Ямада Таити. Лето с чужими

   Однако сейчас я напрочь забыл об этой странной тишине. Все помыслы мои устремились к первой серьезной работе после развода.
   Интересно, почему?
   Верно, Асакуса. Тем вечером депрессия моя куда-то испарилась. Те двое — они меня вызволили из мрака одиночества.
   И спустя каких-то пять дней они кажутся мне древностью. Что я такое несу?
   Мне показалось, что я забыл о родителях, и я корил себя, как ребенка, который думает только о собственной жизни.
   Как я живу, если вдуматься? Реагирую на беспрерывную вереницу событий, они волнуют меня какое-то время, но не откладываются в душе, а улетают куда-то далеко-далеко. Я опять и опять каждый день встречаю новый день, но не взрослею. А когда прихожу в себя — старость уже на пороге.
   Что заставило меня спустя всего несколько дней едва не забыть о тех событиях, будто они для меня ничего не значили.
   Та пара, удивительно похожая на умерших родителей, приняла меня, приласкала и радовалась мне — как это могут сделать только отец или мать.
   Разве нормальный человек будет пытаться выяснить, где грань иллюзии?
   Я считал себя человеком практичным, и меня переполняло желание немедленно поехать в Асакуса и постучаться к ним в дверь.
   Затем я взял себя в руки. То есть попытался. Безмозглый сценаристишка! Ехать в Асакуса уже поздно. Сколько, ты думаешь, сейчас времени? Конечно, забавная история, но не настолько, чтобы немедленно ехать что-то проверять.
   Сейчас самое время решить, что делать со звонком этой женщины.
   Сам обещал. Как-нибудь вместе выпить, поговорить. Взяв трубку, я понял, что не знаю ее номера. Поискал в справочнике фамилию Фудзино с адресом нашего дома. Вот, есть — с именем Кацура.
   На третьем гудке она подняла трубку.
   — Квартира Фудзино. — Голос спокойный.
   — Это Харада с седьмого этажа.
   — Добрый вечер.
   — Извините, что так поздно.
   — Что, выпьем?
   — А ничего?
   — Сегодня суббота. Я зайду через десять, даже нет — через пять минут. — Голос у нее богатый. Нет, она не трясется по ночам от страха.
   Я собирался подать руку уставшей от одиночества женщине и был несколько разочарован. Но все-таки лучше, если бы она пришла мрачная. Так, сегодня у нас суббота. Когда не показывают мои сериалы, я начинаю путаться в днях недели.
   — Кей, — сказала женщина.
   Она присела на диван, открыла пластмассовую коробку, которую принесла с собой. Внутри — нож и несколько ломтиков сыра.
   — По документам я Кацура. Только «фудзи», «но» да еще и «кацура» ^[10]— сплошная ботаника. Поэтому я — Кей. Как английская «К».
   — Сколько сортов сыра у вас...
   — Ем ломтиками, поэтому всего осталось понемногу.
   — Можно мне вон того, с черной плесенью?
   — Серьезно? — с удивлением глянула она.
   — А что?
   — Многие морщатся.
   — Тогда мне ломтик.
   — На самом деле это гадание на сыре. Вижу человека по тому, что он выберет.
   — И что вам говорит ломтик с черной плесенью?
   — Пока молодой.
   — А что, без сыра не видно?
   — Видно. И судя по лицу — моложавый. Некоторым подросткам ничего не нужно, кроме «Юкидзируси» ^[11].
   — Выходит, они — старики.
   — Выходит.
   — Вот выпивка.
   — А вот ломтик с черной плесенью.
   Мы рассмеялись. Она пила дешевую бататовую водку, я — коньяк. Сама захотела этого пойла. Жизнерадостная. Одета в джинсы и желтую майку. Судя по мягким формам, ей около тридцати пяти, хотя с разговорчивостью и веселым нравом возраст никак не вязался.
   — Позавчера утром мы с вами разминулись. Не помните? В дверях лифта. Вышли вы с таким страшным лицом и даже не взглянули на меня. О чем вы думаете в такие минуты? О сериале? Об убийстве? О спорте? Такие лица часто бывают у японских спортсменов.
   Ее жизнерадостность показалась мне неестественной. Может, она гордится тем, что не выпячивает свои беды? Хотя какой смысл скрывать грусть человеку, который уже приходил ко мне пьяным с горя?
   — Ладно, хватит, — ни с того ни с сего прошептала она.
   — Что?
   — Устала.
   — Может, пересядете на стул? На этом диване, чтобы не устать, нужно сидеть развалившись.
   — Перед тем как прийти, я решила. Побалагурить, и вернуться.
   — Раз так, нужно облегчить ношу.
   — Облегчила. — Она мягко улыбнулась. Впервые слова ее и тело слились воедино. — Шутки тоже требуют сил. Говорят, после тридцати неплохо понизить октаву.
   — Может, коньяку?
   — У меня еще есть.
   Повисло молчание, и комнату наполнил шоссейный гул.
   — Поставить музыку?
   — Нет, — улыбнулась она. — Я слушаю всегда в одиночестве.
   — Извините, но ломтиками как-то не очень.
   — Это значит, что у вас есть любимый человек за границей?
   — А если нет, что — больше не достанется?
   — Мне нравится привыкать к непривычному вкусу. Сначала думаешь: какая дрянь, — но стоит несколько раз попробовать, и сразу познаешь всю прелесть. И вместе с тем кажется, что понимаешь Европу.
   — Вам нравится все испытывать на себе?
   — Точно. Кому-то же нужно, правда?
   — Ну и как — получается?
   — Получается, если потратить время.
   «Вот бы и на меня потратить — сразу познаете всю прелесть», — едва не пошутил я, но сдержался. Не хотелось заходить далеко.
   Однако женщина была красива. Сначала в глаза бросались широкий лоб и пухлые губы, но за беседой я ощутил силу ее взгляда. И время от времени ловил себя на том, что не отрываюсь от ее глаз. Глаза эти заставляли позабыть обо всех недостатках.
   — У вас есть ученики?
   — Если бы.
   — Интересно, есть ли что-нибудь общее между людьми с экрана и простыми телезрителями? Когда говорят, что у всех этих паяцев или как их там есть куча учеников, что они серьезны и строги, начинается казаться, что из меня делают дуру.
   — У меня нет. Думаю, нужно объяснить...
   — Нет, не нужно.
   — Я даже не знаю, вы одна или нет?
   — Смотрите, какой сильный ожог, — тут же промолвила она и приложила к груди руку. — Вот здесь больнее всего. Залепила пластырем, но шрам остался и сойдет нескоро. — Она залпом допила бокал. — Не то чтобы дружба соседей, но на прошлой квартире один человек заметил, что я — одна, и постепенно стало душно...
   Я подыскивал слова.
   — Впервые... захотелось похвалить... этот дом.
   — Налейте коньяку.
   — Сейчас поменяю бокалы. — Я налил. — Я всех разогнал вот, встретился с вами. Вы сейчас так хорошо говорите. С того самого момента, как сюда зашли. Мужчины, которым до пятидесяти рукой подать, вряд ли способны провести вечер с такой красивой молодой женщиной.
   — И, кроме того, поняли, что женщина — ущербная. А раз так — бояться нечего.
   — Этого я не говорил. Я не в смысле секса.
   — Почему бы и не в смысле? В темноте все получится. Сзади у меня ожогов нет. Пристраивайтесь, так должно получиться.
   Некоторое время она не шевелилась. Я тоже. Затем осторожно, чтобы не нашуметь, она поставила бокал на стол.
   Я опять подыскивал слова.
   — Я всегда так, — тихо сказала женщина, — все порчу сама. Кстати, можно водички?
   Она попыталась встать.
   — Я сам...
   И я сходил на кухню за водой. А когда вернулся, она поменяла позу и опустила руки на колени.
   — Вот, пожалуйста. Или положить льда?
   — Нет, спасибо.
   Она отпила глоток.
   — Извините, я пойду.
   — Останьтесь, выпьем еще.
   — Если я так напьюсь — хуже некуда.
   — Да ладно. К тому же... причем здесь «порчу сама», «хуже некуда». Если хочется — все будет красивым.
   По правде говоря, я не ощущал в ее словах ни капли развратности. Попытался сказать, но сдержался — слова не сорвались с губ. А вместо этого:
   — Ты очаровательная.
   — Тогда поцелуй, — ответила она и потупила взгляд.
   — Конечно, — спешно сказал я, боясь паузы. При этом поцелуй мой был похож на порыв неопытного юнца. Опыта явно не хватало. — Ты — прелестная.
   — Потому что не смотришь.
   Она откинулась, будто падая. Присев сбоку, я обнял ее плечо.
   — Прелестная.
   — Перестань...
   В самом деле, чрезмерное восхваление красоты можно воспринимать и как укор за уродство. Но других слов я не находил.
   Что я мелю? В такие минуты женщинам не нужны слова. Ведь так? Они прекрасно чувствуют, что вложено в поцелуй.
   Додумав до этих пор, я ее поцеловал. Долгий поцелуй — словно переход к сексу.
   Я едва не коснулся ее груди, но она отшатнулась и повернулась спиной.
   — Ожог... не ты же виноват.
   Ситуация комичная. Я впервые сталкивался с таким при сексе.
   — Я в душ, — кратко сказал женщина. — А перед прикрою полотенцем.
   И она скрылась в душевой.
   Я в норме. Каким бы ни был келоид, я не думал, что при его виде испытаю отвращение. Наоборот, женщину мне жаль.
   Пусть и увижу. Кончить сзади, не глядя на след ожога, — не по мне.
   За дверью журчал душ.
   Может, зайти? А вдруг испугаю? Нет, резкости нужно избегать. Сначала посмотреть на шрам, сказать, что ничего страшного в нем нет.
   Но тут она вышла из душевой и, прикрывая наготу голубым полотенцем, строго сказала:
   — Полотенце снять совсем нетрудно. Только обещай, что ты этого не сделаешь. Дай слово!
   — Думаю, нет ничего страшного, если даже я увижу шрам, каким бы он ни был. Мое отношение к тебе при этом не изменится.
   — Не хочу, — не шевелясь, ответила она — тоном, исключавшим даже шаг, пока я не дам ей обещания.
   — Ну... раз так... — кивнул я.
   — Честно?
   — Честно.
   Но и теперь она не шелохнулась.
   — Конечно, это весьма иносказательно, но... есть же такое в мифах: мужчина видит то, что не должен. И между ними происходит непоправимое.
   — Я слыхал о таком. Причем совсем не из мифов.
   — Например?
   — Молодая женщина считает себя гадкой. Хотя вполне симпатична... глазами взрослого человека. Подумывает даже покончить с собой из-за толстоватых бедер. Не хочет жить из-за несходящих прыщей.
   Женщина стояла, опустив голову. Злится? Или не верит мне и жалеет, что приняла душ.
   Затем она подняла на меня слегка усталые глаза.
   — Не буди лиха.
   — Извини, лишнего сказал.
   — Обещай, что ни за что не посмотришь.
   И она медленно подалась — белым плечом вперед. В движении угадывалось легкое опьянение.
   Женщина остановилась передо мной. На широком лбу блестели капельки воды. Я попытался обнять ее, но она проворно показала мне спину. На левом плече открылась маленькая родинка.
   — Красивая.
   Я коснулся этой родинки, а она:
   — И на боку, а еще на попке.
   И, будто расслабляясь, женщина взъерошила волосы и едва заметно улыбнулась.
   — Правда-правда. На боку тоже красивая.
   Неброская, потерявшая свою черноту родинка. Я встал на колени.
   — И на попке.
   Я коснулся соблазнительной попки. И начал, коснувшись языком третьей родинки.

Глава 6

   Потратив на сценарную разработку два дня, на третий ближе к вечеру я поехал в Асакуса.
   После ночи с Кей желание оказаться там поутихло. Как и наоборот — после Асакуса исчезли мои опасения, касавшиеся ее.
   Разумеется, забыть о тех людях я не мог. «Приезжай еще...» «Нет, правда приезжай...» Нежность этих двух голосов запала мне в душу сама собой. Мне теперь уже не требовалось утешение, как тогда, — просто хотелось удостовериться в реальности моего странного опыта. И в знойный полдень я вышел из дому, чтобы столкнуться с действительностью при свете дня. Вдобавок ко всему, я побаивался встречи с ними ночью.
   Как бы там ни было, они сильно походили на отца и мать, тридцать шесть лет живших в моей памяти. Даже не так — одной памяти двенадцатилетнего подростка недостаточно для того, чтобы до мелочей осознавать, похожи они или нет. Несмотря ни на что, иллюзию отца и матери во мне создал тот душевный покой, что поселился во мне при нашей встрече.
   Помню, как-то раз в детстве я вернулся с форсированного марш-броска, скинул с плеч ранец, перешитый материнскими руками из военного вещмешка, разделся и, позабыв о всякой скромности, растянулся на татами. Да так и задремал, наблюдая за матерью, хлопотавшей на кухне. Давешней ночью меня переполняло похожее чувство.
   Не помню, чтобы с тех пор со мной происходило нечто подобное. Разве только с бывшей женой, когда спадало напряжение. Но то родительским крылышком не назовешь.
   Может, это моя боязнь требовать от жены чего-то подобного отбивала у нее всякое желание меня опекать. Среди моих предрассудков имелось убеждение, что материнство должно применяться к детям; а если мужу потребны материнские инстинкты жены, отношения между ними извращаются. «Конченый мужик. Как такого бросишь...» «Играешь на женских чувствах...» Сколько раз я слышал нечто подобное, но подхода к собственной жене так и не нашел.
   С двенадцати лет я был так напряжен, что не терпел самого понятия ласки. Воспитанных людей любят за их способность найти подход к другим. Выходит, у меня воспитание неважное. А оттого и в отношениях с женой незаметно поселился холодок, и хоть жена понимала, что дальше так жить невозможно, сама о разводе не заикалась.
   Об этом собирался заговорить я сам. Об этом и сказал на суде, а жена уверяла, что продолжает меня любить. Правда, сейчас у нее все в порядке с Мамией. Ну и ладно. Ладно-то ладно, только в этом разводе пострадавшей стороной оказался не я. Сам закрутил это дело, взял на себя всю ответственность, и — ни много ни мало — распрощался с большей частью денег, домом и земельным участком.
   От всего этого я сильно устал.
   Хотелось быть жертвой. Хотелось приятного ощущения — слушаться советов отца и матери. «Постели вон то полотенце. Уронишь ведь. Смотри, уронил! А я ведь тебе говорила — уронишь».
   Я всей душой рвался к нежному спокойствию, таившемуся в тех фразах.
   Иллюзия одной ночи, в которой сгустилась эта потребность. Нет, для иллюзии все слишком отчетливо. Настолько, что проще признать у себя временное нервное расстройство. Тем более нелегко признаться себе в слабости, способной привести к нервному недугу, однако сейчас это — самое разумное решение.
   На сей раз я вышел на станции Таварамати.
   Не очень давно меня обидело, как один телевизионный диктор произнес название квартала — «Тавара-тё». Как будто меня лишили родины. Большинству это название не говорит ровным счетом ничего, а для меня оно — маленькая, но святыня.
   Я поднялся по лестнице метро к этой самой родине — яркие летние лучи солнца словно выжигали грязноватые улицы. Совсем скоро я опять увижу эту пару, однако и грязь на улицах, и солнечный свет наполняли меня ужасом. Ноги подкашивались.
   Я уверял себя: я иду совсем не для проверки, — я не мог поверить, что такое могло произойти на самом деле. Потому что если проверять, при любом раскладе меня ждет неминуемое разочарование. Так зачем же я спешу в то место, где развеются нежные воспоминания о той ночи? В районе Дзиюгаока купил сладости и выпивку.
   Все правильно: меня угощали — нужно отблагодарить. Днем их, скорее всего, нет. Передам через соседей.
   Я сразу узнал, где поворачивать. Когда меня сюда привели, я не был пьян и хорошо запомнил расположение двора. Вон та лестница. Я, как тогда это сделал мужчина, бесшумно поднялся наверх.
   Идя сюда, я беспокойно надеялся, что дом исчез и найти его невозможно. Но вот передо мной явственно тянулся коридор второго этажа, дверь в ту квартиру открыта. Ее подпирало синее мусорное ведро, убери его — и дверь захлопнется. Вряд ли они ее заранее открыли, дожидаясь моего прихода. Пожалуй, проветривают.
   Как бы ни пытался бесшумно взобраться по лестнице, шаги непременно отдаются в каждой квартире. Раз уж поднялся, стоять до бесконечности не годится. Меня будто кто-то подтолкнул — я энергично подошел к самой дальней двери и постучал.
   — Добрый день.
   И сразу, съежившись, заглянул внутрь.
   — О, пришел?
   Мать. Молодая мама одна, сидя за столиком, вращала рукоять какой-то пластмассовой емкости.
   — Прошу прощения за внезапность...
   — Ничего страшного. У нас и телефона-то нет. Все приходят внезапно.
   Она говорила, а сама продолжала крутить ручку.
   — Жара... целыми днями.
   — Да уж.
   Странная пластмассовая емкость.
   — Что это... такое? — Я вошел в комнату. Меня всегда считали стеснительным, но сюда я зашел естественно, будто к себе домой.
   — Мороженое делаю.
   — Да ну?
   — Покупное — оно все какое-то слишком сладкое.
   — Первый раз вижу такой агрегат.
   — Его сейчас рекламируют.
   Нет, это не мама. В начале пятидесятых таких аппаратов быть не могло. Эта женщина и впрямь живет в современном мире.
   — Снимай штаны.
   — Зачем?
   — Помнутся.
   — Да ладно.
   Вот бы я пришел в дом к людям и начал снимать штаны один на один перед полузнакомой женщиной.
   — Ну тогда хотя бы верх?
   — Верх... тоже не могу.
   — Почему?
   — Там одна майка.
   — Так и ладно. Кого стесняться?
   — Да я не стесняюсь.
   — Покрути.
   — Что?
   — Вот эту штуку... вот так... да, да, вот так.
   И я уже начал вместо нее крутить ручку мороженицы.
   — Я вытру салфеткой.
   Она достала из коробки в углу аккуратно сложенное полотенце и пошла его смочить.
   — Чуть не забыл: вот печенье и сакэ.
   — Спасибо. Мог бы не беспокоиться.
   — Да, но... в прошлый раз... такое угощение.
   — Весело было. В тот вечер.
   — Точно. А где отец?
   Я спросил как ни в чем ни бывало. Бездетным супругам говорить «отец» нелепо, но она ничуть не смутилась.
   — Сегодня вышел в первую смену. Работает до семи. Значит, вернется где-то в восемь.
   — В восемь — это рано?
   — Вообще-то ресторан закрывается в два.
   Она хотела было протереть мне лицо влажным полотенцем, но я инстинктивно дернулся.
   — Сиди смирно. — Будто ребенка приструнила.
   Пока я крутил ручку, она вытерла мне лицо, шею...
   — Выходит, что и в три возвращается?
   — Легко идет?
   — Что?
   — Крути, крути.
   — Ага.
   — Можешь не давить изо всех сил.
   — А где ресторан?
   — На Синтоми-тё.
   — Далековато.
   — Еще недавно работал здесь же — в Асакуса. Но недолго. Как только становится неинтересно — бросает.
   — Вот как?
   — Мастер-то он хороший. Когда стоит за стойкой, сырье зря не портит, суси выходят ладные, сам любит чистоту, лицом не промах, с клиентом работать умеет, чего не знает — не скрывает. Тут уж ничего не скажешь.
   — А-а.
   Выполоскала в раковине полотенце.
   — Одно плохо: чуть надоедает — на месте не сидит. Глядишь, уже и бросил.
   — Вот как?
   Я к тому времени отца уже начал идеализировать, но когда услышал о таком, вдруг спохватился: «Стоп, это не об отце, а о муже этой женщины. Путать нельзя».
   — Ресторанчиков суси-то много. Если вступил в Союз поваров, работа сразу найдется. Вот он и рад. Терпеть не может мастеров, которые говорят, что на суси костьми ложатся. И держится от престижных ресторанов подальше.
   — Хватало бы на жизнь...
   — На жизнь-то хватает, но лучше вот этой квартиры позволить себе уже не можем. Я-то ладно, мечтам предела нет. Жили бы душа в душу — и то хорошо.
   — Верно.
   — Пиво будешь?
   — Нет, спасибо.
   Еще не хватало — выпивать с самого обеда, к тому же в отсутствие хозяина.
   — Ладно тебе скромничать. В тот вечер тоже стеснялся: «нет, спасибо», «уже достаточно». А поставили на стол — пил как миленький. — И с этими словами она откупорила бутылку.
   В конечном итоге пить придется. Я подумал: растечется алкоголь по жилам — удивляться уже будет нечему.
   Случайно познакомился с общительным человеком, который пригласил меня к себе домой. Жена была не против — выпили втроем и расстались. С некоторыми людьми такое случается нередко. Я сам, как человек сентиментальный, наслоил на них отца и мать. Убери навороты — удостоверяться будет не в чем.
   Женщина. На руках под аккуратным летним платьем в розовую полоску заметны укусы комаров. Умершая мать не может так явственно возродиться. Умерший отец, зная, что я приду, не стал бы работать до семи в ресторанчике суси на Синтоми-тё. Мне осталось лишь втайне признаться в собственной слабости: я пошел на поводу у сумасбродных мыслей.
   — Мне очень, — сказал я, — очень приятно было в тот вечер... Вот и зашел поблагодарить.
   — Мы думали, ты это сделаешь раньше.
   Она подлила мне пива. Я мельком взглянул на профиль и опять похолодел — ну до чего похожа.
   Но разве не странно, что наедине с тридцатилетней женщиной у меня не возникает никаких... помыслов? Нет, даже не так. Она изумительно похожа на мать, и это естественным образом сдерживает влечение.
   Однако что будет, когда вернется ее муж? Помогут мне уверения в отсутствии даже мысли об этом лишь из-за того, что она так похожа на мою покойную маму?
   Нет, не помогут. Нужно уходить. Нельзя было так долго баловать себя пивом. Нельзя становиться поводом для ссоры между этими людьми. «Ну, мне пора», — хотел сказать я, но проглотил слова. Поймал себя на мысли: «Вернусь — и что дальше? Опять не буду находить себе места». Вместе с тем я понимал: нелепо отказываться от общения с этими людьми, так сильно похожими на моих родителей.
   Но я же приехал сюда специально. Ладно, поинтересуюсь только одним. Тем, ради чего и ехал.
   — Погрызешь огурец? — спросила женщина.
   — Нет, спасибо, уже...
   — Что «уже»?
   — Пойду.
   — Ты ведь только пришел.
   — Дела. Приеду в другой раз. Передайте привет.
   — Ты что, серьезно?
   — К сожалению...
   — На телевидение?
   — Да, в район Акасака.
   — Думала, поужинаем втроем...
   — Нет, я на самом деле зашел только поблагодарить... А вы меня вот — пивом напоили...
   — Не говори глупостей.
   Я нарочито почтительно поклонился, словно чужому человеку, и встал.
   — Отец расстроится.
   — Приеду в другой раз.
   И уже совсем было раскрыл рот, чтобы произнести то, что собирался. Но при этом весь съежился.
   — Говорили, тайфун ожидается, а он куда-то подевался, — сказала за моей спиной женщина, пока я обувался. Материнским голосом сказала.
   — Извините, — решившись, начал я, — за странный вопрос...
   — Какой?
   — Фамилию... вашу не знаю — нигде нет бирки.
   — Ты чего такое говоришь? Разумеется, Харада, — как ни в чем не бывало произнесла женщина мою фамилию и улыбнулась. — Ты поди перегрелся. Покажи мне еще детей, которые спрашивают фамилию у собственных родителей.
   Повисла пауза — не больше мгновения, необходимого, чтобы занесенная огромная кувалда ухнула по даже не пытающейся уклониться голове. И уже в следующий миг она меня сразила.
   — Да, хе-хе, действительно... — Казалось, я задохнулся. Но уже не оборачивался. — Ну, ладно.
   — Мы тебя ждем.
   — Ага.
   — Береги себя.
   — До свидания.
   Я старался идти обычной походкой, но меня стремительно охватил ужас. Ступив на железную лестницу, я с каждой ступенькой принялся ускоряться и, выскакивая из переулка на дорогу, уже бежал. Из всех клеток моего тела, казалось, фонтанами били страх и волнение.
   «Боже! О боже!» — кричал внутренний голос. Я — атеист, но в этот момент хотелось молиться хоть кому.
   Я поймал такси.
   Но тут же извинился и выскочил из машины.
   Страшно оказаться в замкнутом пространстве наедине с таксистом. Тот тронулся и обернулся — мне показалось, что у него лицо отца.
   — Что, ужастиков насмотрелся?
   Я понял, что на меня смотрят. И показывают пальцами.
   Я поспешил к метро Таварамати. На бегу тревожно обернулся — вдруг меня догоняет мать.
   Но ничего такого, разумеется, не произошло.

Глава 7

   Смеркалось, лил проливной дождь.
   Я сидел в баре на верхнем этаже высотной гостиницы и разглядывал отблески молний. Дождь как из ведра, и если бы не сверкавшие за окном молнии, казалось бы, что стекло непрозрачно. Меня слегка раздражало, что вспышки расплывчатые: хотелось разбить это гигантское стекло и насладиться яркостью света, жалящего небеса. Хотелось держаться подальше от мрака непрозрачности и неопределенности. Хотелось светлого и чистого, отчетливо сфокусированного мира. Я избегал подземных баров, баров без окон, и сюда пришел в поисках просвета. Но и здесь меня с каждой минутой все больше окутывал мрак надвигавшейся ночной грозы.
   При этом страшно было возвращаться в одинокую квартиру. Хотя квартира здесь ни при чем. Бояться нужно не ее, а себя. И я это понимал.
   Но не мог с собой ничего поделать: я не хотел, чтобы галлюцинация — появление тех давно умерших двоих в их прижизненном облике — рассеялась.
   Хотя у меня не было ощущения, что это галлюцинация. Мать словно перевоплотилась в другого — реального, как стоящий передо мной бокал, — живого человека. Ну как после этого считать ее галлюцинацией? А то пиво? Его хмель не сразу выветрился из моей головы.
   Я не мог просто вычеркнуть галлюцинацию из сознания, излечиться от нее. И только под селезенкой блуждало ощущение собственного бессилия. Нечего и говорить: то, что я в двенадцать лет остался круглым сиротой, не могло не повлиять на мой характер. Но даже при живых и здоровых родителях дети обрастают недостатками, и в этом смысле, считал я, все равны. Разница лишь в том, как человек, повзрослев, с ними справляется. Для меня вопрос этот был давно решенным, а потому я не подозревал, что меня застигнут врасплох, да еще таким образом. Эта иллюзия, пожалуй, восполняет все, чего не хватало мне после утраты родителей, но я мысленно старался себя убедить, что в этом смысле не голоден. Однако с ними на меня спускался покой, и я четко понимал — подсознательно такая любовь мне очень необходима. И она воплотилась в иллюзию на фоне вереницы одиноких дней после развода. Вполне реалистичное объяснение, соответствует нынешнему здравому смыслу. Но если честно, я не ощущаю ни единой капли пролитого света.