Алексей.
Со вздохом сожаления я стянул с головы конструкторский шлем. Не люблю, когда отрывают от работы! Но делать было нечего, и я поехал домой.
Мой дом — маленький трехкомнатный коттедж — стоял на южной окраине Венерополиса, недалеко от опорной стены купола. В палисаднике, окружённом молочаем и кустами веноля, сидел на скамейке Всеволод. Я сразу узнал его, хоть он и заметно изменился, возмужал, что ли. В уголках прежде подвижных губ у него теперь появились незнакомые твёрдые складки. А вот Всеволод, похоже, не узнал меня. Только когда я приблизился, он вскочил, заулыбался, схватил мою руку.
— Привет, старший! Вот здорово — смотрю на тебя и думаю, Улисс это или не Улисс. Давно мы с тобой не виделись…
— Давно, — сказал я.
Олив стояла на крыльце, глаза у неё были такие же встревоженные, как и давеча на экране видеофона. Я попросил её принести пива и ещё чего-нибудь. Мы сели на скамейку.
— У тебя пятна на лице, — сказал Всеволод. — Это ожоги?
Я промолчал.
— Знаю, — продолжал он, — ты испытываешь новые самолёты… Старший, меня переводят первым пилотом на линию к Юпитеру, сегодня я последний раз на Венере — и вот решил прийти попрощаться…
Олив поставила на столик перед нами кувшин с пивом, стаканы и блюдо с разрезанной на длинные ломти дыней. Я отпил пива и подумал, что, пожалуй, стоит найденную утром конструкцию упростить за счёт добавления одной степени свободы. Интересно, как увеличится при этом подвижность обтекателей?
— Что? — спохватился я. — Ты что-то сказал?
Всеволод смотрел на меня озадаченно, а может, это только показалось.
— Я говорю… я поздравил тебя с женитьбой, старший.
— Спасибо.
Я бы мог рассказать Всеволоду, какая весёлая была у нас свадьба. Столы стояли на центральной площади посёлка, и весь посёлок пел и плясал, и эти удивительные простодушные танцы захватили меня, я тоже пустился в пляс с моей сестрёнкой Сабиной на плече, а потом я пробовал петь, и Олив тихо смеялась и затыкала уши. Один из местных поэтов читал под гитару стихи, и, слушая его, я смотрел на Олив, на светло-карие её глаза, полные жизни, самой что ни на есть простой и прекрасной.
Я бы мог рассказать Всеволоду об этом, но подумал, что вряд ли ему будет интересно.
Мысли мои снова вернулись к обтекателям. Вдруг одно слово, произнесённое Всеволодом, разом выхватило меня из глубины раздумий.
— Что ты сказал?
— Я говорю… умер старик Греков.
— Дед?
Всеволод говорил ещё что-то — о переживаниях, связанных с непонятным молчанием Сапиены, о незаконченных мемуарах Деда, о Робине, горько плакавшем на похоронах… Я слушал вполуха. Перед мысленным взглядом был Дед — сухонький, ироничный, в чёрной академической шапочке. Дед, сидящий в кресле перед экраном космической связи и потрясённо смотрящий, как бегут импульсы сапиенской передачи, обогнавшие время.
Целая эпоха, трудная, переломная, ушла вместе с Дедом…
— Пойду, старший. — Всеволод поднялся.
— Почему ты не выпил пива?
— Не хочется… Пойду… — Вид у Всеволода был какой-то потерянный. — Да, чуть не забыл! — Он вытащил из кармана пилотского комбинезона изящную книжечку в чёрном переплёте. — Это Леон просил тебе передать. Его новая книга.
Стоя у двери палисадника, я смотрел вслед уходящему Всеволоду. Он шёл быстро. Дойдя до поворота, оглянулся, неуверенным жестом поднял руку.
Олив убирала со стола.
— Погоди, — сказал я. — Давай выпьем ещё по стакану.
— Знаешь, Алексей, — она прямо посмотрела мне в глаза, — знаешь, я почему-то испугалась. Решила, что он прилетел за тобой… чтобы увезти туда.
— Ну что ты, Олив! Никогда я туда не вернусь.
Я взглянул на обложку новой книги Леона. «Поэма о классной даме». Что за странное название? Классная дама… Ах да, был у нас какой-то разговор… Я полистал книжку и отложил. Все это было теперь безмерно далеко…
Шли годы.
Ничем не омрачённые быстрые венерианские годы.
У нас подрастал сын. Мне доставляло огромное удовольствие возиться с малышом — крепким, ясноглазым, похожим на Олив. Я учил его плавать и обращаться с рацией и скафандром. В шесть лет (или четыре по земному счёту) он уже бегло читал.
Иногда мы увозили его на плантации, и я с радостью, к которой, однако, примешивалась тревога, наблюдал, как Олив, тщательно отрегулировав давление в скафандре, на одну-две минуты снимала с Роберта гермошлем. Конечно, малыш не сознавал значительности этих минут, но вид у него тем не менее был торжественный. Он старательно дышал, выпучив глаза и выпрямившись, как натянутая струна. «Я могу ещё!» — кричал он, когда Олив надевала на его русую голову шлем.
Сабина, моя сестрёнка, поступила в недавно открывшуюся в Венерополисе консерваторию — она прекрасно играла на лиго, местной разновидности аккордеона. Сабина жила у нас, в Венерополисе, и в моё и Олив отсутствие она присматривала за малышом.
Отлучаться мне приходилось довольно часто. Началось проникновение в Страну Радости — так мы назвали мрачную, изборождённую глубокими карстовыми трещинами равнину, лежавшую к юго-востоку от гряды Вулканических гор. Мы считали её перспективной: здесь была область стабильно пониженного атмосферного давления, и я верил, что она оправдает в будущем своё название. Мы увлечённо исследовали эту страну, вечно затянутую белесым паром, рвущимся из разломов грунта, страну, в которой вечно грохотали электрические тайфуны. Мы брали с бою каждый квадратный метр. Устанавливали радиомаяки и мачты грозоотводов, перекидывали мосты через трещины. Много раз, когда налетали чёрные теплоны, нам приходилось бросать все и бежать к самолётам. Наши новые машины не боялись теплона, они научились выходить из него. И мы возвращались снова и снова.
В тот день я вылетел в Страну Радости с флотилией из двух десятков самолётов. Я шёл на головной машине, держа курс по радиомаяку и поглядывая на просветы в клубящемся над равниной паре. Флотилия приземлилась в заданном районе. Спустив из люков транспортёры, мы выгрузили землеройные и мостовые автоматы, сеялки, аппараты связи и службы погоды, энергаторную установку — словом, технику проникновения.
Мы с отцом и двумя другими агротехниками осмотрели участки, где прошлый раз был высажен веноль — новая мутация венерианского кустарника, необычайно устойчивая, с мощной корневой системой и крупной лопатообразной листвой. Этот веноль был, можно сказать, делом жизни отца.
Теплон, пронёсшийся на прошлой неделе, выжег посевы дотла. Но корни уцелели, они уже кое-где выбросили новые побеги — начинался слант. Мы разметили площадку, простиравшуюся до огромной трещины. Затем пошли землеройки, оставляя за собой глубокие борозды и вывороченный грунт. Следом двинулись сеялки, выбрасывая в борозды саженцы веноля.
Я постоял на краю трещины. Клубы пара валили из неё, но не беспрерывно, а толчками, более или менее равномерными. Наружные стереофонические микрофоны, вделанные в шлем, доносили до моего слуха глухое клокотание. Хотел бы я знать, что за адская фабрика работает в многокилометровой глубине этих разломов…
Около шестнадцати часов экспедиция прервала работу и собралась в головном самолёте. Это была многоместная машина с салоном и шлюзкамерой, где можно было, сняв скафандры, поесть и отдохнуть в подвесных койках. У нас на Венере было уже три флотилии — каждая во главе с такой вот машиной-флагманом.
Мы пообедали. Отец попросил меня включить кристаллозапись «Гренады» — ему она очень нравилась, да и не только ему, и я постоянно носил её с собой.
Мужественный баритон запел: «Мы ехали шагом, мы мчались в боях…» Странно было слышать песню Великой революции здесь, на Венере, в сумрачной Стране Радости, на фоне непрерывных грозовых разрядов…
Я смотрел на сосредоточенные лица моих товарищей. Я хорошо понимал их, я жил их жизнью — простой и необыкновенной, — и теперь мне казалось странным, что так много лет, так много долгих лет я искал что-то другое.
Потом, когда песня отзвучала, я услышал обращённое ко мне менто отца:
«Возьму её у тебя и перепишу на новый кристалл. Чтоб всегда была под рукой».
«Хорошо, возьми», — ответил я тоже ментосигналом.
Отдыхать не хотелось. Я надел в шлюзе сканфандр и вышел наружу.
Эта проклятая трещина так и притягивала меня. Стоя на её краю, в клубах пара, я пытался представить себе, что же происходит там, в глубине.
Донёсся гул моторов. Вскользь я подумал, что это кто-нибудь из наших лётчиков улетел в разведку, а может, прилетел самолёт из Венерополиса, и снова погрузился в свои мысли.
Я знал, какие газы и в каком примерно объёме выбрасываются из разломов Страны Радости, и теперь мне пришло в голову… Никто не знал, как зарождаются чёрные теплоны. Существовали разные гипотезы, и все они, в общем, сводились к тому, что завариваются теплоны в чудовищном котле недоступной для человека экваториальной области. Может, так оно и было. Но какие есть основания считать, что процессы на экваторе обособлены и не имеют причинно-следственной связи с физико-химическими процессами в других областях планеты, хотя бы вот и в этой области, Стране Радости? Масштаб, вероятно, иной, но, в сущности… Надо бы найти способ заглянуть на дно разломов… разработать технику… Использовать энергию локальных теплонов…
Я вздрогнул оттого, что меня потрясли за плечо. Круто обернувшись, я увидел перед собой Леона Травинского — если только не обознался. Откуда бы ему взяться здесь, в дальних ундрелах? Но это был несомненно Леон. Губы его шевелились за пластиком шлема, и я услышал его напряжённый голос:
— Улисс! Это я, Леон! Улисс, неужели ты меня не слышишь?
— Слышу, — ответил я растерянно.
— Уже десять минут, даже больше, как я увидел тебя, иду и кричу. У тебя была выключена рация?
— Нет…
— Так в чём же дело? Почему ты не отвечал?
Я и сам не знал, как могло получиться такое. Но я действительно не слышал его. Что это? Неужели и вправду возможно такое самоуглубление?.. Я уже многое знал и о многом догадывался. Содружество примаров было не просто содружеством в земном смысле этого слова. Радость одного — радость для всех, горе одного — общее горе, да, разумеется, так, но и такого определения содружества было бы недостаточно. Мне приходило в голову, что примаров, всех без исключения, объединяет… трудно это выразить на обычном интерлинге… ну, я бы сказал, некое психологическое поле. Некая высшая общность, невозможная для Земли с пестротой её населения и разнородностью интересов и устремлений. И не потому ли так развилась у примаров менто-система, не потому ли хуже стали доходить до них… до нас обращения землян?..
— Как ты сюда попал? — спросил я тихо.
— Целая эпопея! — воскликнул Леон. — Я прилетел на рейсовом и кинулся разыскивать тебя. В Венерополисе твоя сестра сказала, что в доме никого нет, что ты улетел в Страну Радости — кстати, замечательное название… Ну вот. Потом я целый час убеждал Рэя Тудора — правильно я выговариваю? — убеждал, что тебе срочно надо вылететь на Луну. Наконец он сжалился надо мной и дал самолёт. И вот я здесь. — Леон огляделся. — Ох и мрачная же страна, такой и во сне не увидишь… Твой отец проводил меня сюда.
— Погоди, — остановил я его. — Почему это я должен срочно лететь на Луну?
— Ты что же, не получил наших радиограмм?
— Нет.
— Странно. Странно, Улисс! Не могли же они не дойти… — Леон изумлённо смотрел на меня. — А газеты? Газет ты тоже не читаешь?
— Я был очень занят, Леон…
— Поразительно! — Он даже всплеснул руками. — Больше трех месяцев газеты шумят, а он, видите ли…
— Ты можешь толком сказать, что случилось?
— Пришёл сигнал с Сапиены, и он расшифрован как сигнал бедствия — вот что случилось! Принято решение послать к Сапиене «Борга».
— Борга?!
— Ну, второй звездолёт, он же назван именем Борга, — неужели и этого не знаешь? Полным ходом идёт подготовка, регулируют в соответствии с последней радиограммой Борга хроноквантовый двигатель, там такое творится! Старт назначен на двадцатое августа.
Рэй Тудор отговаривал меня. Отговаривало все конструкторское бюро. Но я настоял на полёте. Пятая модель раз за разом давала неплохие результаты, недаром же мы бились над ней столько времени. Автопилот, может, и надёжнее пилота как такового, но самолёты нужны, в конечном счёте, для перевозки людей. Словом, я настоял на испытательном полёте.
Я летел на юг. Вот они, ундрелы, необжитая, дикая от века, выжженная теплонами страна. Подо мной простирались равнины и горные цепи, над которыми курился белесый туман. Я отчётливо увидел целое семейство вулканов, все они дружно работали, выплёвывая коричневую, расползающуюся по склонам лаву.
Не знаю, почему я вспомнил, как мы когда-то летели с Андрой в аэропоезде и я признался ей… Не знаю, по какой ассоциации это всплыло в памяти. Хватит. Ни к чему эти воспоминания…
Наружные датчики донесли, что машина вошла в область теплона. А потом я увидел его.
С непостижимой быстротой передо мной вырастала чёрная стена. Рука невольно, сама собой потянулась к поворотному манипулятору. Я отдёрнул руку и заставил себя думать о чём-нибудь другом, постороннем.
Ну, вот, например: почему в прошлом веке лётчики русской авиации называли прозрачный решётчатый передок кабины странным словом «моссельпром»? Я вычитал об этом в старой книге о войне. «Моссельпром». Может, какое-то старославянское слово?
Черным-черно вокруг. Нет никакого смысла в прозрачном пластике моего «моссельпрома». И я включил инфраэкран.
«Вспомни, — сказал я себе, — вспомни, как вы с Робином напоролись тогда, много лет назад, на космических призраков. Тогда было страшней. Безусловно страшней. Страшнее призраков нет ничего».
Так говорил я себе, глядя во все глаза на стену теплона, представшую передо мной как бы в разрезе. Гигантскими змеями свивались в дьявольский клубок многоцветные жгуты — от голубоватого до неистово красного, — я знал, что это были струи газовых смешений, но не мог отделаться от ощущения, что они живые…
Запищал радиовызов. Я коротко ответил Рэю: «Вхожу в теплон».
Приборы показывали движение и фронт теплона, и я направил машину под острым углом к его направлению.
Сильно качнуло, бросило вниз. Я закрыл на миг глаза, представив себе, как бешеные жгуты обвивают машину. Ну, будь что будет…
Самолёт выровнялся. Будто плавная морская волна его подхватила, и он пошёл на гребне этой волны… А вернее, он шёл длинной спиралью, как бы ввинчиваясь в огненную карусель, шёл вместе с теплоном, слившись с ним. Да, чёрт возьми, слившись с теплоном, а не противодействуя ему.
Я знал, что металл с самоуправляющейся структурой выдерживает страшную температуру теплона, но все же было не по себе. Мне было трудно дышать. Воздух в кабине накалился. Что это, не справляются охладители или просто… просто пляска огня на экране действовала на меня таким образом, чисто психологически? Я выключил инфра-экран. Но спустя минуту или две включил снова. Пусть лучше будет перед глазами огненный хаос, чем эта жуткая чернота, совсем не похожая на спокойную, привычную черноту космоса.
Радиосвязь была прервана. Да, собственно, мне и нечего было докладывать: приборы исправно делали своё дело, записывали информацию.
Все же я выдержал программу до конца, до последней, двадцатой минуты. Я начал выводить машину из потока и убедился, что теплон не намерен её выпустить. Я очень старался сохранить хладнокровие. Я прямо-таки чувствовал, как ходят по корпусу самолёта волны напряжений под ударами вихрей. Машину трясло и бросало, она проваливалась и крутилась, но все же ей было не так плохо, как мне.
Я чувствовал, что теряю сознание. Одна только мысль осталась: не выпустить поворотный манипулятор, не выпустить, не поддаться, и надо выжать полную скорость. Может, удастся на полной скорости вырваться из этого ада…
Не знаю, сколько времени я лежал в кресле и висел на ремнях без сознания. Но, когда я очнулся, огненных вихрей на экране не было, по нему плыли спокойные, темно-розовые волны. Я с трудом оторвал онемевшую руку от манипулятора, выключил экран. В низком небе клубились бурые облака, обычные, родные…
Вырвался, значит!
Но куда меня занесло? Должно быть, на полной скорости и с рулём, намертво положенным влево, машина описала огромную кривую…
Только теперь я услышал писк радиовызова. В ушах было заложено, голос Рэя не столько звучал, сколько угадывался. «Ну что? Алексей, ну что?! Ты вышел?..» — «Да, — заговорил я, почти не слыша собственного голоса, — вышел из теплона… Что?.. Ещё не знаю… Сейчас определюсь…»
Но определяться особенно не требовалось. Я сразу понял, что подхожу с юго-юго-востока к Плато Сгоревшего Спутника. Уж это плато я знал хорошо. Сказав об этом Рэю, я выключился и стал выбирать место для посадки. Мне было просто необходимо сделать передышку, прийти в себя, почувствовать под ногами твёрдую, надёжную землю.
Я посадил машину на краю жёлтого разлива кустарника, неподалёку от ползущего комбайна, и вылез из кабины.
В кустарнике было полутемно — так плотно смыкались над головой густые мохнатые ветви. Я лежал, прислонясь спиной к сплетению жёлто-серых стволов. Прямо передо мной, пригибая ветку, висели два продолговатых плода — новая мутация венерианской дыни. Хорошо бы сейчас вспороть дыню, вонзить зубы в прохладную сочную мякоть…
Поблизости заурчал мотор комбайна. Заколыхались ветви, кто-то ходил в кустарнике. Не хотелось подавать голос. Напряжение ещё не отпустило меня.
Комбайнёр, должно быть, прошёл к самолёту. Обнаружив открытый люк, он, конечно, пойдёт искать пилота. Я устало закрыл глаза.
А когда открыл их, то увидел фигуру в скафандре. Комбайнёр наклонился надо мной, всмотрелся с беспокойством…
Это была Олив. Её губы зашевелились, я услышал в шлемофонах её низкий голос:
— С тобой что-нибудь случилось, Алексей?
— Нет, — сказал я. — Просто немного устал.
— А я всполошилась, вижу, сел самолёт, а пилота не видно. Может, позвать врача? Тут недалеко станция.
— Ничего не нужно. Олив. Теперь уже хорошо… Ещё бы вот кусочек дыни съесть…
— Сейчас. — Она вытащила из ножен у пояса короткий нож и срезала один из плодов.
Я засмеялся:
— Как же я буду есть в скафандре?
Олив пристально посмотрела на меня. «А ты не пробовал?»
Её менто было отчётливым, но я усомнился, правильно ли понял. Уж очень странный вопрос…
Она села передо мной. Переключила регулятор давления в скафандре. Подождала — какое-то непонятное, отрешённое спокойствие было в её глазах. А потом — потом произошло невероятное.
Неторопливо она освободила шейные замки гермошлема… так же неторопливо сняла его, обыкновенным женским движением поправила волосы…
Я оторопел. Да полно, уж не снится ли мне это?..
Шлем лежал рядом, я мог потрогать его. Олив глубоко вздохнула и, медленно выпустив воздух, сразу сделала новый вдох. Затем вырезала из дыни ломтик, впилась крупными белыми зубами в розовую мякоть. Улыбнулась мне. Но я видел, что дышать ей нелегко. Она доела ломтик, облизнула губы, покрытые соком. Спокойно надела шлем, защёлкнула замки…
Несколько секунд она дышала, раскрывая рот при каждом вдохе. Потом дыхание её стало ровным, обычным. Должно быть, что-то в моем лице рассмешило Олив, у неё дрогнули губы и подбородок.
— Как это у тебя получается? — спросил я изумлённо.
— Здесь, в зарослях, это не так уж трудно, — ответила Олив. — То есть, конечно, трудно, но… дливенно привыкаешь. Я знаю комбайнёров, которые выдерживают гораздо дольше, чем я.
Если бы я не увидел это своими глазами, то ни за что бы не поверил. Конечно, я знал, что здесь, в полярной области, сделано многое. Могучая растительность сильно охлаждает воздух и изменяет его состав. Но неужели до такой степени?..
Микроклимат! Смешно подумать, какие ничтожные изменения называют этим словом на Земле…
— Алексей, — услышал я голос Олив, — ты больше не хочешь со мной разговаривать?
Я улыбнулся детской наивности вопроса.
— Нет, Олив, просто я немного задумался… Я хочу с тобой разговаривать и хочу, чтобы ты научила меня дышать без скафандра.
В её светло-карих глазах заплескался смех.
— Тебе все время надо, чтобы я тебя учила. А я не умею учить. Есть другие люди, которые умеют, ты обратись к ним.
— Понимаешь, Олив, мне другие люди как-то не очень… ну, они нужны мне не так, как ты…
— Если бы я была тебе действительно нужна, — сказала она, глядя мне прямо в глаза, — ты бы чаще со мной разговаривал. Ты бы чаще прилетал сюда, на плантации. — Она выпрямилась, прислушалась. — Летит самолёт. Наверное, за тобой.
Мы поднялись. Стоя по грудь в зарослях, мы увидели, как белый самолёт идёт на посадку, снижаясь к тому месту, где стояла моя машина.
— До свиданья, — сказала Олив и пошла к своему комбайну.
— До свиданья, — ответил я. — Теперь буду часто прилетать к тебе.
Продираясь сквозь кустарник, я направился к приземлившемуся самолёту. Из кабины выпрыгнули двое. Конечно, Рэй. А вторым… я присмотрелся… да, вторым был мой отец.
Я услышал его менто: «Мы тревожились за тебя…»
Рэй и другие конструкторы из нашего бюро не раз говорили, что у меня сильное воображение. Может, так оно и было, но вот владеть своим воображением оказалось очень не просто. Нужна была длительная тренировка, большая концентрация мышления, чтобы на конструкторском экране возник не многоцветный хаос, проецируемый обычным образным видением, а чертёж, сущность замышляемой конструкции или отдельный её узел, отчётливый во всех деталях.
Иногда мне удавалось, чаще — нет…
Сегодня дело шло как будто неплохо. Довольно ясно я представлял себе, как подвижные обтекатели скользят по телу самолёта под ударами вихрей, удерживая машину на курсе при выходе из теплона. Я представлял себе форму этих обтекателей, и на экране начала вырисовываться конструкция. Только не спешить! Ещё раз…
Я скорее почувствовал, чем услышал, что в комнату кто-то вошёл и остановился за моей спиной. Вмиг распалась на экране упорядоченная с таким трудом конструкция, замелькали бесформенные цветные тени. Я резко обернулся: что ещё за новости, почему мне мешают работать?
Рэй Тудор сказал:
— Извини, Алексей, но тебя срочно вызывает Олив. Она набрала код моего видео.
Он протянул видеофон. Олив глянула на меня с экранчика широко раскрытыми встревоженными глазами.
— Ты работаешь, знаю, — заговорила она, — но тут тебя дожидается пилот. Он прилетел с Земли. Он был в Дубове у твоих родителей, и они ему сказали, что ты в Венерополисе. Он тебя ждёт, Алексей.
Со вздохом сожаления я стянул с головы конструкторский шлем. Не люблю, когда отрывают от работы! Но делать было нечего, и я поехал домой.
Мой дом — маленький трехкомнатный коттедж — стоял на южной окраине Венерополиса, недалеко от опорной стены купола. В палисаднике, окружённом молочаем и кустами веноля, сидел на скамейке Всеволод. Я сразу узнал его, хоть он и заметно изменился, возмужал, что ли. В уголках прежде подвижных губ у него теперь появились незнакомые твёрдые складки. А вот Всеволод, похоже, не узнал меня. Только когда я приблизился, он вскочил, заулыбался, схватил мою руку.
— Привет, старший! Вот здорово — смотрю на тебя и думаю, Улисс это или не Улисс. Давно мы с тобой не виделись…
— Давно, — сказал я.
Олив стояла на крыльце, глаза у неё были такие же встревоженные, как и давеча на экране видеофона. Я попросил её принести пива и ещё чего-нибудь. Мы сели на скамейку.
— У тебя пятна на лице, — сказал Всеволод. — Это ожоги?
Я промолчал.
— Знаю, — продолжал он, — ты испытываешь новые самолёты… Старший, меня переводят первым пилотом на линию к Юпитеру, сегодня я последний раз на Венере — и вот решил прийти попрощаться…
Олив поставила на столик перед нами кувшин с пивом, стаканы и блюдо с разрезанной на длинные ломти дыней. Я отпил пива и подумал, что, пожалуй, стоит найденную утром конструкцию упростить за счёт добавления одной степени свободы. Интересно, как увеличится при этом подвижность обтекателей?
— Что? — спохватился я. — Ты что-то сказал?
Всеволод смотрел на меня озадаченно, а может, это только показалось.
— Я говорю… я поздравил тебя с женитьбой, старший.
— Спасибо.
Я бы мог рассказать Всеволоду, какая весёлая была у нас свадьба. Столы стояли на центральной площади посёлка, и весь посёлок пел и плясал, и эти удивительные простодушные танцы захватили меня, я тоже пустился в пляс с моей сестрёнкой Сабиной на плече, а потом я пробовал петь, и Олив тихо смеялась и затыкала уши. Один из местных поэтов читал под гитару стихи, и, слушая его, я смотрел на Олив, на светло-карие её глаза, полные жизни, самой что ни на есть простой и прекрасной.
Я бы мог рассказать Всеволоду об этом, но подумал, что вряд ли ему будет интересно.
Мысли мои снова вернулись к обтекателям. Вдруг одно слово, произнесённое Всеволодом, разом выхватило меня из глубины раздумий.
— Что ты сказал?
— Я говорю… умер старик Греков.
— Дед?
Всеволод говорил ещё что-то — о переживаниях, связанных с непонятным молчанием Сапиены, о незаконченных мемуарах Деда, о Робине, горько плакавшем на похоронах… Я слушал вполуха. Перед мысленным взглядом был Дед — сухонький, ироничный, в чёрной академической шапочке. Дед, сидящий в кресле перед экраном космической связи и потрясённо смотрящий, как бегут импульсы сапиенской передачи, обогнавшие время.
Целая эпоха, трудная, переломная, ушла вместе с Дедом…
— Пойду, старший. — Всеволод поднялся.
— Почему ты не выпил пива?
— Не хочется… Пойду… — Вид у Всеволода был какой-то потерянный. — Да, чуть не забыл! — Он вытащил из кармана пилотского комбинезона изящную книжечку в чёрном переплёте. — Это Леон просил тебе передать. Его новая книга.
Стоя у двери палисадника, я смотрел вслед уходящему Всеволоду. Он шёл быстро. Дойдя до поворота, оглянулся, неуверенным жестом поднял руку.
Олив убирала со стола.
— Погоди, — сказал я. — Давай выпьем ещё по стакану.
— Знаешь, Алексей, — она прямо посмотрела мне в глаза, — знаешь, я почему-то испугалась. Решила, что он прилетел за тобой… чтобы увезти туда.
— Ну что ты, Олив! Никогда я туда не вернусь.
Я взглянул на обложку новой книги Леона. «Поэма о классной даме». Что за странное название? Классная дама… Ах да, был у нас какой-то разговор… Я полистал книжку и отложил. Все это было теперь безмерно далеко…
Шли годы.
Ничем не омрачённые быстрые венерианские годы.
У нас подрастал сын. Мне доставляло огромное удовольствие возиться с малышом — крепким, ясноглазым, похожим на Олив. Я учил его плавать и обращаться с рацией и скафандром. В шесть лет (или четыре по земному счёту) он уже бегло читал.
Иногда мы увозили его на плантации, и я с радостью, к которой, однако, примешивалась тревога, наблюдал, как Олив, тщательно отрегулировав давление в скафандре, на одну-две минуты снимала с Роберта гермошлем. Конечно, малыш не сознавал значительности этих минут, но вид у него тем не менее был торжественный. Он старательно дышал, выпучив глаза и выпрямившись, как натянутая струна. «Я могу ещё!» — кричал он, когда Олив надевала на его русую голову шлем.
Сабина, моя сестрёнка, поступила в недавно открывшуюся в Венерополисе консерваторию — она прекрасно играла на лиго, местной разновидности аккордеона. Сабина жила у нас, в Венерополисе, и в моё и Олив отсутствие она присматривала за малышом.
Отлучаться мне приходилось довольно часто. Началось проникновение в Страну Радости — так мы назвали мрачную, изборождённую глубокими карстовыми трещинами равнину, лежавшую к юго-востоку от гряды Вулканических гор. Мы считали её перспективной: здесь была область стабильно пониженного атмосферного давления, и я верил, что она оправдает в будущем своё название. Мы увлечённо исследовали эту страну, вечно затянутую белесым паром, рвущимся из разломов грунта, страну, в которой вечно грохотали электрические тайфуны. Мы брали с бою каждый квадратный метр. Устанавливали радиомаяки и мачты грозоотводов, перекидывали мосты через трещины. Много раз, когда налетали чёрные теплоны, нам приходилось бросать все и бежать к самолётам. Наши новые машины не боялись теплона, они научились выходить из него. И мы возвращались снова и снова.
В тот день я вылетел в Страну Радости с флотилией из двух десятков самолётов. Я шёл на головной машине, держа курс по радиомаяку и поглядывая на просветы в клубящемся над равниной паре. Флотилия приземлилась в заданном районе. Спустив из люков транспортёры, мы выгрузили землеройные и мостовые автоматы, сеялки, аппараты связи и службы погоды, энергаторную установку — словом, технику проникновения.
Мы с отцом и двумя другими агротехниками осмотрели участки, где прошлый раз был высажен веноль — новая мутация венерианского кустарника, необычайно устойчивая, с мощной корневой системой и крупной лопатообразной листвой. Этот веноль был, можно сказать, делом жизни отца.
Теплон, пронёсшийся на прошлой неделе, выжег посевы дотла. Но корни уцелели, они уже кое-где выбросили новые побеги — начинался слант. Мы разметили площадку, простиравшуюся до огромной трещины. Затем пошли землеройки, оставляя за собой глубокие борозды и вывороченный грунт. Следом двинулись сеялки, выбрасывая в борозды саженцы веноля.
Я постоял на краю трещины. Клубы пара валили из неё, но не беспрерывно, а толчками, более или менее равномерными. Наружные стереофонические микрофоны, вделанные в шлем, доносили до моего слуха глухое клокотание. Хотел бы я знать, что за адская фабрика работает в многокилометровой глубине этих разломов…
Около шестнадцати часов экспедиция прервала работу и собралась в головном самолёте. Это была многоместная машина с салоном и шлюзкамерой, где можно было, сняв скафандры, поесть и отдохнуть в подвесных койках. У нас на Венере было уже три флотилии — каждая во главе с такой вот машиной-флагманом.
Мы пообедали. Отец попросил меня включить кристаллозапись «Гренады» — ему она очень нравилась, да и не только ему, и я постоянно носил её с собой.
Мужественный баритон запел: «Мы ехали шагом, мы мчались в боях…» Странно было слышать песню Великой революции здесь, на Венере, в сумрачной Стране Радости, на фоне непрерывных грозовых разрядов…
Я смотрел на сосредоточенные лица моих товарищей. Я хорошо понимал их, я жил их жизнью — простой и необыкновенной, — и теперь мне казалось странным, что так много лет, так много долгих лет я искал что-то другое.
Потом, когда песня отзвучала, я услышал обращённое ко мне менто отца:
«Возьму её у тебя и перепишу на новый кристалл. Чтоб всегда была под рукой».
«Хорошо, возьми», — ответил я тоже ментосигналом.
Отдыхать не хотелось. Я надел в шлюзе сканфандр и вышел наружу.
Эта проклятая трещина так и притягивала меня. Стоя на её краю, в клубах пара, я пытался представить себе, что же происходит там, в глубине.
Донёсся гул моторов. Вскользь я подумал, что это кто-нибудь из наших лётчиков улетел в разведку, а может, прилетел самолёт из Венерополиса, и снова погрузился в свои мысли.
Я знал, какие газы и в каком примерно объёме выбрасываются из разломов Страны Радости, и теперь мне пришло в голову… Никто не знал, как зарождаются чёрные теплоны. Существовали разные гипотезы, и все они, в общем, сводились к тому, что завариваются теплоны в чудовищном котле недоступной для человека экваториальной области. Может, так оно и было. Но какие есть основания считать, что процессы на экваторе обособлены и не имеют причинно-следственной связи с физико-химическими процессами в других областях планеты, хотя бы вот и в этой области, Стране Радости? Масштаб, вероятно, иной, но, в сущности… Надо бы найти способ заглянуть на дно разломов… разработать технику… Использовать энергию локальных теплонов…
Я вздрогнул оттого, что меня потрясли за плечо. Круто обернувшись, я увидел перед собой Леона Травинского — если только не обознался. Откуда бы ему взяться здесь, в дальних ундрелах? Но это был несомненно Леон. Губы его шевелились за пластиком шлема, и я услышал его напряжённый голос:
— Улисс! Это я, Леон! Улисс, неужели ты меня не слышишь?
— Слышу, — ответил я растерянно.
— Уже десять минут, даже больше, как я увидел тебя, иду и кричу. У тебя была выключена рация?
— Нет…
— Так в чём же дело? Почему ты не отвечал?
Я и сам не знал, как могло получиться такое. Но я действительно не слышал его. Что это? Неужели и вправду возможно такое самоуглубление?.. Я уже многое знал и о многом догадывался. Содружество примаров было не просто содружеством в земном смысле этого слова. Радость одного — радость для всех, горе одного — общее горе, да, разумеется, так, но и такого определения содружества было бы недостаточно. Мне приходило в голову, что примаров, всех без исключения, объединяет… трудно это выразить на обычном интерлинге… ну, я бы сказал, некое психологическое поле. Некая высшая общность, невозможная для Земли с пестротой её населения и разнородностью интересов и устремлений. И не потому ли так развилась у примаров менто-система, не потому ли хуже стали доходить до них… до нас обращения землян?..
— Как ты сюда попал? — спросил я тихо.
— Целая эпопея! — воскликнул Леон. — Я прилетел на рейсовом и кинулся разыскивать тебя. В Венерополисе твоя сестра сказала, что в доме никого нет, что ты улетел в Страну Радости — кстати, замечательное название… Ну вот. Потом я целый час убеждал Рэя Тудора — правильно я выговариваю? — убеждал, что тебе срочно надо вылететь на Луну. Наконец он сжалился надо мной и дал самолёт. И вот я здесь. — Леон огляделся. — Ох и мрачная же страна, такой и во сне не увидишь… Твой отец проводил меня сюда.
— Погоди, — остановил я его. — Почему это я должен срочно лететь на Луну?
— Ты что же, не получил наших радиограмм?
— Нет.
— Странно. Странно, Улисс! Не могли же они не дойти… — Леон изумлённо смотрел на меня. — А газеты? Газет ты тоже не читаешь?
— Я был очень занят, Леон…
— Поразительно! — Он даже всплеснул руками. — Больше трех месяцев газеты шумят, а он, видите ли…
— Ты можешь толком сказать, что случилось?
— Пришёл сигнал с Сапиены, и он расшифрован как сигнал бедствия — вот что случилось! Принято решение послать к Сапиене «Борга».
— Борга?!
— Ну, второй звездолёт, он же назван именем Борга, — неужели и этого не знаешь? Полным ходом идёт подготовка, регулируют в соответствии с последней радиограммой Борга хроноквантовый двигатель, там такое творится! Старт назначен на двадцатое августа.