Страница:
Неужели бывают такие галлюцинации? Если да, то мне примстилось все: и бар, и гостиница, и гром, и молния, и ливень. И мать в тот день, и отец той ночью однозначно были рядом со мной — абсолютно так же, как окружающие меня сейчас интерьеры и люди. Уничтожить в себе их присутствие я не мог.
Нужно успокоиться и подойти ко всему хладнокровно.
Не хочется себе признаваться, но это, скорее всего, — признак крушения судьбы по моей собственной слабости. Раз так, нужно положить этому конец.
Больше не пить, вернуться домой и заняться работой. Вдруг показалось, что заживи я как обычно — и борьба с галлюцинациями закончится победой.
Такси вернуло меня домой.
Когда я выходил из машины, дождь уже закончился, и луна ярко освещала площадку перед зданием.
Пока ехал в лифте, я решил с порога включить во всей квартире свет. Весь свет: от торшера до ночника и лампы в туалете.
Затем нужно побороть страх. Слова матери глубоко впились в мое сознание: «Покажи мне еще детей, которые спрашивают фамилию у собственных родителей».
Открыв дверь в темную квартиру, я сразу же включил свет в гостиной. Затем в спальне, маленький ночник у кровати, свет в туалете и торшер.
И тут меня охватила паника.
В ванной свет не включался. Я несколько раз щелкнул выключателем, но светлее не стало. Вдруг мне почудилось в ванной нечто странное. Вдруг из ванны сейчас покажется корявая рука, вылезет по локоть, потом появится морда, а затем — и само тело в полный рост.
Я раскрыл рот, набрал в грудь воздуху и, еле сдерживаясь, чтобы не заорать, что есть силы захлопнул дверь ванной комнаты.
«Идиот. Просто перегорела лампочка. И только. Чего я боюсь?» — пронеслось в голове, но я стоял, не шелохнувшись. К чему-то прислушиваясь. Звук! Что за звук?
Звонок. Звонок в дверь. Ничего особенного. Кто-то пришел. И давит на звонок. Ничего странного. Постой, кто это может быть? Вдруг отец — что делать? А если мать? Я побрел к домофону. Я безропотно тонул в собственном страхе и ненавидел себя за это. «Так, хватит», — едва слышно произнес я и поднял трубку.
— Это я — Кей.
Вот радость.
Я открыл дверь. Одетая в светло-зеленую блузку и желтую юбку, Кей, наклонив голову, спросила:
— Можно?
Я не стал рассказывать ей о своем приключении.
Как правило, в такие минуты человек вообще не знает, как поступить. Может, все дело просто в моей давней привычке — тотальной осторожности. Раскаиваюсь, но всякий раз, пытаясь заговорить, я себя сдерживал.
В конце концов, это же не признание в соучастии при грабеже.
Галлюцинация, возможно, — мой недостаток, но не хотелось, чтобы Кей узнала о моем страхе перед непонятными вещами.
Кей сказала, что видела меня на крыльце из окна. Я был мертвенно-бледный и очень усталый.
Я возразил, что бледность — из-за света луны, а сам я свеж и бодр. Абсурд — будто сорокавосьмилетний мужчина скрывает усталость перед женщиной моложе его на пятнадцать лет.
— Вот как? — сказала Кей уже в моих объятьях. — Что-то тут не так.
— Что, дурное предчувствие?
Попытавшись превратить свои слова в шутку, вопрос я задал наполовину всерьез. Есть такое понятие — «женская проницательность».
— Именно, — ответила она. — Не пойми меня неверно, но такое ощущение, словно ты — в другом измерении.
— Вроде галлюцинации?
— Да, что-то вроде. Я давила на звонок, а у самой не было уверенности, что ты вообще дома.
— Может, как раз это и есть галлюцинация?
— Ничуть. Что, испугался?
И мы оба рассмеялись.
С единственным условием — не прикасаться и даже не пытаться увидеть грудь — я любил Кей, я прижимался к ее белым ягодицам с единственной родинкой.
Оказалось, что она работает в финансовом отделе пищевой компании, а родом из небольшой деревушки в часе езды автобусом от Тоямы.
Следующий день я с обеда и до поздней ночи провел в бильярдном баре, где накануне собирал материал для работы. Проект еще не одобрили, но писать после того, как все уладится, времени уже не будет, и мне дали команду заранее подготовить сценарий первой серии.
Продюсер был уверен в проекте, реализация которого не вызывала сомнений до тех пор, пока не возникало сомнений у спонсоров. Даже по виду верные предложения от так называемых «субподрядных студий» нередко разбиваются о мнение киностудии, и я никогда не начинал писать до принятия окончательного официального решения. Однако на этот раз проектом занималось подразделение самой киностудии, все отделы которой: производственный, редакционный и коммерческий — уже дали согласие. Оставалось собрать последний материал перед началом работы.
Я принялся писать на следующее утро.
В десятом часу вечера позвонила Кей и предложила выпить под жареный хребет угря.
В этот день я исписал пятьдесят три страницы черновика по двести знаков на каждой — работа спорилась. До одиннадцати мы выпивали у меня и расстались, ограничившись лишь поцелуем. Я жаждал продолжения, но Кей отказалась:
— Не хочу, чтобы ты требовал близости после каждого моего звонка.
Я ответил, что так не считаю. Хотя сказать по правде, я уже в том возрасте, когда, памятуя об усталости на следующий день, не грех и пропустить.
Я поцеловал Кей в прихожей, затем еще раз в — коридоре и, проводив до лифта, дождался, пока сомкнутся двери.
На следующее утро я проснулся в семь. В восемь сел за работу, к вечеру исписал шестьдесят восемь страниц. Вместе со вчерашними получается сто двадцать одна, что примерно равно объему одной серии. Нынешний сериал отличался болтливостью персонажей. Даже с учетом немых бильярдных и теннисных сцен, для тараторящих болтунов, по моему расчету, следовало написать еще страниц сорок.
Усталый, я поужинал в итальянском ресторанчике неподалеку, зашел в прокат и взял новый фильм Эдди Мёрфи, который посмотрел за банкой пива. Незаметно уснул на диване. Ночью проснулся, но думать ни о чем не хотелось, и я просто завалился на кровать. Выспался хорошо. Заполнив день работой и мелкими делами, я, как мог, отстранил от себя родителей.
На третий день, дописав сто шестьдесят пятую страницу, я завершил работу над первой серией. Вышло длинновато, но в самом начале нередко описываются персонажи, а также их места обитания. Если вводные описания опустить, самих диалогов останется куда меньше.
Редкая производительность. Бывало, за весь день из-под пера выходили какие-нибудь жалкие две-три странички, которые уже на следующее утро безжалостно летели в урну, наводя на серьезную мысль о смене ремесла. Однако сейчас я ощущал прилив сил. Выходило неплохо, все персонажи бодро начинали свои роли.
При этом — три часа дня. Оставалось перечесть и отредактировать текст, но это я собирался сделать завтра. На следующий день огрехи куда заметней.
Оставаться в квартире одному не хотелось. Кей еще на работе. Кому ни позвони, вряд ли кто-то сможет прийти ко мне в три часа дня.
Раньше я приглашал жену, и мы вмести шли смотреть кино. Однако радость от завершенной работы в конечном итоге была моей радостью, и я понимал, что жена чувствует себя обделенной. С тех пор я старался никак эту радость не выражать. Поэтому и перед Кей нужно вести себя осторожно.
Однако успешное завершение первой серии — радость не только от того, что с «пилотом» покончено, но и путь к успеху всего сериала. Несколько иная радость, чем при успехе полнометражного фильма. И продюсер, и режиссер не ожидают такого начала. Изначально проект не задевал меня, но в процессе стал однозначно моим. Я увлек за собой и сюжет, и героев.
Поехав на Гиндзу, я зашел пустующую днем пивную.
Затем мысли мои постепенно сместились к отцу и матери, которых я отвергал. Такое ощущение, будто я медленно оглядываюсь назад.
А там стояли и улыбались мои родители. Не в пивной, естественно, а нежно смотрели на меня из глубины моего сердца.
«Мы тебя ждем. Береги себя», — сказала мать.
Мне стало жутко. Хотя, если подумать, родители не сделали мне ничего дурного. Пожалуй, мать даже с радостью выслушает мой самодовольный рассказ об успешном завершении работы.
Конечно, все это очень странно, и очень похоже на иллюзию, но если задуматься — что плохого в том, чтобы в нее окунуться? Стоит мне оказаться в квартире и погрузиться в работу, меня одолеют галлюцинации похуже. От них я буду вынужден избавляться. Но зачем же избегать мирных призраков — они придают мне силы, нежно меня успокаивают? Они бы вообще не появились, не поедь я сам в Асакуса.
Женщина окликнула меня при расставании, а значит, она — моя мать. Но как ребенок я им еще не сказал ни слова.
Сорокавосьмилетний ребенок у тридцатипятилетних родителей может быть только в ирреальном мире. Но если призраки это допускают, почему бы не довериться им? И тут страх на удивление пропал. Только стояли перед глазами радостные лица родителей.
Мне приходилось видеть лица тех, кто мне радовался: какое-то время — жены, сына, когда он был еще младенцем. По сравнению с другими, я вовсе не считаю себя обделенным. Но даже так иллюзия потребности в родительской улыбке — плод моей собственной слабости.
Откажись я от этой потребности — и поселившимся в Асакуса родителям придется исчезнуть. Они есть, потому что их навещаю я, и как бы ни развлекались они, как бы ни проводили без меня время, их жизнь в мое отсутствие — пустота. Их просто не существует. Я представил замерших на ходу отца и мать в виде фигур мадам Тюссо. Вдохнуть в них жизнь способен лишь я один.
Я поднялся, в разгар полдня вышел на улицу и одним взмахом поймал такси.
Глава 8
Глава 9
Нужно успокоиться и подойти ко всему хладнокровно.
Не хочется себе признаваться, но это, скорее всего, — признак крушения судьбы по моей собственной слабости. Раз так, нужно положить этому конец.
Больше не пить, вернуться домой и заняться работой. Вдруг показалось, что заживи я как обычно — и борьба с галлюцинациями закончится победой.
Такси вернуло меня домой.
Когда я выходил из машины, дождь уже закончился, и луна ярко освещала площадку перед зданием.
Пока ехал в лифте, я решил с порога включить во всей квартире свет. Весь свет: от торшера до ночника и лампы в туалете.
Затем нужно побороть страх. Слова матери глубоко впились в мое сознание: «Покажи мне еще детей, которые спрашивают фамилию у собственных родителей».
Открыв дверь в темную квартиру, я сразу же включил свет в гостиной. Затем в спальне, маленький ночник у кровати, свет в туалете и торшер.
И тут меня охватила паника.
В ванной свет не включался. Я несколько раз щелкнул выключателем, но светлее не стало. Вдруг мне почудилось в ванной нечто странное. Вдруг из ванны сейчас покажется корявая рука, вылезет по локоть, потом появится морда, а затем — и само тело в полный рост.
Я раскрыл рот, набрал в грудь воздуху и, еле сдерживаясь, чтобы не заорать, что есть силы захлопнул дверь ванной комнаты.
«Идиот. Просто перегорела лампочка. И только. Чего я боюсь?» — пронеслось в голове, но я стоял, не шелохнувшись. К чему-то прислушиваясь. Звук! Что за звук?
Звонок. Звонок в дверь. Ничего особенного. Кто-то пришел. И давит на звонок. Ничего странного. Постой, кто это может быть? Вдруг отец — что делать? А если мать? Я побрел к домофону. Я безропотно тонул в собственном страхе и ненавидел себя за это. «Так, хватит», — едва слышно произнес я и поднял трубку.
— Это я — Кей.
Вот радость.
Я открыл дверь. Одетая в светло-зеленую блузку и желтую юбку, Кей, наклонив голову, спросила:
— Можно?
Я не стал рассказывать ей о своем приключении.
Как правило, в такие минуты человек вообще не знает, как поступить. Может, все дело просто в моей давней привычке — тотальной осторожности. Раскаиваюсь, но всякий раз, пытаясь заговорить, я себя сдерживал.
В конце концов, это же не признание в соучастии при грабеже.
Галлюцинация, возможно, — мой недостаток, но не хотелось, чтобы Кей узнала о моем страхе перед непонятными вещами.
Кей сказала, что видела меня на крыльце из окна. Я был мертвенно-бледный и очень усталый.
Я возразил, что бледность — из-за света луны, а сам я свеж и бодр. Абсурд — будто сорокавосьмилетний мужчина скрывает усталость перед женщиной моложе его на пятнадцать лет.
— Вот как? — сказала Кей уже в моих объятьях. — Что-то тут не так.
— Что, дурное предчувствие?
Попытавшись превратить свои слова в шутку, вопрос я задал наполовину всерьез. Есть такое понятие — «женская проницательность».
— Именно, — ответила она. — Не пойми меня неверно, но такое ощущение, словно ты — в другом измерении.
— Вроде галлюцинации?
— Да, что-то вроде. Я давила на звонок, а у самой не было уверенности, что ты вообще дома.
— Может, как раз это и есть галлюцинация?
— Ничуть. Что, испугался?
И мы оба рассмеялись.
С единственным условием — не прикасаться и даже не пытаться увидеть грудь — я любил Кей, я прижимался к ее белым ягодицам с единственной родинкой.
Оказалось, что она работает в финансовом отделе пищевой компании, а родом из небольшой деревушки в часе езды автобусом от Тоямы.
Следующий день я с обеда и до поздней ночи провел в бильярдном баре, где накануне собирал материал для работы. Проект еще не одобрили, но писать после того, как все уладится, времени уже не будет, и мне дали команду заранее подготовить сценарий первой серии.
Продюсер был уверен в проекте, реализация которого не вызывала сомнений до тех пор, пока не возникало сомнений у спонсоров. Даже по виду верные предложения от так называемых «субподрядных студий» нередко разбиваются о мнение киностудии, и я никогда не начинал писать до принятия окончательного официального решения. Однако на этот раз проектом занималось подразделение самой киностудии, все отделы которой: производственный, редакционный и коммерческий — уже дали согласие. Оставалось собрать последний материал перед началом работы.
Я принялся писать на следующее утро.
В десятом часу вечера позвонила Кей и предложила выпить под жареный хребет угря.
В этот день я исписал пятьдесят три страницы черновика по двести знаков на каждой — работа спорилась. До одиннадцати мы выпивали у меня и расстались, ограничившись лишь поцелуем. Я жаждал продолжения, но Кей отказалась:
— Не хочу, чтобы ты требовал близости после каждого моего звонка.
Я ответил, что так не считаю. Хотя сказать по правде, я уже в том возрасте, когда, памятуя об усталости на следующий день, не грех и пропустить.
Я поцеловал Кей в прихожей, затем еще раз в — коридоре и, проводив до лифта, дождался, пока сомкнутся двери.
На следующее утро я проснулся в семь. В восемь сел за работу, к вечеру исписал шестьдесят восемь страниц. Вместе со вчерашними получается сто двадцать одна, что примерно равно объему одной серии. Нынешний сериал отличался болтливостью персонажей. Даже с учетом немых бильярдных и теннисных сцен, для тараторящих болтунов, по моему расчету, следовало написать еще страниц сорок.
Усталый, я поужинал в итальянском ресторанчике неподалеку, зашел в прокат и взял новый фильм Эдди Мёрфи, который посмотрел за банкой пива. Незаметно уснул на диване. Ночью проснулся, но думать ни о чем не хотелось, и я просто завалился на кровать. Выспался хорошо. Заполнив день работой и мелкими делами, я, как мог, отстранил от себя родителей.
На третий день, дописав сто шестьдесят пятую страницу, я завершил работу над первой серией. Вышло длинновато, но в самом начале нередко описываются персонажи, а также их места обитания. Если вводные описания опустить, самих диалогов останется куда меньше.
Редкая производительность. Бывало, за весь день из-под пера выходили какие-нибудь жалкие две-три странички, которые уже на следующее утро безжалостно летели в урну, наводя на серьезную мысль о смене ремесла. Однако сейчас я ощущал прилив сил. Выходило неплохо, все персонажи бодро начинали свои роли.
При этом — три часа дня. Оставалось перечесть и отредактировать текст, но это я собирался сделать завтра. На следующий день огрехи куда заметней.
Оставаться в квартире одному не хотелось. Кей еще на работе. Кому ни позвони, вряд ли кто-то сможет прийти ко мне в три часа дня.
Раньше я приглашал жену, и мы вмести шли смотреть кино. Однако радость от завершенной работы в конечном итоге была моей радостью, и я понимал, что жена чувствует себя обделенной. С тех пор я старался никак эту радость не выражать. Поэтому и перед Кей нужно вести себя осторожно.
Однако успешное завершение первой серии — радость не только от того, что с «пилотом» покончено, но и путь к успеху всего сериала. Несколько иная радость, чем при успехе полнометражного фильма. И продюсер, и режиссер не ожидают такого начала. Изначально проект не задевал меня, но в процессе стал однозначно моим. Я увлек за собой и сюжет, и героев.
Поехав на Гиндзу, я зашел пустующую днем пивную.
Затем мысли мои постепенно сместились к отцу и матери, которых я отвергал. Такое ощущение, будто я медленно оглядываюсь назад.
А там стояли и улыбались мои родители. Не в пивной, естественно, а нежно смотрели на меня из глубины моего сердца.
«Мы тебя ждем. Береги себя», — сказала мать.
Мне стало жутко. Хотя, если подумать, родители не сделали мне ничего дурного. Пожалуй, мать даже с радостью выслушает мой самодовольный рассказ об успешном завершении работы.
Конечно, все это очень странно, и очень похоже на иллюзию, но если задуматься — что плохого в том, чтобы в нее окунуться? Стоит мне оказаться в квартире и погрузиться в работу, меня одолеют галлюцинации похуже. От них я буду вынужден избавляться. Но зачем же избегать мирных призраков — они придают мне силы, нежно меня успокаивают? Они бы вообще не появились, не поедь я сам в Асакуса.
Женщина окликнула меня при расставании, а значит, она — моя мать. Но как ребенок я им еще не сказал ни слова.
Сорокавосьмилетний ребенок у тридцатипятилетних родителей может быть только в ирреальном мире. Но если призраки это допускают, почему бы не довериться им? И тут страх на удивление пропал. Только стояли перед глазами радостные лица родителей.
Мне приходилось видеть лица тех, кто мне радовался: какое-то время — жены, сына, когда он был еще младенцем. По сравнению с другими, я вовсе не считаю себя обделенным. Но даже так иллюзия потребности в родительской улыбке — плод моей собственной слабости.
Откажись я от этой потребности — и поселившимся в Асакуса родителям придется исчезнуть. Они есть, потому что их навещаю я, и как бы ни развлекались они, как бы ни проводили без меня время, их жизнь в мое отсутствие — пустота. Их просто не существует. Я представил замерших на ходу отца и мать в виде фигур мадам Тюссо. Вдохнуть в них жизнь способен лишь я один.
Я поднялся, в разгар полдня вышел на улицу и одним взмахом поймал такси.
Глава 8
Свернув с торговой улицы в переулок, я как можно тише поднимался по железной лестнице, когда меня опять начал пробирать страх. Не дойдя до последней ступени, я остановился.
Кто эти двое на самом деле?
Какие-нибудь лиса и барсук?
Когда они погибли, отцу было тридцать девять, матери — тридцать пять. Просто не может быть, чтобы они жили в этом доме в облике тридцатишестилетней давности.
Какой неопределенной ни была бы реальность, существуют вещи возможные и невозможные, и для сорокавосьмилетнего мужчины утрата способности их различать — своего рода крах.
Не потому ли я с такой легкостью воспринимаю нереальность и примчался сюда на такси, что пренебрежительно отношусь к собственной жизни?
Я не сомневался ни секунды.
Первая часть сценария готова, и вышла совсем неплохо, я нахожу в себе силы этому радоваться. И вовсе не собираюсь в отчаянии доверяться нереальности.
Однако сомнений у меня не было: поднимись я сейчас на последнюю ступеньку, пройди по коридору второго этажа — там, в самой дальней квартире, окажутся родители. Или, по крайней мере, как две капли похожие на родителей люди. И эти реальные существа настолько дороги моему сердцу и приятны, что в конечном итоге у меня нет сил сопротивляться их притягательности.
Возможно, иногда я переступаю край действительно опасного круга, но именно поэтому — заверни я с этого места назад, что у меня останется? Люди в здравом уме вряд ли станут взбираться по этой лестнице. Но что из того, сохрани я в себе рассудок? Если подумать, ничего особого моя жизнь и так собой не представляет.
Я поднялся на второй этаж.
От отца и матери меня отделяет десяток-другой шагов.
Я представил их, и мне стало не по себе. По телу разлилось оцепенение. Интересно, как это — встретиться с тридцатилетними родителями, признать друг в друге родных людей и после этого заговорить...
... в принципе есть о чем. Мне о многом хотелось им рассказать. О своем отрочестве, о мыслях в ту пору.
— Хидэо! — раздался за спиной голос отца. Но я не смог сразу обернуться. — Что ты там делаешь?
Голос уже совсем рядом. Меня похлопали по правому плечу, после чего отец прошел мимо и направился к двери квартиры. Не оборачиваясь, спросил:
— В кэтч-бол сыграем?
— Где? — Но отец уже зашел внутрь. Я двинулся за ним и, как и в прошлый раз, остановился в проеме двери, открытой настежь, чтобы лучше сквозило. — Здесь разве есть такое место?
— Не может быть! Откуда ты взялся? — улыбнулась мне мать, моя посуду.
— Смотрю — стоит. — Отец, смеясь, уселся на подоконник в конце коридора и распечатал новую пачку. Видимо, ходил за сигаретами.
— Здравствуйте, — сказал я голосом двенадцатилетнего ребенка.
— Заходи, — сказала мать.
— Давай, давай, разувайся.
— Мы только один раз, — начал я, разуваясь, — играли с тобой в кэтч-бол — на площади перед Международным театром.
— Не может быть, чтобы один.
— Нет, может. Потому и помню, что один. Мне потом во как хотелось поиграть еще... Долго-долго.
— Ну тогда пошли.
— Действительно, сходите, — сказала мать.
— Есть какой-нибудь парк?
— Да можно прямо на дороге. Какая разница!
— А получится?
— Там на всех магазинах опущены жалюзи. До семнадцатого числа куда ни пойдешь, никого нет.
Точно, ведь самый разгар «обона» [12]. Вот почему в Токио все как вымерло. Выходит, бар был пуст не только потому, что я заглянул туда в рабочее время.
Отец порылся на нижней полке ниши и достал оттуда перчатки. Две изрядно пользованные, старые, но их я не помнил.
— Хорошие перчатки.
— Не зря у нас были резиновые мячи.
Точно. У отца имелись и твердые мячи, но мне играть ими было еще рано, и отец не давал. А так хотелось поиграть с ним твердыми. Но он в ту пору был очень занят, и мы сыграли один-единственный раз. Он до беспамятства играл в бейсбол со своими товарищами из других ресторанов суси, а о своем единственном сыне и не задумывался.
— Ну, мы пошли.
— Давайте.
Мы с отцом вышли на улицу, но оказалось, что сыграть в торговом квартале не удастся. Действительно, большинство жалюзи опущено, да и машин стояло меньше обычного. Но даже так перебрасывать друг другу мяч в таком месте мы не могли.
— Ничего не поделаешь. Пошли туда, — бодро прошагал мимо меня отец.
Забавно. В детскую пору я считал его упертым задирой. Но оказалось, что он вполне покладистый малый: с лету оценил ситуацию и, понимая всю ее безысходность, не сдрейфил отступить и принялся с важным видом искать другое место.
Радостно от таких маленьких открытий. Мне — сорок восемь, но стоило на улице перед храмом поймать первый посланный отцом мяч, как я вдруг вернулся в свои двенадцать.
Хороший бросок, выверенный.
— Ну, ты, отец, даешь!
— Знай наших!
Пропуская редких прохожих и машины, мы почти час перекидывались мячом. На душе было легко — с каждым броском пустота от долгого отсутствия родителя словно заполнялась. Показалась и скрылась в переулке машина, и я радостно посмотрел ей вслед: современная, а за нею стоит отец.
— Едет, едет.
— Угу.
Интересно было раз за разом прижиматься к высокой ограде храма.
— Ну, что, хватит? Пошли домой? — спросил отец. — А то мать ворчать будет.
От самих его слов веяло свежестью. Меня умиляла походка отца, осанка молодцеватого мастерового, его жесты. Да, совсем не так все это выглядело в мои двенадцать.
В доме на подносе стояли тарелки с вареными стручками бобов, холодным тофу под соевым соусом, а также три стакана.
— Эх, был бы у нас душ, — опять посетовала мать.
— И куда ты собираешься его это... втыкать? — Отец, раздетый по пояс, обтирался полотенцем. Тело не загорелое, но с красивыми линиями мускулов.
Я снял рубашку и тоже ополоснулся над раковиной.
Телевизор включен. Показывают школьный бейсбол.
Вращается вентилятор.
— Хидэо, иди сюда, — позвала мать.
Я уселся между родителями, стакан наполнили пивом.
— Ты что, сегодня в вечернюю? — спросила мать.
— Ушел я оттуда, слышь? У-шел.
— Вот оно что. Опять?
— Вот только не надо упреков. Или что — у нас есть нечего?
— Так-то оно так...
— Что я, нанялся? Никто, кроме меня, лепить не умеет. Стойка и пять столов. Они мне: «В сентябре выпишется мастер, потерпи всего месяц...» А с клиентами что будет, пока я терплю? Я же не могу на всех разорваться. Налепишь наспех — потом стыда не оберешься. Клиенты ворчат. В последнее время, правда, спокойные пошли, не скандалят, но дело-то не в этом.
— Понятно. Ладно, а то Хидэо пришел...
— Сама начала.
Я был вне себя от счастья. Когда они умерли, телевизоров еще не было. И пиво, и бобы, и тофу доставались с большим трудом. К тому же вентилятор у них — новый.
Как я за вас рад, мама. Как хорошо, что вы так живете, отец...
— Брось издеваться над пивом, это же не виски, — сказал отец.
— В самом деле. Не стесняйся. Деньги у нас есть, — сказала мать.
Я залпом выпил, мать сразу же подлила из бутылки [13].
Мне захотелось купить им душ. И кондиционер. Привезти пива — да побольше. Но, пожалуй, ничего из этого не выйдет. Как в кинопавильоне: все выглядит реально, однако реальности здесь нет. Стоит мне уйти, как они вдвоем замрут, поблекнут и испустят дух.
— Выходит, ты живешь писательством?
— Да, пишу сценарии телесериалов. Солидно, да?
— Чего солидного? Писаки-то как раз жизни и не знают. Только строят из себя, а сами — ссыкуны. Если честно, терпеть их не могу.
— Ты чего такое говоришь собственному ребенку?
— Я не говорю, что он такой. Я только сказал, что они почти все такие. Малодушные писаки.
Я с интересом наблюдал, как важничает отец, по годам — моложе меня. Но с другой стороны, я ощущал некую пустоту. Как бы ни говорил отец в своей манере, говорит он лишь то, что думаю я сам.
Живущие здесь родители — не те, прежние, а лишь плод моей фантазии. Настоящих мертвых родителей, как ни старайся, уже не воскресить. Нужно прекратить этот онанизм. А с другой стороны, видя перед собой не иллюзию — живое, я задавался вопросом: «С чего ты взял, что они — плод твоей фантазии? »
— Отец, — сказал я, — дай-ка я пожму тебе руку.
— Пожмешь руку?
— И тебе, мама.
— Что, уходишь? Уже?
— Давай поужинаем.
В самом деле. Признаться, их слова звучали щемяще.
— Нет. Просто захотелось пожать вам руки.
— Запросто.
Отец подал руку, и я крепко ее пожал. Почувствовал ответную силу. Сам сжимать свою собственную руку я не мог.
— Держи пять, — сказала мама.
Маленькая рука — слегка шершавая, но при этом мягче, чем у отца.
Я попытался запомнить это прикосновение. Его нельзя было назвать иллюзией.
— Кстати, отец, — захотел я проверить еще одно не свое ощущение, — помнишь «цветочные карты»?
Я вспомнил, как родители доставали их, когда приходили гости.
— С чего это ты?
— Они остались, мам?
— Конечно. Правда, мы уже давно ими не играли.
— Научите меня, а?
Как играть, я не знал. Научит меня отец, я буду помнить правила игры и расставшись с ним, а значит, никакой он не «плод».
— Вот так-так!.. Писатель, а не знает, как играть в карты?
— Раньше увлекался маджаном...
— Во что — в «кои-кои»?
— Все равно. В «хати-хати» [14]играют втроем.
— А говоришь, не знаешь.
— Только это и знаю.
— Может, в составление цветов? — предложила мать.
Я понятия не имел, что это такое.
— Научите.
Если смогут научить, значит, и отец, и мать — однозначно не я сам. Иллюзией их уже не назовешь. Они, без сомнения, настоящие.
Мать принесла карты, отец вытащил их из коробки и начал эффектно тасовать.
— Ну, поехали. Что карты — это месяцы, знаешь?
— Месяцы?
— Как ему объяснять? Он даже этого не знает. Это... Нет, не так... — Отец навалился на край подноса.
Закачалась и чуть не упала бутылка пива, я едва успел ее схватить. Мать отодвинула поднос.
— Та самая игра — «составление цветов», — про которую говорила мать, еще называется «дурацкие цветы». В нее могут играть даже дураки. Ну что?
И, усевшись на татами, молодой отец со знанием дела начал увлеченно объяснять.
Кто эти двое на самом деле?
Какие-нибудь лиса и барсук?
Когда они погибли, отцу было тридцать девять, матери — тридцать пять. Просто не может быть, чтобы они жили в этом доме в облике тридцатишестилетней давности.
Какой неопределенной ни была бы реальность, существуют вещи возможные и невозможные, и для сорокавосьмилетнего мужчины утрата способности их различать — своего рода крах.
Не потому ли я с такой легкостью воспринимаю нереальность и примчался сюда на такси, что пренебрежительно отношусь к собственной жизни?
Я не сомневался ни секунды.
Первая часть сценария готова, и вышла совсем неплохо, я нахожу в себе силы этому радоваться. И вовсе не собираюсь в отчаянии доверяться нереальности.
Однако сомнений у меня не было: поднимись я сейчас на последнюю ступеньку, пройди по коридору второго этажа — там, в самой дальней квартире, окажутся родители. Или, по крайней мере, как две капли похожие на родителей люди. И эти реальные существа настолько дороги моему сердцу и приятны, что в конечном итоге у меня нет сил сопротивляться их притягательности.
Возможно, иногда я переступаю край действительно опасного круга, но именно поэтому — заверни я с этого места назад, что у меня останется? Люди в здравом уме вряд ли станут взбираться по этой лестнице. Но что из того, сохрани я в себе рассудок? Если подумать, ничего особого моя жизнь и так собой не представляет.
Я поднялся на второй этаж.
От отца и матери меня отделяет десяток-другой шагов.
Я представил их, и мне стало не по себе. По телу разлилось оцепенение. Интересно, как это — встретиться с тридцатилетними родителями, признать друг в друге родных людей и после этого заговорить...
... в принципе есть о чем. Мне о многом хотелось им рассказать. О своем отрочестве, о мыслях в ту пору.
— Хидэо! — раздался за спиной голос отца. Но я не смог сразу обернуться. — Что ты там делаешь?
Голос уже совсем рядом. Меня похлопали по правому плечу, после чего отец прошел мимо и направился к двери квартиры. Не оборачиваясь, спросил:
— В кэтч-бол сыграем?
— Где? — Но отец уже зашел внутрь. Я двинулся за ним и, как и в прошлый раз, остановился в проеме двери, открытой настежь, чтобы лучше сквозило. — Здесь разве есть такое место?
— Не может быть! Откуда ты взялся? — улыбнулась мне мать, моя посуду.
— Смотрю — стоит. — Отец, смеясь, уселся на подоконник в конце коридора и распечатал новую пачку. Видимо, ходил за сигаретами.
— Здравствуйте, — сказал я голосом двенадцатилетнего ребенка.
— Заходи, — сказала мать.
— Давай, давай, разувайся.
— Мы только один раз, — начал я, разуваясь, — играли с тобой в кэтч-бол — на площади перед Международным театром.
— Не может быть, чтобы один.
— Нет, может. Потому и помню, что один. Мне потом во как хотелось поиграть еще... Долго-долго.
— Ну тогда пошли.
— Действительно, сходите, — сказала мать.
— Есть какой-нибудь парк?
— Да можно прямо на дороге. Какая разница!
— А получится?
— Там на всех магазинах опущены жалюзи. До семнадцатого числа куда ни пойдешь, никого нет.
Точно, ведь самый разгар «обона» [12]. Вот почему в Токио все как вымерло. Выходит, бар был пуст не только потому, что я заглянул туда в рабочее время.
Отец порылся на нижней полке ниши и достал оттуда перчатки. Две изрядно пользованные, старые, но их я не помнил.
— Хорошие перчатки.
— Не зря у нас были резиновые мячи.
Точно. У отца имелись и твердые мячи, но мне играть ими было еще рано, и отец не давал. А так хотелось поиграть с ним твердыми. Но он в ту пору был очень занят, и мы сыграли один-единственный раз. Он до беспамятства играл в бейсбол со своими товарищами из других ресторанов суси, а о своем единственном сыне и не задумывался.
— Ну, мы пошли.
— Давайте.
Мы с отцом вышли на улицу, но оказалось, что сыграть в торговом квартале не удастся. Действительно, большинство жалюзи опущено, да и машин стояло меньше обычного. Но даже так перебрасывать друг другу мяч в таком месте мы не могли.
— Ничего не поделаешь. Пошли туда, — бодро прошагал мимо меня отец.
Забавно. В детскую пору я считал его упертым задирой. Но оказалось, что он вполне покладистый малый: с лету оценил ситуацию и, понимая всю ее безысходность, не сдрейфил отступить и принялся с важным видом искать другое место.
Радостно от таких маленьких открытий. Мне — сорок восемь, но стоило на улице перед храмом поймать первый посланный отцом мяч, как я вдруг вернулся в свои двенадцать.
Хороший бросок, выверенный.
— Ну, ты, отец, даешь!
— Знай наших!
Пропуская редких прохожих и машины, мы почти час перекидывались мячом. На душе было легко — с каждым броском пустота от долгого отсутствия родителя словно заполнялась. Показалась и скрылась в переулке машина, и я радостно посмотрел ей вслед: современная, а за нею стоит отец.
— Едет, едет.
— Угу.
Интересно было раз за разом прижиматься к высокой ограде храма.
— Ну, что, хватит? Пошли домой? — спросил отец. — А то мать ворчать будет.
От самих его слов веяло свежестью. Меня умиляла походка отца, осанка молодцеватого мастерового, его жесты. Да, совсем не так все это выглядело в мои двенадцать.
В доме на подносе стояли тарелки с вареными стручками бобов, холодным тофу под соевым соусом, а также три стакана.
— Эх, был бы у нас душ, — опять посетовала мать.
— И куда ты собираешься его это... втыкать? — Отец, раздетый по пояс, обтирался полотенцем. Тело не загорелое, но с красивыми линиями мускулов.
Я снял рубашку и тоже ополоснулся над раковиной.
Телевизор включен. Показывают школьный бейсбол.
Вращается вентилятор.
— Хидэо, иди сюда, — позвала мать.
Я уселся между родителями, стакан наполнили пивом.
— Ты что, сегодня в вечернюю? — спросила мать.
— Ушел я оттуда, слышь? У-шел.
— Вот оно что. Опять?
— Вот только не надо упреков. Или что — у нас есть нечего?
— Так-то оно так...
— Что я, нанялся? Никто, кроме меня, лепить не умеет. Стойка и пять столов. Они мне: «В сентябре выпишется мастер, потерпи всего месяц...» А с клиентами что будет, пока я терплю? Я же не могу на всех разорваться. Налепишь наспех — потом стыда не оберешься. Клиенты ворчат. В последнее время, правда, спокойные пошли, не скандалят, но дело-то не в этом.
— Понятно. Ладно, а то Хидэо пришел...
— Сама начала.
Я был вне себя от счастья. Когда они умерли, телевизоров еще не было. И пиво, и бобы, и тофу доставались с большим трудом. К тому же вентилятор у них — новый.
Как я за вас рад, мама. Как хорошо, что вы так живете, отец...
— Брось издеваться над пивом, это же не виски, — сказал отец.
— В самом деле. Не стесняйся. Деньги у нас есть, — сказала мать.
Я залпом выпил, мать сразу же подлила из бутылки [13].
Мне захотелось купить им душ. И кондиционер. Привезти пива — да побольше. Но, пожалуй, ничего из этого не выйдет. Как в кинопавильоне: все выглядит реально, однако реальности здесь нет. Стоит мне уйти, как они вдвоем замрут, поблекнут и испустят дух.
— Выходит, ты живешь писательством?
— Да, пишу сценарии телесериалов. Солидно, да?
— Чего солидного? Писаки-то как раз жизни и не знают. Только строят из себя, а сами — ссыкуны. Если честно, терпеть их не могу.
— Ты чего такое говоришь собственному ребенку?
— Я не говорю, что он такой. Я только сказал, что они почти все такие. Малодушные писаки.
Я с интересом наблюдал, как важничает отец, по годам — моложе меня. Но с другой стороны, я ощущал некую пустоту. Как бы ни говорил отец в своей манере, говорит он лишь то, что думаю я сам.
Живущие здесь родители — не те, прежние, а лишь плод моей фантазии. Настоящих мертвых родителей, как ни старайся, уже не воскресить. Нужно прекратить этот онанизм. А с другой стороны, видя перед собой не иллюзию — живое, я задавался вопросом: «С чего ты взял, что они — плод твоей фантазии? »
— Отец, — сказал я, — дай-ка я пожму тебе руку.
— Пожмешь руку?
— И тебе, мама.
— Что, уходишь? Уже?
— Давай поужинаем.
В самом деле. Признаться, их слова звучали щемяще.
— Нет. Просто захотелось пожать вам руки.
— Запросто.
Отец подал руку, и я крепко ее пожал. Почувствовал ответную силу. Сам сжимать свою собственную руку я не мог.
— Держи пять, — сказала мама.
Маленькая рука — слегка шершавая, но при этом мягче, чем у отца.
Я попытался запомнить это прикосновение. Его нельзя было назвать иллюзией.
— Кстати, отец, — захотел я проверить еще одно не свое ощущение, — помнишь «цветочные карты»?
Я вспомнил, как родители доставали их, когда приходили гости.
— С чего это ты?
— Они остались, мам?
— Конечно. Правда, мы уже давно ими не играли.
— Научите меня, а?
Как играть, я не знал. Научит меня отец, я буду помнить правила игры и расставшись с ним, а значит, никакой он не «плод».
— Вот так-так!.. Писатель, а не знает, как играть в карты?
— Раньше увлекался маджаном...
— Во что — в «кои-кои»?
— Все равно. В «хати-хати» [14]играют втроем.
— А говоришь, не знаешь.
— Только это и знаю.
— Может, в составление цветов? — предложила мать.
Я понятия не имел, что это такое.
— Научите.
Если смогут научить, значит, и отец, и мать — однозначно не я сам. Иллюзией их уже не назовешь. Они, без сомнения, настоящие.
Мать принесла карты, отец вытащил их из коробки и начал эффектно тасовать.
— Ну, поехали. Что карты — это месяцы, знаешь?
— Месяцы?
— Как ему объяснять? Он даже этого не знает. Это... Нет, не так... — Отец навалился на край подноса.
Закачалась и чуть не упала бутылка пива, я едва успел ее схватить. Мать отодвинула поднос.
— Та самая игра — «составление цветов», — про которую говорила мать, еще называется «дурацкие цветы». В нее могут играть даже дураки. Ну что?
И, усевшись на татами, молодой отец со знанием дела начал увлеченно объяснять.
Глава 9
Вечером следующего дня я дожидался в кафе на Сибуя продюсера. Он зашел, и, увидев меня, изменился в лице.
Но тут же натянул улыбку. «Интересно, в чем дело, подумал я. — Неужели в сериале? »
Начало мне удалось неплохо. Написал я его быстро, а когда перечитывал, почти ничего менять не пришлось. Получилось как-то чересчур хорошо. В такие минуты непременно что-нибудь случается.
— Да, ты шустрый.
Продюсер заказал молоко со льдом и вытер пот полотенцем, которое принесла официантка.
— Я сейчас просто в хорошей форме.
— Это хорошо.
Не глядя на меня, он достал из легкого кожаного портфеля большой коричневый конверт.
— Эх, забыл сказать тебе печать принести.
— Что-что?
Прежде чем сдавать рукопись, обычно выполняют некие формальности.
Он достал из конверта мой с ним контракт.
— Дело в шляпе. Кроме суммы гонорара все остальное — одной формы. Печать в трех местах. Где обведено карандашом.
— Неужели решилось?
— Решилось, решилось. Спонсоры все как один дали добро. Со второй недели октября — эфир. В первую — пилот. Вчера смотался на день в Осаку в одну фармацевтическую фирму, вернулся и тут же помчался к пяти в косметическую. Сегодня в десять был у автостроителей. Где это видано, чтобы продюсер всем этим занимался? Нынче как? Посылаешь кого-нибудь из коммерческого отдела, а добро дают только после того, как убедишь сам. Нет сил. Извини, что не сообщил тебе сразу, просто замотался. График напряженный — в начале сентября начнем с натурных съемок. Теперь дело за тобой.
— Прекрасно. Просмотрю. Если что — позвоню.
— Хорошо.
Принесли молоко со льдом.
Выходит, что никаких проблем пока и нет. Хотя, пожалуй, очередь до них еще дойдет.
— Дело в том, что актриса на главную роль — в положении на третьем месяце. Кто отец — неизвестно, но она собирается рожать. Три месяца на съемки. На шестом живот будет видно. Разумеется, можно скрыть одеждой, но желательно, чтобы она не попадала в теннисные сцены. Представить себе не могу, что будут говорить о матери-одиночке. Хорошо, если это как-нибудь пойдет на пользу делу. А вдруг наоборот? Менять актеров уже проблематично, но если и делать, то сейчас. Порой такая ересь в голову взбредет, но лучше быть готовым к самому худшему Кстати, — сказал он, будто что-то вспомнив. «Вот, началось!» — подумал я. — Ничего не хочешь мне рассказать по первой серии?
— Все рассказал, пока собирал материал.
— Верно.
— Сначала прочти.
— Что, так уверен в себе?
И все же он что-то хотел мне сказать. Плавающий взгляд — значит, что-то обдумывает.
— Это ты ничего не хочешь мне сказать? — искривил я улыбку.
— Что?
— Какие-то проблемы, говорю?
— С чего ты взял?
— С первого взгляда по твоему лицу понял, что не без ложки дегтя.
А точнее говоря — в тот момент, когда он, входя, посмотрел в мою сторону. Выражение его лица поменялось именно после взгляда на меня.
— Возможно, это... — смущенно улыбнулся он.
— Что — «ЭТО»?
— ... излишнее беспокойство. Ты только не обижайся.
— Ты про меня, что ли?
— С тобой... все в порядке... в смысле здоровья?
— Ты к чему?
— У продюсера то и дело на спине выступает холодный пот, как бы чего не случилось.
— Да вроде все.
— Выходит, из-за света…
— Цвет лица?
— Показался нездоровым. Как бы тебе сказать? Случись что с автором сценария, мне крышка. Так что береги себя, пока не закончим работу.
Еще какое-то время мы побалагурили, а потом расстались.
Шагая по улицам, я пытался рассматривать себя в витринах магазинов, но цвета лица разобрать не смог. Я не ощущал себя уставшим.
Вчера вечером, поужинав у родителей, я вернулся домой и в одиннадцать лег спать. На следующее утро с девяти взялся вычитывать первую часть сценария и управился за полтора часа.
«Так, только не забивай себе этим голову», — подумал я. Только — как?
Родители — из потустороннего мира. Вполне возможно, что встречи с ними отнимают жизненную силу. Сколько об этом написано книг, сколько ходит легенд...
Когда перед выходом из дому я брился, лицо не казалось мне бледным. Ну, сошел румянец, что в этом странного?
Да, я хотел посмотреть в зеркало, чтобы убедиться, но, по-моему, страха при этом не было. Наоборот, чувствовалось какое-то странное спокойствие. Сдается мне, чтобы появиться передо мной в таком виде, они за своими беспечностью и спокойствием должны были скрывать какую-то невообразимую жертву. Что поделать, если мне придется отплатить им за это частью своей жизненной энергии. Казалось, мне от этого станет легче на душе. От бледности на лице хотелось успокоиться. Ибо продолжайся все так же — я окажусь у них в неоплатном долгу.
Пришел на память ресторанчик индийской кухни, куда я, бывало, заходил. Там рядом с кассой висело огромное зеркало.
Хоть еще рано, поужинаю там и вернусь домой. Показ начнется со второй недели октября. Выходит, за август мне желательно написать еще три серии. По одной в пять дней. Ого, предстоит закатать рукава. Я ухмыльнулся. В такой ситуации каждая капля энергии на счету.
Зеркало в индийском ресторане показало — лицо ничуть не бледное.
— Какой ты бледный, — сказала Кей, едва зашла ко мне в десятом часу вечера.
— Да где же?
Фраза Кей несколько меня смутила. Вернувшись домой, я посмотрелся в зеркало еще раз. Кто ее просил об этом говорить?
— Брось издеваться... Я сам переживаю. — Я зашел в ванную и при свете двух стоваттных лампочек еще раз посмотрел на себя. — Согласен, годы свое берут, но не настолько, чтобы об этом говорить.
Но тут же натянул улыбку. «Интересно, в чем дело, подумал я. — Неужели в сериале? »
Начало мне удалось неплохо. Написал я его быстро, а когда перечитывал, почти ничего менять не пришлось. Получилось как-то чересчур хорошо. В такие минуты непременно что-нибудь случается.
— Да, ты шустрый.
Продюсер заказал молоко со льдом и вытер пот полотенцем, которое принесла официантка.
— Я сейчас просто в хорошей форме.
— Это хорошо.
Не глядя на меня, он достал из легкого кожаного портфеля большой коричневый конверт.
— Эх, забыл сказать тебе печать принести.
— Что-что?
Прежде чем сдавать рукопись, обычно выполняют некие формальности.
Он достал из конверта мой с ним контракт.
— Дело в шляпе. Кроме суммы гонорара все остальное — одной формы. Печать в трех местах. Где обведено карандашом.
— Неужели решилось?
— Решилось, решилось. Спонсоры все как один дали добро. Со второй недели октября — эфир. В первую — пилот. Вчера смотался на день в Осаку в одну фармацевтическую фирму, вернулся и тут же помчался к пяти в косметическую. Сегодня в десять был у автостроителей. Где это видано, чтобы продюсер всем этим занимался? Нынче как? Посылаешь кого-нибудь из коммерческого отдела, а добро дают только после того, как убедишь сам. Нет сил. Извини, что не сообщил тебе сразу, просто замотался. График напряженный — в начале сентября начнем с натурных съемок. Теперь дело за тобой.
— Прекрасно. Просмотрю. Если что — позвоню.
— Хорошо.
Принесли молоко со льдом.
Выходит, что никаких проблем пока и нет. Хотя, пожалуй, очередь до них еще дойдет.
— Дело в том, что актриса на главную роль — в положении на третьем месяце. Кто отец — неизвестно, но она собирается рожать. Три месяца на съемки. На шестом живот будет видно. Разумеется, можно скрыть одеждой, но желательно, чтобы она не попадала в теннисные сцены. Представить себе не могу, что будут говорить о матери-одиночке. Хорошо, если это как-нибудь пойдет на пользу делу. А вдруг наоборот? Менять актеров уже проблематично, но если и делать, то сейчас. Порой такая ересь в голову взбредет, но лучше быть готовым к самому худшему Кстати, — сказал он, будто что-то вспомнив. «Вот, началось!» — подумал я. — Ничего не хочешь мне рассказать по первой серии?
— Все рассказал, пока собирал материал.
— Верно.
— Сначала прочти.
— Что, так уверен в себе?
И все же он что-то хотел мне сказать. Плавающий взгляд — значит, что-то обдумывает.
— Это ты ничего не хочешь мне сказать? — искривил я улыбку.
— Что?
— Какие-то проблемы, говорю?
— С чего ты взял?
— С первого взгляда по твоему лицу понял, что не без ложки дегтя.
А точнее говоря — в тот момент, когда он, входя, посмотрел в мою сторону. Выражение его лица поменялось именно после взгляда на меня.
— Возможно, это... — смущенно улыбнулся он.
— Что — «ЭТО»?
— ... излишнее беспокойство. Ты только не обижайся.
— Ты про меня, что ли?
— С тобой... все в порядке... в смысле здоровья?
— Ты к чему?
— У продюсера то и дело на спине выступает холодный пот, как бы чего не случилось.
— Да вроде все.
— Выходит, из-за света…
— Цвет лица?
— Показался нездоровым. Как бы тебе сказать? Случись что с автором сценария, мне крышка. Так что береги себя, пока не закончим работу.
Еще какое-то время мы побалагурили, а потом расстались.
Шагая по улицам, я пытался рассматривать себя в витринах магазинов, но цвета лица разобрать не смог. Я не ощущал себя уставшим.
Вчера вечером, поужинав у родителей, я вернулся домой и в одиннадцать лег спать. На следующее утро с девяти взялся вычитывать первую часть сценария и управился за полтора часа.
«Так, только не забивай себе этим голову», — подумал я. Только — как?
Родители — из потустороннего мира. Вполне возможно, что встречи с ними отнимают жизненную силу. Сколько об этом написано книг, сколько ходит легенд...
Когда перед выходом из дому я брился, лицо не казалось мне бледным. Ну, сошел румянец, что в этом странного?
Да, я хотел посмотреть в зеркало, чтобы убедиться, но, по-моему, страха при этом не было. Наоборот, чувствовалось какое-то странное спокойствие. Сдается мне, чтобы появиться передо мной в таком виде, они за своими беспечностью и спокойствием должны были скрывать какую-то невообразимую жертву. Что поделать, если мне придется отплатить им за это частью своей жизненной энергии. Казалось, мне от этого станет легче на душе. От бледности на лице хотелось успокоиться. Ибо продолжайся все так же — я окажусь у них в неоплатном долгу.
Пришел на память ресторанчик индийской кухни, куда я, бывало, заходил. Там рядом с кассой висело огромное зеркало.
Хоть еще рано, поужинаю там и вернусь домой. Показ начнется со второй недели октября. Выходит, за август мне желательно написать еще три серии. По одной в пять дней. Ого, предстоит закатать рукава. Я ухмыльнулся. В такой ситуации каждая капля энергии на счету.
Зеркало в индийском ресторане показало — лицо ничуть не бледное.
— Какой ты бледный, — сказала Кей, едва зашла ко мне в десятом часу вечера.
— Да где же?
Фраза Кей несколько меня смутила. Вернувшись домой, я посмотрелся в зеркало еще раз. Кто ее просил об этом говорить?
— Брось издеваться... Я сам переживаю. — Я зашел в ванную и при свете двух стоваттных лампочек еще раз посмотрел на себя. — Согласен, годы свое берут, но не настолько, чтобы об этом говорить.