Возовиков Владимир. Эхо Непрядвы

   Стражники, набросив петлю на шею связанного, стегнули верблюдов, арба дернулась, и казненный повис, раскачиваясь над самой землей. Скоро на дышлах шести катапульт висело по белой фигуре; один повешенный оборвался, его ударили по голове палицей и вздернули снова. Повозки, стуча по неровной земле большими колесами, потянулись обратно.
 
   В то время, когда Карача вел переговоры с Кремлем, к Тохтамышу доставили нижегородских княжичей. Хан долго молчал, глядя на голые затылки склоненных - оба были обриты по ордынскому обычаю, да и одеты под степняков: епанчи, похожие на халаты, просторные шаровары, цветные кушаки. Полнотелому Кирдяпе нелегко давалось согнутое положение - голова в поту, руки, упертые в войлок, подрагивают. Хан наконец повел глазом, Шихомат, сидящий справа от него, сказал:
   - Повелитель приветствует вас в своей веже.
   Кирдяпа первым разогнулся, сопя и утираясь, за ним - худощавый, широколицый Семен. Устраивались, неловко подогнув ноги, потом, как барсучата из норы, уставились на хана с боязливым любопытством. Кроме Шихомата, в ханской ставке находился Адаш, неприметно сидящий в углу. Темников не было, Зелени-Салтан обшаривал с отрядом окрестности города. Тохтамыш заговорил тихо, едва раздвигая губы:
   - Я доволен великим князем нижегородским. Таких верных улусников я берегу. Мы жалуем вашего отца ярлыком на его удел.
   Княжичи стали кланяться, Кирдяпа торопливо забубнил:
   - Великой царь, велел бы ты отписать на наше имя и Городец со всеми вотчинами. Наш дядя Борис Константиныч владеет той землей не по правде. Воровал он против отца не единожды, то Митрей Московской посадил ево в Городце, вот ей-бо! - Кирдяпа перекрестился.
   Жадность этого княжонка была известна Тохтамышу. Сейчас он видел то ли глупца, то ли человека, совершенно одуревшего от алчности. Разве не московский князь помог их отцу усидеть на нижегородском столе, спровадив в Городец князя Бориса?
   - Мне известно, - ответил равнодушно, - что Борис держит удел по уговору с вашим отцом. Однако мы подумаем.
   Семен глянул на брата, тот отер потный лоб.
   - Великой хан, право князей суздальских на великое княжение Владимирское стариннее московского. Кабы жили мы по старине, дак тебе бы и горюшка не знать. От Митрея Московского все смутьянство. И отец наш звал ево к ханскому ярлыку, он же с войском явился, силой взял владимирской стол.
   Хан щурился, молчал.
   - Царь наш пресветлай, - гудел Кирдяпа, - доколе ж терпеть нам утеснения и обиды от князя московского? Отдал бы Володимир отцу нашему, а мне хотя бы наместником в Москве - да я бы!.. - Кирдяпа задохнулся от чувства, отер лицо, глаза на толстом лице замаслились, стали как алтыны. - Я рубаху с себя сыму, штоб тебе, великой хан, убытку не знать. А уж народишко-т беспутный во как зажму! - Он потряс стиснутым кулаком.
   Хан с интересом смотрел на расходившегося княжонка. Не преувеличивал ли издалека силы Донского? Вот он, русский удельник, ничуть не изменился: брату глотку порвет, чтоб только не покоряться ему или выхватить у него кусок. Но в Орде не то ли самое? Кто теперь пресмыкается перед Тимуром, клянча золото и войско для свержения поднявшегося Тохтамыша? Не приведи аллах потерпеть поражение на московской земле!
   Но на Руси таких болванов, как этот, надо беречь. Ведь он искренне верит, что хан в силах посадить его князем в Москве.
   - Да, - кивнул Тохтамыш. Ты можешь сесть на московский стол, но сначала надо взять Кремль. Готов ли ты помогать?
   Кирдяпа ошалело вытаращился на хана. Ему Тохтамыш представлялся всемогущим, как бог, и этот бог просит помощи у Кирдяпы?
   - Буду служить верой и правдой, - выпалил, опомнясь.
   - Почему брат твой молчит?
   - Он станет твоим рабом, великой хан. Дал бы ты ему в удел Городец али Суздаль. Кланяйся, дурак! - Кирдяпа пригнул голову брата к войлоку.
   - Слушайте и запоминайте. Сегодня вы оба пойдете в Кремль. Я думаю, вас пустят. С вами будет один поп, тоже русский. Он научит вас, о чем говорить. Вы сами видели - я и пальцем не тронул рязанских городов, дал пощаду вашей земле и в Тверь послал охранную грамоту. И московитам я хочу добра. Возьму дань и уйду, оставив здесь своего наместника.
   Княжата стали бить кошму лбами.
   - Ты уж, великой хан, не обидь Семена-то. - Кирдяпа, видно, счел, что его собственные домогания уже исполняются.
   За линией стражи их поджидал человек в черной рясе и потертой скуфейке с бегающими темными глазами. Поклонясь в пояс, он повел княжичей в отдельно стоящую юрту, возле которой ходили воины с копьями на плечах. Знай Василий и Семен, куда приведет их этот путь, оба, наверное, предпочли бы смерть. Между тем смерть им не грозила - рано или поздно Тохтамыш отпустил бы обоих, получив затребованную дань с нижегородцев. Но один из них уже мнил себя крепким удельником, другой заносился в мечтаниях до владимирского стола, повелевал землями и государями, творил на Руси свои законы. Распаленные алчностью, оба, не задумываясь, шли путем измены русскому делу и не ведали, как близки позор и проклятья соплеменников, а потом - изгойство, нищета, унижения и преследования - бесконечная цепь несчастий, сваливающихся на их головы, на детей и жен. Один погибнет на чужбине, лишенный всего, окруженный холодным презрением, другой лишь последние дни проведет среди близких, в своей вотчине, - по милости великого московского князя Василия Димитриевича. отца которого он так легко предал в грозные дни.
 
   Остей не ждал от своих думцев согласия, но не предвидел и враждебности, вспыхнувшей, едва открылся совет.
   - Покориться хану - измена! - кипел Олекса. - Нам приказано боронить Кремль. Тебе, князь Остей, и тебе, боярин Морозов, лучше других тот приказ известен. Хану надо послать меч, лучше того - намыленную веревку!
   - Ты обезумел, Олекса! - кричал Морозов, багровея. - Мало тебе крови? Треть наших побита и поранена, надолго ли хватит остатних? А в Орде прибыло сил.
   - Орда теряет больше. Хан понял: ему не взять Москвы силой, он хочет отворить Кремль хитростью.
   - А повешенные мурзы? - спросил немолодой боярин с розовым сытым лицом, исполнявший при Остее роль мечника.
   - Мурзы ли они? Скорее, то ордынские преступники.
   - Но ведь хан желает посмотреть Кремль с полусотней лишь.
   - Ты, Иван Семеныч, знаешь ли, што такое полусотня отборных нукеров? Ты с ними встречался когда-нибудь в сече? Ежели они займут ворота, их тремя сотнями не вышибешь. А за ними - тысячи, они пойдут живым тараном.
   - Хан - не разбойник, он прислал грамоты за своей печатью, с настоящим послом, - упирался Морозов. - У нас довольно серебра и тряпок, штобы откупиться. Головы дороже. Станем упираться - тогда уж точно конец: не силой - измором возьмут. Им теперь спешить некуда.
   - Врешь, боярин! - Олекса вскочил, стукнул в пол ножнами меча. - Рано хоронишь Донского! Подметное письмо лживо. Хан в своих грамотах и не заикнулся, што побил наши рати.
   - Может, он нарошно пытает наше покорство, - вступил тот же холеный боярин. - Намек-то подал: ослушники-де наказаны.
   - Похоже, так, Олекса Дмитрии, - отозвался архимандрит Яков, сидящий между хмурым Симеоном и словно бы отрешенным от земных страстей, седым как лунь игуменом Акинфием Крыловым.
   - Не так, святой отец! Не так, бояре и выборные! Хан хвастает, што разорил наши волости. Беда тяжкая, да не смертельная. Врагу недешево станет его набег. Князья собирают полки, наши силы теперь множатся, ханские тают. Я верю - мы сокрушим Тохтамыша, как сокрушили Мамая. Надо верить, без веры мы - прах!
   Олекса сел. Бояре не смотрели на князя, потупились и выборные. Громко сопел Морозов, покашливал в руку седой игумен. Остей завидовал Олексе: его убежденности в своей правоте, его вере в победу над врагом, в мужество своих соплеменников перед грозной бедой, его готовности перестоять самые жестокие лишения долгой осады, наконец, его силе, обнаруживающей себя в каждом движении и каждом звуке ясного голоса. Волею судьбы поставленный во главе московской обороны, Остей чувствовал себя в Кремле не то чтобы лишним, но и не очень уж и необходимым. Если есть от него действительная польза, она в том, что своим воеводством он как бы примиряет боярскую сторону с посадской. Остей снова боялся сделать неверный шаг. Что сейчас полезнее для спасения города - оглядчивая осторожность Морозова или жесткая непримиримость Олексы? Кого поддержать?
   - Что думают выборные? Скажи ты, Адам-суконник.
   Сотский поднялся с лавки, огладил широкий серебряный пояс с прицепленным мечом и кинжалом. Кольчугу и шлем он оставил в башне, собираясь на думу. Из всех пришедших лишь трое были в броне: Олекса, Клещ и Каримка.
   - Московские люди хану не верят. Я спрашивал ратников на стенах после объявления грамотки: на откуп согласны, а ворота отворять опасаются - как бы татары не учинили коварства? Иные советуют даже и Фроловские заложить, штоб соблазна не было: послов-де и по лестницам отправить можно. А с веревкой Олекса Дмитрич погорячился. Што ни говори - сила за Тохтамышем великая, и распалять его лютость нам ни к чему.
   - Ты уверен, Адам, што мы богатым откупом не распалим его алчность? Уверен, што Орда уйдет восвояси, а не устроит нам засаду под городом?
   Адам развел руками, сел. Поднялся Клещ, коротко отрубил:
   - Правда - за Олексой Дмитричем.
   - И я так думаю, государь, - подал голос степенный Устин-гончар. - Распоясать людей легко, да беды б не нажить. Теперь народ настороже, крепко за оружье держится, облегчения скорого не ждет. Не дай бог, коли хан возьмет откуп, отойдет для виду и снова всей силой на нас бросится: не устоим, пожалуй.
   Другие выборные высказывались не столь решительно: за оружие держаться, но от переговоров с ханом не отказываться и посольство с дарами к нему завтра снарядить. Олекса душевно скорбел о Даниле Рублеве. Бронник наверняка стал бы на его сторону, он умел убеждать посадских словом, его влияние не уступало влиянию Адама. Себя Олекса не считал витией, он всегда рубил сплеча, а речи прямые и жесткие - не самые убедительные. Вдруг вскочил Каримка:
   - Бачка-осудар! Не давай собакам жрать! Я его дом не жег, ясак не брал, он мой дом жгет, ясак берет. Гони вора!
   Остей улыбнулся, вспомнив, как этот плечистый кожевник утром швырял со стены ордынцев. Итак, трое посадских старшин склонились к Олексе, но большинство на стороне Адама, - считают, что от переговоров нельзя отказываться. Адама Остей понимал: за ним богатые суконники, которым каждый осадный день приносит ощутимый убыток. Дешевле откупиться да скорее отстроить сожженные ткацкие дома, мытни, валяльни, восстановить прерванные торговые связи - осенью как раз начинаются самые прибыльные сделки.
   Бояре и дети боярские склоняются, конечно, на сторону Морозова, а вот что думают святые отцы? Князь хотел обратиться к Симеону, но вошел одетый в железо могучий дружинник из стражи:
   - Государь! К тебе люди из ордынского стана.
   - Послы? - удивился Остей. Дума замерла.
   - Нет, русские. Двое говорят: они князья. С ними поп. Их впустили в город по лестнице.
   Лицо князя побледнело. У многих сперло дыхание, лоб Морозова покрыла испарина. Одна и та же мысль явилась каждому: хан прислал пленных князей, захваченных в злосчастной битве.
   - Они к тебе просятся, государь.
   - Впусти, - бесцветным голосом сказал князь.
   Вошли двое в опушенных соболем круглых шапках, в помятых епанчах, подпоясанных кушаками, сапоги в черной пыли. Третий - в поношенной рясе и скуфейке, еще не старый, круглолицый, с редкой бороденкой и словно бы испуганными, бегающими глазами.
   - Кирдяпа? Семен? Вы откуда свалились? - Морозов вскочил.
   - Истинно, Иван Семеныч, свалились. - Кирдяпа быстрым взглядом обежал думу. - Со стены мы только што свалились - вы ж ворота свои крепко бережете.
   Лица ожили, Остей нахмурился:
   - Кто вы и зачем явились?
   - Так то ж сыны великого князя суздальского, - торопливо ответил Морозов. Остей ожег его взглядом.
   - Правда сие, княже, - выпячивая грудь, заговорил Кирдяпа. - Посланы мы отцом к великому хану Тохтамышу, вот уж кой день при ставке ево. Ратники ваши на стене спознали нас да и впустили на крестном целовании, ибо дело неотложное.
   - Вы от хана или сами собой? - Остей сохранял суровость.
   - Не посылал нас великой хан. Сказал лишь: можете-де в Кремле побывать, ежели пустят. Я-де в разумие воеводы ихнево верю, кровь больше не стоит лить. Расскажите, мол, тамо, чево повидали.
   - И чего вы повидали?
   - Ты, княже, не понужай меня, - осердился Кирдяпа, уставив на Остея глаза-оловяшки. - Я сам князь, сын великого государя и наследник ево. А видали мы силу несметную.
   - О том и спешили донести нам?
   - Не токмо. Землей рязанской шла Орда - никого не тронула, города обегала, не стоптала колоска. И нас по чести жаловал хан. На Оке он стоял, при нем князь Ольг гостевал. За одним столом оне пировали, нас посадили рядом. - Семен гукнул, громко засопел, но Кирдяпа не обратил на брата внимания. - Хан сказывал нам: он-де пришел наказать князя Митрея за неправды многие и обиды царскому величеству. Хто, мол, не противится ему, хочет по старине жить, тому он, великой хан, послужит защитой. При нас Ольгу ярлык своеручно выдал. И Михаиле Тверскому тож послал. Сказал: и нам-де выпишет.
   - Выписал? - негромко спросил Олекса.
   - А как жа! - Кирдяпа не понял насмешки. - Уж показывал. Все наши права старинные в той грамотке помянуты. И выходы он требует не по давней старине, а как платили при Джанибеке. Мне, говорит, людишек ваших не надобно, нашей-де царской казне токо разор: меньше людишек ясачных - меньше и приход. Мне, говорит, довольно мягкой рухляди, хлеба, воску и серебра.
   - А золото годится?
   - Господа думцы! - Остей свел брови.
   - Про золото не сказывал, - слегка растерялся Кирдяпа, но тут же обнадежил: - Небось не откажется и от жемчугов.
   - Вам-то он чего посулил от прибытков? - спросил Олекса. - Тридцать сребреников? Али побольше?
   Кирдяпа набычился, тяжело засопел:
   - Ты, боярин, пошто злобствуешь? Нам нынешний царь ордынской зла не творил, и мы старинного обычая не рушили. Митрей порушил ево и тем беду на вас навел.
   - А ты забыл, княжонок, как ваши нижегородцы в чумной год перебили полторы тысячи нукеров хана вместе с послом? Какому обычаю следовали они, восставая на насильников? Ты забыл, как Нижний и все ваши волости пеплом по ветру развеивали? Как брата твово Ивана лютой смерти предали на Пьяне и сколько ратников ваших там было порезано? Забыл, что женками вашими и детишками торгуют ныне на всех невольничьих рынках за морем? Коротка же ваша память, княжата. Вы небось и то забыли, што за пьянский позор московский воевода Федор Андреевич Свибл с врагом посчитался?
   - Да Бегича с Мамаем на нас же тогда навел! - крикнул вдруг Семен резким петушиным голосом.
   - Бегичу с Мамаем мы свернули поганые шеи. И Тохтамышу давно свернули бы, не отойди вы от русского дела. Вот слушаю вас и дивлюсь: будто не княжичи вы, а бродячие побирушки. Знаете ли вы старинный-то наш обычай - мечом гнать ворога с родной земли, пока не прошиб его кровавый пот! Да коли теперь Москва не устоит, хан передавит вас, как тараканов. Он вам покажет права, олухи царя небесного!
   - Не богохульствуй, Олекса Дмитрич, - строго сказал седой игумен. - И гневливое слово придержи. В несчастье господь милует смиренных и терпеливых.
   - Какому смирению учишь, отче, перед кем?
   - Погоди, Олекса, - прервал Остей. - Вы, княжичи, зачем пришли к нам? Уговаривать нас отворить хану ворота?
   Кирдяпа отер вспотевшее лицо рукавом, угрюмо ответил:
   - Не время вам теперича безумствовать. Тебе, княже, надо идти к хану с покорством. Он возьмет откуп да и - прочь. Зачем ему изводить ваш корень, ежли выходы станете платить? Да нелюби не выказали бы к наместнику, коего он даст вам.
   Стало тихо, Остей спросил:
   - Зачем наместник Москве при живом государе?
   - Нету вашего государя, - буркнул Кирдяпа, опуская глаза. - Побиты и Митрей Иваныч, и Володимир Ондреич, а иде княжата ихние, не ведаю. Хан небось в Сарай отослал, коли живы.
   Стало слышно, как ноет и бьется в зеленое пузырчатое стекло обессилевшая муха.
   - Сами видали побитых князей? - сухо, спокойно спросил Остей.
   - Он видал. - Кирдяпа отступил, вытолкнул вперед таившегося за его спиной попа. - Сказывай, отче.
   Поп всхлипнул, слезы обильно хлынули из его глаз, омочив редкие усы и бороденку. Симеон строго спросил:
   - Кто таков, сыне? Какой епископии, какого прихода?
   - С Литвы я, отче. Полоцкой епископии, сам приход держал в сельце Рядовичи, не слыхали? - Поп утер глаза. - К Сергию шел в обитель, да не застал. Сказали, будто ко князю великому отъехал он в Переславль. - Темные глаза попа, быстро обежав думцев, скрылись, он снова тихо всхлипнул. - Туда я и направился с молитвой, да татары в пути полонили меня. Оно, грех сетовать - не оскорбили сана мово, в товарах везли. Как-то ихний начальник спрашивает: можешь ли целить раны? Говорю: доводилось. Он и зовет меня: пошли, мол, со мной, может, спасешь кого из живых ваших, православных то есть. Пришли - господи, спаси и помилуй нас! - У попа вырвался стон и снова хлынули слезы. - Поле над речкой широкое и все, как есть, телами кровавыми устлано. Своих Орда, видать, собрала, одни наши - безбронные, догола раздетые и разутые… - В молчании ждала дума, пока рассказчик справится со слезами. - Мужики там какие-то ходят, знать, татары согнали - хоронить. Мне бы молитвы читать по усопшим, я же во гневе безумном страшные кары на душегубов призываю… Мурза ихний посмеивается да говорит мне: поди, мол, поп, глянь последний раз на московских князей, нынче их зароют в одной яме со всеми. Иду - ноги едва несут, - и вижу: лежат двое рядышком в одних рубахах нательных, у обоих черные стрелы великие в грудях торчат… Снял я крест…
   - Стой, поп! - крикнул Олекса. - Опиши нам обличье тех убитых. Живо!
   Пугливые глаза рассказчика метнулись на боярина и тут же словно отпрыгнули.
   - Да как же, господин мой, мертвых-то описывать? Коли душа покинула тело, смутны черты его. Скажу лишь: один велик телом и власом будто темен, другой малость пониже его был, телом посуше и борода светлая, широкая - всю грудь покрыла.
   - Не верю я тебе, поп, не верю!
   - А чему ты веришь, сотский? - зло спросил Морозов. - Ты ж ничего, кроме бычьего свово упрямства, не признаешь. Тут беда на весь мир православный, думать надо, как избыть ее, он же одно заладил: не верю да не верю!
   - Зато ты, боярин, поверил с радостью.
   - Што-о? - Морозов привстал.
   Оловянные глазки Кирдяпы метались от одного спорщика к другому, поп глаза прятал, отирая слезы, Семен упорно смотрел в пол.
   - К порядку, бояре! - потушил ссору Остей. И тогда Семен, по-прежнему не поднимая глаз, сказал:
   - Ханский шурин Шихомат хвастал мне золотым поясом, добытым в сече. Тот пояс сестра наша Евдокия дарила Димитрию в день свадьбы. Ежели кто видал - в том поясе он был на съезде князей, когда докончальные грамоты писали.
   Все вдруг вспомнили, что явились к ним на думу братья великой княгини Евдокии, жены Донского, что запутывать им думу вроде бы ни к чему, а уж рассказывать небылицы о смерти Димитрия - неслыханное кощунство. Пусть и с чужих слов они его хоронят, но пояс! С такими поясами, как с оружием, князья расстаются в двух случаях: либо дарят, либо теряют с головой.
   - Не ты ли прислал нам стрелу с письмом? - спросил Остей.
   - Я, батюшка, я. - Поп начал кланяться. - Татары мне дозволяют уязвленным помогать, я грамотку-то заране изготовил да и устерег случай.
   - Дайте ему лук, - приказал Остей. Когда попу подали саадак, потребовал: - Стреляй в стену.
   Тот уверенно и сильно напряг тетиву, с резким стуком стрела глубоко впилась в бревно. Морозов крякнул. Адам пристально всматривался в попа: вроде бы видел этого человека прежде, но где и когда? Впрочем, тысячи лиц ежедневно проходят перед глазами и каждое начинает казаться знакомым. Если бы мирная жизнь не отодвинулась так далеко, возможно, Адам припомнил бы прошлую весну, буйный ток воды через прорванную плотину, купание в ледяных струях, тяжелые хвостуши, набитые живым трепещущим серебром, запах костра и вкус густой щербы с дымком, подслеповатого странника, принесшего из Новгорода недобрую весть, и хмуроватого круглолицего спутника его с бегающими глазами…
   - Можете ли вы, княжичи, и ты, отче, сейчас, здесь и при всем народе московском целовать крест на том, что сказанное вами - истина?
   Все трое, достав кресты, произнесли клятву.
   Едва удалились нежданные гости, поднялся архимандрит Симеон, сутулясь, оглядывая думу своими орлиными глазами, заговорил медленно, взвешивая слова:
   - Пришло время, дети мои, и духовным пастырям подать голос в совете. Хотя запретил нам отче Киприан вступаться в мирские дела, ныне речь о спасении христианства, и мне, старшему в иночестве, долг велит разомкнуть уста. Как ни горька весть о гибели воинства и государя, не ропщите, братья, но откройте души в молитве до потаенной глубины, изриньте из себя всякую скверну, всякое корыстное желание. Одной рукой карает господь, другой милует и спасает покаянные души. Нет, братие, не зову я вас покорно склониться пред врагами христианства, а зову лишь к принятию всякой воли неба и очищению самых помыслов ваших. Снова полезет враг на стены - и мы пойдем защищать их с вами, поднимем всех братьев монастырских, все иконы, какие есть в обителях, ликами обратим на врага, будто грозные заборола. Но ежели хан зовет на мирные переговоры, отвергать его не по-божески, ибо то есть гордыня, вызов на кровопролитие. Отряди ты, государь, к нему посла не гордого, разумного, чтоб смягчил его дарами и речью вежливой. За откуп не стойте. Ризницы в храмах и монастырях тоже не пусты. А хочется хану по Кремлю проехать - пущай утешится. Посмотрит на храмы божий, может, лютости в нем убудет. Кто и поклонится царю ордынскому - в смирении нет греха. Те же, кому противно присутствие ханское, пущай в монастыри удалятся али в домах сидят, щтоб не навлечь какой беды.
   - Да пушки и пороки на тот же случай снять бы со стен, да оружье у ратников поотнимать и запереть под замки, в тон подхватил Олекса. Симеон печально посмотрел на него.
   - Тебя бы, сыне, я и правда разоружил на то время. Воин ты великий, но страшна твоя непримиримость. Нет в ней ни капли христианской доброты, одна лишь языческая слепая жестокость.
   - Доброты? - Олекса задохнулся от гнева. - Русская земля залита кровью и покрыта пеплом, наших братьев с веревками на шее гонят в неволю, над сестрами нашими измываются насильники, детишек засовывают в мешки, а вы о доброте? Вы с колокольным звоном хотите встречать в Кремле кровавого хана, хотите заставить народ лобызать копыта ордынских коней? Воры и предатели!
   - Как смеешь, щенок? - вскочил с места Морозов.
   - Олекса Дмитрич! - Лицо Остея дрожало. - Ты оскорбил святых отцов и честных рыцарей. Повинись, или тебе не место в совете.
   - Я ухожу. Но когда вы заплачете кровавыми слезами, вспомните этот час!
   Олекса поднялся, широко зашагал к двери, позванивая броней.
   - Зайди ко мне после думы! - крикнул вслед Остей.
   Молча поднялись Клещ и Каримка, двинулись за Олексой.
   - Как бы оне, государь, народ не возмутили? - опасливо сказал Морозов, проводив выборных взглядом.
   - Народ мы сей же час соберем на площади. Я думаю, и святые отцы, и выборные единогласно скажут людям волю нашей думы, объяснят, чего мы хотим.
   - Кого послом отрядишь, государь?
   - Хан зовет меня самого.
   - Не можно тебе, княже, - сказал Симеон. - Случись што, как опять без воеводы?
   - Хан зовет меня, - повторил Остей. - Донской мне поручил город, и я либо спасу его, либо погибну.
   - Благослови тебя бог, родимец наш, - умильно прошамкал Акинф Крылов.
   - Мы будем с тобой, государь, - твердо произнес Симеон. - Поднимем кресты и святые иконы, пойдем с молитвой, авось господь смилуется.
   - И мы пойдем - все бояре, - подхватил Морозов.
   - Я пойду, государь, и позову других выборных, - сказал Адам.
   - Благодарю вас всех, господа. Ты, Иван Семеныч, выбери подарки для хана и ближних его из княжеской дарохранительницы. А теперь ступайте на площадь да позовите кто-нибудь Олексу.
   Морозов подошел к Остею, укоризненно спросил:
   - О чем, князь, толковать с этим бешеным кобелем? Гнать бы его из города. Пущай один с ханом воюет, коли такой храбрый.
   Проводив взглядом последних думцев, Остей печально сказал:
   - Знаешь, боярин, будь все такими, как этот рыцарь, я бы не дары хану понес, а послал намыленную веревку. - И замахал рукой на ошарашенного Морозова: - Ступай, боярин, ступай, довольно об этом, все уж решено.
   Морозов вышел надутый. Жизнь ущемляла Ивана Семеныча на каждом шагу, и он считал себя постоянно обманутым. Был первым боярином при Дмитрии Константиновиче Суздальском, но главенство на Руси крепко захватила Москва, потянуло на службу к Димитрию. Суздальскому важно было иметь своего человека в ближнем окружении властного москвитянина, и он не мешал Морозову перейти к зятю. На дочь мало надежды - женщина после замужества принадлежит супругу, а не отцу. Тому же, кто меняет государя, важно сохранить надежный тыл, и Дмитрий Константинович обещал, что всегда примет боярина к себе обратно. Морозов платил искренним доброхотством прежнему сюзерену. Москвитянин принял его в число великих бояр, дал изрядные поместья, но важных государских дел не поручал. Военной славы Иван Морозов тоже не добыл. В походе на Тверь старался не выделяться, опасаясь нажить врага в лице Михаила Александровича. В битве на Воже простоял в запасном полку, который так и не потребовался в деле. В успех войны с Мамаем он не верил, сказался хворым и был оставлен в стольной помощником при старом Свибле. Случилось, однако, неслыханное: соединенное войско Золотой Орды было жестоко разгромлено на Непрядве. Москва на руках носила героев битвы, среди которых не было Морозова. Он жаловался: его-де обошли, нарочно не взяли в поход из-за чьих-то козней. Кое-кто даже верил, ибо многие знали о неприязни Серпуховского ко всем, кто хоть однажды переходил от одного князя к другому.