После этого я сам неоднократно убеждался в благотворном действии вина. С его помощью отчаяние, часто охватывающее исследователя на пути к Истине, сменялось надеждой, и оно делало ученые беседы мои с моими собратьями по наукам более содержательными, и каждая из этих бесед становилась шагом вперед в нашем деле. Вино как бы приобретало свойства критика разума и критерия таланта для каждого из участников наших собраний. Меня, конечно, страшил сам факт нарушения общепринятого запрета, но я верил в предопределение Аллаха и в то, что я всегда пребываю под Его защитой, поскольку если бы Он не захотел, чтобы я узнал вкус вина, то я бы его так и не узнал. Кроме того, я на личном опыте убедился, что легкое опьянение всегда сродни божественному экстазу, и я лучше стал понимать каландаров, на языке которых «вино» означает «высшие формы блаженства», а «полная чаша» – «жизнь, подаренную смертным Всевышним с обязательным поручением: испить ее до конца».
И я неслучайно упомянул здесь о Божественном Предопределении: когда я только начинал выяснять свои отношения с вином, Оно уже стояло у моего порога. Первым Его проявлением стала смерть хакана Ибрахима. Мне было девятнадцать лет, когда это случилось, и на престол взошел принц Шамс ал-Мулук. Новое высокое положение и ответственность за страну не повлияли на его отношения к друзьям и, особенно, ко мне. Более того, теперь он не расставался со мной, когда находился в Бухаре, и даже брал меня с собой в тронный зал, где усаживал на высокое кресло, поставленное рядом с троном так, что наши головы были почти что вровень.
В Бухаре, однако, ему подолгу засиживаться не приходилось, поскольку его страна беспрерывно воевала. С востока ее границы пробовали на прочность кочевники, волнами приходившие из степей, а на юго-западе постоянная опасность исходила от сельджукского султана Арп-Арслана, и смело можно сказать, что если бы не грандиозные войны, которые Арп-Арслан вел на Западе, постепенно завоевывая Арабистан и Рум26, то государство Шамса ал-Мулука быстро прекратило бы свое существование. Но пока Аллах оберегал его, и новый хакан, как и его отец, был вынужден проводить время в постоянных походах.
Зная о моей близости к новому хакану, ко мне потянулись многочисленные ходатаи и просители, и я вскоре на собственном опыте познал низость и коварство придворной черни и чиновников. Чтобы не унижать себя общением с ними, я испросил у Шамса ал-Мулука разрешения проводить летние месяцы в одном из принадлежавших ему хозяйств, недалеко от Джейхуна (эта большая река именовалась здесь Аму), где его слуги разводили и выезжали боевых коней и где был довольно удобный господский дом, большинство комнат которого пустовало.
Это уединение было мне крайне необходимо, потому что в бухарской библиотеке я нашел неизвестный мне ранее трактат ал-Лайса (мир и благословение Аллаха да пребудут с ним!), и знакомство с этим трудом сразу же убедило меня в необходимости дополнения моего алгебраического сочинения.
Я работал у открытого окна, и, когда мой взор отдыхал, его тешил вид скачущих полудиких коней, пытающихся сбросить с себя своих непрошеных всадников. А иногда мне становилось грустно от того, что великий Ибн Сина (да пребудет с ним мир и благословение Аллаха!), как утверждали знавшие его, пренебрежительно относился к математике. И это, вероятно, было правдой, ибо из трех десятков его трактатов, прочитанных мной в Бухаре, не было ни одного математического. Передавали мне также его слова о том, что тот, кто вкусил тонкости логики, будет скупиться тратить мысли на математику. Я никак не мог согласиться с ним в этом, и сам, относясь к тем, кто «вкусил тонкости логики», я тем не менее испытывал истинное наслаждение, используя эти свои знания при решении сложнейших математических задач.
Когда моя работа над дополнением к алгебраическому трактату уже подходила к концу и я стал чаще и подольше посматривать в окно на бег лошадей, я однажды заметил, что среди всадников вдруг появилась тонкая и стройная юная фигурка. Меня она заинтересовала, и я, поставив точку в своей рукописи, как-то поутру отправился к беговым полосам, чтобы рассмотреть ее.
Вблизи же я увидел на полудиком коне молодую девушку, почти девочку, и поймал быстрый взгляд ее прищуренных от солнца и ветра темных глаз, скользнувший по мне, когда она проносилась мимо. Вскоре один из всадников остановился недалеко от меня и слез с коня, чтобы поправить подпругу, и я подошел и спросил его о загадочной всаднице.
– Это царевна Туркан, дочь Хизр-хана, родного брата нашего хакана Шамса ал-Мулука!
Я сразу же вспомнил восьмилетнюю девочку, которую я увидел во дворце хакана Ибрахима в свой первый приезд в Бухару, и ее, показавшуюся мне недетской и загадочной, обращенную ко мне еле заметную усмешку.
Несколько дней спустя, когда я в утренние часы внимательно читал у окна трактат Учителя27 о состоянии души, я услышал у себя за спиной легкие шаги, а когда я оглянулся, передо мной предстала сама царевна Туркан. В свои неполные тринадцать лет она, как это часто бывает у тюрчанок, выглядела почти взрослой девушкой, причем девушкой очень красивой, луноликой, с горячими черными глазами. Забегая вперед, скажу, что я прожил долгую жизнь и повидал много женских глаз, но прекраснейшими во всем мире для меня по сей день остаются глаза царевны, а потом и царицы Туркан.
А тогда мы некоторое время молча смотрели друг на друга. Первой прервала это молчание Туркан:
– Мне скучно здесь одной, Умар-джан,- сказала она,- и я зашла попросить тебя поехать со мной на прогулку.
– Но я плохой наездник,- возразил я,- и ты меня потеряешь уже до первого поворота.
– Ничего, мы найдем тебе смирную лошадь, и не забывай, что тебя просит та, которая могла бы приказать! – В ее последних словах появились отнюдь не капризные, а, я бы сказал, властные нотки: передо мной была не только прекрасная юная дева, но и, прежде всего, принцесса, и она мне об этом напомнила.
Мне уже оставалось только сказать:
– Слушаю и повинуюсь!
Наши прогулки стали ежедневными, и каждый раз мы удалялись все дальше и дальше от поместья. Однажды нам преградил путь мелкий залив: наступило время таянья снегов и льдов в горах, и река Аму, став полноводной, расширила свое русло. Туркан предложила не объезжать отмель, и мы стали пересекать ее напрямик. Но в том месте, где наши кони должны были уже выбраться на скользкий берег, Туркан вдруг не удержалась на лошади и упала в воду. Я выскочил на берег, бросил свой халат на траву и помог ей выбраться из воды. Потом я стал за поводья выводить на сушу ее коня, но животное, подчинявшееся только своей хозяйке, упиралось и оглашало окрестности громким ржаньем. Потом Туркан как-то по-особенному свистнула, и конь сам, фыркая, выскочил из воды. Только после этого я смог оглянуться на принцессу Туркан и не поверил своим глазам: ее шаровары и платье были развешаны на кустах диких роз, а сама она, обнаженная и прекрасная, покоилась на моем халате. Я остолбенел при виде этой бесстыдницы, а она спокойно сказала:
– Иди и ляг рядом со мной!
Увидев, что я продолжаю стоять как вкопанный, она спросила:
– Разве тебе не известно указание: «Ответь зовущему»28?
– Нельзя делать то, что мы делаем,- сказал я, еще не веря в то, что уже обязательно должно было произойти.
– Почему нельзя? Разве ты не веришь в Предопределение? – продолжала она спрашивать и, не дожидаясь моего ответа, сказала: – Если Аллах управляет всем на свете, то Он управляет и движениями наших душ и тел, и если пророк говорит о том, что судьба каждого записана у него на лбу29, то, наверное, и на каждой ферджи30 записано имя каждого мужчины, для кого она откроется. Я прочитала там твое имя, как только еще совсем девчонкой увидела тебя, и это и есть Предопределение!
– Не богохульствуй,- только и смог вымолвить я, чувствуя, что меня увлекает к ней такая сила, которой я не могу противостоять.
Я по неопытности так и не понял, была ли она девственницей или мне проложил этот путь тот, кто оказался в том списке, о котором она говорила, впереди меня, но, когда она одела высохшую одежду и мы медленно возвращались в усадьбу, она была весела и все время чему-то улыбалась, а я был в растерянности.
Оказавшись один в своей комнате, я достал заветный кувшин и выпил чашу вина. Все как-то сразу стало на свои места, тревога ушла, и мне захотелось еще вина и… еще Туркан. С первым было проще и, опрокинув еще одну чашу вина, я спокойно уснул.
Встречи наши продолжались на том же месте, на зеленом берегу у тихой заводи. В моей комнате она больше не бывала, и я к ней не приходил: дом был почти пуст, и наши перемещения по безлюдным коридорам и террасам легко могли быть замечены прислугой. И мы под видом долгих прогулок почти каждый день посещали наше место – место Предопределения, как мы его называли.
Впрочем, вскоре мы убедились, что место это принадлежит не только нам. Однажды, когда мы отдыхали от любви, я почувствовал на себе чей-то взгляд со стороны зарослей. Я обернулся и увидел желтополосатый лик тигра. Царь Турана31 пришел посмотреть, чем занимаются люди в его владениях. Почувствовав, что тело мое напряглось, Туркан тоже повернула свое лицо к кустам, а я прижал ее моей, до этого ласкавшей ее рукой к земле, чтобы она замерла и не шевелилась. Тигр еще некоторое время смотрел на нас, потом зевнул, облизнулся и бесшумно исчез. По-видимому, он был сыт: стояло лето, и джейраны, подходившие стадами на водопой, были для него легкой добычей. Я обратил внимание на то, что Туркан не испугалась зверя,- в этом прекрасном теле была бесстрашная душа! Я же испытал страх, и, как я был уверен, более за свою подругу, чем за свою жизнь. И еще – где-то в глубине души – я был горд тем, что выдержал взгляд дикого зверя, а позднее мне стало казаться, что это тигр уловил в моем взгляде повеление отойти от нас. Я, конечно, не приписывал себе силу господина нашего Сулаймана ибн Дауда (мир и благословение Аллаха с ними обоими), но в моей последующей жизни были еще случаи моего воздействия на зверей и даже на погоду32.
Тогда же тем не менее мы перестали посещать эту удаленную поляну, и было у нас в то лето еще несколько встреч в доме, и при этом я тайком приходил к ней, а не она ко мне, потому что я считал возможное наказание любящего более справедливым, чем позор любимой.
Все мысли мои были в те дни о Туркан, и я почти перестал читать. Но ко мне откуда-то свыше пришли стихи. Слова мои о любимой сами складывались в песни помимо моей воли, но, вероятно, краткость и красота логики настолько подчинили себе мой ум, что я просто не переносил длинных стихотворных форм. Сначала мне казалось, что для выражения моих мыслей, желаний и тоски о любимой достаточно маснави33, но знакомство с четверостишиями великого хорасанца Абу Саида Майханы34 убедило меня в том, что эта форма стиха наиболее соответствует моей душе, представляя собой, по сути дела, силлогизм – основу присущего мне логического мышления.
Я не буду превращать эти свои записки в собрание своих стихов. Стихи – они, как дети, отрываются от своего создателя и живут своей жизнью (а иногда и умирают), но два моих самых первых четверостишия, рожденные любовью, я хочу здесь привести:
Вином и розами у бегущей воды
Я буду наслаждаться с луноликой;
Пока я жив, и, пока я буду жив,
Я пью и буду пить вино любви.
И еще:
Прекрасна утренняя роса на лепестках цветов,
Прекрасно лицо любимой на зеленом лугу.
О дне прошедшем и будущем что ни скажешь -
всё будет плохо.
Не говори о них и радуйся тому, что сегодня -
прекрасно!
Этим стихам суждено всю жизнь напоминать мне о самых счастливых мгновениях моего бытия, о неповторимой и быстротечной красоте моей любимой в дни моей первой любви, и, когда я освежаю их в своей памяти, передо мной возникают образы быстрой бурной реки и тихой заводи, зеленого луга на ее берегу, отделенного от остального мира густыми и колючими зарослями диких роз, и обнаженная красота, открытая мне одному. И душа моя на всех парусах стремится туда, в этот уголок рая, а потом возвращается с печалью о том, что время необратимо и утраты неизбежны.
И еще в те незабвенные дни счастливого ожидания ко мне пришли звезды. После наших свиданий с Туркан я с непременной чашей вина – непременной, потому что я убедился на собственном опыте, что опьянение вином находится в тесном родстве с опьянением любовью,- я в одиночестве сидел на веранде нашего полупустого дома, обратив лицо к небу, и тогда я стал замечать и в расположении и в движении звезд определенный порядок. Среди взятых мной для чтения трудов Учителя были также трактаты об астрономических инструментах и небесных телах, и я дал себе зарок изучить их самым внимательнейшим образом, как только хмель моей любви ослабеет и душа моя вернет хотя бы часть своей свободы.
Жил тогда в моей душе и страх последствий моих с Туркан тайных деяний. Но я, по-видимому, в наследство от отца получил прозрачное семя, и то, что он считал проклятием – неспособность иметь детей,- стало для меня спасением, и я возблагодарил Аллаха за это свое невидимое увечье, ибо оно спасло две жизни: трудно было бы представить нашу дальнейшую судьбу – мою и царевны Туркан, если бы она вернулась с этих своих летних скачек беременной.
Главное лето моей жизни закончилось, и, когда по утрам зеленая трава стала покрываться плотным слоем белого инея, мы возвратились в Бухару.
Там нам с Туркан лишь иногда украдкой удавалось встретиться, и встречи эти были так кратки, что часто, когда я уходил от нее, мне казалось, что я просыпаюсь, выхожу из мгновенного забытья и все, что происходило в эти мгновенья, было сном.
Зато я стал больше времени отдавать науке. Оказалось, что астрономия уже после ухода Учителя значительно продвинулась вперед. Изучая звезды, я не мог пройти и мимо астрологии. Я не отношу астрологию к наукам, поскольку наука в моем представлении есть путь в еще неведомое, вечный поиск Истины, движение, а астрология есть, по сути дела, застывший свод правил, и человек с хорошей памятью легко может эти правила усвоить, а если он к тому же обладает проникновенным голосом и напыщенной важностью, то он с успехом будет извлекать материальные выгоды из этого, отнюдь не строгого, знания.
Однако, приобретя ученую известность, даже такой молодой человек, как я, не мог оградить себя от просьб что-либо предсказать, исходивших от важных, но не очень образованных людей, и в этих случаях, как правило, мне было легче исполнить просимое, чем объяснить его бесполезность. Бывало все же и так, что, проводя различные астрологические операции в присутствии человека, ожидавшего их результаты, я вдруг явственно ощущал предстоящее спрашивающему. Я сообщал ему свои предчувствия, придавая им форму астрологических заключений, и они, как правило, оправдывались. Эти случаи постепенно создали мне славу искуснейшего астролога, но меня тяготила такая популярность, и я, как мог, уклонялся от астрологических прогнозов, что и положило начало досужим толкам о моей скупости в передаче своего знания людям.
Все, о чем я пишу, было моей жизнью, а рядом шла жизнь других людей и жизнь страны. Трудно сказать, что важнее: жизнь страны или жизнь населяющих ее людей. Могу лишь сказать, что жизнь стран, где я пребывал, не раз изменяла мою Судьбу в те моменты, когда, казалось, мне неоткуда было ждать перемен. Так было и в тот раз: размеренную жизнь Бухары нарушило известие о том, что султан Арп-Арслан, успешно завершив свой очередной поход на Рум пленением византийского императора, решил навести свой порядок во владениях хакана Шамса ал-Мулука в Мавераннахре35. Хакан узнал об этом, находясь в Самарканде, и, пока его отряд вернулся в Бухару, войско Арп-Арслана уже переправилось через Аму. Шамс ал-Мулук поспешно двинулся ему навстречу. Бой произошел на расстоянии одного дневного перехода к западу от Бухары. Сражение было выиграно сельджуками, но самому Арп-Арслану воинское счастье изменило – отважный боец и искуснейший полководец одним из первых пал на поле боя. Войско сельджуков возглавил семнадцатилетний Абу-л-Фатх Джалал-ад-Дин, который тут же в занятой им Бухаре был коронован под именем Малик-шаха, а Шамс ал-Мулук признал себя его вассалом.
На это торжество прибыл самый влиятельный после султана человек в империи сельджуков, всесильный визирь Низам ал-Мулк. Он собрал диван36 с приглашением местной знати и ученых и восславил на нем новый союз двух родственных стран, для упрочения которого Шамс ал-Мулук берет себе в жены сельджукскую принцессу Рахму, а женой Малик-хана становится его сверстница – племянница Шамса ал-Мулука, принцесса Туркан.
Я возвращался из дивана с тяжелым сердцем, поскольку неумолимая государственная политика навсегда отбирала у меня мою любовь, и я, как я тогда думал, никогда больше не увижу прекрасное тело Туркан, не почувствую ее чарующий аромат, этот запах, сводящий меня с ума, и никогда больше она не обожжет меня своим разящим насмерть взором. Я горевал и думал о разлуке, начало которой было положено словами сельджукского визиря, но даже не мог предположить, что Судьба приготовила мне еще более тяжкие испытания.
Начались эти испытания незаметно, и первым шагом к ним оказалось приглашение на личный прием к визирю Низаму ал-Мулку.
Он принял меня в своей временной резиденции. Во время своих путешествий по западным землям Аллаха он пристрастился к кофе. Кофе был предложен и мне, и я рискнул попробовать, и мы приступили к нему после церемониальных приветствий. Опорожнив крошечную чашечку горячего терпкого и горьковатого густого напитка, я не мог бы сразу высказать свои впечатления. Одно я мог сказать сразу: вино и чай мне нравились больше.
Затем визирь попросил меня рассказать о себе. Когда я завершил свой рассказ, он спросил, помню ли я своего соученика по нишапурскому медресе Абу Раззака из Туса. Я ответил, что помню и что я и Абу Раззак – побратимы, объединившие свою кровь. Тогда Низам ал-Мулк сказал:
– Имя, под которым ты меня знаешь, есть мое звание, а мое настоящее имя – Абу Али ал-Хасан ибн Али ибн Исхак ат-Туси, и я – родной брат отца Абу Раззака. Я знаю о тебе не только по твоей ученой славе, но и по его рассказу, и, став его побратимом, ты стал членом нашей большой семьи. Любой из нас в любом поколении окажет тебе защиту и поддержку, потому что верность слову и братству – девиз нашей семьи. Говори же, чего бы ты хотел.
Я, не задумываясь, ответил, что хотел бы иметь постоянную ренту, которая позволяла бы мне жить безбедно, отдавая все свои силы поиску Истины.
Выслушав меня, визирь сказал, что просьба моя будет исполнена и, пока он и его потомки будут находиться у власти в здешних краях, я буду получать ренту, которая сделает меня независимым и обеспеченным человеком. Затем, помолчав немного, визирь сказал:
– То, что я решил твой вопрос, не означает, что я согласен с этим решением. Послушай же мои сокровенные мысли: мой новый царь – молод и хорошо образован. Он преисполнен великих намерений не только всемерно укрепить свою державу, но и содействовать расцвету наук и искусств, чтобы сделать ее центром мира и оставить по себе добрую память в истории народов и стран земли. Мне известен и один из его конкретных планов: учредить в своей столице самую большую в мире обсерваторию и уточнить не только небесные наблюдения, но и календарь, то есть – изменить само время. Поэтому, может быть, ты отложишь свое уединение лет на десять-двадцать и, пока ты еще молод, займешься этим делом; мое же решение о ренте будет исполняться, где бы ты ни был – в какой-нибудь нишапурской келье или во главе собрания ученых, которых пригласят в обсерваторию Малик-шаха. Подумай об этом. Я не тороплю тебя, но пробуду я здесь не больше недели. Это и есть твое время.
Я с поклоном покинул приемную великого визиря, а еще через два дня сообщил ему о своем согласии стать главным звездочетом Малик-шаха. Я до сих пор не могу понять, что было в основе моего решения – открывавшиеся передо мной перспективы научных исследований или желание быть поближе к Туркан при полном понимании всей мучительной бесполезности этого приближения.
Наш караван был втрое или даже вчетверо длинней, чем тот, который двенадцать лет назад доставил меня в Бухару из Нишапура. Возглавляли и замыкали это шествие военные отряды. За головным из них следовала свита Малик-шаха и Туркан-хатун, затем в окружении своих помощников двигался великий визирь. С этой частью каравана перемещался и я, испросив себе разрешение расположиться на верблюде. Это избавляло меня от необходимости сосредоточивать свое внимание на дороге, мне не нужно было напрягаться, чтобы усидеть в седле и управлять животным, поскольку верблюд, следующий в караване, в управлении не нуждается. Мысль моя, таким образом, была свободна и, повинуясь моей воле, могла коснуться любого предмета.
С небольшого холма я оглянулся на золотую Бухару: у меня не было предчувствия того, что я покидаю этот прекрасный город навсегда. Но в одном лишь я был абсолютно уверен, что, даже вернувшись когда-нибудь сюда, я уже никогда не найду здесь свое счастье.
Одну из остановок на ночлег в пути наш караван совершил в моем Нишапуре. Выглядел он не так нарядно, как Бухара, но это была моя родина, и мое сердце не находило изъянов в этом городе. В мечети я узнал, что мои мать и сестра вернулись сюда из Мазендерана37, и узнал, где находится их дом. Дом этот, приобретенный на щедрые дары покойного хакана Ибрахима, был уютен и довольно просторен. Увидев его, я представил себе, как я бы мог здесь спокойно жить и работать на ренту Низама ал-Мулка, и пожалел, что принял его назначение. Но отказаться от него я уже не мог.
Моя мать сильно постарела, и по тому, как она всматривалась в меня, я понял, что у нее плохо со зрением. Сестра же превратилась в девушку – я бы не сказал, что очень красивую, но что-то в ее облике было такое, что останавливало взгляд. Они обе повисли на мне, не выпуская моих рук, и Аиша все время приговаривала:
– Какой же ты красивый! Какой красивый!
Мне было приятно. Я давно уже не слышал таких слов. Правда, я читал их в глазах Туркан, когда она ждала меня нагая, в страстном томлении.
Нишапур мы покинули на рассвете следующего дня, и путь мой на этот раз лежал на запад. Караван шел ровной долиной, и скоро можно было только догадываться о существовании красивого зеленого города где-то там, позади, у подножия Маадских гор.
Исфахан при Низаме ал-Мулке
И я неслучайно упомянул здесь о Божественном Предопределении: когда я только начинал выяснять свои отношения с вином, Оно уже стояло у моего порога. Первым Его проявлением стала смерть хакана Ибрахима. Мне было девятнадцать лет, когда это случилось, и на престол взошел принц Шамс ал-Мулук. Новое высокое положение и ответственность за страну не повлияли на его отношения к друзьям и, особенно, ко мне. Более того, теперь он не расставался со мной, когда находился в Бухаре, и даже брал меня с собой в тронный зал, где усаживал на высокое кресло, поставленное рядом с троном так, что наши головы были почти что вровень.
В Бухаре, однако, ему подолгу засиживаться не приходилось, поскольку его страна беспрерывно воевала. С востока ее границы пробовали на прочность кочевники, волнами приходившие из степей, а на юго-западе постоянная опасность исходила от сельджукского султана Арп-Арслана, и смело можно сказать, что если бы не грандиозные войны, которые Арп-Арслан вел на Западе, постепенно завоевывая Арабистан и Рум26, то государство Шамса ал-Мулука быстро прекратило бы свое существование. Но пока Аллах оберегал его, и новый хакан, как и его отец, был вынужден проводить время в постоянных походах.
Зная о моей близости к новому хакану, ко мне потянулись многочисленные ходатаи и просители, и я вскоре на собственном опыте познал низость и коварство придворной черни и чиновников. Чтобы не унижать себя общением с ними, я испросил у Шамса ал-Мулука разрешения проводить летние месяцы в одном из принадлежавших ему хозяйств, недалеко от Джейхуна (эта большая река именовалась здесь Аму), где его слуги разводили и выезжали боевых коней и где был довольно удобный господский дом, большинство комнат которого пустовало.
Это уединение было мне крайне необходимо, потому что в бухарской библиотеке я нашел неизвестный мне ранее трактат ал-Лайса (мир и благословение Аллаха да пребудут с ним!), и знакомство с этим трудом сразу же убедило меня в необходимости дополнения моего алгебраического сочинения.
Я работал у открытого окна, и, когда мой взор отдыхал, его тешил вид скачущих полудиких коней, пытающихся сбросить с себя своих непрошеных всадников. А иногда мне становилось грустно от того, что великий Ибн Сина (да пребудет с ним мир и благословение Аллаха!), как утверждали знавшие его, пренебрежительно относился к математике. И это, вероятно, было правдой, ибо из трех десятков его трактатов, прочитанных мной в Бухаре, не было ни одного математического. Передавали мне также его слова о том, что тот, кто вкусил тонкости логики, будет скупиться тратить мысли на математику. Я никак не мог согласиться с ним в этом, и сам, относясь к тем, кто «вкусил тонкости логики», я тем не менее испытывал истинное наслаждение, используя эти свои знания при решении сложнейших математических задач.
Когда моя работа над дополнением к алгебраическому трактату уже подходила к концу и я стал чаще и подольше посматривать в окно на бег лошадей, я однажды заметил, что среди всадников вдруг появилась тонкая и стройная юная фигурка. Меня она заинтересовала, и я, поставив точку в своей рукописи, как-то поутру отправился к беговым полосам, чтобы рассмотреть ее.
Вблизи же я увидел на полудиком коне молодую девушку, почти девочку, и поймал быстрый взгляд ее прищуренных от солнца и ветра темных глаз, скользнувший по мне, когда она проносилась мимо. Вскоре один из всадников остановился недалеко от меня и слез с коня, чтобы поправить подпругу, и я подошел и спросил его о загадочной всаднице.
– Это царевна Туркан, дочь Хизр-хана, родного брата нашего хакана Шамса ал-Мулука!
Я сразу же вспомнил восьмилетнюю девочку, которую я увидел во дворце хакана Ибрахима в свой первый приезд в Бухару, и ее, показавшуюся мне недетской и загадочной, обращенную ко мне еле заметную усмешку.
Несколько дней спустя, когда я в утренние часы внимательно читал у окна трактат Учителя27 о состоянии души, я услышал у себя за спиной легкие шаги, а когда я оглянулся, передо мной предстала сама царевна Туркан. В свои неполные тринадцать лет она, как это часто бывает у тюрчанок, выглядела почти взрослой девушкой, причем девушкой очень красивой, луноликой, с горячими черными глазами. Забегая вперед, скажу, что я прожил долгую жизнь и повидал много женских глаз, но прекраснейшими во всем мире для меня по сей день остаются глаза царевны, а потом и царицы Туркан.
А тогда мы некоторое время молча смотрели друг на друга. Первой прервала это молчание Туркан:
– Мне скучно здесь одной, Умар-джан,- сказала она,- и я зашла попросить тебя поехать со мной на прогулку.
– Но я плохой наездник,- возразил я,- и ты меня потеряешь уже до первого поворота.
– Ничего, мы найдем тебе смирную лошадь, и не забывай, что тебя просит та, которая могла бы приказать! – В ее последних словах появились отнюдь не капризные, а, я бы сказал, властные нотки: передо мной была не только прекрасная юная дева, но и, прежде всего, принцесса, и она мне об этом напомнила.
Мне уже оставалось только сказать:
– Слушаю и повинуюсь!
Наши прогулки стали ежедневными, и каждый раз мы удалялись все дальше и дальше от поместья. Однажды нам преградил путь мелкий залив: наступило время таянья снегов и льдов в горах, и река Аму, став полноводной, расширила свое русло. Туркан предложила не объезжать отмель, и мы стали пересекать ее напрямик. Но в том месте, где наши кони должны были уже выбраться на скользкий берег, Туркан вдруг не удержалась на лошади и упала в воду. Я выскочил на берег, бросил свой халат на траву и помог ей выбраться из воды. Потом я стал за поводья выводить на сушу ее коня, но животное, подчинявшееся только своей хозяйке, упиралось и оглашало окрестности громким ржаньем. Потом Туркан как-то по-особенному свистнула, и конь сам, фыркая, выскочил из воды. Только после этого я смог оглянуться на принцессу Туркан и не поверил своим глазам: ее шаровары и платье были развешаны на кустах диких роз, а сама она, обнаженная и прекрасная, покоилась на моем халате. Я остолбенел при виде этой бесстыдницы, а она спокойно сказала:
– Иди и ляг рядом со мной!
Увидев, что я продолжаю стоять как вкопанный, она спросила:
– Разве тебе не известно указание: «Ответь зовущему»28?
– Нельзя делать то, что мы делаем,- сказал я, еще не веря в то, что уже обязательно должно было произойти.
– Почему нельзя? Разве ты не веришь в Предопределение? – продолжала она спрашивать и, не дожидаясь моего ответа, сказала: – Если Аллах управляет всем на свете, то Он управляет и движениями наших душ и тел, и если пророк говорит о том, что судьба каждого записана у него на лбу29, то, наверное, и на каждой ферджи30 записано имя каждого мужчины, для кого она откроется. Я прочитала там твое имя, как только еще совсем девчонкой увидела тебя, и это и есть Предопределение!
– Не богохульствуй,- только и смог вымолвить я, чувствуя, что меня увлекает к ней такая сила, которой я не могу противостоять.
Я по неопытности так и не понял, была ли она девственницей или мне проложил этот путь тот, кто оказался в том списке, о котором она говорила, впереди меня, но, когда она одела высохшую одежду и мы медленно возвращались в усадьбу, она была весела и все время чему-то улыбалась, а я был в растерянности.
Оказавшись один в своей комнате, я достал заветный кувшин и выпил чашу вина. Все как-то сразу стало на свои места, тревога ушла, и мне захотелось еще вина и… еще Туркан. С первым было проще и, опрокинув еще одну чашу вина, я спокойно уснул.
Встречи наши продолжались на том же месте, на зеленом берегу у тихой заводи. В моей комнате она больше не бывала, и я к ней не приходил: дом был почти пуст, и наши перемещения по безлюдным коридорам и террасам легко могли быть замечены прислугой. И мы под видом долгих прогулок почти каждый день посещали наше место – место Предопределения, как мы его называли.
Впрочем, вскоре мы убедились, что место это принадлежит не только нам. Однажды, когда мы отдыхали от любви, я почувствовал на себе чей-то взгляд со стороны зарослей. Я обернулся и увидел желтополосатый лик тигра. Царь Турана31 пришел посмотреть, чем занимаются люди в его владениях. Почувствовав, что тело мое напряглось, Туркан тоже повернула свое лицо к кустам, а я прижал ее моей, до этого ласкавшей ее рукой к земле, чтобы она замерла и не шевелилась. Тигр еще некоторое время смотрел на нас, потом зевнул, облизнулся и бесшумно исчез. По-видимому, он был сыт: стояло лето, и джейраны, подходившие стадами на водопой, были для него легкой добычей. Я обратил внимание на то, что Туркан не испугалась зверя,- в этом прекрасном теле была бесстрашная душа! Я же испытал страх, и, как я был уверен, более за свою подругу, чем за свою жизнь. И еще – где-то в глубине души – я был горд тем, что выдержал взгляд дикого зверя, а позднее мне стало казаться, что это тигр уловил в моем взгляде повеление отойти от нас. Я, конечно, не приписывал себе силу господина нашего Сулаймана ибн Дауда (мир и благословение Аллаха с ними обоими), но в моей последующей жизни были еще случаи моего воздействия на зверей и даже на погоду32.
Тогда же тем не менее мы перестали посещать эту удаленную поляну, и было у нас в то лето еще несколько встреч в доме, и при этом я тайком приходил к ней, а не она ко мне, потому что я считал возможное наказание любящего более справедливым, чем позор любимой.
Все мысли мои были в те дни о Туркан, и я почти перестал читать. Но ко мне откуда-то свыше пришли стихи. Слова мои о любимой сами складывались в песни помимо моей воли, но, вероятно, краткость и красота логики настолько подчинили себе мой ум, что я просто не переносил длинных стихотворных форм. Сначала мне казалось, что для выражения моих мыслей, желаний и тоски о любимой достаточно маснави33, но знакомство с четверостишиями великого хорасанца Абу Саида Майханы34 убедило меня в том, что эта форма стиха наиболее соответствует моей душе, представляя собой, по сути дела, силлогизм – основу присущего мне логического мышления.
Я не буду превращать эти свои записки в собрание своих стихов. Стихи – они, как дети, отрываются от своего создателя и живут своей жизнью (а иногда и умирают), но два моих самых первых четверостишия, рожденные любовью, я хочу здесь привести:
Вином и розами у бегущей воды
Я буду наслаждаться с луноликой;
Пока я жив, и, пока я буду жив,
Я пью и буду пить вино любви.
И еще:
Прекрасна утренняя роса на лепестках цветов,
Прекрасно лицо любимой на зеленом лугу.
О дне прошедшем и будущем что ни скажешь -
всё будет плохо.
Не говори о них и радуйся тому, что сегодня -
прекрасно!
Этим стихам суждено всю жизнь напоминать мне о самых счастливых мгновениях моего бытия, о неповторимой и быстротечной красоте моей любимой в дни моей первой любви, и, когда я освежаю их в своей памяти, передо мной возникают образы быстрой бурной реки и тихой заводи, зеленого луга на ее берегу, отделенного от остального мира густыми и колючими зарослями диких роз, и обнаженная красота, открытая мне одному. И душа моя на всех парусах стремится туда, в этот уголок рая, а потом возвращается с печалью о том, что время необратимо и утраты неизбежны.
И еще в те незабвенные дни счастливого ожидания ко мне пришли звезды. После наших свиданий с Туркан я с непременной чашей вина – непременной, потому что я убедился на собственном опыте, что опьянение вином находится в тесном родстве с опьянением любовью,- я в одиночестве сидел на веранде нашего полупустого дома, обратив лицо к небу, и тогда я стал замечать и в расположении и в движении звезд определенный порядок. Среди взятых мной для чтения трудов Учителя были также трактаты об астрономических инструментах и небесных телах, и я дал себе зарок изучить их самым внимательнейшим образом, как только хмель моей любви ослабеет и душа моя вернет хотя бы часть своей свободы.
Жил тогда в моей душе и страх последствий моих с Туркан тайных деяний. Но я, по-видимому, в наследство от отца получил прозрачное семя, и то, что он считал проклятием – неспособность иметь детей,- стало для меня спасением, и я возблагодарил Аллаха за это свое невидимое увечье, ибо оно спасло две жизни: трудно было бы представить нашу дальнейшую судьбу – мою и царевны Туркан, если бы она вернулась с этих своих летних скачек беременной.
Главное лето моей жизни закончилось, и, когда по утрам зеленая трава стала покрываться плотным слоем белого инея, мы возвратились в Бухару.
Там нам с Туркан лишь иногда украдкой удавалось встретиться, и встречи эти были так кратки, что часто, когда я уходил от нее, мне казалось, что я просыпаюсь, выхожу из мгновенного забытья и все, что происходило в эти мгновенья, было сном.
Зато я стал больше времени отдавать науке. Оказалось, что астрономия уже после ухода Учителя значительно продвинулась вперед. Изучая звезды, я не мог пройти и мимо астрологии. Я не отношу астрологию к наукам, поскольку наука в моем представлении есть путь в еще неведомое, вечный поиск Истины, движение, а астрология есть, по сути дела, застывший свод правил, и человек с хорошей памятью легко может эти правила усвоить, а если он к тому же обладает проникновенным голосом и напыщенной важностью, то он с успехом будет извлекать материальные выгоды из этого, отнюдь не строгого, знания.
Однако, приобретя ученую известность, даже такой молодой человек, как я, не мог оградить себя от просьб что-либо предсказать, исходивших от важных, но не очень образованных людей, и в этих случаях, как правило, мне было легче исполнить просимое, чем объяснить его бесполезность. Бывало все же и так, что, проводя различные астрологические операции в присутствии человека, ожидавшего их результаты, я вдруг явственно ощущал предстоящее спрашивающему. Я сообщал ему свои предчувствия, придавая им форму астрологических заключений, и они, как правило, оправдывались. Эти случаи постепенно создали мне славу искуснейшего астролога, но меня тяготила такая популярность, и я, как мог, уклонялся от астрологических прогнозов, что и положило начало досужим толкам о моей скупости в передаче своего знания людям.
Все, о чем я пишу, было моей жизнью, а рядом шла жизнь других людей и жизнь страны. Трудно сказать, что важнее: жизнь страны или жизнь населяющих ее людей. Могу лишь сказать, что жизнь стран, где я пребывал, не раз изменяла мою Судьбу в те моменты, когда, казалось, мне неоткуда было ждать перемен. Так было и в тот раз: размеренную жизнь Бухары нарушило известие о том, что султан Арп-Арслан, успешно завершив свой очередной поход на Рум пленением византийского императора, решил навести свой порядок во владениях хакана Шамса ал-Мулука в Мавераннахре35. Хакан узнал об этом, находясь в Самарканде, и, пока его отряд вернулся в Бухару, войско Арп-Арслана уже переправилось через Аму. Шамс ал-Мулук поспешно двинулся ему навстречу. Бой произошел на расстоянии одного дневного перехода к западу от Бухары. Сражение было выиграно сельджуками, но самому Арп-Арслану воинское счастье изменило – отважный боец и искуснейший полководец одним из первых пал на поле боя. Войско сельджуков возглавил семнадцатилетний Абу-л-Фатх Джалал-ад-Дин, который тут же в занятой им Бухаре был коронован под именем Малик-шаха, а Шамс ал-Мулук признал себя его вассалом.
На это торжество прибыл самый влиятельный после султана человек в империи сельджуков, всесильный визирь Низам ал-Мулк. Он собрал диван36 с приглашением местной знати и ученых и восславил на нем новый союз двух родственных стран, для упрочения которого Шамс ал-Мулук берет себе в жены сельджукскую принцессу Рахму, а женой Малик-хана становится его сверстница – племянница Шамса ал-Мулука, принцесса Туркан.
Я возвращался из дивана с тяжелым сердцем, поскольку неумолимая государственная политика навсегда отбирала у меня мою любовь, и я, как я тогда думал, никогда больше не увижу прекрасное тело Туркан, не почувствую ее чарующий аромат, этот запах, сводящий меня с ума, и никогда больше она не обожжет меня своим разящим насмерть взором. Я горевал и думал о разлуке, начало которой было положено словами сельджукского визиря, но даже не мог предположить, что Судьба приготовила мне еще более тяжкие испытания.
Начались эти испытания незаметно, и первым шагом к ним оказалось приглашение на личный прием к визирю Низаму ал-Мулку.
Он принял меня в своей временной резиденции. Во время своих путешествий по западным землям Аллаха он пристрастился к кофе. Кофе был предложен и мне, и я рискнул попробовать, и мы приступили к нему после церемониальных приветствий. Опорожнив крошечную чашечку горячего терпкого и горьковатого густого напитка, я не мог бы сразу высказать свои впечатления. Одно я мог сказать сразу: вино и чай мне нравились больше.
Затем визирь попросил меня рассказать о себе. Когда я завершил свой рассказ, он спросил, помню ли я своего соученика по нишапурскому медресе Абу Раззака из Туса. Я ответил, что помню и что я и Абу Раззак – побратимы, объединившие свою кровь. Тогда Низам ал-Мулк сказал:
– Имя, под которым ты меня знаешь, есть мое звание, а мое настоящее имя – Абу Али ал-Хасан ибн Али ибн Исхак ат-Туси, и я – родной брат отца Абу Раззака. Я знаю о тебе не только по твоей ученой славе, но и по его рассказу, и, став его побратимом, ты стал членом нашей большой семьи. Любой из нас в любом поколении окажет тебе защиту и поддержку, потому что верность слову и братству – девиз нашей семьи. Говори же, чего бы ты хотел.
Я, не задумываясь, ответил, что хотел бы иметь постоянную ренту, которая позволяла бы мне жить безбедно, отдавая все свои силы поиску Истины.
Выслушав меня, визирь сказал, что просьба моя будет исполнена и, пока он и его потомки будут находиться у власти в здешних краях, я буду получать ренту, которая сделает меня независимым и обеспеченным человеком. Затем, помолчав немного, визирь сказал:
– То, что я решил твой вопрос, не означает, что я согласен с этим решением. Послушай же мои сокровенные мысли: мой новый царь – молод и хорошо образован. Он преисполнен великих намерений не только всемерно укрепить свою державу, но и содействовать расцвету наук и искусств, чтобы сделать ее центром мира и оставить по себе добрую память в истории народов и стран земли. Мне известен и один из его конкретных планов: учредить в своей столице самую большую в мире обсерваторию и уточнить не только небесные наблюдения, но и календарь, то есть – изменить само время. Поэтому, может быть, ты отложишь свое уединение лет на десять-двадцать и, пока ты еще молод, займешься этим делом; мое же решение о ренте будет исполняться, где бы ты ни был – в какой-нибудь нишапурской келье или во главе собрания ученых, которых пригласят в обсерваторию Малик-шаха. Подумай об этом. Я не тороплю тебя, но пробуду я здесь не больше недели. Это и есть твое время.
Я с поклоном покинул приемную великого визиря, а еще через два дня сообщил ему о своем согласии стать главным звездочетом Малик-шаха. Я до сих пор не могу понять, что было в основе моего решения – открывавшиеся передо мной перспективы научных исследований или желание быть поближе к Туркан при полном понимании всей мучительной бесполезности этого приближения.
Наш караван был втрое или даже вчетверо длинней, чем тот, который двенадцать лет назад доставил меня в Бухару из Нишапура. Возглавляли и замыкали это шествие военные отряды. За головным из них следовала свита Малик-шаха и Туркан-хатун, затем в окружении своих помощников двигался великий визирь. С этой частью каравана перемещался и я, испросив себе разрешение расположиться на верблюде. Это избавляло меня от необходимости сосредоточивать свое внимание на дороге, мне не нужно было напрягаться, чтобы усидеть в седле и управлять животным, поскольку верблюд, следующий в караване, в управлении не нуждается. Мысль моя, таким образом, была свободна и, повинуясь моей воле, могла коснуться любого предмета.
С небольшого холма я оглянулся на золотую Бухару: у меня не было предчувствия того, что я покидаю этот прекрасный город навсегда. Но в одном лишь я был абсолютно уверен, что, даже вернувшись когда-нибудь сюда, я уже никогда не найду здесь свое счастье.
Одну из остановок на ночлег в пути наш караван совершил в моем Нишапуре. Выглядел он не так нарядно, как Бухара, но это была моя родина, и мое сердце не находило изъянов в этом городе. В мечети я узнал, что мои мать и сестра вернулись сюда из Мазендерана37, и узнал, где находится их дом. Дом этот, приобретенный на щедрые дары покойного хакана Ибрахима, был уютен и довольно просторен. Увидев его, я представил себе, как я бы мог здесь спокойно жить и работать на ренту Низама ал-Мулка, и пожалел, что принял его назначение. Но отказаться от него я уже не мог.
Моя мать сильно постарела, и по тому, как она всматривалась в меня, я понял, что у нее плохо со зрением. Сестра же превратилась в девушку – я бы не сказал, что очень красивую, но что-то в ее облике было такое, что останавливало взгляд. Они обе повисли на мне, не выпуская моих рук, и Аиша все время приговаривала:
– Какой же ты красивый! Какой красивый!
Мне было приятно. Я давно уже не слышал таких слов. Правда, я читал их в глазах Туркан, когда она ждала меня нагая, в страстном томлении.
Нишапур мы покинули на рассвете следующего дня, и путь мой на этот раз лежал на запад. Караван шел ровной долиной, и скоро можно было только догадываться о существовании красивого зеленого города где-то там, позади, у подножия Маадских гор.
Исфахан при Низаме ал-Мулке
Двигаясь на запад, наш караван обходил южные границы мертвой соляной пустыни. Казалось, любая жизнь покинула эти места. Но это, конечно, было не так. Острый глаз хоть и с трудом, но мог заметить на растрескавшейся почве какое-то движение: то над камнем поднималась слившаяся с ним мордочка ящерицы, то, напуганные шествием каравана, спешили в свои норы желтые змеи.
Я, покачиваясь на верблюде, перебирал в памяти, что я в своей жизни слышал и читал об Исфахане. В некоторых сочинениях наших старинных писателей говорилось о том, что этот город, называвшийся древними Аспадана, был основан иудеями, когда они еще были народом Аллаха38, и их за веру в Него жестоко преследовал языческий тиран Навуходоносор. Там же было сказано и о том, что, после того как иудеи смогли вернуться в Ханаан, город этот полюбил и всячески украшал Зу-л-Карнайн39. Но потом этот город выделили из прочих своих городов цари Ирана. Помню, что я задремал среди этих размышлений, а когда проснулся, увидел, что все вокруг стало меняться: появились зеленые островки травы и деревья, становившиеся все выше и выше по мере нашего продвижения. Ощущалось присутствие реки, и, действительно, вскоре в стороне от караванного пути промелькнула узкая блестящая лента водной глади. Я уже знал от опытных проводников, что главным признаком приближения к Исфахану станет выход каравана к реке Заендеруд.
Я видел Туркан-хатун после ее замужества всего лишь дважды, и оба раза в Бухаре, где законы быта были не так строги, как в срединном Иране. Увидеть ее во время нашего совместного путешествия я даже не пытался, понимая, что такие попытки могут вызвать серьезное недоумение. И вообще, я уже приготовился к тому, что она через несколько дней исчезнет для меня навсегда на женской половине царского дворца.
До города оставалось еще полдня пути, когда караван остановился на непродолжительный отдых и чтобы напоить животных. Во время этой остановки было где-то там в голове колонны решено, что султан, Туркан-хатун и их свита с небольшим военным отрядом поскачут дальше, чтобы хотя бы поздно вечером, но в тот же день быть в Исфахане, а остальные заночуют на привале и, выступив на рассвете, прибудут туда посредине дня, что позволит сразу же удобно разместить тех из нас, кто попадает в сельджукскую столицу впервые.
И вот Исфахан предстал передо мной во всей своей дневной красоте посреди зеленой долины, окаймленной почти со всех сторон чредами пологих гор. Красивые дворцы и мечети, минареты и мосты радовали глаз, и я, еще несколько дней назад видевший только мертвую пустыню, подумал о том, как много значат реки, даже очень небольшие, в жизни людей. Именно возле них, возле моего милого Джебаруда, возле Герируда и Зарафшана, возле Заендеруда, возле звонкого ручья Мульяна, возникали и возникают красивые дворцы, волшебные сады, напоминающие правоверному о джанне, и целые города. Реки, ручьи и каналы, как вены, несущие кровь, разносят жизнь на земле Аллаха.
Я, покачиваясь на верблюде, перебирал в памяти, что я в своей жизни слышал и читал об Исфахане. В некоторых сочинениях наших старинных писателей говорилось о том, что этот город, называвшийся древними Аспадана, был основан иудеями, когда они еще были народом Аллаха38, и их за веру в Него жестоко преследовал языческий тиран Навуходоносор. Там же было сказано и о том, что, после того как иудеи смогли вернуться в Ханаан, город этот полюбил и всячески украшал Зу-л-Карнайн39. Но потом этот город выделили из прочих своих городов цари Ирана. Помню, что я задремал среди этих размышлений, а когда проснулся, увидел, что все вокруг стало меняться: появились зеленые островки травы и деревья, становившиеся все выше и выше по мере нашего продвижения. Ощущалось присутствие реки, и, действительно, вскоре в стороне от караванного пути промелькнула узкая блестящая лента водной глади. Я уже знал от опытных проводников, что главным признаком приближения к Исфахану станет выход каравана к реке Заендеруд.
Я видел Туркан-хатун после ее замужества всего лишь дважды, и оба раза в Бухаре, где законы быта были не так строги, как в срединном Иране. Увидеть ее во время нашего совместного путешествия я даже не пытался, понимая, что такие попытки могут вызвать серьезное недоумение. И вообще, я уже приготовился к тому, что она через несколько дней исчезнет для меня навсегда на женской половине царского дворца.
До города оставалось еще полдня пути, когда караван остановился на непродолжительный отдых и чтобы напоить животных. Во время этой остановки было где-то там в голове колонны решено, что султан, Туркан-хатун и их свита с небольшим военным отрядом поскачут дальше, чтобы хотя бы поздно вечером, но в тот же день быть в Исфахане, а остальные заночуют на привале и, выступив на рассвете, прибудут туда посредине дня, что позволит сразу же удобно разместить тех из нас, кто попадает в сельджукскую столицу впервые.
И вот Исфахан предстал передо мной во всей своей дневной красоте посреди зеленой долины, окаймленной почти со всех сторон чредами пологих гор. Красивые дворцы и мечети, минареты и мосты радовали глаз, и я, еще несколько дней назад видевший только мертвую пустыню, подумал о том, как много значат реки, даже очень небольшие, в жизни людей. Именно возле них, возле моего милого Джебаруда, возле Герируда и Зарафшана, возле Заендеруда, возле звонкого ручья Мульяна, возникали и возникают красивые дворцы, волшебные сады, напоминающие правоверному о джанне, и целые города. Реки, ручьи и каналы, как вены, несущие кровь, разносят жизнь на земле Аллаха.