Возовиков Владимир. Эхо Непрядвы

 
   В этот день воины Кутлабуги постарались оправдаться в ханских глазах за неудачи прошлого приступа. Удлинив и связав лестницы, чтобы защитникам крепости труднее было сталкивать их, они лезли наверх как бешеные, не считаясь с потерями. Много окровавленных и обожженных тел скатилось в тот день по крутому берегу в струи обмелевшей Неглинки. Запруженная мертвецами, она к концу приступа вздулась красной водой, мешая свежим сотням подступать к стене, - как будто собрались в ней уже все слезы, которые прольются в далеких степных аилах по сгинувшим добытчикам. Упорство крымчаков едва не принесло им успеха. В двух местах штурмующие ворвались на стену. Близ угловой Неглинской башни сам Томила повел в бой левое крыло кузнечан, и стена была скоро очищена, а лестницы зажжены горшками греческого огня, но в другом месте, между запертой изнутри серединной башенкой и сотней кожевников, нескольким десяткам врагов удалось закрепиться. Боковым выстрелом тюфяка из башни сдвоенная лестница была разрушена, и пока подтаскивались новые, ордынцы образовали на трехметровой ширины стене сплошной еж копий, яростно отстреливались из луков, выигрывая время. Лишь Каримке с его нечеловеческой силой удалось раздвинуть чужие копья, втиснуться между ними. Тотчас из задних рядов стальные лезвия уперлись ему в грудь и отбросили - дощатая броня спасла старшину кожевников от верной смерти. Скованное узостью стены, тяжелорукое воинство Каримки не могло столкнуть врагов и вынуждено было тоже взяться за луки. Стоя друг против друга, две враждебные стенки яростно сыпали каленым железом, но соединенные вместе щиты не пропускали стрел. К счастью, вовремя подоспели конники с Соборной площади. Придвинув одну из внутренних лестниц к захваченному врагом участку, они устремились вверх по ее ступеням, ордынский еж рассыпался, и после короткой свирепой резни Каримка своими руками сбросил в Неглинку последнего ордынца. Почти треть кожевников была убита и ранена, на панцире Каримки не было пластины, которую бы не оцарапало вражеское железо, шлем иссечен, забрало погнуто, на щеке набух громадный синяк, и левый глаз старшины едва светился из узкой щелочки.
   В самый разгар схватки у Неглинской башни стрела арбалета пробила грудь боярина Томилы. Давно позабыв о ссоре с ним, ратники снимали шапки и утирали слезы, когда старого воина уносили вниз. Здесь, на неглинской стороне, Томила стал тем же, кем на фроловской Олекса.
   В тот день пушкарю Вавиле суждено было пережить еще одну горчайшую утрату: возле Москворецкой башни в ожесточенной схватке с нукерами Батарбека погиб его друг, любимец всех ополченцев и душа бронной сотни Данила Рублев.
 
   Стрелу, обернутую пергаментом, Тохтамышу принесли в самый разгар приступа. Лазутчик сообщал: "Великий хан, московиты будут сражаться до последнего. Воду отравить нельзя, потому что в Кремле есть ключи. Съестные припасы попрятаны в разных местах и охраняются. Заставь их отворить ворота хотя бы для встречи посла. Я сделаю так, что закрыть ворота они не сумеют. Только пусть твои воины не мешкают". Письмо было от Некомата, другие лазутчики молчали: то ли затаились, уже не веря в успех осады, то ли не знали, о чем доносить хану, то ли побиты - железо войны слепо. Нынешний приступ начинался как будто успешнее, но когда из-за дыма глянуло солнце, все четыре тарана горели, даже не поколебав московских ворот и стены, а потом и поднявшиеся наверх нукеры были сброшены в ров. Слева от своего тумена, на небольшом взгорке, хан различал фигуру темника Батарбека, понуро сидящего на рослом чалом мерине. И старый волк обломал зубы о московский камень. Два года назад он видел поражение Мамая на Непрядве и вот снова понапрасну теряет лучших воинов. Если Москву взять не удастся, не потянет ли Батарбека искать нового владыку, как потянуло с Куликова поля?
   Через три часа после начала приступа толпы грязных, окровавленных, обожженных степняков хлынули от кремлевской стены без приказа. Хан удалился в ставку, чтобы не смотреть на свое новое поражение, но ощущал его, кажется, всем собственным телом, как ощущает траву змея, сбросившая кожу. Когда он снова вышел наружу, под стеной лишь чадили тараны да брошенные катапульты тянули вверх свои шеи, словно хотели заглянуть в упрямый город. Тохтамыш велел Караче вызвать темников и Шихомата с Адашем, а также послать в обоз за нижегородскими княжичами. До сих пор он держал их вдали от себя, приняв лишь покорную грамоту их отца. Настало время прибегнуть к услугам самих полупленных княжат.
   - Передай также начальникам тысяч: десятников, чьи воины первыми побежали от стен, взять под стражу.

X

   Адам с Олексой, сидя прямо на стене, закусывали снедью, принесенной Адамовой женкой. Обоим пришлось хорошо потрудиться - Адам расстрелял три запаса стрел из саадака, Олекса не считал, сколько сулиц и пудовых камней своими руками свергнул на головы штурмующих. Вавилу отослали к лекарям: он как будто стал различать звуки, но жаловался на боль в ушах.
   - Жалко, если совсем оглохнет мужик, - говорил Адам. - Кабы не он нынче, не знаю уж, до чего бы дошло на стене.
   - Глухой - не слепой, - ответил Олекса. - Пушкари, они все глуховаты. А за нынешнее дело достоин Вавила серебряной гривны. Увижу князя - скажу.
   - А бояре? Слыхано ль дело - воинскую награду простому посадскому человеку?
   - Будь у меня своя - снял бы и повесил ему на шею. Он да Пронька - лучших воинов не сыскать. Они столько ворогов упокоили, што иному дружиннику за три века не осилить.
   - Неужто и теперь хан не угомонится? - Жуя пирог, Адам следил за ополченцами, пополнявшими боезапас. - Экую прорву камней на них свалили, почитай, половину заготовленной смолы сожгли, тюфяки от пальбы лопаются.
   Олекса не ответил, запивая терпким квасом жирный кусок пирога. Взгляд его искал в толпе Анюту, но ее не было. Аринка теперь небось снова занята ранеными, и Анюта с ребенком.
   Горько пахло сгоревшим земляным маслом, зло каркало воронье, носясь над стеной, из рва долетали крики раненых врагов, на них не обращали внимания. Толпа женщин, прихлынувших к башне после штурма, медленно истаивала. Возле навесов босые мужики месили ногами вязкую глину, другие лепили из нее большие круглые шары, им помогали женщины и ребятишки. Шары складывались под навесами на ветерке - они послужат ядрами для машин, да и вручную бить ими врага способно: тяжелая сухая глина разит не хуже камней
   От Фроловской башни подошел сын боярский Тимофей, передал повеление князя: засадить надежных людей во все слуховые ямы. Адам и Олекса знали, что под стеной имеются потайные широкие колодцы, из которых можно услышать подземные работы, если Орда поведет подкопы.
   - Сполним, Тимофей Данилыч, - ответил Олекса. - Сядь-ка да поснедай с нами, небось тож набегался под стрелами.
   - Квасу выпью, пожалуй.
   - Што князь-то, доволен ли ратниками?
   - И доволен, и печален: потери немалые. Конники твои молодцы - изрядно порубили нехристей на неглинской стороне.
   - Томила-то жив ли? - спросил Адам.
   - Жив, да плох больно. Наконечник от стрелы в нем остался.
   - Жалко. - Олекса опустил глаза. - Даст бог, выживет
   - Коли даст. Спасибо вам, ратники, за квас и за труды ваши. Пойду теперь к Москворецкой.
   Едва удалился сын боярский, послышались торопливые шаги.
   - Олекса Дмитрич! - К сотским подбегал молодой ополченец. - Гляди-ко, Олекса Дмитрич, чего я нашел. Мы стрелы сбирали, я эту сразу приметил - толстая. Поднял, а на ней пергамент накручен. - Лицо ополченца было испуганным. Олекса взял большую стрелу и тонкий полупрозрачный листок, увидел четкую вязь полуустава. По мере того как читал, лицо его темнело, меж сдвинутых бровей выступила капелька пота.
   - Ты умеешь читать? - отрывисто спросил парня.
   - Как же! Гончар я. Кувшины приходится надписывать, чаши, а то и корчаги, когда просют.
   - Понял, што тут?
   - Чуток.
   - Скажешь кому - головой ответишь. Ложь здесь написана, злая ордынская ложь!
   - Да рази мы не понимаем? - Ополченец прямо посмотрел в глаза Олексы. - Словечка не оброню.
   Адам ждал с недоумением и тревогой, Олекса сунул ему в руки пергамент.
   - Читай!
   "Во имя Христа-спасителя и всех святых заступников наших! Плачь, мать-страдалица, земля русская, плачь и молись! Под Переелавлем полегла рать православного воинства в битве с бесчестным царем ордынским. Сложил голову святую заступник наш и надежа - великий князь Димитрий Иванович, а с ним князь Володимер Ондреевич и много других славных князей и бояр. Православные братья! Царь ордынской спешит к Москве со всем нечестивым войском. Распаленные злобой мурзы хотят, чтобы вы своим упорством разожгли Тохтамыша против себя. Они скажут ему, будто вы отказались платить выход в Орду и первые подняли меч. Теперь хан утолил злобу кровавым делом, он согласится принять от вас выход и уйдет в степь без большого приступа, чтобы не губить своих. Пошлите к нему мирных послов, соглашайтесь на любой откуп, лишь бы ханские тумены отошли. Примите любого государя, коего он поставит над вами. В этом лишь теперь спасение, ибо защитник наш Димитрий Иванович уже предстал очам всевышнего. Ради всех святых молю вас принять совет христианина, не своей волей находящегося в стане врагов. Да будет над вами покровительство всемилостивого Спаса и святой Заступницы русской земли!"
   Адам проглотил сухой комок, медленно свернул пергамент, не в силах сразу осмыслить прочитанное.
   - А ежели правда?
   - Вот! - гневно вскричал Олекса. - Вот чего они хотят, собаки: ты бледнеешь, Адам! Не верю, ни единому слову не верю в сей подметной вражеской грамотке! - Ближние ополченцы стали с тревогой оглядываться на начальников, Олекса убавил голос: - Выбери сам подслухов, я пойду к Остею. Эта зараза не одна могла залететь к нам. Могут быть и похуже.
   - Куда уж хуже-то, Олекса Дмитрич? - Широкие плечи Адама устало сутулились.
   В полдень Кремль снова взбудоражило сильное движение в стане врага. Во Фроловскую башню пришел Остей в сопровождении бояр и святых отцов. Архимандриты Симеон и Яков благословляли ополченцев, Морозов, распушив бороду, сердито оглядывался, выискивая непорядок; с его лица сошла одутловатость, беспокойные глаза смотрели как болотца в пасмурный день. Брони он по-прежнему не носил, одет в бархатный кафтан, на голове - низкая шапка из щипаного бобра. Однако мечом опоясан и на сафьяновые сапоги надеты золоченые шпоры, словно собрался на выезд.
   - И как вы тут дышите, сатаны? - бросил на ходу пушкарям, вслед за Остеем поднимаясь на верхний ярус.
   - Эт што! - дерзко ответил Беско. - Ты заходь, Иван Семеныч, как палить станем - то-то нюхнешь адского духу. Татарин и тот шарахается от нево, как черт от ладана.
   - Не дерзи, смерд. - Боярин остановился на лестнице, обернулся, строго глядя на Беско, состроившего дураковатую рожу. - Придет час, и бояре за меч возьмутся.
   - Дан вон жа боярин-то. - Беско глянул на Олексу, тот показал ему свой кулачище, парень осекся.
   - Вавила где? - спросил сверху Остей. Ему объяснили.
   - Сколько тюфяков порвано?
   - Семь тюфяков и одна великая пушка, государь.
   - Слышь-ка, Иван Семеныч, ты пошли свово сотского с людьми - пусть снимут тюфяки с москворецкой стороны и перевезут на место порченых. Там оставить два, где Устин-гончар укажет, чтоб сигнал подать. Не мешкай, Иван Семеныч.
   Морозов, ворча, стал спускаться. С площадки пушкарей через внутреннюю бойницу отдал сердитые распоряжения оставленному внизу сотскому своей дружины.
   - Слава богу, однако, - негромко сказал Адам, - што самолично сложил с себя воеводство Иван Семеныч.
   - Не греши, сыне, - строго ответил архимандрит Яков. - Отец Симеон тоже вон корил Морозова, а не по вине его: вправду был он болен, а можно ли в таком виде воеводствовать? Строг Иван Семеныч, да у строгого пастыря и телушки бычков приносят.
   Адам промолчал. Он тоже понимал, что великий князь доверил Морозову воеводство не случайно. Если боярин брался за дело ретиво, оно в его руках горело. Только Морозов ретив бывал лишь в тех делах, которые сулили ему выгоду.
   Серое небо над Кремлем будто посветлело. Ночью шел мелкий водяной бус, он прибил пепел на сгоревшем посаде, и с верхней площадки башни виделось далеко. Кольца ордынских юрт сливались в громадный полумесяц, охватывающий Кремль; за Неглинкой теснились телеги, шатры, табуны. От площади, прилегающей к сгоревшей Фроловской церкви, в обе стороны строились тысячные конные отряды - как будто Орда готовилась к военному смотру. Желто-кровавое знамя исчезло, теперь над большой белой вежей - китайковое, в зеленых разводах полотнище с большим золотым полумесяцем на пике древка и золотыми кистями. Рядом со знаменем развевался громадный рыжий бунчук на золотом древке. Разведчику Олексе больше, чем кому-либо из находящихся в стрельне, было понятно значение перемены знамен. В ней угадывалась связь с тем, что он прочел в подметном письме. Тревога Олексы росла. Желто-кровавое знамя означало войну без милости и пощады, такая война уже шла, и тут все ясно: врага надо бить. Но если сменилось знамя, значит, хана под стеной и в самом деле могло не быть, выходит, что осаду Кремля вели его мурзы? Громадный рыжий бунчук - личный знак хана, значит, он только что появился? Страшно не увеличение степного войска под стенами крепости, страшно то, что как бы подтверждалась весть о разгроме княжеского войска. Для Остея и Морозова ордынские стяги - это письмена для неграмотного, и Олекса решил молчать, потому что не верил в гибель Донского и Храброго. Там, где Васька Тупик, Иван Уда, Андрей Семенов, Тимофей и Василий Вельяминовы, Михаил Морозов, Захар Тетюшков, Федор Кошка, где Василий Ярославский и Федор Моложский, чудом уцелевшие в Куликовской сече, где Дмитрий Ольгердович и многие другие, не менее славные, где, наконец, брат Пересвета Ослябя, там не мог погибнуть князь Донской.
   Остей и вернувшийся Морозов о чем-то негромко разговаривали, не отрывая глаз от вражеских сонмов. Войско Орды наконец сомкнулось в сплошную стену, от большой кучки мурз в нарядных одеждах и жарко блистающих бронях отделились трое и направились к воротам крепости. Скоро стала различаться длинная посольская мантия на переднем всаднике. Олекса ожидал снова увидеть ханского шурина Шихомата, но ко рву приблизился незнакомый мурза с угрюмым тяжелым лицом. Один из сопровождающих бирючей поднял широкогорлую серебряную трубу и трижды громко протрубил.
   - Дозволь, княже, поговорить с послом? - попросил Морозов.
   - Стой тут, Иван Семеныч! Олекса! Тебе не впервой поди спроси: чего он хочет?
   Олекса сбежал по лестнице с верхнего яруса, вышел на прясло башни, приказал стрелкам убрать забороло, встал открыто между зубцами.
   - Кто вы и чего вам надо? - крикнул вниз.
   Толмач наклонился к мурзе, быстро заговорил. Тяжелолицый поднял глаза, произнес несколько слов.
   - Перед вами посол великого хана Тохтамыша - его личный тысячник Карача! - закричал бирюч. - Именем повелителя Великой Орды он требует открыть ворота города для посольства.
   - Одному вашему мурзе мы уже говорили: запоры московских ворот заржавели и не поддаются. А теперь мы заложили их камнем - дня не хватит разобрать.
   - Я - личный посол великого хана, который только что сам пришел к Москве с главным войском, - повторил мурза. - Со мной грамота повелителя к вашему князю Остею и его боярам. Ваш отказ отворить ворота послу будет принят как оскорбление.
   - Я же сказал вам: заложены ворота. А грамоту можем принять: сейчас принесут веревку.
   Выражение злобы прошло по лицу мурзы, но, будто спохватясь, он снова принял равнодушный вид.
   - Я волен передать грамоту в собственные руки князя Остея. Мой бирюч должен так же объявить слово повелителя к вашему воеводе и всем московитам. Может ли князь взойти на стену?
   - Ждите! Я спрошу его.
   Олекса вернулся в башню встревоженный. Что за слово к москвитянам приготовил ордынский хан?
   Остей уже сошел в пушечный ярус, разговаривал с Морозовым и святыми отцами.
   - Может, впустить их, государь? - спросил Симеон. - Убудет ли от нас, коли один мурза по Кремлю прогуляется?
   - Чтобы наряд наш высмотрели?
   - Оне ево и так знают - на своей шкуре спытали, - пробурчал Морозов. - Оскорбится ведь хан, коли не пустим.
   - Какие теперь оскорбления после трех приступов? Тысячи побитых во рву лежат.
   - Што хану тысячи, государь! Ему б свою честь соблюсти.
   - Ступайте все за мной: большому воеводе прилична свита.
   Мурза недоверчиво, долго всматривался снизу в молодого князя, не решаясь поверить, что юноша командует осажденной столицей великого Московского княжества.
   - Если ты князь Остей, вели отворить ворота мне, послу великого хана.
   Остей, напуская на себя суровость, ответил:
   - Разве тебе мой боярин не сказал? Ворота заложены камнем, придется нам так говорить.
   - Хорошо. Твои слова я передам великому хану и попробую смягчить его. Но советую вам побыстрее разобрать камень: хан Тохтамыш, наверное, сам захочет посмотреть Москву.
   Стоя надо рвом, Остей в полной мере ощущал тяжелый смрад гари и мертвечины, смешанный с духом болота.
   - Не мы виноваты в том, что ворота пришлось заложить.
   - Да, - кивнул мурза. - Советую вам послать людей расчистить дорогу к воротам, когда вы их откроете,
   - Ишь, нечестивец! - ругнулся Симеон. - Самих бы заставить убирать поганство.
   - Я привез тебе грамоту великого хана, - после недолгого молчания продолжал посол. - Но прежде ты со своими боярами послушай слово повелителя, какое объявляют теперь во всем войске.
   Посол дал знак бирючу, тот выдвинулся вперед, протяжно заревела труба, бирюч развернул пергамент с привешенной к нему красной печатью, стал протяжно, громко читать:
   - "Волею единого всемогущего бога мы, великий хан Золотой и Синей Орды, владыка Хорезма, Кавказа и Крыма, всех царств и народов улуса Джучиева, единственный законный наследник Солнцеликого, непобедимого кагана…
   Улусник мой и раб Димитрий Московский многими неправдами навлек гнев и кару небесную на голову свою и землю свою и всех подданных своих. Не слушая старых бояр, кои учили его, Димитрия, жить в правде со мной, великим ханом Тохтамышем, блюдя покорность и смирение, как подобает примерному слуге, он, улусник мой Димитрий, слушал лишь гордыню свою и людей неразумных, самовластно овладел великим княжением Владимирским, не получив от меня, великого хана, ярлыка на то княжение, неволил князей великих и удельных, понуждал их к сговору против меня, великого хана, брал выходы для своей корысти, не посылая даней законных ни мне, великому хану, ни поминок ближним моим. Послов же моих царских оскорблял неприлично и гнал, даже не пустив к столу своему, ко мне же своего боярина присылал лишь единожды с речами увертливыми…"
   Долго читал глашатай с ханского пергамента провинности московского князя перед владыкой Орды, помянул двойную неявку Димитрия к ярлыку при бывших ханах, насилие над Михаилом Тверским, Олегом Рязанским и Дмитрием Суздальским в междоусобицах, разорение Свиблом буртасской земли в отместку за набег Арапши, насильственное выдворение законного митрополита Киприана из Любутска, военный поход на Казань Владимира Серпуховского и Боброка-Волынского. Всяким московским делам вели счет в Орде.
   - "…Ныне же, когда справедливый бог моей рукой покарал ослушников за их неправды… - у Олексы сжалось сердце, но глашатай не заикнулся о разгроме княжеского войска, -…мы смиряем наш гнев, скорбим о запустении земель, нам подвластных, под грозой возмездия и объявляем всем нашим подданным: пусть селяне возвращаются к своим пашням, горожане - к своим трудам, их покорство и преданность мне, великому хану, послужат щитом всякому. Мы готовы жаловать московских людей наравне с другими подданными, оставляя их жить в своей вере и обычаях. Непокорных же гнев наш настигнет повсюду, не спасут их ни хитрые злокозни, ни родовитость, ни серебро. С гневом узнали мы, что иные наши мурзы и наяны самовольно приступали к Москве и многие сотни людей побиты в напрасном побоище, а городские посады сожжены и жители потерпели многие убытки. Мы повелеваем: начальников, виновных в бессмысленном пролитии крови, казнить позорной смертью, повесив их на собственных арканах перед московским детинцем. Мы сами желаем расследовать, не подал ли кто из московских бояр со своей стороны повода к бою по злобе, недомыслию, от трусости или по какой другой причине. За пролитую кровь мы наложим на московских людей особую дань, величину которой назовем завтра. Со своей стороны, московские бояре могут потребовать возмещения причиненных убытков от виновных мурз, а мы своей властью будем содействовать справедливости.
   Завтра, в час полудня, мы, великий хан Тохтамыш, соизволим осмотреть Кремль, дома и храмы, а также монастыри, коим пожалуем тарханы на владения землей и всяким имуществом. Для нашей безопасности мы возьмем ближних людей и стражу числом до пятидесяти. Князю Остею повелеваем с боярами и духовенством прибыть к нам в ставку до полудня, чтобы сопровождать наше величество при осмотре Кремля. Для чести князя и его бояр нами будет выслана почетная стража к городским воротам. Волей единого справедливого бога великий хан Тохтамыш".
   Глашатай умолк, мурза поднял голову, заговорил:
   - Я сам тебя встречу, князь, и ты увидишь - я сделаю это лучше твоего. - Мурза усмехнулся. - А теперь спускайте вашу веревку, я должен передать тебе обе грамоты.
   По останкам сгоревшего тарана и ограждений Карача добрался до ворот, постучал пальцем в глухое железо. Потом своей рукой привязал пергаменты к спущенному шнуру. Отъезжая, крикнул:
   - Великий хан приглашает вас посмотреть на казнь его ослушников и ваших обидчиков. Советую тебе, князь, поступить со своими ослушниками так же!
   Ордынцы быстро поскакали к своему войску. Остей сломал красную печать, быстро прочел, отдал грамоту Морозову.
   - Пусть все прочтут. Через два часа у меня - дума. Я на казни смотреть не охотник, вы же - как хотите.
   Олекса прочел грамоту последним. На клочке пергамента с золотой печатью в виде оскаленного тигра всего две строчки: "Приди ко мне завтра со всеми боярами - будешь жив и славен. Великий хан Тохтамыш".
   Архимандриты тихо вскрикнули разом: от недвижных линий ордынского войска отделилось шесть длинных телег, запряженных верблюдами. На всех арбах среди вооруженных стражников стояли люди в длинных белых саванах, похожие на спеленатых кукол. Телеги разделились, каждая направилась к одной из метательных машин. Длинные рычаги катапульт с овальными ложками были спущены и упирались в ограничительные балки, наклонно уходя вверх, - казалось, громадные серые гадюки подняли свои плоские головы над деревянными пряслами, высматривая щели в московской стене. Ополченцы поснимали заборола и в безмолвии следили, как арбы одна за другой останавливались под этими "змеиными головами". Стало видно: люди в саванах крепко обвиты тонкой бечевкой.
   - Строгонек хан-то со своими мурзами, - негромко заметил Морозов. - Похоже, их и вправду повесят.
   - Мурзы ли то, Иван Семеныч? - сдержанно отозвался Олекса.
   - Приими, господи, души их грешные. - Яков перекрестился.
   - Не услышит, отче, господь твоей молитвы - нехристи оне.
   - Э, боярин, то божье дело - слушать аль не слушать молитвы человеческие. Наше дело - о всякой душе молить его, прощая и врагов в час их смертный.
   - Кого прощать? - спросил Олекса. - Этих насильников и детоубийц? Иное слово слышали мы от Сергия, когда шли на Мамая.
   - Ты воин, Олекса, я же - монах. И почем тебе знать все молитвы святого Сергия?
   Рослый Симеон молча хмурился, сжимая в руке серебряный крест с крупным яхонтом. Он ходил по осажденному Кремлю в парчовой ризе и белом клобуке, сам отпевал усопших и целил раненых, глаза его запали от бессонных ночей, но взор был ясен и пронзителен. Даже крепко обиженный им Морозов посматривал на монастырского владыку с почтением и робостью. Сейчас, наблюдая, как стражники с ближней арбы захлестывают аркан за дышло катапульты, Симеон не вытерпел, ругнулся:
   - От нечистые! Мало им смертоубийства - позорище устроили. Будто хан не мог своих ослушников втихую сказнить.
   - Для нас устроили, святой отец. Нам показывают, как расправляется хан с неугодными. Не знаю, чем эти провинились, но только не тем, што полезли на стену первыми.