– Хорошо! – сказал Александр. – Послушаем, что надумал боярин Ноздрилин.
Полуседой, сутулый, с узкими, хитрыми, как у хорька, глазками и румяными щеками, в долгополом узорчатом кафтане, старый боярин поднялся по ступенькам и стал рядом с Александром. Тот резко отшатнулся.
– Други мои милые, Господин Великий вольный Новгород! Здесь немало уже говорилось о самоуправстве молодого княжича. Не раз жаловались, что он не почитает старых бояр и делает что ему вздумается. Ох, зело сие для нас опасно! Княжич Александр еще уноша. Послушал бы советов опытных бояр. А пока не видать этого, я предлагаю Великому Новгороду то же самое, что мы когда-то потребовали от отца его, князя Ярослава Всеволодовича: чтобы княжич Александр Ярославич поклялся на святом Евангелии строго соблюдать грамоты Ярославовы и древние уставы новгородские. И еще потребуем от него клятвы, чтобы без согласия веча и посадника княжич Александр самочинно войной ни на кого не шел.
Толпа затихла, выжидая ответа юного князя, которого Ноздрилин настойчиво называл уменьшительным именем «княжич».
– Что мне вам ответить на это? – сказал Александр. – Когда ко мне примчались изгоном лесные сторожа на сменных конях и поведали, что в устье Ижоры прибыли свейские воины на тридцати пяти кораблях, и заносчивый воевода прислал мне вот эту грамотку, – князь высоко поднял письмо и снова спрятал его за пазуху, – то я тогда понял, что нет уже времени думать да гадать и спорить на вече, а надо немедля браться за мечи и топоры и выгонять незваных гостей!
– Верно, Ярославич, верно! – раздались голоса.
– С мечом в руке торговать не ездят! – продолжал Александр. – Хорошо запомни это, хитроумный Ноздрилин! Я поговорил и с посадником, и с тысяцким, и с владыкой Спиридоном. И что же они мне сказали? Какой совет изрекли? Надо-де сперва подумать и посоветоваться, что нам делать, как ласковей принять непрошеных гостей. Чуя беду неминучую, я поднял дружину, прихватил еще смелых охочих молодцов, и все мы на борзе двинулись к устью Ижоры. Спешил я, боясь, что узнают вражеские переветники, – он кивнул головой в сторону Ноздрилина, – и оповестят свеев. Моя верная дружина, взметнувшись на коней, вместе с подоспевшими на мой призыв ижорцами примчалась к свейскому лагерю и ночью свалилась, как буря, на иноземных разбойников. С Божьей помощью мы разметали позарившихся на наши земли свеев и опрокинули их в реку. Верно ли я сделал?
– Верно! Верно! Правильно сделал! – зашумело вече.
– А тем, кто меня винит, почему-де я дозволил воинам поделить добычу, захваченную во вражьем лагере, а не приказал притащить ее сюда, чтобы раздать лежебокам, тем, кто отсиживался на печи в час боевой грозы, – то им отвечу, что так я и впредь стану делать!
С разных сторон послышались крики боярских подвывал:
– Ты не наш! Уходи от нас! Ты сам по себе, а мы сами по себе! Найдем другого князя, он будет почитать древние грамоты новгородские!
Крики сторонников Александра стали заглушать первые:
– Ты, пресветлый князь Александр, наша защита! Ты не отдал иноземцам нашей родной земли! Исполать тебе[48], наша надежда! Так же и впредь поступай!
Александр, нахмурясь, смотрел на напиравшую толпу. «Какие разные лица! Одни приветливые, ласковые, с дружеским взором, другие злобные, – кажись, поддайся им, тут и разорвут».
А хриплые голоса продолжали кричать:
– Ты не наш! Уходи из Новгорода! Не хотим тебя!
И тут же он вдруг услышал странно знакомый женский голос, нежный и душевный, совсем где-то близко:
– Сокол ты наш ясный! Никуды не уходи! Пропадем мы без тебя, родимый!
Кто это сказал? Не эта ли девушка с узорчатым темным платком, надвинутым до собольих бровей? Но она уже затерялась среди напирающей толпы зипунов и кафтанов.
Несколько человек взобрались на вечевой помост. Крича и размахивая кулаками, они лезли на Александра. Князь обернулся и сказал два слова своим дружинникам. Те, с пронзительным гиканьем выхватив мечи, взмахнули ими над головами и бросились вперед на помост, отчего крикуны испуганно скатились обратно в толпу.
Александр поднял руку, и всюду снова закричали:
– Слушайте! Слушайте!
Площадь затихла. Александр заговорил отчетливо, стараясь скрыть кипевшее в нем бешенство:
– Выслушайте теперь мой последний сказ, хлебосольные и слишком доверчивые к недругам братья новгородцы! Хоть недолго потрудился я для Великого Новгорода, но зато при мне никто нас не бил, а мы сами били и рыделей немецких, и разбойников литовских, и шведов, и чудь, и емь. За это, что ли, хотели вы в награду посадить мне на шею немецкого кума Жирославича или хитреца Ноздрилина и их горластых подручных? Надоело мне все это! Довольно! Ухожу от вас! В Переяславле мне легче будет приручать медведей и укрощать норовистых коней, чем слушать ваши поучения и попреки! Здесь же останется на страже мой старый верный друг – вот этот вечевой колокол. И тебе, медный недремлющий звонкий глашатай, я поклянусь: знай, что если ты начнешь гудеть и бить тревогу во дни беды народной и звать меня, то я услышу твой голос и в Переяславле, и в Суздальских лесах, и во Владимире и примчусь к тебе на помощь, на борьбу с недругами, на защиту родной земли! И я знаю, что все честные русские люди пойдут за мной. Всем, кто был мне опорой, и впредь дай Бог радости, прибыли и удачи! А тем, кто только лукавил и мне вредил, скажу на прощанье: не будет вам удачи!
Резко повернувшись и не оглядываясь, отбрасывая встречных, просивших его остаться, Александр быстро направился к своим хоромам.
– Кремень! А жаль, что покинул нас! – говорили, расходясь, новгородцы. – С ним мы были как за каменной стеной!
«Укрощай исподволь, не сгоряча!»
В Переяславле-Залесском кручинятся
Поездка в старый бор
Полуседой, сутулый, с узкими, хитрыми, как у хорька, глазками и румяными щеками, в долгополом узорчатом кафтане, старый боярин поднялся по ступенькам и стал рядом с Александром. Тот резко отшатнулся.
– Други мои милые, Господин Великий вольный Новгород! Здесь немало уже говорилось о самоуправстве молодого княжича. Не раз жаловались, что он не почитает старых бояр и делает что ему вздумается. Ох, зело сие для нас опасно! Княжич Александр еще уноша. Послушал бы советов опытных бояр. А пока не видать этого, я предлагаю Великому Новгороду то же самое, что мы когда-то потребовали от отца его, князя Ярослава Всеволодовича: чтобы княжич Александр Ярославич поклялся на святом Евангелии строго соблюдать грамоты Ярославовы и древние уставы новгородские. И еще потребуем от него клятвы, чтобы без согласия веча и посадника княжич Александр самочинно войной ни на кого не шел.
Толпа затихла, выжидая ответа юного князя, которого Ноздрилин настойчиво называл уменьшительным именем «княжич».
– Что мне вам ответить на это? – сказал Александр. – Когда ко мне примчались изгоном лесные сторожа на сменных конях и поведали, что в устье Ижоры прибыли свейские воины на тридцати пяти кораблях, и заносчивый воевода прислал мне вот эту грамотку, – князь высоко поднял письмо и снова спрятал его за пазуху, – то я тогда понял, что нет уже времени думать да гадать и спорить на вече, а надо немедля браться за мечи и топоры и выгонять незваных гостей!
– Верно, Ярославич, верно! – раздались голоса.
– С мечом в руке торговать не ездят! – продолжал Александр. – Хорошо запомни это, хитроумный Ноздрилин! Я поговорил и с посадником, и с тысяцким, и с владыкой Спиридоном. И что же они мне сказали? Какой совет изрекли? Надо-де сперва подумать и посоветоваться, что нам делать, как ласковей принять непрошеных гостей. Чуя беду неминучую, я поднял дружину, прихватил еще смелых охочих молодцов, и все мы на борзе двинулись к устью Ижоры. Спешил я, боясь, что узнают вражеские переветники, – он кивнул головой в сторону Ноздрилина, – и оповестят свеев. Моя верная дружина, взметнувшись на коней, вместе с подоспевшими на мой призыв ижорцами примчалась к свейскому лагерю и ночью свалилась, как буря, на иноземных разбойников. С Божьей помощью мы разметали позарившихся на наши земли свеев и опрокинули их в реку. Верно ли я сделал?
– Верно! Верно! Правильно сделал! – зашумело вече.
– А тем, кто меня винит, почему-де я дозволил воинам поделить добычу, захваченную во вражьем лагере, а не приказал притащить ее сюда, чтобы раздать лежебокам, тем, кто отсиживался на печи в час боевой грозы, – то им отвечу, что так я и впредь стану делать!
С разных сторон послышались крики боярских подвывал:
– Ты не наш! Уходи от нас! Ты сам по себе, а мы сами по себе! Найдем другого князя, он будет почитать древние грамоты новгородские!
Крики сторонников Александра стали заглушать первые:
– Ты, пресветлый князь Александр, наша защита! Ты не отдал иноземцам нашей родной земли! Исполать тебе[48], наша надежда! Так же и впредь поступай!
Александр, нахмурясь, смотрел на напиравшую толпу. «Какие разные лица! Одни приветливые, ласковые, с дружеским взором, другие злобные, – кажись, поддайся им, тут и разорвут».
А хриплые голоса продолжали кричать:
– Ты не наш! Уходи из Новгорода! Не хотим тебя!
И тут же он вдруг услышал странно знакомый женский голос, нежный и душевный, совсем где-то близко:
– Сокол ты наш ясный! Никуды не уходи! Пропадем мы без тебя, родимый!
Кто это сказал? Не эта ли девушка с узорчатым темным платком, надвинутым до собольих бровей? Но она уже затерялась среди напирающей толпы зипунов и кафтанов.
Несколько человек взобрались на вечевой помост. Крича и размахивая кулаками, они лезли на Александра. Князь обернулся и сказал два слова своим дружинникам. Те, с пронзительным гиканьем выхватив мечи, взмахнули ими над головами и бросились вперед на помост, отчего крикуны испуганно скатились обратно в толпу.
Александр поднял руку, и всюду снова закричали:
– Слушайте! Слушайте!
Площадь затихла. Александр заговорил отчетливо, стараясь скрыть кипевшее в нем бешенство:
– Выслушайте теперь мой последний сказ, хлебосольные и слишком доверчивые к недругам братья новгородцы! Хоть недолго потрудился я для Великого Новгорода, но зато при мне никто нас не бил, а мы сами били и рыделей немецких, и разбойников литовских, и шведов, и чудь, и емь. За это, что ли, хотели вы в награду посадить мне на шею немецкого кума Жирославича или хитреца Ноздрилина и их горластых подручных? Надоело мне все это! Довольно! Ухожу от вас! В Переяславле мне легче будет приручать медведей и укрощать норовистых коней, чем слушать ваши поучения и попреки! Здесь же останется на страже мой старый верный друг – вот этот вечевой колокол. И тебе, медный недремлющий звонкий глашатай, я поклянусь: знай, что если ты начнешь гудеть и бить тревогу во дни беды народной и звать меня, то я услышу твой голос и в Переяславле, и в Суздальских лесах, и во Владимире и примчусь к тебе на помощь, на борьбу с недругами, на защиту родной земли! И я знаю, что все честные русские люди пойдут за мной. Всем, кто был мне опорой, и впредь дай Бог радости, прибыли и удачи! А тем, кто только лукавил и мне вредил, скажу на прощанье: не будет вам удачи!
Резко повернувшись и не оглядываясь, отбрасывая встречных, просивших его остаться, Александр быстро направился к своим хоромам.
– Кремень! А жаль, что покинул нас! – говорили, расходясь, новгородцы. – С ним мы были как за каменной стеной!
«Укрощай исподволь, не сгоряча!»
Александр Ярославич покинул Новгород и уехал в родную вотчину отца, Переяславль-Залесский. Однажды во дворе княжеской усадьбы он укрощал большого, еще нескладного жеребчика, стараясь научить его ходить в хомуте и оглоблях. Темно-серый рослый конь пятился, бросался в стороны. Два конюха держали его под уздцы. Княжич сидел на низком передке телеги, упираясь в землю длинными сухопарыми ногами в кожаных постолах, и то натягивал, то отпускал ременные вожжи.
– Не нажимай, не толкай! Легче! Легче! – покрикивал конюхам Александр. – Укрощай зверя исподволь, не сгоряча – так меня и князь-батюшка учил. Веди жеребчика сперва вокруг двора, пусть приобыкнет.
– Лютый зверь, а не конь! – отвечал дюжий конюх. – Все укусить норовит.
Жеребец, двухлетка, сильный и костистый, мышиного цвета, подогнув голову, грыз железные удила, поводя свирепо глазом, косясь назад на Александра, который то осторожно подхлестывал вожжами по бокам, то стегал витнем, когда конь, поддав задом, выбрасывал ногу и попадал ею за оглоблю.
Третий конюх заботливо, чтобы не спугнуть, поджимал ногу коня, выпрастывал ее и ставил между оглоблями.
Медленно конюхи водили жеребчика вокруг княжьего двора. Иногда конь пытался подняться на дыбы, вырваться, но постепенно понимал, что его спасение в медленном шаге вдоль бревенчатого забора. Только проходя мимо крыльца с раскрытой дверью, из которой валил густой дым – стряпухи топили печь на творожные сканцы[49], – конь бросался в сторону, увлекая всех за собой.
– В поле бы его, на волюшку! – говорил один конюх.
– Рано еще, – отвечал Александр, с трудом удерживаясь на мотавшемся из стороны в сторону передке телеги.
– Он те покажет волюшку! Пусти его только в поле!..
В это время во двор вошел чужеземец в диковинной зеленой с красными рукавами одежде, в черных длинных, до колен, чулках и в башмаках из желтой кожи с пышными завязками. Он остановился у ворот, сняв широкополую шляпу, и ждал, пока на него обратит внимание князь Александр. Возле чужеземца стоял его слуга с кожаной сумкой и держал на привязи рыжего криволапого пса с тупой мордой и торчащими наружу клыками. Гость заговорил мягко и вкрадчиво, слегка нараспев:
– Вот пришел я, скромный путник, из далекой земли, чтобы принести доброжелательный привет и пожелания высшего блага тебе, о достойнейший принц, отмеченный мужеством, воинской и другими неисчерпаемыми доблестями!
– В чем дело? – холодно прервал Александр.
– Зачем вы мучаетесь? – сказал чужеземец. – Этот прекрасный конь хорош только под седлом. А телегу он в момент изломает. В нем нетерпенья много.
– Ладно! Пой другому! – ответил Александр. – Когда научится в оглоблях ходить, тогда и в поле, и в бою не сплошает. – Александр натянул поводья, остановился и обратил внимание на рыжего пса:
– Это что за чудище? Продаешь?
– Твоему милостивому достоинству привел я в дар этого рыжего дьявола. – Держа шляпу в руках, чужеземец подошел ближе. – Каждого волка загрызет.
– А ну-ка, подведи его ко мне.
– Осторожно, достоуважаемый принц Александер! Чужих он не любит. Если же вы сами его кормить будете, то он верным сторожем вашим станет и на охоте в нужную минуту выручит.
Александр встал и подошел к чужеземцу.
– Ты сам из какой страны будешь? – спросил он, не сводя пристального взгляда с рыжего пса, который ощетинился и глухо заворчал.
– Я торговый гость, именем Конрад, и заодно я книжник из славного Кракова, земли Ляшской. Пришел к вашей благосклонной милости с просьбой, если вы меня выслушаете.
– Это не ко мне обращаться следует, а к моему батюшке, когда он вернется, к переяславльскому князю Ярославу Всеволодовичу: он здесь хозяин.
– Знаю, высокочтимый принц Александер. Я сначала вас в Новгороде искал. Жил я в нем раньше когда-то и там по-вашему, по-русски, говорить научился. Теперь хотел бы у вас получить разрешение свободно ездить по деревням и закупать кожи, волос, пеньку, сало.
– Ишь чего захотел! Откуда у нас сало? После татарского погрома скотина едва ноги волочит.
– Что-нибудь татары да оставили. Не всё же увезли. А мы, люди торговые, уж смекнем, что купить, что продать. Только бы вы нам спутника надежного проводником дали.
– Молодцы здесь удалые, только славушка лиха! – добавил стоявший вблизи конюх.
– Я тебе, пожалуй, помогу, – сказал Александр. – А ты мне поможешь. За пса лютого сколько возьмешь?
– Ничего не возьму, этому псу цены нет. Примите в подарок от моего чистого сердца.
– Я тебе за это рыжее чудище подарю медвежью шкуру. Намедни я поднял на рогатину еще одного медведя – быка. И провожатого с тобой пошлю, одного из своих ловчих, чтобы он всюду помог проехать и от лиходеев встречных уберег. А ты мне, любезный, вот чем удружи…
Лицо иноземца стало строгим, брови внимательно сдвинулись.
– Что прикажете, принц Александер? Все, что могу, сделаю.
– У моего батюшки есть старый монах-летописец, отец Пафнутий. Жалуется он, что писать ему уже не на чем. А записи он ведет изо дня в день очень важные: какие церкви где строятся и какому святителю, какой князь родился али преставился, хлеб ли, ячмень ли стали дороже али упали в цене. Так не достанешь ли ты для этого монаха-летописца харатьи хорошей сколько можешь или цельную книжицу, еще не исписанную?
– Почему для вашего высокого достоинства не принести? Дам я для записей, для хроники[50] книгу самую добротную – в переплете из телячьей кожи с медными застежками. Будет новая, чистая, неисписанная книга. Сегодня же принесу.
– А в цене сойдемся, – сказал Александр. – Других забот у тебя нет?
– Если не забота, то вопрос есть. Можно ли мне или другому же нашему иноземному купцу проехать в низовья великой реки Волги в стоянку хана татарского? Не поможете ли хотя бы советом?
– А ты не побоишься проехать по безлюдным берегам?
– Наши торговые смельчаки, чтобы провезти свой красный товар, или наши мудрые ученые книжники, чтобы описать жизнь иноземных владык, на опасности не смотрят и готовы проехать даже на край света. Трудна ли дорога к понизовьям Волги, к Хвалынскому морю?[51]
– Не легкая! Обожди. Одному ехать зря. Не доедешь. Вот если наш обоз туда пойдет, на плотах и ладьях повезет хану татарскому наши даровья, тогда и вашим людям торговым или мудрецам книжным вместе с ними легче будет пробраться. А как тебя хан татарский примет – честь честью или твою голову срубит, – за это ручаться не могу. Да к тому же моя слава у хана Батыя, пожалуй, лихая слава.
– А что это значит?
– Сам смекни, что такое лихая слава у татар. Это когда за мои ратные дела, за мое радение на пользу родины кривой татарский меч уже занесен над моей головой… А ты приходи ко мне вечерком с твоей летописной книгой. Медом я тебя угощу, заодно и потолкуем… Эй! Спросите-ка у стряпухи говяжью кость, да с мясцом. Надо нового пса, Рыжка, приручить.
Один из конюхов побежал вокруг дома и вскоре вернулся с большой говяжьей костью. Александр уверенно подошел к рыжему псу. У того ощетинился загривок, но Александр взял в полу своей длинной рубахи конец ремня, на котором купец держал собаку, и протянул другой рукой говяжью кость. Пес завилял хвостом, и шерсть на его спине улеглась. Он опустился на землю и, положив кость между передними лапами, принялся ее грызть.
– Нового хозяина почуял, – сказал один из конюхов. – У твоего хозяина, Рыжуха, рука крепкая и верная.
– Не нажимай, не толкай! Легче! Легче! – покрикивал конюхам Александр. – Укрощай зверя исподволь, не сгоряча – так меня и князь-батюшка учил. Веди жеребчика сперва вокруг двора, пусть приобыкнет.
– Лютый зверь, а не конь! – отвечал дюжий конюх. – Все укусить норовит.
Жеребец, двухлетка, сильный и костистый, мышиного цвета, подогнув голову, грыз железные удила, поводя свирепо глазом, косясь назад на Александра, который то осторожно подхлестывал вожжами по бокам, то стегал витнем, когда конь, поддав задом, выбрасывал ногу и попадал ею за оглоблю.
Третий конюх заботливо, чтобы не спугнуть, поджимал ногу коня, выпрастывал ее и ставил между оглоблями.
Медленно конюхи водили жеребчика вокруг княжьего двора. Иногда конь пытался подняться на дыбы, вырваться, но постепенно понимал, что его спасение в медленном шаге вдоль бревенчатого забора. Только проходя мимо крыльца с раскрытой дверью, из которой валил густой дым – стряпухи топили печь на творожные сканцы[49], – конь бросался в сторону, увлекая всех за собой.
– В поле бы его, на волюшку! – говорил один конюх.
– Рано еще, – отвечал Александр, с трудом удерживаясь на мотавшемся из стороны в сторону передке телеги.
– Он те покажет волюшку! Пусти его только в поле!..
В это время во двор вошел чужеземец в диковинной зеленой с красными рукавами одежде, в черных длинных, до колен, чулках и в башмаках из желтой кожи с пышными завязками. Он остановился у ворот, сняв широкополую шляпу, и ждал, пока на него обратит внимание князь Александр. Возле чужеземца стоял его слуга с кожаной сумкой и держал на привязи рыжего криволапого пса с тупой мордой и торчащими наружу клыками. Гость заговорил мягко и вкрадчиво, слегка нараспев:
– Вот пришел я, скромный путник, из далекой земли, чтобы принести доброжелательный привет и пожелания высшего блага тебе, о достойнейший принц, отмеченный мужеством, воинской и другими неисчерпаемыми доблестями!
– В чем дело? – холодно прервал Александр.
– Зачем вы мучаетесь? – сказал чужеземец. – Этот прекрасный конь хорош только под седлом. А телегу он в момент изломает. В нем нетерпенья много.
– Ладно! Пой другому! – ответил Александр. – Когда научится в оглоблях ходить, тогда и в поле, и в бою не сплошает. – Александр натянул поводья, остановился и обратил внимание на рыжего пса:
– Это что за чудище? Продаешь?
– Твоему милостивому достоинству привел я в дар этого рыжего дьявола. – Держа шляпу в руках, чужеземец подошел ближе. – Каждого волка загрызет.
– А ну-ка, подведи его ко мне.
– Осторожно, достоуважаемый принц Александер! Чужих он не любит. Если же вы сами его кормить будете, то он верным сторожем вашим станет и на охоте в нужную минуту выручит.
Александр встал и подошел к чужеземцу.
– Ты сам из какой страны будешь? – спросил он, не сводя пристального взгляда с рыжего пса, который ощетинился и глухо заворчал.
– Я торговый гость, именем Конрад, и заодно я книжник из славного Кракова, земли Ляшской. Пришел к вашей благосклонной милости с просьбой, если вы меня выслушаете.
– Это не ко мне обращаться следует, а к моему батюшке, когда он вернется, к переяславльскому князю Ярославу Всеволодовичу: он здесь хозяин.
– Знаю, высокочтимый принц Александер. Я сначала вас в Новгороде искал. Жил я в нем раньше когда-то и там по-вашему, по-русски, говорить научился. Теперь хотел бы у вас получить разрешение свободно ездить по деревням и закупать кожи, волос, пеньку, сало.
– Ишь чего захотел! Откуда у нас сало? После татарского погрома скотина едва ноги волочит.
– Что-нибудь татары да оставили. Не всё же увезли. А мы, люди торговые, уж смекнем, что купить, что продать. Только бы вы нам спутника надежного проводником дали.
– Молодцы здесь удалые, только славушка лиха! – добавил стоявший вблизи конюх.
– Я тебе, пожалуй, помогу, – сказал Александр. – А ты мне поможешь. За пса лютого сколько возьмешь?
– Ничего не возьму, этому псу цены нет. Примите в подарок от моего чистого сердца.
– Я тебе за это рыжее чудище подарю медвежью шкуру. Намедни я поднял на рогатину еще одного медведя – быка. И провожатого с тобой пошлю, одного из своих ловчих, чтобы он всюду помог проехать и от лиходеев встречных уберег. А ты мне, любезный, вот чем удружи…
Лицо иноземца стало строгим, брови внимательно сдвинулись.
– Что прикажете, принц Александер? Все, что могу, сделаю.
– У моего батюшки есть старый монах-летописец, отец Пафнутий. Жалуется он, что писать ему уже не на чем. А записи он ведет изо дня в день очень важные: какие церкви где строятся и какому святителю, какой князь родился али преставился, хлеб ли, ячмень ли стали дороже али упали в цене. Так не достанешь ли ты для этого монаха-летописца харатьи хорошей сколько можешь или цельную книжицу, еще не исписанную?
– Почему для вашего высокого достоинства не принести? Дам я для записей, для хроники[50] книгу самую добротную – в переплете из телячьей кожи с медными застежками. Будет новая, чистая, неисписанная книга. Сегодня же принесу.
– А в цене сойдемся, – сказал Александр. – Других забот у тебя нет?
– Если не забота, то вопрос есть. Можно ли мне или другому же нашему иноземному купцу проехать в низовья великой реки Волги в стоянку хана татарского? Не поможете ли хотя бы советом?
– А ты не побоишься проехать по безлюдным берегам?
– Наши торговые смельчаки, чтобы провезти свой красный товар, или наши мудрые ученые книжники, чтобы описать жизнь иноземных владык, на опасности не смотрят и готовы проехать даже на край света. Трудна ли дорога к понизовьям Волги, к Хвалынскому морю?[51]
– Не легкая! Обожди. Одному ехать зря. Не доедешь. Вот если наш обоз туда пойдет, на плотах и ладьях повезет хану татарскому наши даровья, тогда и вашим людям торговым или мудрецам книжным вместе с ними легче будет пробраться. А как тебя хан татарский примет – честь честью или твою голову срубит, – за это ручаться не могу. Да к тому же моя слава у хана Батыя, пожалуй, лихая слава.
– А что это значит?
– Сам смекни, что такое лихая слава у татар. Это когда за мои ратные дела, за мое радение на пользу родины кривой татарский меч уже занесен над моей головой… А ты приходи ко мне вечерком с твоей летописной книгой. Медом я тебя угощу, заодно и потолкуем… Эй! Спросите-ка у стряпухи говяжью кость, да с мясцом. Надо нового пса, Рыжка, приручить.
Один из конюхов побежал вокруг дома и вскоре вернулся с большой говяжьей костью. Александр уверенно подошел к рыжему псу. У того ощетинился загривок, но Александр взял в полу своей длинной рубахи конец ремня, на котором купец держал собаку, и протянул другой рукой говяжью кость. Пес завилял хвостом, и шерсть на его спине улеглась. Он опустился на землю и, положив кость между передними лапами, принялся ее грызть.
– Нового хозяина почуял, – сказал один из конюхов. – У твоего хозяина, Рыжуха, рука крепкая и верная.
В Переяславле-Залесском кручинятся
Летописец князя Переяславльского старый монах Пафнутий вписывал на большом листе толстой книги в желтом переплете телячьей кожи:
«…В лето 6746[52] приидоша иноплеменицы, глаголемые татарове, на землю Рязанскую, множество без числа, аки прузы…[53] И все люди секуще, аки траву…»
Он остановился, вытер гусиное перо о полуседые волосы, смазанные лампадным маслом, и прислушался. Кто-то настойчиво ударял в дверь.
– Отче Пафнутий, отомкни задвижку! Это я!
Сильным, тяжелым кулаком кто-то бил в старую потемневшую дверь. Она от древности казалась сморщенной, столько в ней образовалось трещин.
Старик поднялся и встревоженно спросил:
– Кому до меня надоба?
– Да это я, Александр!
– Сейчас, сейчас, родимый!
Послышался кашель, дверь распахнулась, криво повиснув на ременной петле, и высокий князь Александр, согнувшись насколько мог, боком протиснулся в келью монаха.
Отец Пафнутий, в выцветшем подряснике, перетянутом кожаным поясом, в черной камилавке на растрепанных волосах, заплетенных на затылке в косицу, стоял, всматриваясь моргающими глазами из-под нависших темных бровей. Разглаживая широкую полуседую бороду, ниспадавшую на грудь, монах низко поклонился, коснувшись толстыми пальцами неровного бревенчатого пола.
Александр быстро окинул глазами келью. Заметил ложе около глиняной правой стены («Задняя сторона печи… Значит, греется»); тусклое оконце, затянутое бычьим пузырем («Как старик пишет? Несподручно здесь ему!»); слева на бревенчатой стене, на деревянном крюке, – длинная черная ряса, желтый бараний полушубок и грубое домотканое полотенце с красными узорами на концах; стол в виде двух досок на широких чурбаках; на столе – толстая книга в потемневшем кожаном переплете, тут же – глиняная чернильница с гусиным пером, краюха житного хлеба, деревянная корявая большая расческа со сломанными зубцами; на полу – деревянный поставец с потухшей лучиной, под ней – глиняная миска с водой и рядом – набросанные еловые ветки, на которых лежит связка тонко нащепленных лучин.
Александр хотел выпрямиться, но стукнулся головой в поперечное бревно – матицу – низкого закоптелого потолка. Полусогнувшись, князь несколько раз перекрестился на небольшой образ, прикрепленный в углу, где перед ним, на аналое, лежала большая церковная книга с замусоленными до черноты нижними углами страниц.
Перед иконой теплилась глиняная лампадка, подвешенная на трех железных цепочках, спускавшихся с потолка. Огонек фитиля мигал и потрескивал, чадя тонкой струйкой дыма.
– Здравствуй, сынок, князь Александр Ярославич! Жив буди на многие лета! – Пафнутий снова поклонился низко, коснувшись пальцами еловых веток на полу. – Что же ты не предупредил? Я бы приготовился. Оболокся бы в рясу. Принес бы тебе святую просвирку. А то я встречаю тебя нечесаный, аки зверь лесной.
Александр, окинув живыми веселыми глазами все кругом, подыскивал место, куда бы сесть, заметил, что ложе монаха сделано из переплетенного хвороста и прикрыто овчиной («Пожалуй, не выдержит»), и уселся на широком пне, служившем Пафнутию столиком для брашна (еды).
– Как здравствуешь, отче Пафнутий? Пришел тебя проведать. Почему давно в дом моего батюшки не жалуешь? Много ли пишешь? Может, в чем скудость одолела?
Монах кланялся и говорил:
– Милостью великого князя, батюшки твоего, все есть у меня: и хлеб, и рыба к празднику. Только вот соли редко вкушаю. Иногда молельщики кое-чего приносят: молочка топленого али лучку. Всё есть, одна только у меня кручина…
– Какая кручина? Говори!
Голос князя так громко гудел, что слышно было, как в избе затихли голоса и подле двери затопали шаги любопытных. Послышался шепот:
– О чем там бают? Сам княжич пришел своими ножками к отцу Пафнутию.
Князь Александр встал, прикрыл плотно дверь и задвинул ее на задвижку. Он снова присел на чурбаке.
– Харатьи нет! – сказал монах. – Вся прикончилась. Записи делаю на священной книге, где по краям просветы.
– И это вся твоя кручина? Эх ты, отче! А лет тебе сколько? Семьдесят? А сердце у тебя в груди стучит и только о харатье кручинится?
Монах опешил. Крепко задумался. И косматые брови у него то сжимались, то раздвигались, как усы у таракана, от непосильной задачи понять, что хотел сказать князь Александр.
А молодой сухопарый богатырь, положив большие крепкие ладони на расставленные колени, пристально вглядывался в лицо монаха. Вдруг он обернулся, прислушался и крикнул зычным голосом:
– Эй, кто там под дверью стоит? Уходите, пока я вам головы не расшиб!
Топот убегающих ног и стук двери показали, что грозный оклик могучего гостя напугал любопытных.
Князь продолжал приглушенным шепотом, наклонясь к мясистому уху монаха:
– Ты, отче, раньше был воином и преславным воеводой. Не ты ли мне не раз сказывал, как в поле полевал, как бился с литовцами, и с булгарами, и с половцами, и даже на Волге и по морю Хвалынскому плавал?
– Было, все было, о Господи! – вздыхал, кивая головой, старик.
– Есть тебе о чем вспомнить, есть что записать, – сказал Александр. – А сейчас-то писать не о чем? Туга[54] одолела?
– Вот что я записал: «В лето от сотворения мира шесть тысяч семьсот сорок восьмого ( 1240 г .) приидоша свеи в силе велице, и мурмане, и сумь, и емь в кораблех множество много зело. Свеи с княземь и бискупы своими. И сташа в Неве, усть Ижоры, хотяче восприяти Ладогу, и Новгород, и всю область Новгородскую… Князь же Олександр неумедли ни мало с новгородцы и с ладожаны, приде на ня, и победи я силою святыя София… и ту бысть великая сеча свеем… и в ту нощь, не дождавшись света, посрамлени свеи отидоша…»
– Да, верно, так и было! – сказал задумчиво Александр.
– А ты, князь, не кручинься, что распрелся[55] с новгородцами. Они же опять к тебе с поклоном придут.
– Перестань, отче! Разве твоя голова уже на плечах плохо держится? Ветром ее, что ли, качает?
– Прости, княжич, меня, скудоумного! В толк я не возьму, к чему ты речь клонишь. О какой туге говоришь?
– Проснись, отче Пафнутий! Сердце-то у тебя разве не русское? Или ты забыл, из какого корня вырос, из какого колодца воду пил? Не из рязанского ли?
Монах поежился, опустил глаза, снова поднял и прошептал:
– Верно сказал: из Рязани я родом!
– А где Рязань?
– Нет Рязани! Воронье только летает на яру, где стояла родная Рязань. Боже, помяни ее защитников, павших на стенах рязанских и буйные головы свои под ними сложивших!
Князь Александр заговорил с глубокой грустью:
– Была Русь привольная, многолюдная. Лежит она теперь придавленная, сиротливая. Свободно по ней ветер гуляет и ездят татарские баскаки, наши головы пересчитывают, сколько дани на кого наложить.
– Верно, княже, верно! Неужели ты дерзаешь так мыслить? – И старик перекрестился на икону, прошептав: – Боже милостивый, обереги княжича Александра от неверного шага!
– Помолчи, отче! Послушай мою кручину. Думаешь, я из Новгорода уехал без памяти, без домысла, чтобы у моего отца жеребцов объезжать? Сердце мое не вытерпело! Иные бояре новгородские родину забыли. А некоторые псковские бояре даже в кафтаны иноземные оделись, шапки набекрень сдвинули и на площади без стыда похаживают, словно гости заморские. А враг злобный, жадный напирает на нас отовсюду: и от свейских земель, и от немецких крепостей. И литовцы радуются, что Русь окровавленная лежит, в муках корчась, в голоде, разрухе и скорби. Враги замыслили навсегда стереть с земли нашу милую Русь, чтобы внуки наши забыли, какая была она и красная, и пресветлая.
– Верно, княже, верно! – продолжал кивать седой головой монах и, подняв полу рясы, вытер щеки, по которым стекали слезы. Он вдруг выпрямился и пристально взглянул на Александра. – Неужто, княже, ты замыслил поднять меч на него… на татарина?
– Чуден ты, отче! Разве я к этому речь веду? Разве сохранилась на это сила в руках? Нынче хан татарский сильнее и свея, и немца, и литвина, и кого хошь. Он теперь до конца Вселенной с победой пройдет.
– О Господи! Когда же конец нашему долготерпению?
– Когда? Еще не скоро! Дай, Господи, только бы нам выдержать. А я сыну накажу, пусть он и своему сыну передаст, чтоб затаил в сердце, как надо готовиться и строить Русь крепкую, единую и дружную, чтобы, когда день великий настанет, тогда мечи были бы вострые, очи зоркие и рука бы не дрогнула.
– Исполать тебе, княже Александр, за слово твое! Ты еще уноша, а говоришь как воин, как муж многоопытный.
Александр помолчал и вдруг спросил, впиваясь горящим взглядом в задумчивое и печальное лицо старого монаха:
– Скажи мне, отче Пафнутий, что такое слава?
Старик помолчал немного, потом тихо, но уверенно сказал:
– Слава – это любовь народная. Слава – это гордость народная, это радость, что есть у нас богатыри, что смело стоят они за родную землю.
– А что такое мудрость?
– Я не раз думал об этом и вспоминал тех, кто поступал мудро. И я смекаю так: ежели ты делаешь то, что нужно, то ты делаешь мудро. А ежели делаешь то, что не нужно, – ты безумец!
– Верно, отче! А если у тебя много врагов: и сильных, и самых сильных, и всяких. Что бы ты сделал?
– Не знаю, княже. Стал бы я тогда Господу молиться: «Да минует меня чаша сия!»
– Эх ты, отче Пафнутий! А еще был раньше храбрым воеводой!
Раздался сильный стук в дверь. Монах подошел к двери и спросил:
– Кто там? Чего надо? Ась?
Старик отодвинул засов и повернулся снова к Александру:
– Княже, княгинюшка Александра прислала Гаврилу Олексича.
Дверь распахнулась. На пороге стоял дружинник и, весело улыбаясь, говорил:
– Княгинюшка Брячиславна приказала, чтобы я не отходил от тебя, княже, пока ты домой не придешь.
Александр сидел, глубоко задумавшись. Монах осторожно и ласково коснулся старческой рукой богатырского плеча:
– Ну и строгая же у тебя княгинюшка!
– Строгая, да отходчивая! Спасибо тебе, отче Пафнутий. Пирогов постных с рыбой сейчас Гаврило принесет. А заодно пришлю я тебе и книгу новую – даст Бог, еще впишешь в нее не одну нашу победу.
– Да хранит тебя Господь, княже Александр, и даст славу немеркнущую!
«…В лето 6746[52] приидоша иноплеменицы, глаголемые татарове, на землю Рязанскую, множество без числа, аки прузы…[53] И все люди секуще, аки траву…»
Он остановился, вытер гусиное перо о полуседые волосы, смазанные лампадным маслом, и прислушался. Кто-то настойчиво ударял в дверь.
– Отче Пафнутий, отомкни задвижку! Это я!
Сильным, тяжелым кулаком кто-то бил в старую потемневшую дверь. Она от древности казалась сморщенной, столько в ней образовалось трещин.
Старик поднялся и встревоженно спросил:
– Кому до меня надоба?
– Да это я, Александр!
– Сейчас, сейчас, родимый!
Послышался кашель, дверь распахнулась, криво повиснув на ременной петле, и высокий князь Александр, согнувшись насколько мог, боком протиснулся в келью монаха.
Отец Пафнутий, в выцветшем подряснике, перетянутом кожаным поясом, в черной камилавке на растрепанных волосах, заплетенных на затылке в косицу, стоял, всматриваясь моргающими глазами из-под нависших темных бровей. Разглаживая широкую полуседую бороду, ниспадавшую на грудь, монах низко поклонился, коснувшись толстыми пальцами неровного бревенчатого пола.
Александр быстро окинул глазами келью. Заметил ложе около глиняной правой стены («Задняя сторона печи… Значит, греется»); тусклое оконце, затянутое бычьим пузырем («Как старик пишет? Несподручно здесь ему!»); слева на бревенчатой стене, на деревянном крюке, – длинная черная ряса, желтый бараний полушубок и грубое домотканое полотенце с красными узорами на концах; стол в виде двух досок на широких чурбаках; на столе – толстая книга в потемневшем кожаном переплете, тут же – глиняная чернильница с гусиным пером, краюха житного хлеба, деревянная корявая большая расческа со сломанными зубцами; на полу – деревянный поставец с потухшей лучиной, под ней – глиняная миска с водой и рядом – набросанные еловые ветки, на которых лежит связка тонко нащепленных лучин.
Александр хотел выпрямиться, но стукнулся головой в поперечное бревно – матицу – низкого закоптелого потолка. Полусогнувшись, князь несколько раз перекрестился на небольшой образ, прикрепленный в углу, где перед ним, на аналое, лежала большая церковная книга с замусоленными до черноты нижними углами страниц.
Перед иконой теплилась глиняная лампадка, подвешенная на трех железных цепочках, спускавшихся с потолка. Огонек фитиля мигал и потрескивал, чадя тонкой струйкой дыма.
– Здравствуй, сынок, князь Александр Ярославич! Жив буди на многие лета! – Пафнутий снова поклонился низко, коснувшись пальцами еловых веток на полу. – Что же ты не предупредил? Я бы приготовился. Оболокся бы в рясу. Принес бы тебе святую просвирку. А то я встречаю тебя нечесаный, аки зверь лесной.
Александр, окинув живыми веселыми глазами все кругом, подыскивал место, куда бы сесть, заметил, что ложе монаха сделано из переплетенного хвороста и прикрыто овчиной («Пожалуй, не выдержит»), и уселся на широком пне, служившем Пафнутию столиком для брашна (еды).
– Как здравствуешь, отче Пафнутий? Пришел тебя проведать. Почему давно в дом моего батюшки не жалуешь? Много ли пишешь? Может, в чем скудость одолела?
Монах кланялся и говорил:
– Милостью великого князя, батюшки твоего, все есть у меня: и хлеб, и рыба к празднику. Только вот соли редко вкушаю. Иногда молельщики кое-чего приносят: молочка топленого али лучку. Всё есть, одна только у меня кручина…
– Какая кручина? Говори!
Голос князя так громко гудел, что слышно было, как в избе затихли голоса и подле двери затопали шаги любопытных. Послышался шепот:
– О чем там бают? Сам княжич пришел своими ножками к отцу Пафнутию.
Князь Александр встал, прикрыл плотно дверь и задвинул ее на задвижку. Он снова присел на чурбаке.
– Харатьи нет! – сказал монах. – Вся прикончилась. Записи делаю на священной книге, где по краям просветы.
– И это вся твоя кручина? Эх ты, отче! А лет тебе сколько? Семьдесят? А сердце у тебя в груди стучит и только о харатье кручинится?
Монах опешил. Крепко задумался. И косматые брови у него то сжимались, то раздвигались, как усы у таракана, от непосильной задачи понять, что хотел сказать князь Александр.
А молодой сухопарый богатырь, положив большие крепкие ладони на расставленные колени, пристально вглядывался в лицо монаха. Вдруг он обернулся, прислушался и крикнул зычным голосом:
– Эй, кто там под дверью стоит? Уходите, пока я вам головы не расшиб!
Топот убегающих ног и стук двери показали, что грозный оклик могучего гостя напугал любопытных.
Князь продолжал приглушенным шепотом, наклонясь к мясистому уху монаха:
– Ты, отче, раньше был воином и преславным воеводой. Не ты ли мне не раз сказывал, как в поле полевал, как бился с литовцами, и с булгарами, и с половцами, и даже на Волге и по морю Хвалынскому плавал?
– Было, все было, о Господи! – вздыхал, кивая головой, старик.
– Есть тебе о чем вспомнить, есть что записать, – сказал Александр. – А сейчас-то писать не о чем? Туга[54] одолела?
– Вот что я записал: «В лето от сотворения мира шесть тысяч семьсот сорок восьмого ( 1240 г .) приидоша свеи в силе велице, и мурмане, и сумь, и емь в кораблех множество много зело. Свеи с княземь и бискупы своими. И сташа в Неве, усть Ижоры, хотяче восприяти Ладогу, и Новгород, и всю область Новгородскую… Князь же Олександр неумедли ни мало с новгородцы и с ладожаны, приде на ня, и победи я силою святыя София… и ту бысть великая сеча свеем… и в ту нощь, не дождавшись света, посрамлени свеи отидоша…»
– Да, верно, так и было! – сказал задумчиво Александр.
– А ты, князь, не кручинься, что распрелся[55] с новгородцами. Они же опять к тебе с поклоном придут.
– Перестань, отче! Разве твоя голова уже на плечах плохо держится? Ветром ее, что ли, качает?
– Прости, княжич, меня, скудоумного! В толк я не возьму, к чему ты речь клонишь. О какой туге говоришь?
– Проснись, отче Пафнутий! Сердце-то у тебя разве не русское? Или ты забыл, из какого корня вырос, из какого колодца воду пил? Не из рязанского ли?
Монах поежился, опустил глаза, снова поднял и прошептал:
– Верно сказал: из Рязани я родом!
– А где Рязань?
– Нет Рязани! Воронье только летает на яру, где стояла родная Рязань. Боже, помяни ее защитников, павших на стенах рязанских и буйные головы свои под ними сложивших!
Князь Александр заговорил с глубокой грустью:
– Была Русь привольная, многолюдная. Лежит она теперь придавленная, сиротливая. Свободно по ней ветер гуляет и ездят татарские баскаки, наши головы пересчитывают, сколько дани на кого наложить.
– Верно, княже, верно! Неужели ты дерзаешь так мыслить? – И старик перекрестился на икону, прошептав: – Боже милостивый, обереги княжича Александра от неверного шага!
– Помолчи, отче! Послушай мою кручину. Думаешь, я из Новгорода уехал без памяти, без домысла, чтобы у моего отца жеребцов объезжать? Сердце мое не вытерпело! Иные бояре новгородские родину забыли. А некоторые псковские бояре даже в кафтаны иноземные оделись, шапки набекрень сдвинули и на площади без стыда похаживают, словно гости заморские. А враг злобный, жадный напирает на нас отовсюду: и от свейских земель, и от немецких крепостей. И литовцы радуются, что Русь окровавленная лежит, в муках корчась, в голоде, разрухе и скорби. Враги замыслили навсегда стереть с земли нашу милую Русь, чтобы внуки наши забыли, какая была она и красная, и пресветлая.
– Верно, княже, верно! – продолжал кивать седой головой монах и, подняв полу рясы, вытер щеки, по которым стекали слезы. Он вдруг выпрямился и пристально взглянул на Александра. – Неужто, княже, ты замыслил поднять меч на него… на татарина?
– Чуден ты, отче! Разве я к этому речь веду? Разве сохранилась на это сила в руках? Нынче хан татарский сильнее и свея, и немца, и литвина, и кого хошь. Он теперь до конца Вселенной с победой пройдет.
– О Господи! Когда же конец нашему долготерпению?
– Когда? Еще не скоро! Дай, Господи, только бы нам выдержать. А я сыну накажу, пусть он и своему сыну передаст, чтоб затаил в сердце, как надо готовиться и строить Русь крепкую, единую и дружную, чтобы, когда день великий настанет, тогда мечи были бы вострые, очи зоркие и рука бы не дрогнула.
– Исполать тебе, княже Александр, за слово твое! Ты еще уноша, а говоришь как воин, как муж многоопытный.
Александр помолчал и вдруг спросил, впиваясь горящим взглядом в задумчивое и печальное лицо старого монаха:
– Скажи мне, отче Пафнутий, что такое слава?
Старик помолчал немного, потом тихо, но уверенно сказал:
– Слава – это любовь народная. Слава – это гордость народная, это радость, что есть у нас богатыри, что смело стоят они за родную землю.
– А что такое мудрость?
– Я не раз думал об этом и вспоминал тех, кто поступал мудро. И я смекаю так: ежели ты делаешь то, что нужно, то ты делаешь мудро. А ежели делаешь то, что не нужно, – ты безумец!
– Верно, отче! А если у тебя много врагов: и сильных, и самых сильных, и всяких. Что бы ты сделал?
– Не знаю, княже. Стал бы я тогда Господу молиться: «Да минует меня чаша сия!»
– Эх ты, отче Пафнутий! А еще был раньше храбрым воеводой!
Раздался сильный стук в дверь. Монах подошел к двери и спросил:
– Кто там? Чего надо? Ась?
Старик отодвинул засов и повернулся снова к Александру:
– Княже, княгинюшка Александра прислала Гаврилу Олексича.
Дверь распахнулась. На пороге стоял дружинник и, весело улыбаясь, говорил:
– Княгинюшка Брячиславна приказала, чтобы я не отходил от тебя, княже, пока ты домой не придешь.
Александр сидел, глубоко задумавшись. Монах осторожно и ласково коснулся старческой рукой богатырского плеча:
– Ну и строгая же у тебя княгинюшка!
– Строгая, да отходчивая! Спасибо тебе, отче Пафнутий. Пирогов постных с рыбой сейчас Гаврило принесет. А заодно пришлю я тебе и книгу новую – даст Бог, еще впишешь в нее не одну нашу победу.
– Да хранит тебя Господь, княже Александр, и даст славу немеркнущую!
Поездка в старый бор
Несколько саней потянулось гуськом в сторону леса. Каждые сани были запряжены тремя небольшими, но крепкими княжескими коньками. На переднем сидел верхом детина в коротком полушубке и собачьем треухе и свистом и гиканьем подгонял коней. Княжич Александр, завернувшись в медвежью шубу, лежал в коробе передних саней. Он часто приподымался, осматривал затихшие поляны, давал указания конюхам. Еще накануне были посланы вперед ловчие, чтобы проложить след в глубоком снегу и приготовить встречу на месте задуманной охоты. Кони мчались. Слышались скрип деревянных полозьев, возгласы конюхов.
Иногда попадались небольшие затихшие селения. Избы, казалось, совсем утонули в снегу. Жители попрятались. Кое-где сквозь натянутые пузыри тускло светились желтые огоньки лучин. Доносился обрывок женской песни. Стаями вылетали лохматые собаки и, ныряя в снегу, некоторое время мчались рядом с санями, хриплым яростным лаем провожая незнакомых им путников.
Несколько раз проезжали через замерзшие озера, где неподкованные кони скользили по гладкому льду. Свежий морозный воздух, запах сыромятной кожи, вспотевших коней и смолистый аромат вековых сосен и елей дурманили Александра, и этот путь казался ему необычайной сказкой.
К ночи вдали показались багровые костры и темные фигуры поджидавших охотников.
Они были в коротких полушубках, в кожаных лаптях, шерстяных онучах, перевитых ремнями до колен. И меховые рукавицы, и шапки с наушниками – все это казалось удобным и для охоты, и для войны.
Иногда попадались небольшие затихшие селения. Избы, казалось, совсем утонули в снегу. Жители попрятались. Кое-где сквозь натянутые пузыри тускло светились желтые огоньки лучин. Доносился обрывок женской песни. Стаями вылетали лохматые собаки и, ныряя в снегу, некоторое время мчались рядом с санями, хриплым яростным лаем провожая незнакомых им путников.
Несколько раз проезжали через замерзшие озера, где неподкованные кони скользили по гладкому льду. Свежий морозный воздух, запах сыромятной кожи, вспотевших коней и смолистый аромат вековых сосен и елей дурманили Александра, и этот путь казался ему необычайной сказкой.
К ночи вдали показались багровые костры и темные фигуры поджидавших охотников.
Они были в коротких полушубках, в кожаных лаптях, шерстяных онучах, перевитых ремнями до колен. И меховые рукавицы, и шапки с наушниками – все это казалось удобным и для охоты, и для войны.