— Двадцатое августа?
— Ах да, ты отвык от земного календаря… Если мы вылетим сегодня, этим рейсом, то ты успеешь к старту.
— О каких радиограммах ты говорил?
— Когда решено было послать звездолёт, сразу вспомнили о тебе. Кому, как не тебе, было возглавить экспедицию, Улисс? Правда, кое-кто говорил, что ты… ну, что ли, слишком отдалился за эти годы от космоплавания, что лучше тебя не тревожить… Но мы настояли, чтобы тебе послали приглашение стать во главе экспедиции. Как же ты не получил?.. Ничего не понимаю… Что же ты молчишь, Улисс?
— Кто поведёт корабль? — спросил я.
— Всеволод Оплетин. Да ты его знаешь. Он победил на конкурсе. Отправляется большая экспедиция — двадцать три человека. А начальником экспедиции… поскольку от тебя не было ответа, начальником утверждён Робин. Ты слышишь меня? — спросил он встревоженно.
— Слышу.
— А то мне показалось, ты опять… Никто лучше Робина не знает всех обстоятельств, связанных с Сапиеной, понимаешь? И он настоял…
Мощный грозовой разряд заглушил его слова. Из трещины повалил пар. Леон невольно шагнул назад, подальше от разлома. Он посмотрел на часы:
— Улисс, надо торопиться. У нас мало времени.
— И ты специально прилетел сюда, чтобы…
— Да. Понимаешь, я оказался самым незанятым из твоих… твоих друзей, — закончил он с запинкой. — Я прилетел за тобой… Улисс, послушай, ты потратил большой кусок жизни, чтобы добиться этого. Теперь это наступило, наступило! Корабль уйдёт за орбиту Плутона. Начинается новая эра, Улисс!
Как все было ясно, как просто и прямо развёртывалась жизнь, пока он не прилетел…
— Спасибо тебе, Леон, — сказал я, — но теперь уже поздно. Я не полечу на Луну. У меня много дел, и я не хочу…
— Не верю тебе! — взорвался Леон. — Не каменный же ты! Безумно жаль, что не ты пойдёшь к Сапиене, тут уж ничего не поделаешь, но ты хотя бы… Улисс! Свершилось дело твоей жизни, и ты просто не имеешь права не быть при старте!
— Дело моей жизни — здесь. — Изо всех сил я старался держать себя в руках. — Передай самые добрые пожелания Робину… и Всеволоду… всем членам экспедиции…
У Леона как-то странно сморщилось лицо.
— Ну что же, — сказал он, отвернувшись. — А я-то мчался сюда… Самарин специально направил внерейсовый, чтобы ты поспел к старту… Прощай, Улисс.
Он медленно пошёл к самолёту сквозь белесое колыхание пара.
Я отвёл глаза в сторону. Никогда не было мне так тягостно и душно. На лбу и щеках выступила испарина.
А ведь сейчас он заберётся в самолёт, скажет пилоту — лети… и все будет кончено, кончено навсегда, бесповоротно… я не увижу, как уйдёт корабль в звёздный рейс, все будет без меня…
— Стой, Леон! — крикнул я и побежал за ним так быстро, как только позволял громоздкий скафандр. — Постой! Постой же!..
— Ах да, ты отвык от земного календаря… Если мы вылетим сегодня, этим рейсом, то ты успеешь к старту.
— О каких радиограммах ты говорил?
— Когда решено было послать звездолёт, сразу вспомнили о тебе. Кому, как не тебе, было возглавить экспедицию, Улисс? Правда, кое-кто говорил, что ты… ну, что ли, слишком отдалился за эти годы от космоплавания, что лучше тебя не тревожить… Но мы настояли, чтобы тебе послали приглашение стать во главе экспедиции. Как же ты не получил?.. Ничего не понимаю… Что же ты молчишь, Улисс?
— Кто поведёт корабль? — спросил я.
— Всеволод Оплетин. Да ты его знаешь. Он победил на конкурсе. Отправляется большая экспедиция — двадцать три человека. А начальником экспедиции… поскольку от тебя не было ответа, начальником утверждён Робин. Ты слышишь меня? — спросил он встревоженно.
— Слышу.
— А то мне показалось, ты опять… Никто лучше Робина не знает всех обстоятельств, связанных с Сапиеной, понимаешь? И он настоял…
Мощный грозовой разряд заглушил его слова. Из трещины повалил пар. Леон невольно шагнул назад, подальше от разлома. Он посмотрел на часы:
— Улисс, надо торопиться. У нас мало времени.
— И ты специально прилетел сюда, чтобы…
— Да. Понимаешь, я оказался самым незанятым из твоих… твоих друзей, — закончил он с запинкой. — Я прилетел за тобой… Улисс, послушай, ты потратил большой кусок жизни, чтобы добиться этого. Теперь это наступило, наступило! Корабль уйдёт за орбиту Плутона. Начинается новая эра, Улисс!
Как все было ясно, как просто и прямо развёртывалась жизнь, пока он не прилетел…
— Спасибо тебе, Леон, — сказал я, — но теперь уже поздно. Я не полечу на Луну. У меня много дел, и я не хочу…
— Не верю тебе! — взорвался Леон. — Не каменный же ты! Безумно жаль, что не ты пойдёшь к Сапиене, тут уж ничего не поделаешь, но ты хотя бы… Улисс! Свершилось дело твоей жизни, и ты просто не имеешь права не быть при старте!
— Дело моей жизни — здесь. — Изо всех сил я старался держать себя в руках. — Передай самые добрые пожелания Робину… и Всеволоду… всем членам экспедиции…
У Леона как-то странно сморщилось лицо.
— Ну что же, — сказал он, отвернувшись. — А я-то мчался сюда… Самарин специально направил внерейсовый, чтобы ты поспел к старту… Прощай, Улисс.
Он медленно пошёл к самолёту сквозь белесое колыхание пара.
Я отвёл глаза в сторону. Никогда не было мне так тягостно и душно. На лбу и щеках выступила испарина.
А ведь сейчас он заберётся в самолёт, скажет пилоту — лети… и все будет кончено, кончено навсегда, бесповоротно… я не увижу, как уйдёт корабль в звёздный рейс, все будет без меня…
— Стой, Леон! — крикнул я и побежал за ним так быстро, как только позволял громоздкий скафандр. — Постой! Постой же!..
Глава двадцать седьмая
ВЫ, СКАЗКИ И МИФЫ ДРЕВНОСТИ…
В коридорах Селеногорска — сплошной человеческий поток. Было похоже, что чуть ли не все население Земли слетелось сюда, чтобы проводить звездолёт.
Леон куда-то запропастился в этой сутолоке. Я пробирался коридорами к Узлу космической связи, то и дело прижимаясь к стене, уступая дорогу спешащим, занятым, оживлённо переговаривающимся людям. На меня внимания не обращали, разве кто-нибудь мельком взглянет на мой потёртый, необычного вида костюм. Ведь я — прямо из ундрел, не было времени даже заехать домой, чтобы, переодеться.
И хорошо, что не обращали внимания.
Навстречу шли трое в пилотских комбинезонах, со значками пилотов первого класса. Ладно они шли, в ногу, плечом к плечу, гулко вбивая шаг в упругий пластик пола: бух-бух-бух… Крайним слева был Всеволод. Правильно, первый пилот всегда слева. Да, это уже не желторотый юнец-практикант — твёрдые губы плотно сжаты, плечи вольно расправлены, глаза с кошачьей зоркостью смотрят вперёд.
Я вжался в стенку, пропуская пилотов. Бух-бух… Вдруг стройный ритм нарушился. Всеволод очутился передо мной, схватил за руку.
— Привет, старший! — гаркнул он на весь Селеногорск. — Вот здоров?!
Он тряс мою руку, чуть не оторвал. Второй и третий стояли рядом с ним, плечом к плечу, и смотрели на меня, улыбаясь и не совсем понимая, что происходит. Оба они были из нового поколения пилотов, я их не знал.
— Здорово, что ты прилетел! — Всеволод бросил своему экипажу: — Это Улисс Дружинин.
Я убедился, что управление звездолётом будет в надёжных и крепких руках, очень крепких. У меня даже слиплись пальцы.
— Пойдём с нами, старший, — сказал Всеволод. — Сейчас на корабле начнётся последний инструктаж. Потом — генеральный осмотр и проверка механизмов. В семнадцать ноль-ноль — старт.
У него был твёрдый командирский голос. Да, все правильно, абсолютно правильно…
— Мне надо на Узел связи, — сказал я.
— К Робину? Его там нет. Говорю же тебе — весь штаб на корабле. Пойдём.
Я покачал головой. Как писали в старинных романах — неведомая сила? Неведомая сила влекла меня на Узел космической связи. Ничего я не мог с собой подедать: мне нужно было постоять в аппаратной перед большим экраном, возле кресла, в котором сиживал Дед, — как-никак все началось именно в этой аппаратной…
Даже лучше, если там никого нет.
— Тогда сделаем так, — сказал Всеволод. — Если уж тебе непременно надо на Узел, то загляни туда, а потом приходи в шлюз. Грегори подождёт тебя в шлюзе и привезёт на корабль. Подождёшь, Грегори?
— Конечно, — улыбнулся белокурый атлет. Он стоял крайним справа и был, очевидно, третьим пилотом.
Они все решили за меня, оставалось только согласиться.
Я свернул в боковой коридор, здесь было почти безлюдно, ещё поворот — и вот он, Узел связи. Табло не горит, толкни дверь и входи…
Была освещена только та часть холла, где стояла вычислительная машина. Она работала, горели индикаторные лампы. А перед машиной сидел на корточках человек с узкой, худой спиной и, как мне показалось в первый миг, огромным птичьим гнездом на голове. Пол вокруг него был густо исписан формулами, и он продолжал быстро писать красным карандашом.
Я смотрел на Феликса со смутным, тревожным ощущением — будто меня схватили за шиворот, больно сдавив горло, и перенесли на дюжину лет назад, в нашу молодость, в пережитое, отшумевшее, отболевшее…
Феликс не видел меня. Он передвинулся вправо вслед за невообразимо длинным уравнением, которое выписывал. Потом уселся на пол, запустил пальцы в свои заросли. Только теперь я заметил, что в его рыжеватые волосы густо вплелась седина. Даже человек, расслоивший время, подвластен времени.
Уйти, не мешать занятому человеку?
Не уйду.
Из пасти вычислителя поползла плёнка, но Феликс этого не замечал.
Я сказал негромко:
— Машина выдала ответ.
Феликс вздрогнул и вскочил на ноги.
— Улисс?.. А я не слышал, как ты вошёл…
— Раньше ты был более чуток.
Он смотрел все тем же странным своим взглядом — рассеянным и беззащитным. Он был плохо выбрит и одет в мятый-перемятый костюм не по росту, с оттопыренными набитыми карманами и оторванной от куртки застёжкой.
— Что-то в тебе переменилось, — сказал Феликс.
Он вытянул плёнку из вычислителя, посмотрел и бросил на пол — просто выпустил плёнку из рук.
— Не то, что нужно? — спросил я.
— Ещё один вариант тупика. Если бы я знал, как сформулировать… — Он замолчал.
— Та же проблема? Расслоение времени?
— Что? Нет, это другое… Расслоение времени — частный случай асимметрии. Я иду дальше и… прихожу к таким чудовищным парадоксам… — Феликс опустил голову и нервно потёр лоб. — Года два назад мне казалось, что я близок к математическому выражению механизма всеобщего взаимодействия материи. Но это оказалось иллюзией… Возникла такая невероятная картина, противоречащая всем нашим представлениям о мироздании, что… я чувствую, что бессилен… Ладно, оставим это…
Мне стало жаль Феликса, но я не знал, как его утешить. Да и не в утешении было дело.
— Улисс, — сказал он вдруг, тряхнув головой с какой-то отчаянной решимостью. — Я рад, что ты здесь… Все эти годы я вёл с тобой нескончаемый разговор — мысленно, разумеется. И надо наконец…
— Не надо, Феликс, — быстро сказал я. — Все прошло, и не надо больше ни о чём.
— Хорошо. Запоздалые объяснения действительно ни к чему. Но видишь ли, Улисс, я не очень приспособлен к так называемой практической жизни… всегда кому-то приходилось решать за меня. Так было и тогда…
— Знаю. Она сама сделала выбор, и хватит об этом.
— Она сама сделала выбор, — повторил он, — но ты должен был её удержать, Улисс. Ты мог это сделать, потому что…
— Я ни о чём не жалею, Феликс.
— Ты мог удержать Андру, я знаю это максимально точно. По-видимому, природа создала меня анахоретом, я просто не умею жить иначе, и, когда Андра взялась налаживать мой быт… весь этот распорядок в доме… и постоянные гости по вечерам… я чувствовал, что перестаю быть самим собой. Так продолжалось несколько лет, а потом я сделал — впервые в жизни — решительный шаг.
Я слушал его с напряжённым интересом.
— Мы не расстались, Улисс, нет. Но я предложил, чтобы каждый из нас жил собственной жизнью, без этого окаянного распорядка. Андра вернулась к своей лингвистике, опять надолго уехала в Африку, ну, а я… как видишь… — Он развёл руками и улыбнулся улыбкой ребёнка. — И вот, — продолжал он, — все эти годы меня мучит вопрос: для чего же были нужны жертвы… такие тяжкие жертвы?.. Ты должен был её удержать, Улисс.
Я отвернулся, чтобы не видеть его беззащитных глаз.
— Если бы можно было знать все заранее, — проговорил я.
— Да… если бы… Ты сказал, что ни о чём не жалеешь. Это правда, Улисс?
— Я действительно ни о чём не жалею. Я нашёл себя, свою судьбу… Я не жалею даже о том, что пришёл к этому позже, чем следовало бы по логике вещей. Наверно, идеально прямые дороги бывают только у роботов. — Я взял Феликса за плечи и коротко встряхнул. — Все правильно, дорогой мой Феликс.
Он сразу повеселел, вот уж воистину, как ребёнок.
— Улисс, ты не представляешь, как много значит для меня…
— Все, все! Закончим этот разговор. Пойду погляжу в последний раз на корабль.
— На корабль? — Лицо у Феликса стало озабоченным. — Как же я забыл — ведь меня специально привезли для какого-то совещания…
— Оно сейчас начнётся. Пойдём.
Он заколебался. Кинул взгляд на исписанный пол.
— А что мне, собственно, там делать?.. Знаешь, Улисс, лучше я не пойду.
— Ну, как хочешь. Прощай.
— Всего тебе хорошего, Улисс.
Я вышел. В пустом коридоре прислонился к стене и постоял немного. «Ты должен был её удержать…» Ох, не нужно было мне прилетать сюда!
Запах корабля!
Я шёл знакомыми коридорами и вдыхал этот неповторимый запах, который не передашь никакими словами. Я смотрел на стены и вспоминал надписи монтажников, язвительные надписи, скрытые теперь облицовочным пластиком. Вспоминал рифмованные радиообъявления, треск сварки, бодрый гул голосов, тяжкие вздохи пневматических устройств…
Теперь здесь стояла тишина — та особая, хорошо мне знакомая сосредоточенная тишина, которую корабль, готовый к старту, как бы примеривает к глубокой тишине космоса. Еле уловимая вибрация палубы говорила мне о том, что реактор введён в режим.
Из-за двери кают-компании доносились голоса. Я остановился в нерешительности. Конечна, командир корабля пригласил меня на инструктаж, и я имел полное право войти. Но — зачем? Не стоило мешать занятым людям. Белокурый Грегори, сопровождавший меня, деликатно ожидал, чтобы я первым вошёл в кают-компанию. Я сказал ему, что сидеть на инструктаже не хочется, лучше я похожу немного по кораблю, если можно.
— Тебе, конечно, можно, старший, — сказал Грегори.
Он скрылся за дверью кают-компании, а я прямиком направился в рубку. Я мог бы пройти туда с закрытыми глазами.
В узеньком коридоре, примыкавшем к машинному залу, я невольно замедлил шаги. Да, вот это место. Вот люк, из которого высунулись голые ноги Всеволода, пропавшего практиканта. Здесь он стоял, смущённо потупившись и размазывая масляное пятно на животе, стоял перед грозными очами начальника космофлота… Сколько лет пролетело с того дня, сколько лет, а картина рисовалась мысленному взгляду так отчётливо, словно все это было вчера…
Рубка. Я отворил тяжёлую дверь и перешагнул высокий комингс. Сердце стучало у самого горла. Я горько усмехнулся при мысли о том, что в таком состоянии не прошёл бы медосмотра даже для полёта на линии Земля — Луна. Как во сне, я прошагал к креслу первого пилота. Сел, откинулся на спинку амортизатора. Передо мной на пульте покойно горел зелёный глазок, свидетельствующий, что реактор в режиме. Машинально я протянул руку и положил палец на красную стартовую кнопку. Достаточно её нажать, и…
Весь космос был сейчас у меня под кончиком пальца. Большой космос, безбрежные звёздные моря, далёкие чужие миры, все прошлое и все будущее…
Одно лишь лёгкое нажатие… нет, не такое уж лёгкое, она тугая, эта кнопка, надо приложить полтора ньютона… но это же совсем немного…
Сколько раз я преспокойно нажимал стартовую кнопку, и перегрузка вжимала меня в амортизатор, и корабль, послушный мне, начинал разгон.
Но эту кнопку нажму не я. Её нажмёт командир корабля, а не посторонний и, в сущности, совершенно ненужный здесь человек…
Ну что ж. Все правильно, абсолютно правильно.
Я сидел с закрытыми глазами. Надо было уйти, поскорее уйти отсюда, но я не мог заставить себя подняться. Не знаю почему, по какой неясной ассоциации, но я вдруг увидел себя на покачивающемся мостике старинного морского корабля. Я стоял среди путаницы пеньковых снастей и перебирал неуклюжие рукоятки штурвального колеса, а надо мной высились белые громады парусов, а ещё выше — чёрное звёздное небо, и я знал о звёздах только то, что нужно для прокладки пути в океане… И впереди было Неизвестное, и жадное, почти первобытное любопытство влекло меня вперёд…
Вы, сказки и мифы древности, что вы значите по сравнению с чудом, которое спрятано здесь, в красной кнопке под моим пальцем?
Я вздрогнул от щелчка включившегося динамика корабельной трансляции.
— Улисс Дружинин, тебя просят пройти в кают-компанию.
Только теперь я обнаружил, что щеки у меня мокрые.
Я вытер слезы и, не оглядываясь на кресло первого пилота, вышел из рубки.
Робин встретил меня у двери кают-компании. Мы молча обнялись.
Он был вылитый отец. Большелобый, коренастый, с квадратным подбородком. Чем дальше, тем становился он все более похожим на Анатолия Грекова. Поразительное сходство.
— Ну вот, — сказал Робин, вглядываясь в меня. — Видишь, как все получилось…
— Все правильно, — ответил я.
— Не совсем. Лететь должен был ты.
— Ну, какое имеет значение, кто полетит, — сказал я. — Когда выйдешь на орбиту вокруг Сапиены, не торопись высаживаться. Уточни как следует обстановку, произведи полную разведку…
— Ты должен был лететь, — повторил Робин. — Только ты.
— Мы с тобой, — поправил я. — Или лучше так: один из нас. Так что — все правильно.
Тут за дверью грянул жизнерадостный хохот, из кают-компании, досмеиваясь, вышли Всеволод и его бравые пилоты.
Увидев нас с Робином, Всеволод сразу посерьёзнел.
Нелогичное племя людей, подумал я. Даже во времена капитализма, когда люди рвали друг другу глотку из-за клочка территории, из-за нефтяных источников, даже в те времена они, бывало, забывали распри, если терпела бедствие полярная экспедиция или кто-то исчезал в пустыне. Лучшие люди планеты рисковали жизнью, чтобы спасти пропавшего, — достаточно вспомнить Амундсена. Но если бы этот самый человек подыхал с голоду в большом городе, никто бы не протянул ему и банки консервов…
Понимаю, что аналогия неуместна. Иные времена, иные отношения. Но вот факт: цвет человечества, мудрейшие из мудрых — Совет перспективного планирования, — авторитетным своим решением перенёс выход в Большой космос на отдалённое будущее. Но пришёл сигнал о помощи с далёкой, чужой, непонятной планеты — и мудрое решение забыто, и срочно снаряжается корабль, и через несколько часов уйдёт, за пределы Системы первая звёздная экспедиция…
— Как тебе живётся, Улисс? — спросил Робин.
— Хорошо.
— Я снова прошёл комплекс тренировки, а то ведь зажирел немного, и все вспоминал, как мы с тобой крутились на тренажёрах. Помнишь?
— Помню, — сказал я.
— Это от ожогов? — Он указал на пятна на моих щеках. — Будь очень осторожен с чёрными теплонами, Улисс.
— Кто идёт с тобой планетологом?
— Планетологов четверо. Одного ты должен знать — Олег Рунич.
Всеволод взглянул на часы, потом на Робина:
— Пора начинать генеральный осмотр, старший.
— Начинай, — сказал Робин. И снова ко мне: — Я чертовски рад, дружище, что ты прилетел проводить нас.
Мы, провожающие, стояли над обрывом, километрах в двух от космодрома, раскинувшегося на равнине Моря Ясности. Рядом со мной стоял Самарин. В ярком свете лунного дня его лицо за стеклом шлема казалось изрезанным чёрными морщинами. На Луне не бывает полутонов — резкий свет или резкая тень.
Дальше — женщина со страдальчески поднятыми бровями, заплаканная и неспокойная. Это мать Всеволода. Никак не может примириться, что её сын улетает так далеко.
Дальше — Греков и Ксения. У неё бесстрастно-неподвижное красивое лицо, только очень бледное.
Обрыв — весь в пёстрых пятнах скафандров. Их стали делать цветными, подумал я. Надо бы и у нас на Венере…
Пёстрые пятна скафандров на фоне чёрного неба, шорохи и невнятные голоса в шлемофонах, а там, на спёкшемся от плазмы поле космодрома, — громада «Борга». Правильно назвали этот корабль. Вообще все правильно.
Смотрю на часы. Быстро бежит секундная стрелка. Ровно семнадцать по земному…
«Борг» выбрасывает жёлтое пламя из дюз. Ощутимый толчок под ногами. Опираясь на длинные столбы плазмы, корабль медленно, как бы нехотя, устремляется ввысь.
Шквалом обрушиваются голоса. Кто-то кричит: «Счастливого пути, ребята!», «Успеха вам!». Кто-то всхлипывает. Какой-то чудак рискованно высоко подпрыгивает от радостного возбуждения.
«Где Феликс? — думаю я. — Может, он здесь, среди цветных скафандров, усеявших обрыв, но скорее всего — разрисовывает, позабыв обо всём, пол на Узле связи».
«Борг» уже далеко. Яркая жёлтая звёздочка среди вольного разлива звёздных морей.
Звёздные моря…
Я хочу вобрать их в себя, насмотреться вдосталь, навсегда. На Венере ведь их не увидишь сквозь плотное одеяло атмосферы. Отец никогда не видел их. И Олив. Они знают звезды только понаслышке, по фотографиям и картинам. Им не нужны звезды. Пока не нужны…
Я вижу немигающие, полные недоумения глаза Олив — такими, какими они были на экране видеофона, когда перед отлётом я сказал ей, что улетаю туда. Были сильные помехи, её лицо то размывалось на экране, то возникало вновь, и я особенно запомнил её вопрошающие глаза…
А вот глаз Рэя Тудора я не вижу: они прикрыты тёмными очками, Рэй носит их с тех пор, как его ослепил в полёте близкий высверк молнии, он не переносит теперь яркого света. Я вижу, как Рэй стоит на поле венерианского космодрома, и Леон торопит меня на корабль, а мы с Рэем обмениваемся непонятными Леону менто. «Я спрятал от тебя радиограммы», — отвечает мне Рэй и повторяет это, хотя я прекрасно понял его менто с первого раза. «Я просил не показывать их тебе, потому что…» Но тут я его прерываю: «Ты зря беспокоился».
Да, Рэй, ты зря беспокоился: теперь я твёрдо знаю, где и кому нужен…
— Ну так, — слышу я голос Самарина. — Теперь можно и на Маркизские острова.
Я перевожу взгляд на голубовато-дымчатый шар Земли. Вижу белые шапки полюсов. Смутно угадываются очертания Африканского континента…
— Хватит, — говорит Самарин. — Завтра же улечу на шарик. Полетишь со мной, Улисс?
Я медленно качаю головой. Если я и впрямь Улисс, то… что ж, как и древнего тёзку, меня ожидает моя каменистая Итака.
1966-1967
Леон куда-то запропастился в этой сутолоке. Я пробирался коридорами к Узлу космической связи, то и дело прижимаясь к стене, уступая дорогу спешащим, занятым, оживлённо переговаривающимся людям. На меня внимания не обращали, разве кто-нибудь мельком взглянет на мой потёртый, необычного вида костюм. Ведь я — прямо из ундрел, не было времени даже заехать домой, чтобы, переодеться.
И хорошо, что не обращали внимания.
Навстречу шли трое в пилотских комбинезонах, со значками пилотов первого класса. Ладно они шли, в ногу, плечом к плечу, гулко вбивая шаг в упругий пластик пола: бух-бух-бух… Крайним слева был Всеволод. Правильно, первый пилот всегда слева. Да, это уже не желторотый юнец-практикант — твёрдые губы плотно сжаты, плечи вольно расправлены, глаза с кошачьей зоркостью смотрят вперёд.
Я вжался в стенку, пропуская пилотов. Бух-бух… Вдруг стройный ритм нарушился. Всеволод очутился передо мной, схватил за руку.
— Привет, старший! — гаркнул он на весь Селеногорск. — Вот здоров?!
Он тряс мою руку, чуть не оторвал. Второй и третий стояли рядом с ним, плечом к плечу, и смотрели на меня, улыбаясь и не совсем понимая, что происходит. Оба они были из нового поколения пилотов, я их не знал.
— Здорово, что ты прилетел! — Всеволод бросил своему экипажу: — Это Улисс Дружинин.
Я убедился, что управление звездолётом будет в надёжных и крепких руках, очень крепких. У меня даже слиплись пальцы.
— Пойдём с нами, старший, — сказал Всеволод. — Сейчас на корабле начнётся последний инструктаж. Потом — генеральный осмотр и проверка механизмов. В семнадцать ноль-ноль — старт.
У него был твёрдый командирский голос. Да, все правильно, абсолютно правильно…
— Мне надо на Узел связи, — сказал я.
— К Робину? Его там нет. Говорю же тебе — весь штаб на корабле. Пойдём.
Я покачал головой. Как писали в старинных романах — неведомая сила? Неведомая сила влекла меня на Узел космической связи. Ничего я не мог с собой подедать: мне нужно было постоять в аппаратной перед большим экраном, возле кресла, в котором сиживал Дед, — как-никак все началось именно в этой аппаратной…
Даже лучше, если там никого нет.
— Тогда сделаем так, — сказал Всеволод. — Если уж тебе непременно надо на Узел, то загляни туда, а потом приходи в шлюз. Грегори подождёт тебя в шлюзе и привезёт на корабль. Подождёшь, Грегори?
— Конечно, — улыбнулся белокурый атлет. Он стоял крайним справа и был, очевидно, третьим пилотом.
Они все решили за меня, оставалось только согласиться.
Я свернул в боковой коридор, здесь было почти безлюдно, ещё поворот — и вот он, Узел связи. Табло не горит, толкни дверь и входи…
Была освещена только та часть холла, где стояла вычислительная машина. Она работала, горели индикаторные лампы. А перед машиной сидел на корточках человек с узкой, худой спиной и, как мне показалось в первый миг, огромным птичьим гнездом на голове. Пол вокруг него был густо исписан формулами, и он продолжал быстро писать красным карандашом.
Я смотрел на Феликса со смутным, тревожным ощущением — будто меня схватили за шиворот, больно сдавив горло, и перенесли на дюжину лет назад, в нашу молодость, в пережитое, отшумевшее, отболевшее…
Феликс не видел меня. Он передвинулся вправо вслед за невообразимо длинным уравнением, которое выписывал. Потом уселся на пол, запустил пальцы в свои заросли. Только теперь я заметил, что в его рыжеватые волосы густо вплелась седина. Даже человек, расслоивший время, подвластен времени.
Уйти, не мешать занятому человеку?
Не уйду.
Из пасти вычислителя поползла плёнка, но Феликс этого не замечал.
Я сказал негромко:
— Машина выдала ответ.
Феликс вздрогнул и вскочил на ноги.
— Улисс?.. А я не слышал, как ты вошёл…
— Раньше ты был более чуток.
Он смотрел все тем же странным своим взглядом — рассеянным и беззащитным. Он был плохо выбрит и одет в мятый-перемятый костюм не по росту, с оттопыренными набитыми карманами и оторванной от куртки застёжкой.
— Что-то в тебе переменилось, — сказал Феликс.
Он вытянул плёнку из вычислителя, посмотрел и бросил на пол — просто выпустил плёнку из рук.
— Не то, что нужно? — спросил я.
— Ещё один вариант тупика. Если бы я знал, как сформулировать… — Он замолчал.
— Та же проблема? Расслоение времени?
— Что? Нет, это другое… Расслоение времени — частный случай асимметрии. Я иду дальше и… прихожу к таким чудовищным парадоксам… — Феликс опустил голову и нервно потёр лоб. — Года два назад мне казалось, что я близок к математическому выражению механизма всеобщего взаимодействия материи. Но это оказалось иллюзией… Возникла такая невероятная картина, противоречащая всем нашим представлениям о мироздании, что… я чувствую, что бессилен… Ладно, оставим это…
Мне стало жаль Феликса, но я не знал, как его утешить. Да и не в утешении было дело.
— Улисс, — сказал он вдруг, тряхнув головой с какой-то отчаянной решимостью. — Я рад, что ты здесь… Все эти годы я вёл с тобой нескончаемый разговор — мысленно, разумеется. И надо наконец…
— Не надо, Феликс, — быстро сказал я. — Все прошло, и не надо больше ни о чём.
— Хорошо. Запоздалые объяснения действительно ни к чему. Но видишь ли, Улисс, я не очень приспособлен к так называемой практической жизни… всегда кому-то приходилось решать за меня. Так было и тогда…
— Знаю. Она сама сделала выбор, и хватит об этом.
— Она сама сделала выбор, — повторил он, — но ты должен был её удержать, Улисс. Ты мог это сделать, потому что…
— Я ни о чём не жалею, Феликс.
— Ты мог удержать Андру, я знаю это максимально точно. По-видимому, природа создала меня анахоретом, я просто не умею жить иначе, и, когда Андра взялась налаживать мой быт… весь этот распорядок в доме… и постоянные гости по вечерам… я чувствовал, что перестаю быть самим собой. Так продолжалось несколько лет, а потом я сделал — впервые в жизни — решительный шаг.
Я слушал его с напряжённым интересом.
— Мы не расстались, Улисс, нет. Но я предложил, чтобы каждый из нас жил собственной жизнью, без этого окаянного распорядка. Андра вернулась к своей лингвистике, опять надолго уехала в Африку, ну, а я… как видишь… — Он развёл руками и улыбнулся улыбкой ребёнка. — И вот, — продолжал он, — все эти годы меня мучит вопрос: для чего же были нужны жертвы… такие тяжкие жертвы?.. Ты должен был её удержать, Улисс.
Я отвернулся, чтобы не видеть его беззащитных глаз.
— Если бы можно было знать все заранее, — проговорил я.
— Да… если бы… Ты сказал, что ни о чём не жалеешь. Это правда, Улисс?
— Я действительно ни о чём не жалею. Я нашёл себя, свою судьбу… Я не жалею даже о том, что пришёл к этому позже, чем следовало бы по логике вещей. Наверно, идеально прямые дороги бывают только у роботов. — Я взял Феликса за плечи и коротко встряхнул. — Все правильно, дорогой мой Феликс.
Он сразу повеселел, вот уж воистину, как ребёнок.
— Улисс, ты не представляешь, как много значит для меня…
— Все, все! Закончим этот разговор. Пойду погляжу в последний раз на корабль.
— На корабль? — Лицо у Феликса стало озабоченным. — Как же я забыл — ведь меня специально привезли для какого-то совещания…
— Оно сейчас начнётся. Пойдём.
Он заколебался. Кинул взгляд на исписанный пол.
— А что мне, собственно, там делать?.. Знаешь, Улисс, лучше я не пойду.
— Ну, как хочешь. Прощай.
— Всего тебе хорошего, Улисс.
Я вышел. В пустом коридоре прислонился к стене и постоял немного. «Ты должен был её удержать…» Ох, не нужно было мне прилетать сюда!
Запах корабля!
Я шёл знакомыми коридорами и вдыхал этот неповторимый запах, который не передашь никакими словами. Я смотрел на стены и вспоминал надписи монтажников, язвительные надписи, скрытые теперь облицовочным пластиком. Вспоминал рифмованные радиообъявления, треск сварки, бодрый гул голосов, тяжкие вздохи пневматических устройств…
Теперь здесь стояла тишина — та особая, хорошо мне знакомая сосредоточенная тишина, которую корабль, готовый к старту, как бы примеривает к глубокой тишине космоса. Еле уловимая вибрация палубы говорила мне о том, что реактор введён в режим.
Из-за двери кают-компании доносились голоса. Я остановился в нерешительности. Конечна, командир корабля пригласил меня на инструктаж, и я имел полное право войти. Но — зачем? Не стоило мешать занятым людям. Белокурый Грегори, сопровождавший меня, деликатно ожидал, чтобы я первым вошёл в кают-компанию. Я сказал ему, что сидеть на инструктаже не хочется, лучше я похожу немного по кораблю, если можно.
— Тебе, конечно, можно, старший, — сказал Грегори.
Он скрылся за дверью кают-компании, а я прямиком направился в рубку. Я мог бы пройти туда с закрытыми глазами.
В узеньком коридоре, примыкавшем к машинному залу, я невольно замедлил шаги. Да, вот это место. Вот люк, из которого высунулись голые ноги Всеволода, пропавшего практиканта. Здесь он стоял, смущённо потупившись и размазывая масляное пятно на животе, стоял перед грозными очами начальника космофлота… Сколько лет пролетело с того дня, сколько лет, а картина рисовалась мысленному взгляду так отчётливо, словно все это было вчера…
Рубка. Я отворил тяжёлую дверь и перешагнул высокий комингс. Сердце стучало у самого горла. Я горько усмехнулся при мысли о том, что в таком состоянии не прошёл бы медосмотра даже для полёта на линии Земля — Луна. Как во сне, я прошагал к креслу первого пилота. Сел, откинулся на спинку амортизатора. Передо мной на пульте покойно горел зелёный глазок, свидетельствующий, что реактор в режиме. Машинально я протянул руку и положил палец на красную стартовую кнопку. Достаточно её нажать, и…
Весь космос был сейчас у меня под кончиком пальца. Большой космос, безбрежные звёздные моря, далёкие чужие миры, все прошлое и все будущее…
Одно лишь лёгкое нажатие… нет, не такое уж лёгкое, она тугая, эта кнопка, надо приложить полтора ньютона… но это же совсем немного…
Сколько раз я преспокойно нажимал стартовую кнопку, и перегрузка вжимала меня в амортизатор, и корабль, послушный мне, начинал разгон.
Но эту кнопку нажму не я. Её нажмёт командир корабля, а не посторонний и, в сущности, совершенно ненужный здесь человек…
Ну что ж. Все правильно, абсолютно правильно.
Я сидел с закрытыми глазами. Надо было уйти, поскорее уйти отсюда, но я не мог заставить себя подняться. Не знаю почему, по какой неясной ассоциации, но я вдруг увидел себя на покачивающемся мостике старинного морского корабля. Я стоял среди путаницы пеньковых снастей и перебирал неуклюжие рукоятки штурвального колеса, а надо мной высились белые громады парусов, а ещё выше — чёрное звёздное небо, и я знал о звёздах только то, что нужно для прокладки пути в океане… И впереди было Неизвестное, и жадное, почти первобытное любопытство влекло меня вперёд…
Вы, сказки и мифы древности, что вы значите по сравнению с чудом, которое спрятано здесь, в красной кнопке под моим пальцем?
Я вздрогнул от щелчка включившегося динамика корабельной трансляции.
— Улисс Дружинин, тебя просят пройти в кают-компанию.
Только теперь я обнаружил, что щеки у меня мокрые.
Я вытер слезы и, не оглядываясь на кресло первого пилота, вышел из рубки.
Робин встретил меня у двери кают-компании. Мы молча обнялись.
Он был вылитый отец. Большелобый, коренастый, с квадратным подбородком. Чем дальше, тем становился он все более похожим на Анатолия Грекова. Поразительное сходство.
— Ну вот, — сказал Робин, вглядываясь в меня. — Видишь, как все получилось…
— Все правильно, — ответил я.
— Не совсем. Лететь должен был ты.
— Ну, какое имеет значение, кто полетит, — сказал я. — Когда выйдешь на орбиту вокруг Сапиены, не торопись высаживаться. Уточни как следует обстановку, произведи полную разведку…
— Ты должен был лететь, — повторил Робин. — Только ты.
— Мы с тобой, — поправил я. — Или лучше так: один из нас. Так что — все правильно.
Тут за дверью грянул жизнерадостный хохот, из кают-компании, досмеиваясь, вышли Всеволод и его бравые пилоты.
Увидев нас с Робином, Всеволод сразу посерьёзнел.
Нелогичное племя людей, подумал я. Даже во времена капитализма, когда люди рвали друг другу глотку из-за клочка территории, из-за нефтяных источников, даже в те времена они, бывало, забывали распри, если терпела бедствие полярная экспедиция или кто-то исчезал в пустыне. Лучшие люди планеты рисковали жизнью, чтобы спасти пропавшего, — достаточно вспомнить Амундсена. Но если бы этот самый человек подыхал с голоду в большом городе, никто бы не протянул ему и банки консервов…
Понимаю, что аналогия неуместна. Иные времена, иные отношения. Но вот факт: цвет человечества, мудрейшие из мудрых — Совет перспективного планирования, — авторитетным своим решением перенёс выход в Большой космос на отдалённое будущее. Но пришёл сигнал о помощи с далёкой, чужой, непонятной планеты — и мудрое решение забыто, и срочно снаряжается корабль, и через несколько часов уйдёт, за пределы Системы первая звёздная экспедиция…
— Как тебе живётся, Улисс? — спросил Робин.
— Хорошо.
— Я снова прошёл комплекс тренировки, а то ведь зажирел немного, и все вспоминал, как мы с тобой крутились на тренажёрах. Помнишь?
— Помню, — сказал я.
— Это от ожогов? — Он указал на пятна на моих щеках. — Будь очень осторожен с чёрными теплонами, Улисс.
— Кто идёт с тобой планетологом?
— Планетологов четверо. Одного ты должен знать — Олег Рунич.
Всеволод взглянул на часы, потом на Робина:
— Пора начинать генеральный осмотр, старший.
— Начинай, — сказал Робин. И снова ко мне: — Я чертовски рад, дружище, что ты прилетел проводить нас.
Мы, провожающие, стояли над обрывом, километрах в двух от космодрома, раскинувшегося на равнине Моря Ясности. Рядом со мной стоял Самарин. В ярком свете лунного дня его лицо за стеклом шлема казалось изрезанным чёрными морщинами. На Луне не бывает полутонов — резкий свет или резкая тень.
Дальше — женщина со страдальчески поднятыми бровями, заплаканная и неспокойная. Это мать Всеволода. Никак не может примириться, что её сын улетает так далеко.
Дальше — Греков и Ксения. У неё бесстрастно-неподвижное красивое лицо, только очень бледное.
Обрыв — весь в пёстрых пятнах скафандров. Их стали делать цветными, подумал я. Надо бы и у нас на Венере…
Пёстрые пятна скафандров на фоне чёрного неба, шорохи и невнятные голоса в шлемофонах, а там, на спёкшемся от плазмы поле космодрома, — громада «Борга». Правильно назвали этот корабль. Вообще все правильно.
Смотрю на часы. Быстро бежит секундная стрелка. Ровно семнадцать по земному…
«Борг» выбрасывает жёлтое пламя из дюз. Ощутимый толчок под ногами. Опираясь на длинные столбы плазмы, корабль медленно, как бы нехотя, устремляется ввысь.
Шквалом обрушиваются голоса. Кто-то кричит: «Счастливого пути, ребята!», «Успеха вам!». Кто-то всхлипывает. Какой-то чудак рискованно высоко подпрыгивает от радостного возбуждения.
«Где Феликс? — думаю я. — Может, он здесь, среди цветных скафандров, усеявших обрыв, но скорее всего — разрисовывает, позабыв обо всём, пол на Узле связи».
«Борг» уже далеко. Яркая жёлтая звёздочка среди вольного разлива звёздных морей.
Звёздные моря…
Я хочу вобрать их в себя, насмотреться вдосталь, навсегда. На Венере ведь их не увидишь сквозь плотное одеяло атмосферы. Отец никогда не видел их. И Олив. Они знают звезды только понаслышке, по фотографиям и картинам. Им не нужны звезды. Пока не нужны…
Я вижу немигающие, полные недоумения глаза Олив — такими, какими они были на экране видеофона, когда перед отлётом я сказал ей, что улетаю туда. Были сильные помехи, её лицо то размывалось на экране, то возникало вновь, и я особенно запомнил её вопрошающие глаза…
А вот глаз Рэя Тудора я не вижу: они прикрыты тёмными очками, Рэй носит их с тех пор, как его ослепил в полёте близкий высверк молнии, он не переносит теперь яркого света. Я вижу, как Рэй стоит на поле венерианского космодрома, и Леон торопит меня на корабль, а мы с Рэем обмениваемся непонятными Леону менто. «Я спрятал от тебя радиограммы», — отвечает мне Рэй и повторяет это, хотя я прекрасно понял его менто с первого раза. «Я просил не показывать их тебе, потому что…» Но тут я его прерываю: «Ты зря беспокоился».
Да, Рэй, ты зря беспокоился: теперь я твёрдо знаю, где и кому нужен…
— Ну так, — слышу я голос Самарина. — Теперь можно и на Маркизские острова.
Я перевожу взгляд на голубовато-дымчатый шар Земли. Вижу белые шапки полюсов. Смутно угадываются очертания Африканского континента…
— Хватит, — говорит Самарин. — Завтра же улечу на шарик. Полетишь со мной, Улисс?
Я медленно качаю головой. Если я и впрямь Улисс, то… что ж, как и древнего тёзку, меня ожидает моя каменистая Итака.
1966-1967