Страница:
Откуда ни возьмись, рядом оказалась Кей. В зеркале мы стояли рядом и смотрели друг на друга.
— Ну, есть под глазами мешки, но они и раньше были. Для сорокавосьмилетнего городского жителя у меня нормальный цвет лица.
— Ну-ну, — сказала Кей. — Вчера видела тебя. Когда ты возвращался домой.
— Я хотел посмотреть на твое окно.
— Но было темно?
— Подумал, еще не вернулась.
— Я часто смотрю из окна. Стыдно признаться. Доказательство одиночества.
— Могла бы окликнуть.
— Испугалась.
— Меня?
— Ты был такой бледный.
— Э-э, постой — да ты посмотри на мое отражение! Бледный, говоришь? Допустим, я не такой загорелый, как сёрфер. Но я всегда такой. Я ничуть не устал. И хватит обо мне беспокоиться. Перестань меня пугать.
— Выходит, — начала Кей, и в ее глазах загорелась убежденность, — выходит, тебе просто это не видно. Неужели ты не замечаешь, как осунулся?
— Где ты видишь? Осунулся... Сама полупрозрачная, — повысил я голос на отражение Кей в зеркале. — Чего я, по-твоему, не вижу? Смотри, вот — поднял правую руку и опустил, дотронулся до твоего плеча, левой рукой зажал нос и показал язык. Если даже видно не это, что я тогда сейчас вижу?
— Не паясничай. — Глаза Кей стали такими серьезными, что я опешил.
— Я не паясничаю, но и морочиться не хочу. Я сейчас полон энергии. И эта энергия требует тебя.
Я ее поцеловал. Она немного посопротивлялась, будто хотела что-то сказать, но тут же расслабилась. Затем отстранилась и спросила:
— Ничего не было? Странного?
— В смысле, смешного? — прекрасно ее понимая, спросил я. Подумал, что расскажи я ей о родителях, поймет все буквально, разволнуется, посчитает их за злых духов. Мне их не хотелось терять, вовсе не нужно их изгонять никуда.
— Так было или нет?
— Не было. Ничего такого на ум не приходит.
— Ведь врешь?
— С чего ты взяла?
— По глазам видно — ты врать не умеешь.
— Правильно, посмотрят на тебя таким взглядом — начнешь извиняться даже за то, что не врал.
— Не скрывай. Судя по всему, это очень серьезно. Я чувствую.
— Я рад.
— Не увиливай.
— Не думал, что ты будешь так за меня волноваться.
— А как еще? Или я неправа?
— В смысле?
Кей на мгновенье замялась, ее взгляд ненадолго разминулся с моим. Но глаза вновь загорелись, и она сказала:
— Я думала, ты мой любовник.
— Я тоже. Только...
— Что «только»?
— У меня так на это смотреть не получится.
— Почему?
— Я старше тебя на пятнадцать лет.
— Хочешь сказать, что тридцатитрехлетняя женщина слишком для тебя молода? Обрадовал. Хотя я не идеальна. Так что можешь не скромничать. Ну что — будешь моим любовником?
— Буду.
— И поцелуешь меня где-нибудь в другом месте?
Однако мы еще раз поцеловались около раковины и перешли в гостиную.
Я хотел выбросить из головы свою бледность. Однако едва начал ласкать Кей, не притрагиваясь к ее груди, как она напряглась и сказала:
— Не скрывай.
— Я не скрываю.
— Тогда ответь на один вопрос. Не хочу тебя беспокоить. Ты что, правда не видел в зеркале, как осунулся?
— Мало кто в сорок восемь лет совсем не чувствует усталости.
— Под глазами черные круги, щеки ввалились, — сказала Кей, глядя на меня.
Я замолчал. Затем посмотрел на Кей.
— Ты и сейчас такой. И в зеркале был таким же.
Я вспомнил одно произведение, в котором здоровому человеку все вокруг говорили, что он болен. До тех пор, пока он и впрямь не заболел. Не думаю, что Кей добивается подобного. Однако я сам не видел у себя никаких кругов и впалостей. Наоборот, мне казалось, что я слегка располнел. В таком случае кто-то из нас видит ирреальность. Большинство — на стороне Кей: продюсеру я тоже показался нездоровым.
Пока я размышлял, Кей тоже сидела не шелохнувшись. Будто под стать мне.
Под селезенкой опять зашевелился страх.
Если на самом деле я выгляжу не так, как в зеркале, то как мне увидеть свой истинный облик? Неужели такая дурацкая ситуация может возникнуть? Но она возникла — более того, что бы ни произошло в дальнейшем, я не могу это отрицать только из-за того, что она противоречит здравому смыслу.
— Расскажу, — сказал я. — Расскажу, только не пойми неправильно.
Кей молча кивнула.
— У меня осталось только ощущение счастья. Да, возможно, я истощен. Но в сравнении с тем другим, что может подорвать мои силы, пожалуй, серьезно беспокоиться тебе не о чем. Не стану отрицать — история прямо-таки нереальная. Для меня будет наукой.
И я начал рассказ с той ночи, когда случайно встретился в театре с отцом. По лицу Кей было видно, что она мне верит. А может, просто прятала лицо, опасаясь, что я перестану рассказывать. Но даже так я не сомневался в ее искренности.
Хотя какие мы любовники? Были-то вместе всего несколько раз. И все же меня тронуло ее чистое желание все выяснить. Может показаться беспечным, но кажется, я влюбился.
Я поймал себя на мысли: ведь и впрямь мною долго никто не интересовался. Нет, я не ропщу. Так же долго и меня никто не интересовал, ничего не поделаешь — люди отвечали мне взаимностью. Но к моему стыду, внимание Кей было для меня сродни глотку воды, льющемуся в ссохшееся от жажды горло.
Почему? Ведь еще вчера я купался в восхищении и ласке отца и матери.
Стыдно мне было перед самим собой: где-то я понимал, что это — нереальность, а вот любовь Кей — самая что ни есть действительность.
Вернувшись прошлой ночью домой, я попробовал сыграть в игру, которой меня научил отец. Взаимоотношение карт и луны совпадало с объяснением этой игры в энциклопедии.
И чем дальше я рассказывал Кей об Асакуса, тем больше склонялся к мысли, что отец и мать — существа нездешние.
Глава 10
Глава 11
— Ну, есть под глазами мешки, но они и раньше были. Для сорокавосьмилетнего городского жителя у меня нормальный цвет лица.
— Ну-ну, — сказала Кей. — Вчера видела тебя. Когда ты возвращался домой.
— Я хотел посмотреть на твое окно.
— Но было темно?
— Подумал, еще не вернулась.
— Я часто смотрю из окна. Стыдно признаться. Доказательство одиночества.
— Могла бы окликнуть.
— Испугалась.
— Меня?
— Ты был такой бледный.
— Э-э, постой — да ты посмотри на мое отражение! Бледный, говоришь? Допустим, я не такой загорелый, как сёрфер. Но я всегда такой. Я ничуть не устал. И хватит обо мне беспокоиться. Перестань меня пугать.
— Выходит, — начала Кей, и в ее глазах загорелась убежденность, — выходит, тебе просто это не видно. Неужели ты не замечаешь, как осунулся?
— Где ты видишь? Осунулся... Сама полупрозрачная, — повысил я голос на отражение Кей в зеркале. — Чего я, по-твоему, не вижу? Смотри, вот — поднял правую руку и опустил, дотронулся до твоего плеча, левой рукой зажал нос и показал язык. Если даже видно не это, что я тогда сейчас вижу?
— Не паясничай. — Глаза Кей стали такими серьезными, что я опешил.
— Я не паясничаю, но и морочиться не хочу. Я сейчас полон энергии. И эта энергия требует тебя.
Я ее поцеловал. Она немного посопротивлялась, будто хотела что-то сказать, но тут же расслабилась. Затем отстранилась и спросила:
— Ничего не было? Странного?
— В смысле, смешного? — прекрасно ее понимая, спросил я. Подумал, что расскажи я ей о родителях, поймет все буквально, разволнуется, посчитает их за злых духов. Мне их не хотелось терять, вовсе не нужно их изгонять никуда.
— Так было или нет?
— Не было. Ничего такого на ум не приходит.
— Ведь врешь?
— С чего ты взяла?
— По глазам видно — ты врать не умеешь.
— Правильно, посмотрят на тебя таким взглядом — начнешь извиняться даже за то, что не врал.
— Не скрывай. Судя по всему, это очень серьезно. Я чувствую.
— Я рад.
— Не увиливай.
— Не думал, что ты будешь так за меня волноваться.
— А как еще? Или я неправа?
— В смысле?
Кей на мгновенье замялась, ее взгляд ненадолго разминулся с моим. Но глаза вновь загорелись, и она сказала:
— Я думала, ты мой любовник.
— Я тоже. Только...
— Что «только»?
— У меня так на это смотреть не получится.
— Почему?
— Я старше тебя на пятнадцать лет.
— Хочешь сказать, что тридцатитрехлетняя женщина слишком для тебя молода? Обрадовал. Хотя я не идеальна. Так что можешь не скромничать. Ну что — будешь моим любовником?
— Буду.
— И поцелуешь меня где-нибудь в другом месте?
Однако мы еще раз поцеловались около раковины и перешли в гостиную.
Я хотел выбросить из головы свою бледность. Однако едва начал ласкать Кей, не притрагиваясь к ее груди, как она напряглась и сказала:
— Не скрывай.
— Я не скрываю.
— Тогда ответь на один вопрос. Не хочу тебя беспокоить. Ты что, правда не видел в зеркале, как осунулся?
— Мало кто в сорок восемь лет совсем не чувствует усталости.
— Под глазами черные круги, щеки ввалились, — сказала Кей, глядя на меня.
Я замолчал. Затем посмотрел на Кей.
— Ты и сейчас такой. И в зеркале был таким же.
Я вспомнил одно произведение, в котором здоровому человеку все вокруг говорили, что он болен. До тех пор, пока он и впрямь не заболел. Не думаю, что Кей добивается подобного. Однако я сам не видел у себя никаких кругов и впалостей. Наоборот, мне казалось, что я слегка располнел. В таком случае кто-то из нас видит ирреальность. Большинство — на стороне Кей: продюсеру я тоже показался нездоровым.
Пока я размышлял, Кей тоже сидела не шелохнувшись. Будто под стать мне.
Под селезенкой опять зашевелился страх.
Если на самом деле я выгляжу не так, как в зеркале, то как мне увидеть свой истинный облик? Неужели такая дурацкая ситуация может возникнуть? Но она возникла — более того, что бы ни произошло в дальнейшем, я не могу это отрицать только из-за того, что она противоречит здравому смыслу.
— Расскажу, — сказал я. — Расскажу, только не пойми неправильно.
Кей молча кивнула.
— У меня осталось только ощущение счастья. Да, возможно, я истощен. Но в сравнении с тем другим, что может подорвать мои силы, пожалуй, серьезно беспокоиться тебе не о чем. Не стану отрицать — история прямо-таки нереальная. Для меня будет наукой.
И я начал рассказ с той ночи, когда случайно встретился в театре с отцом. По лицу Кей было видно, что она мне верит. А может, просто прятала лицо, опасаясь, что я перестану рассказывать. Но даже так я не сомневался в ее искренности.
Хотя какие мы любовники? Были-то вместе всего несколько раз. И все же меня тронуло ее чистое желание все выяснить. Может показаться беспечным, но кажется, я влюбился.
Я поймал себя на мысли: ведь и впрямь мною долго никто не интересовался. Нет, я не ропщу. Так же долго и меня никто не интересовал, ничего не поделаешь — люди отвечали мне взаимностью. Но к моему стыду, внимание Кей было для меня сродни глотку воды, льющемуся в ссохшееся от жажды горло.
Почему? Ведь еще вчера я купался в восхищении и ласке отца и матери.
Стыдно мне было перед самим собой: где-то я понимал, что это — нереальность, а вот любовь Кей — самая что ни есть действительность.
Вернувшись прошлой ночью домой, я попробовал сыграть в игру, которой меня научил отец. Взаимоотношение карт и луны совпадало с объяснением этой игры в энциклопедии.
И чем дальше я рассказывал Кей об Асакуса, тем больше склонялся к мысли, что отец и мать — существа нездешние.
Глава 10
Пока я был женат, все, что я делал, хоть в чем-то имело отношение к жене. Даже в ту пору, когда она меня ничем не стесняла, я ощущал себя виновным перед ней. Но и какое-то время после развода я не мог избавиться от этого чувства. И вот однажды я вспомнил это ошеломляющее чувство свободы — когда сообразил, что моими делами уже давно никто не интересуется.
На следующий день я почувствовал, как во мне снова оживает то же стеснение, что и в годы семейной жизни. Будто я собираюсь что-то сделать втайне.
Втайне от Кей я подумывал съездить в Асакуса.
— Обещай, — говорила мне она, — что больше ни за что не поедешь.
Под напором ее логики возражать я не мог.
Отец и мать — хоть и не злые и не вредные, но все же — давно мертвые существа. Появление мертвецов само по себе вполне может привести к коренному нарушению жизненного уклада, так что в этом смысле я понимал настроение Кей, пытавшейся этого не допустить.
Но что касается родителей, я никак не мог признать, что они желают мне зла.
— Хороши родители. Ты весь истощен. Глаза ввалились так, что люди ахают.
Стоя на следующий день перед зеркалом, я не видел в себе никаких перемен.
— Поверь мне, — несколько раз повторила Кей, — на тебе лица нет.
Так бывает, я знаю: заметное постороннему глазу запустение сам человек не видит. Это поучительно, но не хотелось доверять зеркалу роль пророка.
— Покажи, — обращался я к зеркалу, — покажи мой истинный облик.
Но зеркало неизменно отражало лишь мою фигуру, полную жизненных сил. И мне хотелось во что бы то ни стало хотя бы один последний раз встретиться с отцом и матерью.
В ответ на родительское «приходи опять», «да поскорее» я ответил: «Да, конечно». Ну как я мог после этого их бросить? Я представил, как они горюют в своей квартирке в Асакуса, хотя при желании могут и ко мне в гости приехать. Бросить их двоих, не попрощавшись, — прием эгоистической самозащиты. Какая разница, если я осунусь еще немного? И вообще — так ли необходимо беспокоиться за свою жизнь, брось я их двоих? Можно возразить: а Кей, а ее любовь? Так-то оно так, но я уже не могу доверять любви между мужчиной и женщиной.
Как и родительской любви. Но родители продолжают жить только для меня. Кажется, они — существа такие беспомощные, что отвернись я, и останется им лишь исчезнуть. Можно хотя бы попрощаться.
Поэтому вечером я предал Кей.
Потратив большую часть дня на план второй части, я позвонил Кей, убедился, что ее дома нет, и засобирался в дорогу. Но даже так мне показалось, что она откуда-то за мной наблюдает. Как бы прогоняя из головы эту мысль, я сказал самому себе: «А не поесть ли мне чего-нибудь вкусненького?» — и вышел в коридор.
Кей сейчас наяривает по клавишам компьютера в своей бухгалтерии продовольственной фирмы где-то на Цукидзи, и вряд ли может взять отгул специально, чтобы за мной наблюдать. К тому же я позвонил и удостоверился, что дома ее нет. Теперь можно не трястись, когда откроются двери лифта. Выйдя на улицу, можно не пытаться проскочить незамеченным под окнами. Но на самом деле я выскользнул на проспект именно в таком настроении — будто сбегал с уроков.
На удивление, потребовалось немало душевных сил, чтобы нарушить данное Кей обещание. А это значит, я люблю ее больше, чем мне кажется. Развалившись на сиденье спешащего в Асакуса такси, я вспоминал истовые, серьезные глаза Кей и ее белую попку.
— Отец, Хидэо, — крикнула наверху мать, едва я ступил ногой на лестницу. Поднял голову: она собиралась в магазин, весело кивнула мне и тут же скрылась из виду. Лишь ее голос слышался: — Хидэо пришел, отец.
Я хотел было сказать, что кричать не стоит, будут ругаться соседи, — но я даже не знал, слышат ли они этот голос.
Поднялся на второй этаж. Мать стояла перед дверью квартиры, лицо расплылось в улыбке:
— Ну, заходи.
— Здравствуй, — улыбнулся и я.
— Я это... схожу пока в магазин. Отец дома.
Разойдясь с матерью, я заглянул в комнату — отец развалился там на полу, обмахивая себя веером.
— Ага.
— Здравствуй.
— Будешь? Пивка-то?
Он шустро поднялся и распахнул холодильник.
— Потом, за едой.
— Да брось ты! Я с обеда лежу терплю. Мамашка бурчит, я дую сплошную воду, а от одной мысли о пивке все в животе урчит.
Показывали школьный бейсбол. Мы сидели перед телевизором, скрестив ноги, и пили пиво.
— С кем-нибудь играл?
— Во что?
— В карты.
— Не было времени.
— Тебе столько лет, а по-прежнему весь в делах. Постареешь, играть станет неинтересно.
— Давай сегодня поиграем в «ойтёкабу».
— Ладно, раз обещал. Кому скажешь — стыдоба да и только: единственный сын дожил до таких лет, а в карты не может. И красней за тебя потом.
Затем отец преподал мне увлекательный урок шулерства: показал «зеркало», «извлечение карты», «втирание», «сброс карты», «подглядывание». Когда вернулась мать, на полу стояло уже три пустые бутылки.
— Закажи что-нибудь с доставкой, мать.
— Да я тут всего накупила.
Я немного захмелел и, покраснев, улыбнулся матери. Враки все это. Ничего она не купила. Разыгрывает для меня спектакль.
— Стой, погоди, мама. Давай, действительно, закажи что-нибудь и поиграем в «ойтёкабу».
— В кого он такой уродился? Весь в папашку.
— Ну и что в этом плохого? На то он и родной сын, — сказал отец.
— Точно, закажем угря. Я угощаю. Не переживайте, зарабатываю достаточно.
— Тогда я схожу.
— Только не туда, — сказал отец. — Лучше в тот, что напротив «Кацумаса».
— Точно, зачем нам унагидон [15]? Если заказывать, то жареную печеночку, да самого угря и на вертеле, к нему супчику, ну, и рис, — подражая отцу, попробовал капризно сказать я.
Мать лишь весело заметила:
— Помечтайте там, на пару, — и замолчала. Заказав еду, она вернулась, и мы принялись играть в карты. Они оба играли быстро и умело.
— Чего копаешься, ну, скоро ты? Может, лучше составишь? Чего шепчешь, говори громче, нужно тебе или нет... — Они разошлись не на шутку, забыв, с кем играют. Я поражался: мать беззаботно и вместе с тем уверенно пользовалась карточным жаргоном. Вся такая ладная, энергичная женщина.
Отец ел угря и проникновенно говорил:
— Были б мы живы, разве бы так жили. Да-а, ничего не поделаешь...
— Да и не годится учить картам двенадцатилетнего мальчика, — вторила ему мать.
— Только, как бы это сказать, цель человеческой жизни, моего бытия...
— Мудреные ты слова говоришь.
— Помолчи! Можно подумать, я не читал этих ученых книжек. Я далек от этого, но пока еще разбираюсь, что хорошо, а что — плохо.
— Тогда говори нормально, как обычно.
— Я же так, чтобы ему было понятнее. Передо мной каждый день проходит масса народа. Не буду я говорить — не будет и работы. Мастера сусей тем и отличаются от поваров «хранцусской» кухни. Это у тех главное, чтобы вкусно было — бродят по кухне важные, как гуси. А тут каждый день на глазах у клиента — в каком-то смысле как главный актер: и исполнитель тебе, и повар, и вместе с тем продавец, иначе кто ж будет за тебя торговать. Думаешь, можно так работать без отдыха? Нервы-то на пределе.
— Что, правда?
— Видишь, жены они все такие. Только и могут фыркать.
В разговоре со мной они не выбирали выражений. И вместе с тем было заметно — они от всей души радовались тому, что я с ними. Прямо-таки веселились. И я не смог им сказать, что больше сюда не приду. Мы вместе опять вышли на Международную улицу, и они опять посадили меня в такси в хорошем расположении духа.
— Приходи опять.
— Мы ждем.
На следующий день я почувствовал, как во мне снова оживает то же стеснение, что и в годы семейной жизни. Будто я собираюсь что-то сделать втайне.
Втайне от Кей я подумывал съездить в Асакуса.
— Обещай, — говорила мне она, — что больше ни за что не поедешь.
Под напором ее логики возражать я не мог.
Отец и мать — хоть и не злые и не вредные, но все же — давно мертвые существа. Появление мертвецов само по себе вполне может привести к коренному нарушению жизненного уклада, так что в этом смысле я понимал настроение Кей, пытавшейся этого не допустить.
Но что касается родителей, я никак не мог признать, что они желают мне зла.
— Хороши родители. Ты весь истощен. Глаза ввалились так, что люди ахают.
Стоя на следующий день перед зеркалом, я не видел в себе никаких перемен.
— Поверь мне, — несколько раз повторила Кей, — на тебе лица нет.
Так бывает, я знаю: заметное постороннему глазу запустение сам человек не видит. Это поучительно, но не хотелось доверять зеркалу роль пророка.
— Покажи, — обращался я к зеркалу, — покажи мой истинный облик.
Но зеркало неизменно отражало лишь мою фигуру, полную жизненных сил. И мне хотелось во что бы то ни стало хотя бы один последний раз встретиться с отцом и матерью.
В ответ на родительское «приходи опять», «да поскорее» я ответил: «Да, конечно». Ну как я мог после этого их бросить? Я представил, как они горюют в своей квартирке в Асакуса, хотя при желании могут и ко мне в гости приехать. Бросить их двоих, не попрощавшись, — прием эгоистической самозащиты. Какая разница, если я осунусь еще немного? И вообще — так ли необходимо беспокоиться за свою жизнь, брось я их двоих? Можно возразить: а Кей, а ее любовь? Так-то оно так, но я уже не могу доверять любви между мужчиной и женщиной.
Как и родительской любви. Но родители продолжают жить только для меня. Кажется, они — существа такие беспомощные, что отвернись я, и останется им лишь исчезнуть. Можно хотя бы попрощаться.
Поэтому вечером я предал Кей.
Потратив большую часть дня на план второй части, я позвонил Кей, убедился, что ее дома нет, и засобирался в дорогу. Но даже так мне показалось, что она откуда-то за мной наблюдает. Как бы прогоняя из головы эту мысль, я сказал самому себе: «А не поесть ли мне чего-нибудь вкусненького?» — и вышел в коридор.
Кей сейчас наяривает по клавишам компьютера в своей бухгалтерии продовольственной фирмы где-то на Цукидзи, и вряд ли может взять отгул специально, чтобы за мной наблюдать. К тому же я позвонил и удостоверился, что дома ее нет. Теперь можно не трястись, когда откроются двери лифта. Выйдя на улицу, можно не пытаться проскочить незамеченным под окнами. Но на самом деле я выскользнул на проспект именно в таком настроении — будто сбегал с уроков.
На удивление, потребовалось немало душевных сил, чтобы нарушить данное Кей обещание. А это значит, я люблю ее больше, чем мне кажется. Развалившись на сиденье спешащего в Асакуса такси, я вспоминал истовые, серьезные глаза Кей и ее белую попку.
* * *
— Отец, Хидэо, — крикнула наверху мать, едва я ступил ногой на лестницу. Поднял голову: она собиралась в магазин, весело кивнула мне и тут же скрылась из виду. Лишь ее голос слышался: — Хидэо пришел, отец.
Я хотел было сказать, что кричать не стоит, будут ругаться соседи, — но я даже не знал, слышат ли они этот голос.
Поднялся на второй этаж. Мать стояла перед дверью квартиры, лицо расплылось в улыбке:
— Ну, заходи.
— Здравствуй, — улыбнулся и я.
— Я это... схожу пока в магазин. Отец дома.
Разойдясь с матерью, я заглянул в комнату — отец развалился там на полу, обмахивая себя веером.
— Ага.
— Здравствуй.
— Будешь? Пивка-то?
Он шустро поднялся и распахнул холодильник.
— Потом, за едой.
— Да брось ты! Я с обеда лежу терплю. Мамашка бурчит, я дую сплошную воду, а от одной мысли о пивке все в животе урчит.
Показывали школьный бейсбол. Мы сидели перед телевизором, скрестив ноги, и пили пиво.
— С кем-нибудь играл?
— Во что?
— В карты.
— Не было времени.
— Тебе столько лет, а по-прежнему весь в делах. Постареешь, играть станет неинтересно.
— Давай сегодня поиграем в «ойтёкабу».
— Ладно, раз обещал. Кому скажешь — стыдоба да и только: единственный сын дожил до таких лет, а в карты не может. И красней за тебя потом.
Затем отец преподал мне увлекательный урок шулерства: показал «зеркало», «извлечение карты», «втирание», «сброс карты», «подглядывание». Когда вернулась мать, на полу стояло уже три пустые бутылки.
— Закажи что-нибудь с доставкой, мать.
— Да я тут всего накупила.
Я немного захмелел и, покраснев, улыбнулся матери. Враки все это. Ничего она не купила. Разыгрывает для меня спектакль.
— Стой, погоди, мама. Давай, действительно, закажи что-нибудь и поиграем в «ойтёкабу».
— В кого он такой уродился? Весь в папашку.
— Ну и что в этом плохого? На то он и родной сын, — сказал отец.
— Точно, закажем угря. Я угощаю. Не переживайте, зарабатываю достаточно.
— Тогда я схожу.
— Только не туда, — сказал отец. — Лучше в тот, что напротив «Кацумаса».
— Точно, зачем нам унагидон [15]? Если заказывать, то жареную печеночку, да самого угря и на вертеле, к нему супчику, ну, и рис, — подражая отцу, попробовал капризно сказать я.
Мать лишь весело заметила:
— Помечтайте там, на пару, — и замолчала. Заказав еду, она вернулась, и мы принялись играть в карты. Они оба играли быстро и умело.
— Чего копаешься, ну, скоро ты? Может, лучше составишь? Чего шепчешь, говори громче, нужно тебе или нет... — Они разошлись не на шутку, забыв, с кем играют. Я поражался: мать беззаботно и вместе с тем уверенно пользовалась карточным жаргоном. Вся такая ладная, энергичная женщина.
Отец ел угря и проникновенно говорил:
— Были б мы живы, разве бы так жили. Да-а, ничего не поделаешь...
— Да и не годится учить картам двенадцатилетнего мальчика, — вторила ему мать.
— Только, как бы это сказать, цель человеческой жизни, моего бытия...
— Мудреные ты слова говоришь.
— Помолчи! Можно подумать, я не читал этих ученых книжек. Я далек от этого, но пока еще разбираюсь, что хорошо, а что — плохо.
— Тогда говори нормально, как обычно.
— Я же так, чтобы ему было понятнее. Передо мной каждый день проходит масса народа. Не буду я говорить — не будет и работы. Мастера сусей тем и отличаются от поваров «хранцусской» кухни. Это у тех главное, чтобы вкусно было — бродят по кухне важные, как гуси. А тут каждый день на глазах у клиента — в каком-то смысле как главный актер: и исполнитель тебе, и повар, и вместе с тем продавец, иначе кто ж будет за тебя торговать. Думаешь, можно так работать без отдыха? Нервы-то на пределе.
— Что, правда?
— Видишь, жены они все такие. Только и могут фыркать.
В разговоре со мной они не выбирали выражений. И вместе с тем было заметно — они от всей души радовались тому, что я с ними. Прямо-таки веселились. И я не смог им сказать, что больше сюда не приду. Мы вместе опять вышли на Международную улицу, и они опять посадили меня в такси в хорошем расположении духа.
— Приходи опять.
— Мы ждем.
Глава 11
В такси по дороге домой я думал о тактичности родителей. Похоже, они говорили все, что хотели, но при этом ни разу не попытались напроситься ко мне в гости. Мне это казалось грустным, а с другой стороны, терзала совесть — я и сам их не приглашал. Вместе с тем, существовала некая граница между реальностью и ирреальностью, мы втроем интуитивно догадывались об этом, и старались эту границу не пересекать.
Затем я вспомнил о сыне — о Сигэки.
Слово «вспомнил» может показаться кощунственным. Сын с самого развода чурался меня, воротил лицо, во всем принимал сторону матери. Как я ни пытался с ним заговорить, ответа не добился. При этом он нарочито весело болтал с матерью. После развода Сигэки остался жить с ней, но это ладно.
Мне порой казалось: если предположить, что привязанность девятнадцатилетнего парня к матери есть результат внутреннего протеста против отца, мне лучше примириться и больше не пытаться оправдать себя в его глазах.
Ненавидит отца, бережет мать... тоже неплохо. Я попытался забыть сына.
Но сейчас Сигэки уже знает об отношениях между матерью и Мамией.
Возможно, это и не свойственно для второкурсника, но и ему иногда требуется отцовская любовь. Приезжая сюда, я, например, утопаю в родительской любви и уверен, что должен вернуть то же самое сыну.
— Простите, я передумал, поезжайте в Акасака. — И я назвал таксисту гостиницу.
На сегодня избавлю себя от необходимости врать Кей, а заодно встречусь завтра в гостинице с Сигэки, пообедаем вместе, дам ему больше, чем обычно, карманных денег.
Хотя уверенности в том, как сын отреагирует на своевольную выходку отца, у меня не было.
— Квартира Имамура, — раздался на другом конце провода голос бывшей жены. Вернула себе девичью фамилию.
— Это я.
Повисла короткая пауза.
— Сигэки, ты? — спросила Аяко.
— Да нет же, я.
— Ах, ты... — Голос стал ехидным. — То-то я думаю, кто еще может сказать «это я».
— А как мне прикажешь называться? — усмехнулся я в свою очередь. После развода я звонил впервые.
— Только голосами и похожи, так, что не отличишь.
— Извини.
Я настраивался услышать колкости, но сквозило напряжение, и разговор явно не клеился.
— Что, его нет?
— Он сейчас в Штатах. Его друг уехал на год на стажировку в Аризону, вот он и решил слетать к нему на каникулы.
— В Аризоне, кажется, жарко.
— Ничего, молодой.
— Выдворила?
— В каком смысле?
— Уже знает... про него?
— Про кого него?
— Про Мамию.
— Ребенку об этом говорить пока рано.
— Встречаетесь?
— Я не обязана.
— Что не обязана?
— Отвечать тебе.
— Точно, не обязана. Но хоть поздороваться с тобой можно? Мы с ним долго работали вместе, теперь все кончено.
— А что вам мешает? Личная жизнь тут ни при чем.
— Так, да не так.
— Ах, вот ты о чем. Ты же сам хотел развода. Надеюсь, не будешь ревновать меня к Мамии.
— Вот еще.
— Тогда в чем дело? С какой стати ты вмешиваешься?
— Резонно. Вот только с ним непросто иметь дело, верно?
— Верно. Но я, кажется, не занимаюсь прелюбодеянием. Что тебя так беспокоит? Развелась, и теперь могу делать, что захочу.
— Или делала еще до развода?
— Ты что такое говоришь?
— Не слишком ли рано? Еще и месяца не прошло, а уже того...
— Ну что ты за человек, а? Если хочешь знать, я все это время ничего к тебе не испытывала. Был бы любимый человек, все получится хоть сразу после развода.
— Неужели сойдетесь?
— Я же говорила, что не обязана тебе отвечать.
— Сигэки — и мой сын тоже. Уж переживать, как это на нем отразится, мне никто не запретит.
— Ловко ты впутываешь ребенка. А сам хоть бы капельку о нем побеспокоился.
— Я позвонил, потому что хотел с ним встретиться.
— Ну ты и мерзавец. Я кладу трубку. Больше не хочу с тобой говорить.
Раздались гудки.
Если удалось сбежать от такого мерзавца, могла бы хоть спасибо сказать. Не брось она трубку, я б не вытерпел и сказал: верни хоть часть тех денег, что у меня оттяпала. Пожалуй, она права — действительно я мерзавец. Так и выходит. Поговоришь с ней — так и выходит. Да и она мегера, стоит лишь с ней заговорить. И все так неожиданно.
Из окна одноместного номера на девятом этаже виднелись огни другой высотной гостиницы и поток машин на улице Аояма.
Встреча не удалась, но Сигэки тут не виноват. Однако всматриваясь в беспрерывный поток фар, я осознал, что отчаяние — мое привычное состояние, когда дело доходит до сына. Оно преследовало меня еще с тех пор, как он пошел в среднюю школу [16]. Пожалуй, мои отцовские чувства и надежды были направлены совсем не в ту сторону.
И в отчаянии этом по большей части Сигэки не виноват. Детское «я» формируется не только с удобной взрослым стороны. Это я понимал, но все равно злился, если он меня игнорировал или противился по пустякам.
Но как бы я ни злился, результата, который меня бы устраивал, я не добивался. Только расстраивался, а когда он перешел в старшие классы, просто смирился. С тех пор при каждой встрече с Сигэки я готовил себя к очередному легкому разочарованию. И наоборот, предлагая, скажем, вместе выпить кофе, я приходил в замешательство, слыша в ответ простодушное «угу».
Конечно, виноват в этом только родитель. Я — такой же плохой отец, как и муж. Все плохо. Сам я так не считал, но за разглядыванием ночных огней, очернив себя с ног и до головы, мне стало легче.
Утром, в начале одиннадцатого, я уходил из гостиницы.
Оплатив счет, я уже направлялся к дверям, когда увидел входящего Мамию.
Менять направление внезапно было бы странно. Я остановился в отдалении и смотрел, как он проходит в автоматическую дверь. А сам при этом думал: хорошо, если он меня не заметит.
Мамия вошел, коротко окинул взглядом холл и направился было в кафе, но вдруг ошеломленно оглянулся на меня.
Я улыбнулся и кивнул. Вспомнил прошлое, и на душе стало хорошо. Даже подумал: «Аяко права — личная жизнь тут ни при чем».
— А-а, — приоткрыл рот Мамия, и как обернулся, так и замер.
Такой взгляд, будто увидел перед собой пришельца. С чего бы? Но стоило мне приблизиться, как ужас на его лице сменился улыбкой и он поздоровался.
— Ты чего... в такую рань?
Для телевизионщиков десять утра — очень рано.
— Меня ждут. — Мамия повел глазами на кафе.
Там какой-то человек вдруг поднял руку. Ба, да это мой лучше оплачиваемый коллега.
Мамия тоже махнул ему рукой. Я слегка поклонился. Он показал жестом: мол, не торопитесь, — и опустился на стул.
Но в таком месте говорить нам было не о чем. Не будь встреча случайной, всегда бы нашлась дежурная фраза, но легкомысленным «А что, если нам вместе...» сейчас не отделаешься.
— Что с тобой? — спросил Мамия.
— Ничего. Вот, переночевал в гостинице.
— В смысле, с телом... Так резко...
— С телом?
— Мы же вот только с тобой виделись. Так сильно похудел.
— Что, заметно?
— Если честно, то на удивление...
— Осунулся?
— Не то чтобы очень. Что с тобой?
— Да, одна нелепость.
— Это ты зря.
— Когда один, тормоза не держат.
— Ходил к врачу?
— Нет. У меня нигде не болит. Я смотрелся в зеркало и не заметил ничего такого.
— Сходи обязательно.
— Да ты не пугай меня так.
— Сходи-сходи, эта худоба неспроста.
— Ладно, схожу. Ну, пока... — Я изобразил рукой некий жест и направился к выходу.
— Ты куда?
— Домой.
Я повернулся спиной к открывшему было рот Мамии и вышел на улицу.
Как и предполагал — после вчерашней встречи с родителями окружающим я казался еще более худым.
Я подошел к стоянке такси.
При этом поймал себя на мысли: «Что поделаешь, если я, так и не осознав этого, однажды умру».
У человека, повстречавшего своих мертвых родителей, особого выбора нет.
Дом, словно сопротивляясь потоку окутавших его выхлопных газов и реву моторов, по-прежнему доносившихся с восьмой кольцевой дороги, стоял с наглухо закрытыми окнами.
Окно Кей не отличалось от прочих. Оно лишь отражало раскаленные лучи полуденного солнца и ничем не выдавало человеческого присутствия.
Открыв замок, я надавил на толстое стекло внутренней двери и вошел в холл.
В мрачном углу громоздились семь-восемь новых коробок одинаковой формы, а рядом стоял, будто охраняя их, высокий парень. Я окинул его взглядом, но он, похоже, витал в облаках и никак не отреагировал.
Я вошел в открытые двери лифта. Нажал кнопку седьмого этажа. Пока двери закрывались, я еще раз взглянул на того парня. Теперь он смотрел на меня со странным блеском в глазах. Когда наши взгляды встретились, он тут же отвернулся, но я понял, что это — от любопытства. Видимо, я настолько исхудал, что привлекаю к себе внимание. Вот только почему я сам это не вижу? Выходит, таков замысел отца и матери?
Вдруг лифт остановился. Для седьмого еще рано. Поднял глаза на табло — третий. Кей. Открылась дверь. Действительно, она.
— О! — вырвалось у меня. — Сегодня у тебя что — выходной?
Она молча смотрела на меня. Одета в длинное платье до пят, белое, без рукавов, чем-то похожее на неглиже. Но внутрь Кей не вошла.
Я нажал на кнопку открытия дверей и улыбнулся:
— Ну, ты как?
По ее серьезному лицу проскользнуло такое выражение, будто она видит нечто жалкое.
— Где ты был? — неподвижно спросила она.
— Поработал в гостинице. Хотел немного сменить обстановку.
— Опять врешь, — сказала она низким, но сильным голосом.
Не спуская с меня глаз, вошла в лифт. Приблизилась ко мне так, будто собиралась поцеловать.
— Опять врешь, — проворчала она.
Приторно запахло духами. Двери лифта закрылись.
— Впервые, да? — тоже не сводя с Кей глаз, мягко спросил я и прижал ее к себе. Кей напряглась. — Этот запах духов впервые, верно?
— Я смотрела в окно. Все это время смотрела в окно. Наконец ты вернулся.
Кей говорила медленно, словно читала книгу. Похоже, сердилась.
— На работу не пошла?
Прежде чем она успела ответить, двери лифта разъехались.
Кей вышла первой и зашагала по коридору седьмого этажа.
Я достал из кармана ключ. Подойдя к двери, она шагнула в сторону, вытянулась и глянула сверху вниз, словно присматривалась, что я сейчас буду делать.
Я отпер замок.
— Так, я вхожу первым. Распахиваем шторы. Включаем кондиционер. Ну и жара... целыми днями.
По выражению лица Кей можно было предположить, как сильно я осунулся. Но строить из себя обессилевшего не стоило. Нарочно произнося слова громко и глуповато, я включил кондиционер и распахнул шторы. Стальная дверь с металлическим грохотом захлопнулась.
— Обед... уже. Может, поедим холодной лапши? Я купил сразу ящик сублимированной. Ветчина, огурцы и яйца есть.
Распространяясь о еде, я встал на стул, как на подставку, и регулировал жалюзи кондиционера. Вдруг Кей приблизилась, коснулась моих ног и обняла меня снизу за талию.
— Зачем ты ездил? Зачем нарушил обещание? — спросила она, как бы упрекая меня.
Я колебался, подыскивая нужные слова, но врать не хотелось.
— Хотел попрощаться. Не мог же я так просто вдруг перестать к ним ездить.
— Ну и как, попрощался?
Я улыбнулся с высоты стула.
— Отпусти, я сойду вниз.
Но она не отпускала.
— Простился?
— Ты как моя мать.
— Не увиливай. Ты сказал, что больше не сможешь приезжать?
— Не смог.
— Что?
— Ни отец, ни мать ничего такого не делают. Ровным счетом ничего такого, из-за чего сын бы мог им сказать: мы больше не увидимся.
Кей отстранилась.
— Спускайся.
— Не мог сказать, и все тут.
Я слез.
— Иди за мной, — сильным взглядом поманила меня Кей.
— Куда?
Кей нетерпеливо приблизилась ко мне, схватила за правую руку и махом потянула, словно за канат, к ванной. Открыла дверь, включила свет. Мы опять стояли рядом перед зеркалом.
— Видно?
— Видно.
— Что видно?
Мое отражение в зеркале не вызывало беспокойства.
— Я бодр. И выгляжу вполне неплохо.
— Помогите! — вдруг схватила меня за шею Кей. — Спасите. Спасите этого человека! Прошу вас. Спасите!
Затем я вспомнил о сыне — о Сигэки.
Слово «вспомнил» может показаться кощунственным. Сын с самого развода чурался меня, воротил лицо, во всем принимал сторону матери. Как я ни пытался с ним заговорить, ответа не добился. При этом он нарочито весело болтал с матерью. После развода Сигэки остался жить с ней, но это ладно.
Мне порой казалось: если предположить, что привязанность девятнадцатилетнего парня к матери есть результат внутреннего протеста против отца, мне лучше примириться и больше не пытаться оправдать себя в его глазах.
Ненавидит отца, бережет мать... тоже неплохо. Я попытался забыть сына.
Но сейчас Сигэки уже знает об отношениях между матерью и Мамией.
Возможно, это и не свойственно для второкурсника, но и ему иногда требуется отцовская любовь. Приезжая сюда, я, например, утопаю в родительской любви и уверен, что должен вернуть то же самое сыну.
— Простите, я передумал, поезжайте в Акасака. — И я назвал таксисту гостиницу.
На сегодня избавлю себя от необходимости врать Кей, а заодно встречусь завтра в гостинице с Сигэки, пообедаем вместе, дам ему больше, чем обычно, карманных денег.
Хотя уверенности в том, как сын отреагирует на своевольную выходку отца, у меня не было.
— Квартира Имамура, — раздался на другом конце провода голос бывшей жены. Вернула себе девичью фамилию.
— Это я.
Повисла короткая пауза.
— Сигэки, ты? — спросила Аяко.
— Да нет же, я.
— Ах, ты... — Голос стал ехидным. — То-то я думаю, кто еще может сказать «это я».
— А как мне прикажешь называться? — усмехнулся я в свою очередь. После развода я звонил впервые.
— Только голосами и похожи, так, что не отличишь.
— Извини.
Я настраивался услышать колкости, но сквозило напряжение, и разговор явно не клеился.
— Что, его нет?
— Он сейчас в Штатах. Его друг уехал на год на стажировку в Аризону, вот он и решил слетать к нему на каникулы.
— В Аризоне, кажется, жарко.
— Ничего, молодой.
— Выдворила?
— В каком смысле?
— Уже знает... про него?
— Про кого него?
— Про Мамию.
— Ребенку об этом говорить пока рано.
— Встречаетесь?
— Я не обязана.
— Что не обязана?
— Отвечать тебе.
— Точно, не обязана. Но хоть поздороваться с тобой можно? Мы с ним долго работали вместе, теперь все кончено.
— А что вам мешает? Личная жизнь тут ни при чем.
— Так, да не так.
— Ах, вот ты о чем. Ты же сам хотел развода. Надеюсь, не будешь ревновать меня к Мамии.
— Вот еще.
— Тогда в чем дело? С какой стати ты вмешиваешься?
— Резонно. Вот только с ним непросто иметь дело, верно?
— Верно. Но я, кажется, не занимаюсь прелюбодеянием. Что тебя так беспокоит? Развелась, и теперь могу делать, что захочу.
— Или делала еще до развода?
— Ты что такое говоришь?
— Не слишком ли рано? Еще и месяца не прошло, а уже того...
— Ну что ты за человек, а? Если хочешь знать, я все это время ничего к тебе не испытывала. Был бы любимый человек, все получится хоть сразу после развода.
— Неужели сойдетесь?
— Я же говорила, что не обязана тебе отвечать.
— Сигэки — и мой сын тоже. Уж переживать, как это на нем отразится, мне никто не запретит.
— Ловко ты впутываешь ребенка. А сам хоть бы капельку о нем побеспокоился.
— Я позвонил, потому что хотел с ним встретиться.
— Ну ты и мерзавец. Я кладу трубку. Больше не хочу с тобой говорить.
Раздались гудки.
Если удалось сбежать от такого мерзавца, могла бы хоть спасибо сказать. Не брось она трубку, я б не вытерпел и сказал: верни хоть часть тех денег, что у меня оттяпала. Пожалуй, она права — действительно я мерзавец. Так и выходит. Поговоришь с ней — так и выходит. Да и она мегера, стоит лишь с ней заговорить. И все так неожиданно.
Из окна одноместного номера на девятом этаже виднелись огни другой высотной гостиницы и поток машин на улице Аояма.
Встреча не удалась, но Сигэки тут не виноват. Однако всматриваясь в беспрерывный поток фар, я осознал, что отчаяние — мое привычное состояние, когда дело доходит до сына. Оно преследовало меня еще с тех пор, как он пошел в среднюю школу [16]. Пожалуй, мои отцовские чувства и надежды были направлены совсем не в ту сторону.
И в отчаянии этом по большей части Сигэки не виноват. Детское «я» формируется не только с удобной взрослым стороны. Это я понимал, но все равно злился, если он меня игнорировал или противился по пустякам.
Но как бы я ни злился, результата, который меня бы устраивал, я не добивался. Только расстраивался, а когда он перешел в старшие классы, просто смирился. С тех пор при каждой встрече с Сигэки я готовил себя к очередному легкому разочарованию. И наоборот, предлагая, скажем, вместе выпить кофе, я приходил в замешательство, слыша в ответ простодушное «угу».
Конечно, виноват в этом только родитель. Я — такой же плохой отец, как и муж. Все плохо. Сам я так не считал, но за разглядыванием ночных огней, очернив себя с ног и до головы, мне стало легче.
* * *
Утром, в начале одиннадцатого, я уходил из гостиницы.
Оплатив счет, я уже направлялся к дверям, когда увидел входящего Мамию.
Менять направление внезапно было бы странно. Я остановился в отдалении и смотрел, как он проходит в автоматическую дверь. А сам при этом думал: хорошо, если он меня не заметит.
Мамия вошел, коротко окинул взглядом холл и направился было в кафе, но вдруг ошеломленно оглянулся на меня.
Я улыбнулся и кивнул. Вспомнил прошлое, и на душе стало хорошо. Даже подумал: «Аяко права — личная жизнь тут ни при чем».
— А-а, — приоткрыл рот Мамия, и как обернулся, так и замер.
Такой взгляд, будто увидел перед собой пришельца. С чего бы? Но стоило мне приблизиться, как ужас на его лице сменился улыбкой и он поздоровался.
— Ты чего... в такую рань?
Для телевизионщиков десять утра — очень рано.
— Меня ждут. — Мамия повел глазами на кафе.
Там какой-то человек вдруг поднял руку. Ба, да это мой лучше оплачиваемый коллега.
Мамия тоже махнул ему рукой. Я слегка поклонился. Он показал жестом: мол, не торопитесь, — и опустился на стул.
Но в таком месте говорить нам было не о чем. Не будь встреча случайной, всегда бы нашлась дежурная фраза, но легкомысленным «А что, если нам вместе...» сейчас не отделаешься.
— Что с тобой? — спросил Мамия.
— Ничего. Вот, переночевал в гостинице.
— В смысле, с телом... Так резко...
— С телом?
— Мы же вот только с тобой виделись. Так сильно похудел.
— Что, заметно?
— Если честно, то на удивление...
— Осунулся?
— Не то чтобы очень. Что с тобой?
— Да, одна нелепость.
— Это ты зря.
— Когда один, тормоза не держат.
— Ходил к врачу?
— Нет. У меня нигде не болит. Я смотрелся в зеркало и не заметил ничего такого.
— Сходи обязательно.
— Да ты не пугай меня так.
— Сходи-сходи, эта худоба неспроста.
— Ладно, схожу. Ну, пока... — Я изобразил рукой некий жест и направился к выходу.
— Ты куда?
— Домой.
Я повернулся спиной к открывшему было рот Мамии и вышел на улицу.
Как и предполагал — после вчерашней встречи с родителями окружающим я казался еще более худым.
Я подошел к стоянке такси.
При этом поймал себя на мысли: «Что поделаешь, если я, так и не осознав этого, однажды умру».
У человека, повстречавшего своих мертвых родителей, особого выбора нет.
Дом, словно сопротивляясь потоку окутавших его выхлопных газов и реву моторов, по-прежнему доносившихся с восьмой кольцевой дороги, стоял с наглухо закрытыми окнами.
Окно Кей не отличалось от прочих. Оно лишь отражало раскаленные лучи полуденного солнца и ничем не выдавало человеческого присутствия.
Открыв замок, я надавил на толстое стекло внутренней двери и вошел в холл.
В мрачном углу громоздились семь-восемь новых коробок одинаковой формы, а рядом стоял, будто охраняя их, высокий парень. Я окинул его взглядом, но он, похоже, витал в облаках и никак не отреагировал.
Я вошел в открытые двери лифта. Нажал кнопку седьмого этажа. Пока двери закрывались, я еще раз взглянул на того парня. Теперь он смотрел на меня со странным блеском в глазах. Когда наши взгляды встретились, он тут же отвернулся, но я понял, что это — от любопытства. Видимо, я настолько исхудал, что привлекаю к себе внимание. Вот только почему я сам это не вижу? Выходит, таков замысел отца и матери?
Вдруг лифт остановился. Для седьмого еще рано. Поднял глаза на табло — третий. Кей. Открылась дверь. Действительно, она.
— О! — вырвалось у меня. — Сегодня у тебя что — выходной?
Она молча смотрела на меня. Одета в длинное платье до пят, белое, без рукавов, чем-то похожее на неглиже. Но внутрь Кей не вошла.
Я нажал на кнопку открытия дверей и улыбнулся:
— Ну, ты как?
По ее серьезному лицу проскользнуло такое выражение, будто она видит нечто жалкое.
— Где ты был? — неподвижно спросила она.
— Поработал в гостинице. Хотел немного сменить обстановку.
— Опять врешь, — сказала она низким, но сильным голосом.
Не спуская с меня глаз, вошла в лифт. Приблизилась ко мне так, будто собиралась поцеловать.
— Опять врешь, — проворчала она.
Приторно запахло духами. Двери лифта закрылись.
— Впервые, да? — тоже не сводя с Кей глаз, мягко спросил я и прижал ее к себе. Кей напряглась. — Этот запах духов впервые, верно?
— Я смотрела в окно. Все это время смотрела в окно. Наконец ты вернулся.
Кей говорила медленно, словно читала книгу. Похоже, сердилась.
— На работу не пошла?
Прежде чем она успела ответить, двери лифта разъехались.
Кей вышла первой и зашагала по коридору седьмого этажа.
Я достал из кармана ключ. Подойдя к двери, она шагнула в сторону, вытянулась и глянула сверху вниз, словно присматривалась, что я сейчас буду делать.
Я отпер замок.
— Так, я вхожу первым. Распахиваем шторы. Включаем кондиционер. Ну и жара... целыми днями.
По выражению лица Кей можно было предположить, как сильно я осунулся. Но строить из себя обессилевшего не стоило. Нарочно произнося слова громко и глуповато, я включил кондиционер и распахнул шторы. Стальная дверь с металлическим грохотом захлопнулась.
— Обед... уже. Может, поедим холодной лапши? Я купил сразу ящик сублимированной. Ветчина, огурцы и яйца есть.
Распространяясь о еде, я встал на стул, как на подставку, и регулировал жалюзи кондиционера. Вдруг Кей приблизилась, коснулась моих ног и обняла меня снизу за талию.
— Зачем ты ездил? Зачем нарушил обещание? — спросила она, как бы упрекая меня.
Я колебался, подыскивая нужные слова, но врать не хотелось.
— Хотел попрощаться. Не мог же я так просто вдруг перестать к ним ездить.
— Ну и как, попрощался?
Я улыбнулся с высоты стула.
— Отпусти, я сойду вниз.
Но она не отпускала.
— Простился?
— Ты как моя мать.
— Не увиливай. Ты сказал, что больше не сможешь приезжать?
— Не смог.
— Что?
— Ни отец, ни мать ничего такого не делают. Ровным счетом ничего такого, из-за чего сын бы мог им сказать: мы больше не увидимся.
Кей отстранилась.
— Спускайся.
— Не мог сказать, и все тут.
Я слез.
— Иди за мной, — сильным взглядом поманила меня Кей.
— Куда?
Кей нетерпеливо приблизилась ко мне, схватила за правую руку и махом потянула, словно за канат, к ванной. Открыла дверь, включила свет. Мы опять стояли рядом перед зеркалом.
— Видно?
— Видно.
— Что видно?
Мое отражение в зеркале не вызывало беспокойства.
— Я бодр. И выгляжу вполне неплохо.
— Помогите! — вдруг схватила меня за шею Кей. — Спасите. Спасите этого человека! Прошу вас. Спасите!