Страница:
– Нет, – ответила она. – Я ее дочь. Но, раз ты не являешься другом моей матери, лучше называй меня Девой[96].
С этими словами богиня встала и подошла ко мне. Она казалась хрупкой и стройной и была значительно выше меня ростом.
– Мать моя не может поспеть повсюду, хоть и появляется одновременно во множестве мест. А поскольку ты забрел в мое царство, я предложила ей поговорить с тобою вместо нее. – Она провела рукой по моим волосам, смахивая обгорелые концы. – Моя мать все равно не желает больше тебя видеть. Может быть, ты предпочтешь иметь дело со мной, а?
– Но я должен встретиться именно с нею! – воскликнул я. Благодаря своим записям, я помнил слова Светлого бога, говорившего устами оракула, и рассказал об этом Деве.
– Ты ошибаешься, – возразила она. – Убийца волков[97] сказал лишь, чтобы ты отправился в святилище моей матери, но тебе вовсе не обязательно говорить с нею. Что же до той сивиллы, то ее слова – как всегда, довольно бессвязная мешанина из того, что на самом деле сказал Убийца волков, причем изложенная в форме дурных виршей. Вот очаг, о котором она упоминала. И ты стоишь «в доме подземном», хотя это помещение отнюдь не всегда связано с Нижним миром. Ты желал поговорить с моей матерью, однако же пред тобой предстала я, а ведь я куда прекраснее да и могущественнее, чем она.
– Раз так, богиня, могу ли я молить тебя об исцелении и о возвращении на родину, к друзьям?
Она улыбнулась.
– Ты хочешь все помнить подобно остальным людям? Но в таком случае, ты никогда не сможешь забыть меня.
– Я и не желаю этого! – воскликнул я, однако сразу же понял, что говорю не правду.
– А многие хотели бы, – промолвила она. – Или, по крайней мере, им так кажется. Знаешь ли ты, кто я?
Я покачал головой.
– Ты встречался с моим мужем, однако даже он пропал в том тумане, что окутал твою память. Я правлю Царством мертвых.
– Тем более я не вправе забывать тебя. Ах, если бы только люди знали, как ты прекрасна! Они бы так тебя не боялись.
– Они знают, – сказала Дева и сорвала со своего хитона цветок люпина. – Вот тебе волчий цветок[98], ведь ты носишь волчий зуб[99]. А знаешь, где этот цветок был рожден?
Я догадался и сказал:
– Под землею.
Кора кивнула.
– Если бы не исчезли десять тысяч других, этого цветка никогда бы не было. Ведь мертвые – деревья и травы, звери и люди – посылают вам все, что есть на земле живого: и людей, и животных, и деревья, и злаки.
– Богиня, ты сказала, что я забрел в твое царство. Я этого не помню, но освежи мою память, и я сделаю все, что хочешь, чтобы исправить свою оплошность, если я ее совершил.
– А как ты искупишь оскорбление, которое нанес моей матери?
– И этого я тоже не помню, – признался я. – Но сожалею о содеянном от всего сердца.
– Ах вот как? Значит, ты уже не такой упрямый, каким был когда-то? Если б это касалось меня, а не матери, я бы, пожалуй, и простила тебя сейчас.
Но это не мое дело. – Кора улыбнулась бесконечно доброй улыбкой женщины, которая ни за что не сделает того, о чем вы ее просите, однако прямо вам не откажет. – Я непременно передам ей твои извинения и, может быть, даже заступлюсь за тебя перед нею.
Боюсь, она успела заметить, как в глазах моих вспыхнул гнев, прежде чем я успел отвести взгляд, ибо отступила на шаг, но не отвернулась.
– Не надо просить! – Рука моя сама невольно потянулась к мечу, и тут я понял, почему боги запрещают входить в храмы при оружии.
– Ты мне угрожаешь? Разве тебе не известно, что простой смертный не может причинить зла богине?
– Нет, этого я не знаю. Как не знаю и того, что я простой смертный.
Возможно, это действительно так. А может быть, и нет.
– Тебя и твой меч благословил Посейдон, но теперь я куда могущественней его, да и меча сейчас при тебе нет.
– Ты права, – согласился я. – Сейчас при мне лишь мои руки. Что ж, придется надеяться только на них.
– Так ты намерен драться с той, кому должен поклоняться как богине и прекрасной женщине?
– Если в том не будет нужды, я и слова не скажу против тебя, богиня. О Дева, я не хочу причинять зла ни тебе, ни твоей матери! И пришел я сюда в надежде… – в горле у меня точно сухая корка застряла.
– Стать таким как все? Узнать, где твой дом и друзья?
– Да!
– Однако, угрожая мне, ты добьешься лишь смерти. И тогда действительно станешь моим, как и многие другие; царство мое станет для тебя родным домом, а мои рабы – твоими друзьями.
– Лучше это, чем жить так!
И тут комната наполнилась столь сильным могильным запахом, что он забил даже аромат кедровых поленьев в священном очаге. Смерть поднялась из-под пола и встала рядом с Корой; пальцы скелета сжимали край черного плаща.
– Мне нужно только сказать: "Он твой", – и жизнь для тебя кончена, – промолвила богиня.
– Что ж, я готов встретиться со Смертью лицом к лицу, если это необходимо.
Улыбка Коры потеплела.
– Когда ты умрешь по-настоящему, на твоем надгробии напишут: "Здесь покоится тот, кто осмелился спорить с богами". Я непременно об этом позабочусь! А пока я не хотела бы забирать в свое царство столь юного героя.
Смерть тут же исчезла – бесшумно, как и появилась.
– Ты просил меня о трех милостях; я подарю тебе одну, и ты сам должен ее выбрать. Хочешь ли ты исцелиться? Или же хочешь вернуться к своим друзьям? Или же ты предпочтешь снова увидеть родной дом, хотя так его и не вспомнишь? Предупреждаю, мать моя непременно захочет как-то повлиять на твою судьбу, что бы ты ни выбрал; а я никаких уступок тебе больше не сделаю. Если же ты снова вздумаешь грозить мне, то отправишься прямо в страну Тех, Кто Более Не Жив[100].
Я глянул в ее прекрасные, нечеловеческие глаза и не смог решить, что же выбрать.
– Хочешь освежиться? – спросила она. – Выпей моего вина, а уж потом решай. Хотя если выпьешь слишком много, должен будешь навсегда остаться со мною.
Я был рад любому предлогу, лишь бы как-то отложить принятие решения, и сказал:
– Но тогда, о Дева, я уже не смогу увидеть ни своих друзей, ни родного города?
– Ничего, все это в скором времени тоже будет принадлежать мне. А ты, я погляжу, не только молод и хорош собой, но и весьма храбр! Что ж, раздели со мною ложе, пусть родится еще один великий герой. А вино найдешь вон в том колумбарии.
Она показала мне нишу в стене, где стоял запыленный кувшин и чаша, в которой пауки давно уже сплели свои сети. Волосы у меня от ужаса встали дыбом.
– Что это за место? – спросил я ее.
– Разве ты не знаешь? Как быстро они все забывают там, наверху! Вся раса людская должна бы просить даровать им память, не ты один. Ты находишься в мегароне[101] царя Келея. Смотри, вот на стене перед тобой изображен приехавший в гости к Келею Минос, еще более могущественный правитель Крита. Теперь-то Келей стал подданным нашего подземного государства, а Минос у нас – один из главных судей; никто не может лучше него прояснить истину, замутненную во время ссоры. У тебя за спиной горит священный огонь, в котором моя мать хотела закалить и очистить сына Келея.
Когда же этот огонь погаснет, во владение этой страной вступим мы с мужем.
Я лишь беспомощно озирался вокруг.
– Эта комната ждала тебя с сотворения мира, но я ждать не собираюсь.
Ну, выбрал ты? Или предпочитаешь умереть?
– Сейчас выберу, – заторопился я. – Если я попрошу вернуть мне память, то конечно же узнаю, кто я такой. Однако же могу при этом оказаться очень далеко от родного дома и друзей. К тому же я заметил, что те, у кого хорошая память, обычно менее счастливы, чем остальные, – чем я, например.
Если же я выберу родной город, но без друзей и воспоминаний, то он будет для меня не менее чужд, чем Элевсин. Так что выберу-ка я вот что: воссоедини меня с моими друзьями, и пусть они, если они действительно мне друзья, расскажут о моем прошлом и о том, где моя родина. Мудрый ли выбор я сделал?
– Я бы предпочла, чтобы ты выбрал мое общество. Однако выбор сделан; как известно, одна лишняя капля вполне может вызвать наводнение, которое нас и погубит. Желание твое будет исполнено – как только это станет возможным. Но не кричи и не зови меня на помощь, когда течение подхватит тебя!
Она повернулась, словно намереваясь уйти, и я увидел, что на спине у нее сплошная гниль, в которой кишат черви и отвратительные личинки. У меня перехватило дыхание, однако я сумел промолвить:
– Ты что ж, надеешься запугать меня, Дева? Каждый человек, когда-либо шедший за плугом, знает, что в земле водится именно то, что ты мне показала, однако мы всегда благословляли мать-землю и поклонялись ей.
И снова она обернулась ко мне с улыбкой.
– Берегись моей сводной сестры Авге, или Охотницы, которая украла у моей матери весь юг[102]. Да храни мой цветок – он тебе еще очень пригодится… – Не договорив, Кора начала как бы таять и исчезла.
И тут же в комнате стало темно, несмотря на горевший огонь. Я почувствовал, как сотни демонов, замерших было в ее присутствии, вновь обрели силы. Возле Миноса на фреске появился обнаженный человек, в одной руке державший бычью голову, а другую положивший Миносу на плечо. Отблески огня играли на его мускулистом торсе, и казалось, что он живой и движется.
И правда, еще мгновение, и он затопал ногами, точно вол в стойле.
С цветком люпина в руке я быстро взбежал по лестнице и быстро опустил плиту. Потом чуть было не бросил люпин в огонь, но его синие лепестки так сверкнули, что я понял: это всего лишь дикий цветок, причем только что распустившийся и еще влажный от росы. Тогда я снял с головы венок, в котором было множество таких же люпинов, которые, впрочем, печально поникли, и бросил венок в огонь, а подаренный мне Корой цветок бережно вложил между последними листами своей книги и скатал ее.
Мне казалось, что если молишься этой богине, нельзя беспечно уничтожать то, что она тебе подарила.
Теперь я, пожалуй, описал уже все, что помню из событий этого дня и ночи. Уже и память о том утре, когда мы пришли в храм и впервые встретились с Полигомом, увяла, подобно моему венку. Я заглянул в записи, чтобы проверить, нет ли там упоминаний о гостинице, где мы остановились с Пиндаром, Гилаейрой и Ио, но ничего не нашел. Я и названия этой гостиницы не помню, как не помню и того, где она расположена, не то прямо сейчас отправился бы туда и рассказал Пиндару о встрече с Девой. Впрочем, ночью двери все равно будут заперты, даже если мне и удалось бы эту гостиницу разыскать.
Я старался писать помельче, как всегда, чтобы сэкономить место, и теперь глаза мои болят, прямо-таки горят огнем, когда я пытаюсь при свете священного очага разобрать бледные строчки, которыми книга уже заполнена почти наполовину. Ладно, сегодня писать больше не буду.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 20
С этими словами богиня встала и подошла ко мне. Она казалась хрупкой и стройной и была значительно выше меня ростом.
– Мать моя не может поспеть повсюду, хоть и появляется одновременно во множестве мест. А поскольку ты забрел в мое царство, я предложила ей поговорить с тобою вместо нее. – Она провела рукой по моим волосам, смахивая обгорелые концы. – Моя мать все равно не желает больше тебя видеть. Может быть, ты предпочтешь иметь дело со мной, а?
– Но я должен встретиться именно с нею! – воскликнул я. Благодаря своим записям, я помнил слова Светлого бога, говорившего устами оракула, и рассказал об этом Деве.
– Ты ошибаешься, – возразила она. – Убийца волков[97] сказал лишь, чтобы ты отправился в святилище моей матери, но тебе вовсе не обязательно говорить с нею. Что же до той сивиллы, то ее слова – как всегда, довольно бессвязная мешанина из того, что на самом деле сказал Убийца волков, причем изложенная в форме дурных виршей. Вот очаг, о котором она упоминала. И ты стоишь «в доме подземном», хотя это помещение отнюдь не всегда связано с Нижним миром. Ты желал поговорить с моей матерью, однако же пред тобой предстала я, а ведь я куда прекраснее да и могущественнее, чем она.
– Раз так, богиня, могу ли я молить тебя об исцелении и о возвращении на родину, к друзьям?
Она улыбнулась.
– Ты хочешь все помнить подобно остальным людям? Но в таком случае, ты никогда не сможешь забыть меня.
– Я и не желаю этого! – воскликнул я, однако сразу же понял, что говорю не правду.
– А многие хотели бы, – промолвила она. – Или, по крайней мере, им так кажется. Знаешь ли ты, кто я?
Я покачал головой.
– Ты встречался с моим мужем, однако даже он пропал в том тумане, что окутал твою память. Я правлю Царством мертвых.
– Тем более я не вправе забывать тебя. Ах, если бы только люди знали, как ты прекрасна! Они бы так тебя не боялись.
– Они знают, – сказала Дева и сорвала со своего хитона цветок люпина. – Вот тебе волчий цветок[98], ведь ты носишь волчий зуб[99]. А знаешь, где этот цветок был рожден?
Я догадался и сказал:
– Под землею.
Кора кивнула.
– Если бы не исчезли десять тысяч других, этого цветка никогда бы не было. Ведь мертвые – деревья и травы, звери и люди – посылают вам все, что есть на земле живого: и людей, и животных, и деревья, и злаки.
– Богиня, ты сказала, что я забрел в твое царство. Я этого не помню, но освежи мою память, и я сделаю все, что хочешь, чтобы исправить свою оплошность, если я ее совершил.
– А как ты искупишь оскорбление, которое нанес моей матери?
– И этого я тоже не помню, – признался я. – Но сожалею о содеянном от всего сердца.
– Ах вот как? Значит, ты уже не такой упрямый, каким был когда-то? Если б это касалось меня, а не матери, я бы, пожалуй, и простила тебя сейчас.
Но это не мое дело. – Кора улыбнулась бесконечно доброй улыбкой женщины, которая ни за что не сделает того, о чем вы ее просите, однако прямо вам не откажет. – Я непременно передам ей твои извинения и, может быть, даже заступлюсь за тебя перед нею.
Боюсь, она успела заметить, как в глазах моих вспыхнул гнев, прежде чем я успел отвести взгляд, ибо отступила на шаг, но не отвернулась.
– Не надо просить! – Рука моя сама невольно потянулась к мечу, и тут я понял, почему боги запрещают входить в храмы при оружии.
– Ты мне угрожаешь? Разве тебе не известно, что простой смертный не может причинить зла богине?
– Нет, этого я не знаю. Как не знаю и того, что я простой смертный.
Возможно, это действительно так. А может быть, и нет.
– Тебя и твой меч благословил Посейдон, но теперь я куда могущественней его, да и меча сейчас при тебе нет.
– Ты права, – согласился я. – Сейчас при мне лишь мои руки. Что ж, придется надеяться только на них.
– Так ты намерен драться с той, кому должен поклоняться как богине и прекрасной женщине?
– Если в том не будет нужды, я и слова не скажу против тебя, богиня. О Дева, я не хочу причинять зла ни тебе, ни твоей матери! И пришел я сюда в надежде… – в горле у меня точно сухая корка застряла.
– Стать таким как все? Узнать, где твой дом и друзья?
– Да!
– Однако, угрожая мне, ты добьешься лишь смерти. И тогда действительно станешь моим, как и многие другие; царство мое станет для тебя родным домом, а мои рабы – твоими друзьями.
– Лучше это, чем жить так!
И тут комната наполнилась столь сильным могильным запахом, что он забил даже аромат кедровых поленьев в священном очаге. Смерть поднялась из-под пола и встала рядом с Корой; пальцы скелета сжимали край черного плаща.
– Мне нужно только сказать: "Он твой", – и жизнь для тебя кончена, – промолвила богиня.
– Что ж, я готов встретиться со Смертью лицом к лицу, если это необходимо.
Улыбка Коры потеплела.
– Когда ты умрешь по-настоящему, на твоем надгробии напишут: "Здесь покоится тот, кто осмелился спорить с богами". Я непременно об этом позабочусь! А пока я не хотела бы забирать в свое царство столь юного героя.
Смерть тут же исчезла – бесшумно, как и появилась.
– Ты просил меня о трех милостях; я подарю тебе одну, и ты сам должен ее выбрать. Хочешь ли ты исцелиться? Или же хочешь вернуться к своим друзьям? Или же ты предпочтешь снова увидеть родной дом, хотя так его и не вспомнишь? Предупреждаю, мать моя непременно захочет как-то повлиять на твою судьбу, что бы ты ни выбрал; а я никаких уступок тебе больше не сделаю. Если же ты снова вздумаешь грозить мне, то отправишься прямо в страну Тех, Кто Более Не Жив[100].
Я глянул в ее прекрасные, нечеловеческие глаза и не смог решить, что же выбрать.
– Хочешь освежиться? – спросила она. – Выпей моего вина, а уж потом решай. Хотя если выпьешь слишком много, должен будешь навсегда остаться со мною.
Я был рад любому предлогу, лишь бы как-то отложить принятие решения, и сказал:
– Но тогда, о Дева, я уже не смогу увидеть ни своих друзей, ни родного города?
– Ничего, все это в скором времени тоже будет принадлежать мне. А ты, я погляжу, не только молод и хорош собой, но и весьма храбр! Что ж, раздели со мною ложе, пусть родится еще один великий герой. А вино найдешь вон в том колумбарии.
Она показала мне нишу в стене, где стоял запыленный кувшин и чаша, в которой пауки давно уже сплели свои сети. Волосы у меня от ужаса встали дыбом.
– Что это за место? – спросил я ее.
– Разве ты не знаешь? Как быстро они все забывают там, наверху! Вся раса людская должна бы просить даровать им память, не ты один. Ты находишься в мегароне[101] царя Келея. Смотри, вот на стене перед тобой изображен приехавший в гости к Келею Минос, еще более могущественный правитель Крита. Теперь-то Келей стал подданным нашего подземного государства, а Минос у нас – один из главных судей; никто не может лучше него прояснить истину, замутненную во время ссоры. У тебя за спиной горит священный огонь, в котором моя мать хотела закалить и очистить сына Келея.
Когда же этот огонь погаснет, во владение этой страной вступим мы с мужем.
Я лишь беспомощно озирался вокруг.
– Эта комната ждала тебя с сотворения мира, но я ждать не собираюсь.
Ну, выбрал ты? Или предпочитаешь умереть?
– Сейчас выберу, – заторопился я. – Если я попрошу вернуть мне память, то конечно же узнаю, кто я такой. Однако же могу при этом оказаться очень далеко от родного дома и друзей. К тому же я заметил, что те, у кого хорошая память, обычно менее счастливы, чем остальные, – чем я, например.
Если же я выберу родной город, но без друзей и воспоминаний, то он будет для меня не менее чужд, чем Элевсин. Так что выберу-ка я вот что: воссоедини меня с моими друзьями, и пусть они, если они действительно мне друзья, расскажут о моем прошлом и о том, где моя родина. Мудрый ли выбор я сделал?
– Я бы предпочла, чтобы ты выбрал мое общество. Однако выбор сделан; как известно, одна лишняя капля вполне может вызвать наводнение, которое нас и погубит. Желание твое будет исполнено – как только это станет возможным. Но не кричи и не зови меня на помощь, когда течение подхватит тебя!
Она повернулась, словно намереваясь уйти, и я увидел, что на спине у нее сплошная гниль, в которой кишат черви и отвратительные личинки. У меня перехватило дыхание, однако я сумел промолвить:
– Ты что ж, надеешься запугать меня, Дева? Каждый человек, когда-либо шедший за плугом, знает, что в земле водится именно то, что ты мне показала, однако мы всегда благословляли мать-землю и поклонялись ей.
И снова она обернулась ко мне с улыбкой.
– Берегись моей сводной сестры Авге, или Охотницы, которая украла у моей матери весь юг[102]. Да храни мой цветок – он тебе еще очень пригодится… – Не договорив, Кора начала как бы таять и исчезла.
И тут же в комнате стало темно, несмотря на горевший огонь. Я почувствовал, как сотни демонов, замерших было в ее присутствии, вновь обрели силы. Возле Миноса на фреске появился обнаженный человек, в одной руке державший бычью голову, а другую положивший Миносу на плечо. Отблески огня играли на его мускулистом торсе, и казалось, что он живой и движется.
И правда, еще мгновение, и он затопал ногами, точно вол в стойле.
С цветком люпина в руке я быстро взбежал по лестнице и быстро опустил плиту. Потом чуть было не бросил люпин в огонь, но его синие лепестки так сверкнули, что я понял: это всего лишь дикий цветок, причем только что распустившийся и еще влажный от росы. Тогда я снял с головы венок, в котором было множество таких же люпинов, которые, впрочем, печально поникли, и бросил венок в огонь, а подаренный мне Корой цветок бережно вложил между последними листами своей книги и скатал ее.
Мне казалось, что если молишься этой богине, нельзя беспечно уничтожать то, что она тебе подарила.
Теперь я, пожалуй, описал уже все, что помню из событий этого дня и ночи. Уже и память о том утре, когда мы пришли в храм и впервые встретились с Полигомом, увяла, подобно моему венку. Я заглянул в записи, чтобы проверить, нет ли там упоминаний о гостинице, где мы остановились с Пиндаром, Гилаейрой и Ио, но ничего не нашел. Я и названия этой гостиницы не помню, как не помню и того, где она расположена, не то прямо сейчас отправился бы туда и рассказал Пиндару о встрече с Девой. Впрочем, ночью двери все равно будут заперты, даже если мне и удалось бы эту гостиницу разыскать.
Я старался писать помельче, как всегда, чтобы сэкономить место, и теперь глаза мои болят, прямо-таки горят огнем, когда я пытаюсь при свете священного очага разобрать бледные строчки, которыми книга уже заполнена почти наполовину. Ладно, сегодня писать больше не буду.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 20
У МЕНЯ В КОМНАТЕ
Вернувшись в дом Каллеос, я решил продолжить записи, перечитав последнюю, хоть и не был уверен, правда ли все это. Не помнил я и того, как давно в последний раз брал в руки стиль. Свиток я обнаружил лишь сегодня утром, доставая чистый хитон, и подумал, что, если мне понадобится что-то написать, я непременно им воспользуюсь и сперва конечно же напишу, кто я такой. Судя по тому, что я успел прочитать, в этой книге говорится лишь о том, кем я был раньше.
Я Латро, и Каллеос называет меня своим рабом. Здесь есть и еще одна рабыня, совсем ребенок, и она слишком мала для тяжелой работы. Есть в доме также два повара, одного зовут Лал, имени второго я не помню. Но они не рабы, ибо сегодня вечером Каллеос заплатила им, и они отправились по домам. Здесь живет еще много женщин, но они также не рабыни и, по-моему, вообще не работают, только привечают мужчин – ложатся с ними в постель, вместе с ними едят и пьют. До прихода гостей кое-кто из женщин пытался приставать ко мне со всякими шутками, и мне было ясно, что я им нравлюсь и ничего дурного они в виду не имеют. С ними Каллеос тоже расплатилась сегодня утром после завтрака.
Потом одна из них осталась дома, чтобы поговорить со мной, а остальные отправились на рынок. И эта женщина сказала:
– Сегодня вечером я пойду в Элевсин, Латро, и это просто замечательно!
Если хочешь, я могу попросить Каллеос отпустить и тебя тоже.
Я знал, что Латро – это мое имя, потому что оно написано на двери, ведущей в эту комнату. Я спросил, почему я должен хотеть пойти в Элевсин.
– Ах да, ты ведь ничего не помнишь! Неужели это действительно так?
– Да, я ничего не помню.
– Жаль, что Пиндар уже ушел! Ему пришлось оставить тебя здесь, потому что Каллеос не соглашалась продать тебя за те деньги, какие у него были.
Но все же, по-моему, лучше бы он остался, а за деньгами послал кого-нибудь.
Было видно, что она относится ко мне с искренней симпатией и заботой. Я сказал, что вполне счастлив здесь и только что наелся до отвала, закончив подавать к столу.
– Ты говорил, Дева обещала, что ты вновь увидишься со своими друзьями?
Хоть бы она поскорей выполнила свое обещание!
Вот так я и узнал, что не всегда жил в этом доме, что у меня, видимо, есть где-то семья и родина. Я смутно помнил, как заботливо относились ко мне, маленькому, высокий взрослый мужчина и такая же высокая женщина. Как я помогал этой женщине уносить срезанные мужчиной сухие виноградные лозы.
И как мы разговаривали – на моем родном языке! Я хорошо понимал все, что говорила мне Каллеос и другие здешние люди, и мог им ответить, но знал совершенно точно, что их язык не родной мне, что на родном языке я могу поговорить только с самим собой. Да еще могу писать на нем – что сейчас и делаю. Начав писать, я еще не успел вспомнить, кто такая эта Дева, потому что не читал последних записей, однако спросить об этом оказалось не у кого: та молодая женщина уже ушла.
После завтрака я собрал посуду и отнес на кухню. Увидев меня, повар Лал спросил:
– Ты о спартанцах слышал, Латро?
– Нет. А кто это?
– Самые лучшие воины в мире. Говорят, их победить невозможно.
Второй повар неприлично хрюкнул.
– Ну, это ведь другие говорят – я же не утверждаю, что это именно так и есть, – обернулся к нему Лал. – А сейчас вроде бы спартанцы ходят по Афинам и в каждом доме задают одни и те же вопросы. По-моему, городскому начальству не следовало бы этого им позволять. Разумеется, Спарта – наш союзник, так что, наверное, власти просто не хотят лишних неприятностей – ведь если бы они сказали "нет", то эти спартанцы силой ворвались бы в город. А здесь и так осталось совсем мало мужчин – большая часть в армии или на флоте. И кто его знает, что могло бы тогда произойти?
– Ну ты-то знаешь, – заметил второй повар. – Да и все остальные тоже.
– А сюда они не придут? – спросил я.
– Я думаю, могут. Они повсюду ходят. Да в общем-то ничего страшного в том, чтобы сказать спартанцам, что у нас было вчера на завтрак, я не вижу.
– Вот мы им и скажем, – снова откликнулся второй повар. – Прямо так и скажем: что, дескать, тут дурного?
– Да, так и скажем, – кивнул Лал. – Лучше уж так.
Я принес еще один поднос, уставленный грязной посудой, и повара заставили маленькую Ио мыть ее. Внутренний дворик был буквально усыпан мусором, в основном яблочными семечками и кожурой, и Каллеос сказала мне:
– Я твоя хозяйка, Латро, ты помнишь это? А теперь подмети-ка здесь как следует, да не забудь: ты должен открывать дверь посетителям и спрашивать, кто и за чем пришел. Ну и еще кое-что. Ты помнишь?
Я кивнул и сказал, что только что прочитал об этом на дверях собственной комнаты.
– Вот и хорошо, – успокоилась Каллеос. – И не забудь непременно подмести еще раз после того, как уйдут гости. Постарайся и это запомнить: я люблю, чтобы с утра во дворике было чисто. Да вот еще что, Латро: девушки свои комнаты обязаны убирать сами – хотя они, конечно, постараются заставить тебя делать это, ленивые неряхи. В любом случае их комнаты должны быть убраны к вечеру. Если увидишь, что кто-то отлынивает, скажи мне.
– Хорошо, госпожа, – сказал я.
– А вечером, когда будешь открывать дверь гостям, не впускай ни одного пьяного, если он не докажет тебе, что у него есть деньги – причем серебро, а не медяки! Золото тоже годится. Впускай любого, у кого есть золотые монеты. Но если у человека вид обшарпанный, если он кажется пьяницей или, наоборот, полным трезвенником, не впускай его ни в коем случае. И не вздумай без нужды размахивать своим ужасным кривым мечом! Впрочем, надеюсь, нужды в этом и не возникнет.
– Я понял, госпожа.
– Твоих кулаков вполне достаточно. Можешь пустить их в ход – как в прошлый раз с этим, как там его?… Да, когда Ио вымоет посуду, пошли ее ко мне. И не позволяй двум этим бездельникам на кухне сваливать на ребенка всю грязную работу! Мы с ней отправимся на рынок. Большую часть необходимой к вечеру провизии я, конечно, закажу – ее принесут позже, – ну а всякие мелочи прихватит Ио. И когда разносчики принесут наши покупки к задней двери, не болтай с ними, а проверь, все ли на месте, и отправь их немедленно прочь. Нечего им совать свой нос в наши дела! Итак, я на тебя рассчитываю, Латро?
Гости появились, едва стало темнеть. В основном это были лысые или седые пожилые мужчины, и они показались мне слишком старыми, чтобы с ними драться. Я всех впустил и, пока девушки развлекали их, немного поспал прямо на табурете у двери. Проснулся я, лишь когда первые из гостей уже собрались уходить. Некоторые, впрочем, остались на ночь в комнатах девушек. Когда внутренний дворик опустел, я отнес кубки, чаши и тарелки на кухню, чтобы Ио завтра все это вымыла, и вытащил свою метлу.
Большая часть светильников была потушена, а в углу дворика спал какой-то мужчина. Было совершенно ясно, что как следует убрать здесь невозможно, но я решил сделать все, что в моих силах. Находиться ночью во дворике было особенно приятно. Месяц тонким серпиком светился сквозь пелену легких облаков, отбрасывавших на стены едва заметные тени. Стало прохладнее, в воздухе пахло росой и цветами, которые Каллеос купила еще днем.
Я как раз подметал в углу, где стояло множество ваз с цветами, когда плеча моего коснулась женская рука. Я обернулся, пытаясь разглядеть лицо незнакомки, но оно терялось во мраке.
– Пойдем со мной, дитя войны, – сказала женщина. – А это сделаешь позже. Или никогда.
Догадавшись, что именно ей нужно, я бросил метелку на каменный пол и стал искать незнакомку в темноте среди вазонов с цветами, однако увидел ее, лишь когда она зажгла серебряный светильник в форме голубя, который, как оказалось, висел у нее над постелью.
Я не могу вспомнить, сколькими женщинами уже обладал в своей жизни.
Возможно, их не было вообще. Знаю лишь, что для меня в ту ночь она была первой и единственной, ибо ни одна другая не могла в сравнении с нею даже претендовать на звание настоящей женщины. Наши любовные восторги, казалось, продолжались бесконечно, вставали и рушились в прах города, а я все сжимал ее в объятиях, все время ощущая на лице дуновение душистого весеннего ветерка.
Возлюбленная моя была еще очень молода, почти ребенок. Ее нежная кожа казалась розовой в розоватом свете светильника-голубя; но само тело ее было вполне женским, груди маленькие, но идеальной формы. Очи синели, как летнее небо, волосы вздымались языками пламени, и от нее исходил дивный запах амброзии и тысячи других ароматов, свойственных ночи.
– Ты забываешь все на свете, – сказала она. – Но меня будешь помнить!
Я кивнул: говорить я не мог. По-моему, я даже пальцем пошевелить был не в состоянии.
– Я куда прекрасней моей извечной соперницы. У нее три лика[103], но ни одного, подобного моему. Ее ты уже забыл, но меня не забудешь никогда.
– Никогда!
Стены ее спальни были из алого бархата; казалось, в неярком свете по нему пробегают огненные блики.
– И я куда прекраснее Коры-девственницы! – В голосе ее послышались горечь и презрение. – Не так давно я облагодетельствовала одно жалкое создание по имени Мирра[104]. Лучше б я от этого удержалась! Собственный отец овладел ею, и она превратилась в дерево, в бессловесный предмет с деревянными конечностями. – Я заметил, как странный рогатый слуга в дверях замахал на кого-то широкими белыми рукавами, чтобы не нарушали наш покой.
– И все же она родила сына, самого прекрасного младенца на свете. Я спрятала мальчика в сундучок – чтобы сберечь его, ибо у меня были возлюбленные, которые непременно воспользовались бы им как женщиной.
Я кивнул, хотя предпочел бы, чтобы она говорила со мной о любви.
– Я верила ей – той злой девке, что смеет называть себя Девой, хотя Аид частенько ложится меж ее ног[105]. А она сумела отпереть мой сундучок и выкрала младенца. Я молила о справедливости, но она держала его при себе по четыре луны в году. И в конце концов он умер, и из его крови вырос кроваво-красный цветок, в чаше которого мы сейчас лежим.
– И пусть бы это продолжалось вечно, ибо каждый твой поцелуй кажется мне первым!
– Увы, это тебе не суждено, мой милый. И скоро – о, как скоро! – ты вынужден будешь меня покинуть! Но ни облика моего, ни слов моих ты не забудешь.
И она зашептала мне на ухо, снова и снова повторяя примерно одно и то же, но разными словами. Не могу воспроизвести это здесь – я совершенно не помню, какие именно слова она говорила, и, по-моему, сразу же забывал их, едва услышав; впрочем, возможно, они просто затаились где-то на дне моей памяти и никак не могут всплыть на поверхность. Я помню, как она показала мне золотое яблоко, и лучи света заиграли на его блестящей поверхности.
А потом она исчезла, исчезла и ее спальня, а я остался стоять посреди дворика, опираясь на метлу. Стало гораздо прохладнее; высоко над головой висел месяц, похожий на основание тончайшей чаши, в которой хранилось некое знание, запретное для меня.
Я взял один из зажженных светильников и снова стал искать дверь в комнату своей возлюбленной среди ваз с цветами. И нашел ее! Возле двери лежал полураспустившийся алый анемон, над которым, дрожа крылышками, вился беленький ночной мотылек.
Я отогнал мотылька и поднял цветок. Мне показалось, что в чашечке анемона затаилась искорка ее смеха, а может быть, то была лишь капелька росы…
На плечо мое легла женская рука. То была Каллеос, от которой сильно пахло вином, ибо она всегда пила наравне с мужчинами.
– Да брось ты свою метлу, Латро, – сказала она, – и перестань шнырять среди ваз с цветами да еще с лампой. Завтра все доделаешь как следует, при свете. Ступай-ка за мной. А знаешь, ты очень хорош собой!
– Спасибо на добром слове, – пробормотал я. – Что тебе от меня нужно, госпожа?
– Всего лишь опереться о твою руку. Помоги мне добраться до спальни. О боги, как хочется спать! Ужасно я устала сегодня! А в спальне у меня припасен целый бурдюк отличного вина, так что я тебя еще и угощу.
Несправедливо, что ты все время работаешь и даже минутку посидеть с гостями не можешь.
Я отвел ее в спальню. Она рухнула на постель, так что веревки под матрасом затрещали; потом сказала, где у нее хранится бурдюк с вином, я принес его, и она налила мне и себе по полной чаше. Пока я пил, Каллеос быстренько задула лампу и сообщила доверительно:
– Я уже не в том возрасте, когда на женщину хорошо смотреть при ярком свете. Поди-ка поближе, сядь со мной рядом.
Я сел к ней на постель и погладил ее по обнаженной груди.
– О, да ты отлично умеешь и с женщиной обращаться!
Я Латро, и Каллеос называет меня своим рабом. Здесь есть и еще одна рабыня, совсем ребенок, и она слишком мала для тяжелой работы. Есть в доме также два повара, одного зовут Лал, имени второго я не помню. Но они не рабы, ибо сегодня вечером Каллеос заплатила им, и они отправились по домам. Здесь живет еще много женщин, но они также не рабыни и, по-моему, вообще не работают, только привечают мужчин – ложатся с ними в постель, вместе с ними едят и пьют. До прихода гостей кое-кто из женщин пытался приставать ко мне со всякими шутками, и мне было ясно, что я им нравлюсь и ничего дурного они в виду не имеют. С ними Каллеос тоже расплатилась сегодня утром после завтрака.
Потом одна из них осталась дома, чтобы поговорить со мной, а остальные отправились на рынок. И эта женщина сказала:
– Сегодня вечером я пойду в Элевсин, Латро, и это просто замечательно!
Если хочешь, я могу попросить Каллеос отпустить и тебя тоже.
Я знал, что Латро – это мое имя, потому что оно написано на двери, ведущей в эту комнату. Я спросил, почему я должен хотеть пойти в Элевсин.
– Ах да, ты ведь ничего не помнишь! Неужели это действительно так?
– Да, я ничего не помню.
– Жаль, что Пиндар уже ушел! Ему пришлось оставить тебя здесь, потому что Каллеос не соглашалась продать тебя за те деньги, какие у него были.
Но все же, по-моему, лучше бы он остался, а за деньгами послал кого-нибудь.
Было видно, что она относится ко мне с искренней симпатией и заботой. Я сказал, что вполне счастлив здесь и только что наелся до отвала, закончив подавать к столу.
– Ты говорил, Дева обещала, что ты вновь увидишься со своими друзьями?
Хоть бы она поскорей выполнила свое обещание!
Вот так я и узнал, что не всегда жил в этом доме, что у меня, видимо, есть где-то семья и родина. Я смутно помнил, как заботливо относились ко мне, маленькому, высокий взрослый мужчина и такая же высокая женщина. Как я помогал этой женщине уносить срезанные мужчиной сухие виноградные лозы.
И как мы разговаривали – на моем родном языке! Я хорошо понимал все, что говорила мне Каллеос и другие здешние люди, и мог им ответить, но знал совершенно точно, что их язык не родной мне, что на родном языке я могу поговорить только с самим собой. Да еще могу писать на нем – что сейчас и делаю. Начав писать, я еще не успел вспомнить, кто такая эта Дева, потому что не читал последних записей, однако спросить об этом оказалось не у кого: та молодая женщина уже ушла.
После завтрака я собрал посуду и отнес на кухню. Увидев меня, повар Лал спросил:
– Ты о спартанцах слышал, Латро?
– Нет. А кто это?
– Самые лучшие воины в мире. Говорят, их победить невозможно.
Второй повар неприлично хрюкнул.
– Ну, это ведь другие говорят – я же не утверждаю, что это именно так и есть, – обернулся к нему Лал. – А сейчас вроде бы спартанцы ходят по Афинам и в каждом доме задают одни и те же вопросы. По-моему, городскому начальству не следовало бы этого им позволять. Разумеется, Спарта – наш союзник, так что, наверное, власти просто не хотят лишних неприятностей – ведь если бы они сказали "нет", то эти спартанцы силой ворвались бы в город. А здесь и так осталось совсем мало мужчин – большая часть в армии или на флоте. И кто его знает, что могло бы тогда произойти?
– Ну ты-то знаешь, – заметил второй повар. – Да и все остальные тоже.
– А сюда они не придут? – спросил я.
– Я думаю, могут. Они повсюду ходят. Да в общем-то ничего страшного в том, чтобы сказать спартанцам, что у нас было вчера на завтрак, я не вижу.
– Вот мы им и скажем, – снова откликнулся второй повар. – Прямо так и скажем: что, дескать, тут дурного?
– Да, так и скажем, – кивнул Лал. – Лучше уж так.
Я принес еще один поднос, уставленный грязной посудой, и повара заставили маленькую Ио мыть ее. Внутренний дворик был буквально усыпан мусором, в основном яблочными семечками и кожурой, и Каллеос сказала мне:
– Я твоя хозяйка, Латро, ты помнишь это? А теперь подмети-ка здесь как следует, да не забудь: ты должен открывать дверь посетителям и спрашивать, кто и за чем пришел. Ну и еще кое-что. Ты помнишь?
Я кивнул и сказал, что только что прочитал об этом на дверях собственной комнаты.
– Вот и хорошо, – успокоилась Каллеос. – И не забудь непременно подмести еще раз после того, как уйдут гости. Постарайся и это запомнить: я люблю, чтобы с утра во дворике было чисто. Да вот еще что, Латро: девушки свои комнаты обязаны убирать сами – хотя они, конечно, постараются заставить тебя делать это, ленивые неряхи. В любом случае их комнаты должны быть убраны к вечеру. Если увидишь, что кто-то отлынивает, скажи мне.
– Хорошо, госпожа, – сказал я.
– А вечером, когда будешь открывать дверь гостям, не впускай ни одного пьяного, если он не докажет тебе, что у него есть деньги – причем серебро, а не медяки! Золото тоже годится. Впускай любого, у кого есть золотые монеты. Но если у человека вид обшарпанный, если он кажется пьяницей или, наоборот, полным трезвенником, не впускай его ни в коем случае. И не вздумай без нужды размахивать своим ужасным кривым мечом! Впрочем, надеюсь, нужды в этом и не возникнет.
– Я понял, госпожа.
– Твоих кулаков вполне достаточно. Можешь пустить их в ход – как в прошлый раз с этим, как там его?… Да, когда Ио вымоет посуду, пошли ее ко мне. И не позволяй двум этим бездельникам на кухне сваливать на ребенка всю грязную работу! Мы с ней отправимся на рынок. Большую часть необходимой к вечеру провизии я, конечно, закажу – ее принесут позже, – ну а всякие мелочи прихватит Ио. И когда разносчики принесут наши покупки к задней двери, не болтай с ними, а проверь, все ли на месте, и отправь их немедленно прочь. Нечего им совать свой нос в наши дела! Итак, я на тебя рассчитываю, Латро?
Гости появились, едва стало темнеть. В основном это были лысые или седые пожилые мужчины, и они показались мне слишком старыми, чтобы с ними драться. Я всех впустил и, пока девушки развлекали их, немного поспал прямо на табурете у двери. Проснулся я, лишь когда первые из гостей уже собрались уходить. Некоторые, впрочем, остались на ночь в комнатах девушек. Когда внутренний дворик опустел, я отнес кубки, чаши и тарелки на кухню, чтобы Ио завтра все это вымыла, и вытащил свою метлу.
Большая часть светильников была потушена, а в углу дворика спал какой-то мужчина. Было совершенно ясно, что как следует убрать здесь невозможно, но я решил сделать все, что в моих силах. Находиться ночью во дворике было особенно приятно. Месяц тонким серпиком светился сквозь пелену легких облаков, отбрасывавших на стены едва заметные тени. Стало прохладнее, в воздухе пахло росой и цветами, которые Каллеос купила еще днем.
Я как раз подметал в углу, где стояло множество ваз с цветами, когда плеча моего коснулась женская рука. Я обернулся, пытаясь разглядеть лицо незнакомки, но оно терялось во мраке.
– Пойдем со мной, дитя войны, – сказала женщина. – А это сделаешь позже. Или никогда.
Догадавшись, что именно ей нужно, я бросил метелку на каменный пол и стал искать незнакомку в темноте среди вазонов с цветами, однако увидел ее, лишь когда она зажгла серебряный светильник в форме голубя, который, как оказалось, висел у нее над постелью.
Я не могу вспомнить, сколькими женщинами уже обладал в своей жизни.
Возможно, их не было вообще. Знаю лишь, что для меня в ту ночь она была первой и единственной, ибо ни одна другая не могла в сравнении с нею даже претендовать на звание настоящей женщины. Наши любовные восторги, казалось, продолжались бесконечно, вставали и рушились в прах города, а я все сжимал ее в объятиях, все время ощущая на лице дуновение душистого весеннего ветерка.
Возлюбленная моя была еще очень молода, почти ребенок. Ее нежная кожа казалась розовой в розоватом свете светильника-голубя; но само тело ее было вполне женским, груди маленькие, но идеальной формы. Очи синели, как летнее небо, волосы вздымались языками пламени, и от нее исходил дивный запах амброзии и тысячи других ароматов, свойственных ночи.
– Ты забываешь все на свете, – сказала она. – Но меня будешь помнить!
Я кивнул: говорить я не мог. По-моему, я даже пальцем пошевелить был не в состоянии.
– Я куда прекрасней моей извечной соперницы. У нее три лика[103], но ни одного, подобного моему. Ее ты уже забыл, но меня не забудешь никогда.
– Никогда!
Стены ее спальни были из алого бархата; казалось, в неярком свете по нему пробегают огненные блики.
– И я куда прекраснее Коры-девственницы! – В голосе ее послышались горечь и презрение. – Не так давно я облагодетельствовала одно жалкое создание по имени Мирра[104]. Лучше б я от этого удержалась! Собственный отец овладел ею, и она превратилась в дерево, в бессловесный предмет с деревянными конечностями. – Я заметил, как странный рогатый слуга в дверях замахал на кого-то широкими белыми рукавами, чтобы не нарушали наш покой.
– И все же она родила сына, самого прекрасного младенца на свете. Я спрятала мальчика в сундучок – чтобы сберечь его, ибо у меня были возлюбленные, которые непременно воспользовались бы им как женщиной.
Я кивнул, хотя предпочел бы, чтобы она говорила со мной о любви.
– Я верила ей – той злой девке, что смеет называть себя Девой, хотя Аид частенько ложится меж ее ног[105]. А она сумела отпереть мой сундучок и выкрала младенца. Я молила о справедливости, но она держала его при себе по четыре луны в году. И в конце концов он умер, и из его крови вырос кроваво-красный цветок, в чаше которого мы сейчас лежим.
– И пусть бы это продолжалось вечно, ибо каждый твой поцелуй кажется мне первым!
– Увы, это тебе не суждено, мой милый. И скоро – о, как скоро! – ты вынужден будешь меня покинуть! Но ни облика моего, ни слов моих ты не забудешь.
И она зашептала мне на ухо, снова и снова повторяя примерно одно и то же, но разными словами. Не могу воспроизвести это здесь – я совершенно не помню, какие именно слова она говорила, и, по-моему, сразу же забывал их, едва услышав; впрочем, возможно, они просто затаились где-то на дне моей памяти и никак не могут всплыть на поверхность. Я помню, как она показала мне золотое яблоко, и лучи света заиграли на его блестящей поверхности.
А потом она исчезла, исчезла и ее спальня, а я остался стоять посреди дворика, опираясь на метлу. Стало гораздо прохладнее; высоко над головой висел месяц, похожий на основание тончайшей чаши, в которой хранилось некое знание, запретное для меня.
Я взял один из зажженных светильников и снова стал искать дверь в комнату своей возлюбленной среди ваз с цветами. И нашел ее! Возле двери лежал полураспустившийся алый анемон, над которым, дрожа крылышками, вился беленький ночной мотылек.
Я отогнал мотылька и поднял цветок. Мне показалось, что в чашечке анемона затаилась искорка ее смеха, а может быть, то была лишь капелька росы…
На плечо мое легла женская рука. То была Каллеос, от которой сильно пахло вином, ибо она всегда пила наравне с мужчинами.
– Да брось ты свою метлу, Латро, – сказала она, – и перестань шнырять среди ваз с цветами да еще с лампой. Завтра все доделаешь как следует, при свете. Ступай-ка за мной. А знаешь, ты очень хорош собой!
– Спасибо на добром слове, – пробормотал я. – Что тебе от меня нужно, госпожа?
– Всего лишь опереться о твою руку. Помоги мне добраться до спальни. О боги, как хочется спать! Ужасно я устала сегодня! А в спальне у меня припасен целый бурдюк отличного вина, так что я тебя еще и угощу.
Несправедливо, что ты все время работаешь и даже минутку посидеть с гостями не можешь.
Я отвел ее в спальню. Она рухнула на постель, так что веревки под матрасом затрещали; потом сказала, где у нее хранится бурдюк с вином, я принес его, и она налила мне и себе по полной чаше. Пока я пил, Каллеос быстренько задула лампу и сообщила доверительно:
– Я уже не в том возрасте, когда на женщину хорошо смотреть при ярком свете. Поди-ка поближе, сядь со мной рядом.
Я сел к ней на постель и погладил ее по обнаженной груди.
– О, да ты отлично умеешь и с женщиной обращаться!