Войскунский Евгений. Плеск звездных морей

   Потом было решено обратиться в Управление космофлота с предложением обсудить на общем собрании «беспримерное нарушение дисциплины двумя молодыми пилотами…» Это о нас с Робином. Все голосовали «за». Кроме Борга — он, как видно, уже считал себя исключённым из Совета.
   И ещё было принято решение увеличить материальные и технические возможности исследований в области хроноквантовой физики по методу Феликса Эрдмана, а также рассмотреть на ближайшем заседании Совета вопрос о строительстве опытного корабля-синхронизатора времени-пространства. Все голосовали «за». Кроме Баумгартена. Упрямец голосовал «против».

 
   Мы вышли из здания Совета на Площадь мемориалов. Люблю эту площадь, просторную и зелёную. Пересекаясь на разных уровнях, бесшумно бегут трансленты. Среди голубых елей высятся памятники людям и событиям.
   Огромные экраны визоров на площади уже погасли. Зрители, смотревшие заседание Совета, расходились и разъезжались. Многие, проходя мимо, улыбались нам с Робином и приветственно махали руками.
   — Привет отчаянным пилотам! — слышали мы.
   — Здорово вам всыпали, ребята, но ничего, в следующий раз будете умнее.
   — Им что — целёхонькие. Боргу, бедняге, досталось…
   — Алло, мы студенты из медицинского. Мы вас поддерживаем!
   Ко мне подскочил юнец в жёлтой куртке, состоящей из сплошных карманов.
   — Улисс, помнишь меня?
   Где-то я видел этот ехидный рот и насмешливые глаза. Ах, да! Он шёл по кольцевому коридору, набитому беженцами, и нарочно задевал ботинками рюкзаки…
   — Бен-бо! — сказал я. — Как поживаешь… — Я замялся, потому что не мог припомнить, как его звали.
   — Всеволод. Решил оставить родительское.
   — И правильно сделал.
   Я хлопнул его по плечу и пошёл дальше, но он снова окликнул меня:
   — Улисс, я поступаю в этом году в Институт космонавигации…
   — Зря, — сказал я, — ничего там нет хорошего.
   — …и когда ты полетишь в звёздный рейс, — продолжал он, пропустив мимо ушей моё замечание, — ты возьми меня третьим пилотом. Я ведь успею к тому времени кончить, верно?
   — Ты успеешь к тому времени стать толстым румяным старцем.
   — Бен-бо! — воскликнул он. — Так ты не забудь, Улисс. Старые знакомые всё-таки.
   Он засмеялся и исчез.
   Где же Андра? Обещала ждать у памятника Циолковскому, а сама… Вот она! Бежит, стучит каблучками, и опять на ней лирбелон переливается цветами, которых не сыщешь в природе, и опять новая причёска.
   — Уф! — выдохнула она. — Не хотела опаздывать, но встретила одного знакомого…
   — Этого… надежду этнолингвистики? — спросил я.
   Андра хихикнула, пожав плечиками.
   — Вижу, он на тебя произвёл впечатление. Нет, я встретила друга отца, он недавно прилетел из Индии.
   — Кто, отец?
   — Нет, отец прилетит в конце лета… Я слышала твоё выступление, Улисс. У тебя был такой вид, будто ты сейчас бросишься и растерзаешь Грекова.
   Я сделал зверское лицо, растопырил пальцы и, рыча, пошёл на Андру.
   — Ой-ой, перестань, страшно! — засмеялась она. — Робин, что же ты не спасаешь меня?
   — Я устал, — сказал Робин. — В течении всего заседания я придерживал этого максималиста — так, кажется, тебя назвали? — придерживал за фалды. Я устал и иду отдыхать.
   — Никуда ты не пойдёшь, — сказал я. — Сейчас мы заберёмся на трансленту и поедем навестить старика Феликса.
   — Поезжайте без меня. Отец просил сегодня побыть дома. Должен же я иногда посещать родительский дом.
   — Ну, как хочешь, — сказал я. — Родительский дом, конечно, надо посещать.
   Робин посмотрел на меня.
   — Дед хочет со мной поговорить, — сказал он. — Чего-то он болеет последнее время. До свиданья, Андра. Улисс, пока.

 
   В институте Феликса не оказалось. Молодой его сотрудник, губастый парень, сказал, что с Феликсом совсем не стало сладу, никто не понимает, чем он занимается, но скорее всего ботаникой.
   — Ботаникой? — изумился я.
   — Ага, ботаникой.
   Он потащил нас в личную лабораторию Феликса и показал ботанический микроскоп и какие-то срезы, залитые пластилоном. На прощание он спросил, как я перенёс безвременье, и тут набежала целая куча других сотрудников, и началась чуть ли не пресс-конференция. Я отбивался как умел, ссылался на показания датчиков, которые гораздо лучше зафиксировали наши ощущения в режиме безвременья, чем органы чувств, но ребята наседали и забрасывали вопросами. Мне даже пришлось нарисовать по памяти призраки и крепко поспорить относительно «материала», из которого они были сделаны.
   Ребята гурьбой проводили нас с Андрой до газонов перед институтским зданием. Они шумели и уговаривали Андру бросить лингвистику и идти к ним в институт, потому что у них, мол, нехватка красивых девушек. Один нахальный тип, по-моему, даже пытался назначить Андре свидание, и мне пришлось оттереть его и вообще быть начеку.
   — Ты бы поменьше кокетничала, — проворчал я, когда мы наконец от них отвязались.
   — Как не стыдно, Улисс! — вспыхнула она. — Ничего я не кокетничала. Не разговаривала даже. Только смеялась.
   — Вот-вот. Я и говорю, что надо поменьше смеяться.
   Она закрыла рот ладошкой, чтобы сдержать смех, но не выдержала, прыснула.
   Мы быстро разыскали белый гридолитовый коттедж, в котором теперь жил Феликс. Все-таки удалось выпихнуть его из старого дома. Представляю, как он дрыгал ногами, когда его переносили в этот коттедж. Впрочем, может, он пошёл сам, добровольно, только перед его носом несли журнал математических головоломок, чтобы он мог читать на ходу.
   На звонок никто не откликнулся. У меня уже был опыт, и я толкнул дверь. Мы вошли в пустой холл, посредине которого лежала куча каких-то мясистых стеблей. Мы обошли все комнаты, и всюду, конечно, царило полное запустение. Чудо нашего века — транзитронная кухня с автовыпекателем — была пыльная и явно нетронутая. Слой пыли покрывал экран визора, и на нём, конечно, красовалась математическая формула, понятная только Феликсу. Мажордом валялся в углу со свинченной головой — наверное, Феликсу понадобилось его оптическое устройство. А что делалось на столе! Микроскоп, и опять срезы стеблей в пластилоне, плёнки, бумаги, обёртки от еды, полотенца.
   Тут же лежала коробка видеофона.
   — Кошмар! — сказала Андра. — Как можно жить так неприкаянно?
   — Это же Феликс, — сказал я. — Погоди, я напишу ему записку и пойдём.
   По дороге к аэростанции мы зашли в кафе пообедать. Открытая веранда выходила боком в лес, и я сел так, чтобы видеть лес, а не город. Берёзы стояли в нежном зелёном дыму — видно, только-только распустились почки. Андра ела суп и рассказывала о делах пигмеев, я слушал не очень внимательно и все посматривал на берёзы. Странное у меня было настроение — будто все это происходит не со мной, и подымалась какая-то волна, ожидание неслыханного чуда.
   Меж берёз мелькнула человеческая фигура. Я присмотрелся: на тропинке, выбегавшей из леса, показался Феликс. Его можно было узнать за километр по копне волос — будто он надел на голову огромное птичье гнездо.
   Мы с Андрой пошли ему навстречу.
   — А, это ты, — сказал Феликс и перевёл рассеянный взгляд на Андру.
   Его куртка и брюки блестели от воды, на мокрые ботинки налипли комья глины. В руке были зажаты три белые водяные лилии на длинных стеблях.
   — Где ты был? — спросил я. — И почему мокрый?
   — Только сегодня распустились. — Феликс показал мне лилии. — Я долго поджидал. Пришлось, видишь ли, лезть в воду. Там водоём, кажется, пруд…
   — Феликс, ты, значит, не слушал заседание Совета?
   — Совета? Ах да, сегодня… Нет, не слушал… — Он снова взглянул на Андру. — По-моему, я тебя раньше не видел.
   — Познакомьтесь, — сказал я. — Это Андра, надежда этнолингвистики. Феликс, пообедай с нами. Ты что-нибудь ел сегодня?
   — Нет, я домой. До свиданья.
   — Почему ты вдруг занялся ботаникой?
   Он очень удивился, услышав это. Я коротко рассказал о решениях Совета, но у Феликса, по-видимому, были на уме только эти дурацкие лилии.
   — Не забудь снять ботинки и вытереть ноги, — напутствовала его Андра.
   Феликс кивнул и, кажется, даже сделал попытку улыбнуться.
   Мы вернулись к нашим тарелкам.
   — Странный он, — сказала Андра.

 
   В кабине аэропоезда было тихо и малолюдно. Высокие спинки кресел загораживали нас от посторонних глаз. Мы молчали. На душе было смутно и тревожно, я поглядывал на Андру, тонкий профиль её лица был безмятежно спокоен, но я чувствовал, что она тоже напряжена и встревожена.
   — О чем ты думаешь? — спросила вдруг она, не поворачивая ко мне головы.
   — О тебе, — сказал я. — О нас с тобой.
   Андра чуть качнулась вперёд:
   — А тогда… в полёте… ты думал обо мне?
   — Нет.
   — Я страшно взволновалась, когда услышала о вашем полёте. Почему ты ничего мне не сказал?
   — Скажу сейчас… Я тебя люблю.
   — Ох, Улисс…
   Она закрыла глаза и некоторое время так сидела.
   Я тоже молчал. Ничего не скажу больше. Вроде бы и не вырвались эти слова. И ничего не надо. Только сидеть вот так, рядом, рука к руке, и мчаться вслед за догорающим днём. И пусть молчит. Все сказано — и ничего не надо.
   Ну что за радость, в самом деле, быть женой пилота…
   Даже самые долгие путешествия приходят к концу. А мы летели всего каких-нибудь семнадцать минут.
   Моросил дождь, когда мы вышли из аэропоезда на мокрые плиты эстакады. С запада плыли чёрные, набухшие дождями тучи. Но, по-видимому, были уже включены на побережье защитные установки: тучи начинали редеть и рассеиваться, потому что дождь был не нужен.
   Над частоколом сосен виднелись ближние корпуса Веды Гумана. Золотился свет в окнах. Я подумал о своём домике в посёлке космонавтов — давно не горел там свет в окошках, пустых и незрячих. Не хотелось туда возвращаться. Провожу Андру, подумал я, и махну в Учебный центр, переночую у кого-нибудь из товарищей.
   Мы остановились на переходной площадке. Влево бежала транслента к Веде Гумана, вправо — к Учебному центру и посёлку космонавтов.
   Остро пахло хвоей, дождём, близостью моря.
   Андра медлила, стояла в задумчивости. Я посмотрел на неё, и тут же она вскинула тревожный взгляд и сказала:
   — Не могу расстаться с тобой, Улисс…
   Так вот, должно быть, и происходят крутые повороты в жизни человека.
   Был некто Улисс Дружинин, пилот, сын примаров, мрачноватый тип с прекрасными задатками брюзги и бродяги, и никто во всей Вселенной не испытывал особой радости от факта его существования.
   И не стало его.
   Ну, как там сказал когда-то поэт? Облако в штанах — вот что осталось от некоего Улисса Дружинина…
   — Отныне ты не будешь ходить по земле. Я буду тебя носить на руках. Вот так.
   — Перестань, — смеялась Андра. — Пусти…
   — Ты моя драгоценность. Моя царевна. Моя ненаглядная.
   — Откуда у тебя эти слова? Почему ты заговорил по-русски?
   — Моя жар-птица. Моя жена. Ты моя жена?
   — Да… Жар-птица-это из сказки?
   Все, что было раньше, ушло, скрылось за поворотом. Время начало новый отсчёт. Вкрадчиво просачивался в комнату лунный свет, затевая лёгкую игру теней, и мне был близок и понятен старинный первоначальный смысл луны и смысл мира, который поэты не зря же называли подлунным.
   Не знаю, сколько прошло времени, и не хотел знать. Но вдруг я почувствовал, что Андра опять встревожилась.
   — О чем ты думаешь? — спросил я, готовый защитить её от всех тревог мира, сколько бы их ни было.
   Андра молчала.
   Я слышал, как она легко прошла в гостиную. Вслед за тем донёсся её голос:
   — Мама?.. Ты не волнуйся, просто я выключила видео… Мама, ты выслушай…
   Я не слышал, что ей говорила мать, но понимал, что разговор идёт трудный.
   — Я у Улисса… Да… Мама, погоди, ну нельзя же так, дай мне сказать. Мы решили пожениться. Ты слышишь? Мама, ты слышишь?.. Ну не надо, мамочка, нельзя же так…
   Она перешла на шёпот, я не различал слов, хотя весь обратился в слух. Во мне поднималась злость к Ронге. Я представлял себе её резкое, прекрасное лицо на экране видеофона, непримиримые глаза. Мне хотелось подскочить к Андре, выхватить видеофон, крикнуть: «Перестань её мучить!»
   Вернулась Андра, я обнял её, глаза у неё были мокрые.
   — Что она сказала?
   — Требует, чтобы я сейчас же приехала домой.
   — И ты… ты поедешь?
   — Нет.
   — Вот какая жена мне досталась! Ох, и буду же я тебя беречь, моя храбрая…
   Она сжала мою руку:
   — Не сердись на неё, Улисс. Мама очень хорошая, добрая. Только она устала, потому что отцу никогда не сиделось на месте. Люди ведь разные: один любит движение, другой — покой. Отец вечно таскал её по всем материкам, я ведь и родилась в дороге — на лайнере по пути в Гренландию. А после того случая на Венере мама решила, что хватит с неё кочевой жизни.
   — Они разошлись с отцом?
   — Когда Том Холидэй сказал, что приглашён в комиссию Стэффорда и собирается снова на Венеру, мать просто пришла в отчаяние. Не могу тебе передать, какая разыгралась сцена. Отец согласился остаться. Но перед самым отлётом комиссии… в общем, он ничего не мог с собой поделать, так уж он устроен. И мама сказала, чтобы он не возвращался…
   Андра всхлипнула.
   — Не плачь. Может, все ещё наладится. Отцу надоест кочевать, и он вернётся. Ты же говоришь, он приедет в конце лета. Не плачь.
   — Уже не плачу. — Она прерывисто вздохнула.
   — Вот и умница.
   Потом я сказал:
   — Теперь понятно, почему твоя мама так ко мне относится. Она хочет предотвратить повторение своей судьбы. Я ведь тоже… веду не оседлый образ жизни.
   Андра промолчала.
   — Похоже, она меня ненавидит, — сказал я.
   — Просто она напугана и никак не может забыть ту венерианскую историю.
   — Венерианскую историю? Но я-то при чем? — И тут у меня мелькнула догадка. — Постой, постой… Её тревожит, что я сын примаров?
   — Да.
   — И она боится, что я… Андра, это не так! Я себя проверил! Клянусь, ничего такого во мне…
   — Не надо, Улисс, — быстро сказала она. — Я ничего не боюсь.
   — Андра… — Мне хотелось без конца повторять её имя. — Андра, знаешь что? Я уйду из космофлота. Найду себе другое занятие. Всегда будем вместе.
   — Нет, Улисс. Такую жертву я не приму. Ты пилот. А пилоты должны летать. На то они и пилоты…

Глава одиннадцатая

ЧЕРТЕЖИ МЕЧТЫ

   Из космофлота я, конечно, не ушёл. Нас с Робином перевели на линию Луна — Юпитер, и мы ушли в рейс с группой планетологов. Мы высаживались на спутники этой гигантской планеты. На Ио и Ганимеде поставили новые автоматические станции. Исследователи оказались отчаянными ребятами, все они были ярыми сторонниками быстрейшего заселения больших спутников Юпитера и неутомимо искали подтверждения своим доводам. Один из них, Олег Рунич, особенно нервировал нас. Он был убеждён, что в глубинах океана Юпитера существует замкнутая органическая жизнь, и так и лез в десантной лодке поближе к атмосфере планеты, чтобы испытать какой-то необычайно чувствительный прибор — регистратор биомассы.
   Словом, у нас было много хлопот с планетологами. Но когда мы их удерживали, ссылаясь на коварство Ю-поля, они возражали, ссылаясь на наш знаменитый экспериментальный полет вне времени.
   Беспокойный это был рейс. И когда мы наконец благополучно возвратились на Луну, я почувствовал необходимость разрядки.
   Нам с Робином дали двухмесячный отпуск. Я, разумеется, собрался с ближайшим рейсовым на Землю. Робина отец уговорил остаться на Луне.
   — Хочет, чтобы я ему помог обработать какие-то вычисления на Узле связи, — сказал Робин.
   — Нет, — сказал я, — хочет привязать тебя к Узлу семейным узелком. Договаривай уж до конца.
   — Похоже, — согласился он. — Особенно Дед настаивает.
   — Ну как же! Династия Грековых — космических связистов. Ты бы женился, Робин. Династия так уж династия. — Преемственность надо обеспечить, чтобы дело не заглохло.
   — И женюсь, — сказал Робин своим невозмутимым тоном. — Одному тебе, что ли, можно?
   Андра встретила меня в космопорту. Повисла у меня на шее, шепнула:
   — Обещал носить на руках — так неси!
   Недолго думая я подхватил её, смеющуюся, на руки и понёс сквозь толпу. На площади перед зданием космопорта Андра высвободилась. Озабоченно поправила причёску, потом критически оглядела меня и, найдя, что я порядком обносился, потащила в ближайший рипарт.
   Мне доставляло неизъяснимое удовольствие подчиняться ей во всем. В зеркале рипарта я увидел на своём лице незнакомую улыбку — благодушную и туповатую. Странное дело — я никак не мог согнать её с лица, она все время возвращалась, я чувствовал это. Так я и сидел с этой улыбочкой дома за столом, попивая кофе и заедая яблочным пирогом и очередными грандиозными проектами из области этнолингвистики. Потом мы взяли машину и укатили к морю, и я, блаженно улыбаясь и закрыв глаза, лежал на теплом песке в дюнах, и Андра натёрла меня какой-то новой мазью, предохраняющей от ожогов. От шершавых, нагретых солнцем сосен шёл отличный смолистый дух. Мы надели маски и ласты и, включив дыхательные аппараты, надолго ушли под воду, и плавали, и бродили, взявшись за руки, среди леса водорослей. А потом опять лежали на песке и смотрели, как закатное красное солнце погружается в море.
   Наверное, это и было счастье.
   Дни стояли сказочные — тихие солнечные дни начала сентября. По утрам я отвозил Андру в Веду Гумана, а к концу занятий приезжал за ней. Все с той же благодушной улыбкой я ожидал её в вестибюле, и она сбегала по лестнице в неизменном сопровождении двух-трех юных гуманитариев, и я, улыбаясь, оттирал эскорт плечом. Гуманитарии умолкали на полуслове и несколько ошарашенно смотрели, как я усаживал Андру в машину. Моя жена, высунувшись из окошка, докрикивала им окончание разговора, но я включал первую скорость. Андра сердито поворачивалась ко мне:
   — Как не стыдно, Улисс! Ты ведёшь себя как маленький…
   Выговор разбивался о мою улыбку. Я посылал ей менто: «Люблю».
   — В конце концов, просто невежливо, — не сразу сдавалась Андра.
   «Люблю», — твердил я.
   Ничто на свете, кроме неё, меня не интересовало. Даже читать было неохота. Стоило Андре выйти из комнаты, как я вскакивал и шёл за ней. Я просто не выносил её отсутствия.
   На второй день Андра сказала:
   — Вечером мы поедем к матери. — И, предупреждая мои возражения, быстро добавила: — Мама как будто примирилась.
   — А что ей оставалось? — буркнул я.
   — Будь повежливее и не вздумай торопить меня домой, — сказала Андра. — У мамы сейчас очень трудная полоса.
   «Трудная полоса». Я восхищённо смотрел на свою жену. Мне ужасно нравился её голос и всё, что она говорила, каждое слово.
   — Отец недавно говорил с ней…
   — Он приехал?
   — Нет. У него самый разгар работы, и он умолял маму прилететь к нему в Индию.
   — А она что?
   — Раздумывает.
   Ронга встретила меня не то чтобы холодно, но сдержанно. Я внутренне поёжился от её испытующего взгляда. Андра что-то рассказывала о своих лингвистических делах, а Ронга в упор смотрела на меня. Она как бы спрашивала: «Могу я доверить тебе свою дочь? Ведь у меня нет никого дороже Андры…»
   Потом налила в бокалы шипучего вина. Я взял свой и сказал, обращаясь к Ронге:
   — Будь счастлива, старшая.
   — Что говорить обо мне, — ответила она, и мне показалось, что голос её звучит мягче. — Будьте счастливы вы с Андрой.
   Андра вскочила, обняла мать:
   — За нас с Улиссом, мамочка, не беспокойся. Мы пьём за тебя и… за папу.
   Я думал — грянет гром. Нет, обошлось. Ронга только головой покачала и пригубила вино.
   Но, как видно, её все ещё одолевали сомнения.
   — Улисс, про тебя стали часто писать в газетах. Ты что же, намерен повторить тот полет?
   — Если повторение и состоится, то очень не скоро, — ответил я.
   — На днях передавали интервью с Боргом. Насколько я поняла, начато проектирование корабля с этим… каким-то странным двигателем.
   — Хроноквантовым. Знаю.
   Ронга помолчала. Ожидала, наверное, не разовью ли я тему. Но я потягивал вино, поглядывал на Андру. И хотелось мне одного — поскорее очутиться дома.
   — Надеюсь, теперь, — Ронга подчеркнула это слово, — теперь ты с большей ответственностью будешь обдумывать свои шаги.
   И я ответил солидно, как и полагается семейному человеку:
   — Ну, ещё бы!
   Андра тихонько прыснула в ладошку.
   Да, я знал, что Борг начал проектировать корабль, об этом мне ещё в Селеногорске рассказали. Знал даже, что ему предоставили один из корпусов Института ракетостроения — это по соседству с посёлком космонавтов, рукой подать. Но день проходил за днём, а я не торопился наведаться к Боргу.
   — Что с тобой, Улисс? — спросила однажды Андра, когда я вёз её из Веды Гумана домой. — Всполошил, можно сказать, все человечество, а теперь, когда дело сдвинулось, ты вроде бы потерял к нему интерес.
   — Успею ещё, — благодушно отозвался я.
   — "Успею"! И улыбка у тебя какая-то появилась… Знаешь, кем ты становишься?
   — Кем?
   — Едоком!
   — Но-но, не очень… Я отпускник, только и всего. Имеет право человек на отпуск?
   Андра подумала и сказала:
   — Имеет.
   А спустя день или два меня вызвал по видеофону Борг.
   — Здравствуй, пилот, — сказал он, вглядываясь в меня с усмешкой. — Случайно узнал, что ты на земном шаре. Что поделываешь?
   — Да, в общем-то, ничего… Я в отпуску.
   — Поздравляю, — сказал Борг.
   Я поблагодарил, не совсем ясно представляя, с чем именно он меня поздравил. Наверное, всё-таки не с отпуском.
   — Если выберешь время, пилот, приезжай. У нас тут весёлая компания. Ладно, выключаюсь.

 
   Я выбрал не лучшее время для визита — утренние часы. Но я не собирался мешать Боргу и его конструкторам работать — просто мне хотелось посмотреть, как проектируют космические корабли.
   Корпус, в котором разместилось конструкторское бюро Борга, стоял в излучине тихой речушки. Я вошёл в просторный круглый холл. Все двери — а их тут было множество — стояли настежь, так как предполагается, что в рабочие часы не бывает праздношатающихся.
   Я заглянул в одну из них — и замер. Спиной ко мне сидел человек, над креслом возвышались квадратные плечи и затылок в белокурых завитках — это был несомненно Борг. Мощный череп был обтянут зеленоватым пластиком конструкторского шлема, от которого тянулся к пульту, змеясь по полу, толстый кабель. Руки Борга лежали на подлокотниках кресла, и я подумал, что по сложности это кресло, пожалуй, не уступало пилотскому. Руки, обнажённые по локоть, были грубые, загорелые, в белых волосках — очень крепкие, уверенные руки. Пальцы то и дело пробегали по кнопкам на консолях подлокотников.
   А перед Боргом был развернут во всю стену конструкторский экран. По нему проносились разноцветные линии, они переплетались, выстраивались в группы, исчезали. Вот возникла сложная фигура, сквозь которую проходила жирным красным пунктиром какая-то магистраль. Борг задержал фигуру на экране, всмотрелся… вслед за тем из кресла раздалось глухое рычание — и экран опустел, все исчезло. И снова побежали линии, причудливо группируясь.
   Я смотрел во все глаза. Первый раз я видел главного конструктора за работой, и это зрелище захватило меня своей необыкновенной красотой и напряжённостью. Датчики, вмонтированные в шлем, несли мысль конструктора к одной из сложнейших машин мира — преобразователю конструкторского пульта, который мгновенно воспроизводил импульсы на экране — в размерах, углах, направлениях. Но каким же могучим даром концентрированного, точного мышления и вольного воображения нужно обладать, чтобы вот так часами сидеть перед экраном…
   — Какого дьявола! — прорычал вдруг Борг.
   Я вздрогнул от неожиданности и сделал было шаг в сторону, чтобы бесшумно уйти, но тут он повернулся вместе с креслом. Брови у него были грозно нахмурены, и вообще я как-то не сразу узнал Борга.
   — А, это ты, — сказал он. — Я не переношу, когда стоят за спиной.
   — Извини, старший. Я не знал…
   — В двенадцать. — Борг повернулся к экрану, разом забыв обо мне.
   Я поспешил прочь. Лучше всего было пойти на речку, растянуться на траве среди благостной зелёной тишины, закрыть глаза и слушать, как чирикает какая-нибудь легкомысленная пичуга. В конце концов, я отпускник и имею право лежать на траве сколько пожелаю.
   Сам не понимаю, почему я не ушёл. Из двери в глубине холла доносились неясные голоса, и я на цыпочках направился туда. В просторной комнате работали двое конструкторов и конструкторша с розовощёким строгим лицом. Одного я знал — длинноносого Гинчева, специалиста по корабельным системам живучести: однажды на «Элефантине», во время ремонта, я спорил с ним по поводу перестройки дистрибутора. Остальных видел первый раз. Гинчев и розовощёкая просматривали на проекционном экране плёнки с чертежами узлов и тихо переговаривались, тыча в экран указками. Третий конструктор щёлкал клавишами вычислителя.
   — Плохо увязывается с компоновочным вариантом, — слышал я напористый голос Гинчева. — Здесь будет выступать на четыреста миллиметров и упрётся в шахту утилизатора.
   Розовощёкая тихо возразила, и Гинчев нетерпеливо сказал, что надо показать главному.
   — Нет, — сказала конструкторша. — Дадим ещё раз переделать электронному деталировщику.
   Зелёная травка в союзе с голубым небом дожидалась меня там, снаружи, пичуга старательно выщёлкивала нечто отпускное, но я потащился к следующей двери. Над ней нависало белое полукружие лестницы, ведущей на второй этаж. В этой комнате было полутемно, медленно крутилось что-то серебристо-чешуйчатое, то одна, то другая чешуйки ярко высверкивали. Передвигались расплывчатые тени. Вдруг зажужжало, отчётливый и бесстрастный голос произнёс: