Страница:
Эрнст попробовал было встать и сойти на очередной станции, оставив свою ношу под скамейкой, но не тут-то было. Сердитый сосед окликнул его басом на весь вагон и заставил вернуться, подобрать забытый ящик.
Ситуация становилась одновременно и забавной и рискованной. Простой деревянный ящичек явно не гармонировал с элегантной внешностью Эрнста и обращал на себя всеобщее внимание. Многим полицейским агентам шефферовские ящики были хорошо знакомы…
Тем не менее Эрнст не спеша перешел на противоположный перрон и опять сел в поезд. Улучив удобный момент, он незаметно выскользнул на одной из станций, оставив ящик в вагоне.
Шагая домой, Эрнст мирно насвистывал модную песенку. Правда, он в известной степени поступил против собственных убеждений, но он не раскаивался. С чувством человека, который отправил по адресу доверенную ему посылку, он вернулся в гостиницу.
Спал Эрнст в эту ночь плохо. Потушив свет, он долго лежал навзничь, с широко раскрытыми глазами, прожигая темноту раскаленным угольком папиросы. Потом встал, включил свет и в ночных туфлях принялся расхаживать по комнате. Известие о смерти Роберта развинтило в нем все гайки. Как тут понять – правда это или подвох?…
2
3
4
5
Ситуация становилась одновременно и забавной и рискованной. Простой деревянный ящичек явно не гармонировал с элегантной внешностью Эрнста и обращал на себя всеобщее внимание. Многим полицейским агентам шефферовские ящики были хорошо знакомы…
Тем не менее Эрнст не спеша перешел на противоположный перрон и опять сел в поезд. Улучив удобный момент, он незаметно выскользнул на одной из станций, оставив ящик в вагоне.
Шагая домой, Эрнст мирно насвистывал модную песенку. Правда, он в известной степени поступил против собственных убеждений, но он не раскаивался. С чувством человека, который отправил по адресу доверенную ему посылку, он вернулся в гостиницу.
Спал Эрнст в эту ночь плохо. Потушив свет, он долго лежал навзничь, с широко раскрытыми глазами, прожигая темноту раскаленным угольком папиросы. Потом встал, включил свет и в ночных туфлях принялся расхаживать по комнате. Известие о смерти Роберта развинтило в нем все гайки. Как тут понять – правда это или подвох?…
2
С Робертом Эберхардтом связывало Эрнста в прошлом (в прошлом ли?) нечто большее, чем дружба. Выросли они вместе, потом пути их разошлись, чтобы сблизиться опять – на другой временной широте – еще теснее и неразрывнее.
Лет двенадцати они встретились оба за школьной партой и быстро стали неразлучными, хотя все, казалось, противоречило этой дружбе. Отец Эрнста был простой слесарь, не вкусивший плодов науки и поклявшийся предуготовить эту возможность сыну. Отец Роберта именовался профессором и имел собственный особняк, по специальности же был астрофизик, то есть, в представлении Эрнста, смотрел в трубу на звезды: вполне естественно, чем же еще заниматься богатому человеку? По более точным сведениям Роберта, отец его занимался «теорией приливов». Что это за теория, было не вполне понятно, да и, по правде, не очень интересно. По всем данным, она имела какое-то касательство к притяжению Луны. О притяжении этом оба юных друга знали лишь, что оно вызывает приливы и отливы на море и менструации у женщин, отчего загадочное существо – женщина – становилось еще более таинственным, тревожно-непонятным и даже немножко враждебным.
И по своему характеру и по своей комплекции оба друга представляли самую резкую противоположность. Эрнст – крепкий, озорной, неусидчивый и деспотичный. Роберт – квелый, застенчивый, маленький ростом. Что касается школьной учебы, то и ее оба друга воспринимали по-разному. Эрнст глотал ее, как похлебку, между делом, и переваривал на ходу. Роберту она давалась мучительно, как искусственное питание, при постоянном вмешательстве репетиторов. Вид у него после этих процедур был такой, словно науку вливали ему через нос.
Шел второй год мировой войны, и, сотрясаемая далеким гулом орудий, суровая школьная дисциплина уже начинала давать первые трещины. Эрнст все чаще и чаще стал пропускать занятия. Запрошенный первый раз о причине своей неявки, он доложил классному наставнику, что провожал брата, отъезжающего на фронт. Причина всем показалась уважительной и даже снискала Эрнсту симпатию патриотически настроенных учителей.
Следующий раз выяснилось, что причиной новой неявки Эрнста был отъезд на фронт второго брата. Потом братья Эрнста стали уезжать на фронт один за другим. Когда число их дошло до десяти, классный наставник поинтересовался, сколько же, наконец, у этого Гейля взрослых братьев. Эрнст услужливо сообщил, что всех их в семье одиннадцать – он самый младший. Теперь, когда все десять ушли на фронт, остался он один.
Слух об ученике, десять братьев которого сражаются на поле брани, быстро обежал всю школу. Каждый из учителей, вызывая Эрнста к доске, считал своим долгом поинтересоваться, где в данную минуту сражаются его братья. Эрнст называл отрезки фронта, где, судя по газетам, шли в это время самые жаркие бои, получал хорошую отметку и садился на место, провожаемый завистливыми взглядами всего класса.
О том, что у Эрнста нет никаких братьев и живет он один с овдовевшим отцом, знал только Роберт. Узнал он об этом случайно от отца Эрнста, вызванного как-то в дом Эберхардтов в качестве слесаря – подобрать ключи к письменному столу.
О своем открытии Роберт даже не пикнул. Выслушивая неизменный ответ Эрнста об отправке на фронт очередного брата, он спрашивал себя с восхищением, до каких пор хватит Эрнсту этого невозмутимого нахальства. Известие об отправке десятого, и последнего, даже огорчило Роберта:
«Эх, сдрейфил!»
Но уже через неделю Роберт имел возможность убедиться в своей ошибке. Доблестные братья Гейль, раненные на фронте, стали один за другим приезжать на поправку. Приезд их, естественно, вызывал необходимость все новых и новых отлучек.
Потом Эрнсту вся эта большая семья явно надоела. Однажды, после двухдневной неявки, он с траурным лицом сообщил учителю, что старший брат погиб и ему, Эрнсту, приходится утешать убитого горем отца. Растроганный директор отпустил Эрнста еще на три дня.
Со всеми своими братьями Эрнст расправился беспощадно, угробив их на разных фронтах в течение каких-нибудь трех месяцев. К концу учебного года преподаватели, и до того разговаривавшие с ним необычайно ласково, перестали вообще вызывать его к доске и вывели хорошие годовые отметки.
Надо полагать, что именно историей е десятью братьями Эрнст окончательно и бесповоротно покорил сердце Роберта. Восхищение его Эрнстом не имело пределов. На этой основе – восторженного поклонения и послушания со стороны одного и слегка иронического покровительства со стороны другого – зародилась их неразлучная дружба.
Долгое время Роберту приходилось сносить насмешки Эрнста, в котором хилый барчук, краснеющий, как барышня, с первого взгляда не вызвал особой симпатии. Роберт терпел все это с редким стоицизмом, надеясь безропотностью склонить к себе сердце обидчика. Бывали дни, когда он думал с отчаянием, что тот не замечает ни его преданности, ни его преклонения, что никогда, никакими силами ему не снискать дружбы Эрнста.
Но если вода долбит камень, то сердце Эрнста вовсе не было сделано из такой неотзывчивой породы. В одно прекрасное утро толстый Фриц, попытавшийся повторить над Робертом одну из Эрнстовых штучек, получил классический нокаут и сверзился под парту. Вытирая руки о штаны, Эрнст ограничился латинской сентенцией: «Quod licet Jovi поп licet bovi» [2] – и для слабых в латыни пояснил, что тот, кто попытается впредь издеваться над малышом, получит по морде.
Роберт не поблагодарил Эрнста, опасаясь вызвать насмешку, но этот день был самым счастливым днем в его жизни.
Вскоре Роберт удостоился чести сопутствовать Эрнсту в его очередной внешкольной вылазке. При хрупкой комплекции Роберта ему даже не приходилось выдумывать себе братьев. Неявки на уроки легко сходили ему с рук и относились за счет его слабого здоровья.
Впоследствии, когда странное совпадение его отлучек с отлучками Эрнста стало чересчур заметно, Эрнст сумел убедить школьных начальников, что его отец очень привязался к малышу и присутствие Роберта действует успокаивающе на потрясенного горем старца. Так продолжалось до тех пор, пока экскурсии Роберта-утешителя не отразились самым плачевным образом на его отметках. Роберт не потерял десятерых братьев, и учителя относились к нему беспощадно.
Лет двенадцати они встретились оба за школьной партой и быстро стали неразлучными, хотя все, казалось, противоречило этой дружбе. Отец Эрнста был простой слесарь, не вкусивший плодов науки и поклявшийся предуготовить эту возможность сыну. Отец Роберта именовался профессором и имел собственный особняк, по специальности же был астрофизик, то есть, в представлении Эрнста, смотрел в трубу на звезды: вполне естественно, чем же еще заниматься богатому человеку? По более точным сведениям Роберта, отец его занимался «теорией приливов». Что это за теория, было не вполне понятно, да и, по правде, не очень интересно. По всем данным, она имела какое-то касательство к притяжению Луны. О притяжении этом оба юных друга знали лишь, что оно вызывает приливы и отливы на море и менструации у женщин, отчего загадочное существо – женщина – становилось еще более таинственным, тревожно-непонятным и даже немножко враждебным.
И по своему характеру и по своей комплекции оба друга представляли самую резкую противоположность. Эрнст – крепкий, озорной, неусидчивый и деспотичный. Роберт – квелый, застенчивый, маленький ростом. Что касается школьной учебы, то и ее оба друга воспринимали по-разному. Эрнст глотал ее, как похлебку, между делом, и переваривал на ходу. Роберту она давалась мучительно, как искусственное питание, при постоянном вмешательстве репетиторов. Вид у него после этих процедур был такой, словно науку вливали ему через нос.
Шел второй год мировой войны, и, сотрясаемая далеким гулом орудий, суровая школьная дисциплина уже начинала давать первые трещины. Эрнст все чаще и чаще стал пропускать занятия. Запрошенный первый раз о причине своей неявки, он доложил классному наставнику, что провожал брата, отъезжающего на фронт. Причина всем показалась уважительной и даже снискала Эрнсту симпатию патриотически настроенных учителей.
Следующий раз выяснилось, что причиной новой неявки Эрнста был отъезд на фронт второго брата. Потом братья Эрнста стали уезжать на фронт один за другим. Когда число их дошло до десяти, классный наставник поинтересовался, сколько же, наконец, у этого Гейля взрослых братьев. Эрнст услужливо сообщил, что всех их в семье одиннадцать – он самый младший. Теперь, когда все десять ушли на фронт, остался он один.
Слух об ученике, десять братьев которого сражаются на поле брани, быстро обежал всю школу. Каждый из учителей, вызывая Эрнста к доске, считал своим долгом поинтересоваться, где в данную минуту сражаются его братья. Эрнст называл отрезки фронта, где, судя по газетам, шли в это время самые жаркие бои, получал хорошую отметку и садился на место, провожаемый завистливыми взглядами всего класса.
О том, что у Эрнста нет никаких братьев и живет он один с овдовевшим отцом, знал только Роберт. Узнал он об этом случайно от отца Эрнста, вызванного как-то в дом Эберхардтов в качестве слесаря – подобрать ключи к письменному столу.
О своем открытии Роберт даже не пикнул. Выслушивая неизменный ответ Эрнста об отправке на фронт очередного брата, он спрашивал себя с восхищением, до каких пор хватит Эрнсту этого невозмутимого нахальства. Известие об отправке десятого, и последнего, даже огорчило Роберта:
«Эх, сдрейфил!»
Но уже через неделю Роберт имел возможность убедиться в своей ошибке. Доблестные братья Гейль, раненные на фронте, стали один за другим приезжать на поправку. Приезд их, естественно, вызывал необходимость все новых и новых отлучек.
Потом Эрнсту вся эта большая семья явно надоела. Однажды, после двухдневной неявки, он с траурным лицом сообщил учителю, что старший брат погиб и ему, Эрнсту, приходится утешать убитого горем отца. Растроганный директор отпустил Эрнста еще на три дня.
Со всеми своими братьями Эрнст расправился беспощадно, угробив их на разных фронтах в течение каких-нибудь трех месяцев. К концу учебного года преподаватели, и до того разговаривавшие с ним необычайно ласково, перестали вообще вызывать его к доске и вывели хорошие годовые отметки.
Надо полагать, что именно историей е десятью братьями Эрнст окончательно и бесповоротно покорил сердце Роберта. Восхищение его Эрнстом не имело пределов. На этой основе – восторженного поклонения и послушания со стороны одного и слегка иронического покровительства со стороны другого – зародилась их неразлучная дружба.
Долгое время Роберту приходилось сносить насмешки Эрнста, в котором хилый барчук, краснеющий, как барышня, с первого взгляда не вызвал особой симпатии. Роберт терпел все это с редким стоицизмом, надеясь безропотностью склонить к себе сердце обидчика. Бывали дни, когда он думал с отчаянием, что тот не замечает ни его преданности, ни его преклонения, что никогда, никакими силами ему не снискать дружбы Эрнста.
Но если вода долбит камень, то сердце Эрнста вовсе не было сделано из такой неотзывчивой породы. В одно прекрасное утро толстый Фриц, попытавшийся повторить над Робертом одну из Эрнстовых штучек, получил классический нокаут и сверзился под парту. Вытирая руки о штаны, Эрнст ограничился латинской сентенцией: «Quod licet Jovi поп licet bovi» [2] – и для слабых в латыни пояснил, что тот, кто попытается впредь издеваться над малышом, получит по морде.
Роберт не поблагодарил Эрнста, опасаясь вызвать насмешку, но этот день был самым счастливым днем в его жизни.
Вскоре Роберт удостоился чести сопутствовать Эрнсту в его очередной внешкольной вылазке. При хрупкой комплекции Роберта ему даже не приходилось выдумывать себе братьев. Неявки на уроки легко сходили ему с рук и относились за счет его слабого здоровья.
Впоследствии, когда странное совпадение его отлучек с отлучками Эрнста стало чересчур заметно, Эрнст сумел убедить школьных начальников, что его отец очень привязался к малышу и присутствие Роберта действует успокаивающе на потрясенного горем старца. Так продолжалось до тех пор, пока экскурсии Роберта-утешителя не отразились самым плачевным образом на его отметках. Роберт не потерял десятерых братьев, и учителя относились к нему беспощадно.
3
Все это имело место уже значительно позже.
Пока что, дрожа от счастья, Роберт с книгами под мышкой отправился с Эрнстом в первую вылазку, поклявшись свято соблюдать строжайшую тайну. Вопрос, что делает Эрнст во время своих частых отлучек, невыносимо терзал любопытство Роберта. Оказалось, Эрнст просто гоняет голубей.
Роберт представлял себе предмет Эрнстовых эскапад значительно таинственнее и романтичнее. Сам он не понимал вкуса в этой забаве, и занятие поначалу показалось ему даже несколько скучным. Однако он не показал вида, что разочарован неожиданной развязкой. Тем более, что в самой обстановке этих вылазок была все же известная доля романтики.
Гонять голубей у себя на улице Эрнсту было строжайше запрещено, да и не мог он этого делать в учебное время на глазах у отца. Надо было ехать подземкой в отдаленный, неизвестный квартал, где проживал знакомый Эрнста, ярый голубятник. Голубятник в первый же год войны потерял на фронте обе ноги и, естественно, не мог больше гонять голубей на своей неудобной тележке. Страсть же его к этому делу была так велика, что он безвозмездно предоставил Эрнсту свой чердак за одно удовольствие следить – зимой из окна, а весной с крылечка или тротуара – за увлекавшей его стаей. При виде голубей безногий преображался, изможденное его лицо наливалось румянцем и, смешно подпрыгивая на своих культяпках, широко размахивая руками, похожий на гуся с подрезанными крыльями, гиком, свистом, улюлюканьем он ревностно помогал Эрнсту. В награду за предоставленное помещение Эрнст приносил безногому с чердака голубей, давал их гладить, показывал каждую новую пару, беспрекословно слушая просвещенные советы калеки.
После двух-трех сеансов растяпа Роберт заметно стал входить во вкус. Кончилось это, как легко можно было догадаться, весьма плачевно. Кажется, в пятый раз, преследуя в раже непослушную стаю, Роберт сорвался с крыши трехэтажного дома и со всего маху на глазах у Эрнста шлепнулся вниз.
К счастью для него, под крышей, с которой суждено было ему слететь, помещался публичный дом фрау Геринг (не состоявшей, впрочем, ни в каком родстве с будущим имперским министром). Хозяйка этого заведения, большая поборница чистоты и гигиены, имела похвальную привычку раз в месяц, по первым числам, проветривать матрацы своих шестнадцати воспитанниц. Матрацы выставлялись во двор, где при помощи специального патентованного состава саженный швейцар Зигфрид изгонял из них клопов.
Упав на эту эластичную подстилку, Роберт отделался легким ушибом плеча.
Случай с Робертом произвел на Эрнста необычайно сильное впечатление. В Эрнсте в этот день умер голубятник и родился преданный товарищ. Роберту он сказал, что голубей передушила кошка и заводить новых ему расхотелось. На самом же деле голубей своих он продал и на вырученные деньги купил небольшую коллекцию марок – страсть эта только начинала в нем просыпаться.
Увлечению всего класса марками способствовал в значительной степени толстый Фриц, папаша которого торговал на Вильгельмштрассе новинками филателии. Как человек оборотистый, отец Фрица, естественно, стремился к тому, чтобы новинок у него было побольше. Медлительность почтовых ведомств, которые не проявляли в этом деле достаточной изобретательности, вынудила его вступить с ними в соревнование. Некий спившийся учитель рисования и географии, счастливо сочетавший в себе познания из обеих областей, одаренный к тому же незаурядной фантазией, поставлял ему по весьма сходной цене модели марок любого государства, уже нанесенные на литографский камень.
Художник, по призванию анималист, особенно умел и любил рисовать диких зверей – пейзажи удавались ему меньше, но его тигры, жирафы, гиппопотамы и крокодилы были неотразимы. В качестве местожительства такого рода хищникам, конечно, больше всего подходили экзотические страны. Наибольшей привязанностью художника пользовались Никарагуа, Коста-Рика, Лабрадор, Тасмания и Борнео. Новых государств он не выдумывал, хотя мог себе это легко позволить. Мешала, очевидно, известная географическая честность. Да и не надо забывать, что до Версальского договора и образования Маньчжоу-Го у людей не было еще в этом деле достаточного опыта.
Торговля папаши Фрица широко процветала, что его и погубило. Соблазненный успехом, не довольствуясь узким кругом филателистов, он задумал обслуживать более широкие слои населения и стал дублировать германскую почту. Художник и здесь зарекомендовал себя как истинный мастер: марки его работы были сделаны тщательнее и лучше государственных, но кайзеры на них всегда немножко походили на переодетых зверей.
Кончилось все это тем, чем должно было кончиться в эпоху монополий, не допускающих конкуренции мелких аутсайдеров. Папашу Фрица вместе с его художником посадили в каталажку, и толстому Фрицу пришлось покинуть гимназию. Еще долго после его ухода парты всей школы кишели тапирами, ягуарами и жирафами.
Попасть туда, где рождаются такие марки и водятся та кие звери, было, конечно, мечтой, в равной степени пленительной и неосуществимой. Если, однако, трудно было посмотреть живого тапира на Борнео, относительно легко было сделать это в Цоо. Дальнейшие эскапады Эрнста и Роберта были направлены именно туда. Разгуливая по зоопарку, оба друга, как это часто бывает в жизни, и не догадывались, что их заветная мечта осуществилась: они попали именно туда, где родилось большинство их марок. Как раз здесь, в Цоо, черпал свое вдохновение создавший их художник.
Увлечение тропической фауной привело к знакомству с Бремом. Каким образом Эрнст познакомился с Геккелем, сказать в точности трудно. Вероятнее всего, случайно напал на одну из его книжек. Из всей книги он понял одно: человек произошел от гиббона. В этом вопросе аргументы Геккеля убедили его абсолютно. В день гибели очередного Эрнстова брата оба они с Робертом отправились в зоопарк, чтобы разыскать предка и нанести ему визит. Роберт, который иногда по воскресеньям навещал своего дедушку, знал, что старики – большие сластены, и не преминул захватить из дому несколько пирожных с кремом.
Больше всего поразил их обоих маленький рост предка, который искупала лишь густая седая борода кантиком, придававшая животному вид почтенного патриарха. От пирожных гиббон не отказался, но попытки объясниться с ним на другие темы не дали никаких результатов. Эрнст утверждал, что с гиббоном до сих пор не смог никто дотолковаться потому, что все заговаривали с ним по-немецки и никто не попробовал сделать это на более древних языках.
К следующему визиту оба друга заготовили два десятка слов на древнееврейском и на санскрите – этот последний язык казался им особенно древним – и продекламировали их в разном порядке перед клеткой. Гиббон слушал терпеливо, потом вдруг разозлился, протянул лапу и разорвал на Роберте куртку. Увидев, что предок дерется, оба друга заметно к нему охладели. Раз и другой они попытались объясниться с ним жестами, пока сторож не отогнал их от клетки, решив, что они дразнят обезьяну.
Так бесславно закончилось их первое знакомство с предполагаемым праотцем, для одного из друзей оказавшееся роковым. Застрельщиком этого знакомства был, как всегда, Эрнст, но в нем-то как раз оно не оставило никакого следа. Наоборот, Роберт, проявлявший меньший интерес и настойчивость, впоследствии так увлекся тайнами антропогенеза, что увлечение это наложило отпечаток на все дальнейшее развитие круга его интересов и предопределило даже выбор профессии. Смутное впечатление, что Геккель насчет гиббона ошибся, лишь много лет спустя принявшее форму научно обоснованной уверенности, было, пожалуй, первым толчком, который пробудил и заставил работать не по возрасту малоразвитый мозг Роберта. Школьные товарищи, учителя, репетиторы, которым сказали бы в то время, что неспособный и плохо успевающий Роберт вырастет в научного работника и будет корректировать Геккеля, наверное, прыснули бы со смеху.
Пока что, дрожа от счастья, Роберт с книгами под мышкой отправился с Эрнстом в первую вылазку, поклявшись свято соблюдать строжайшую тайну. Вопрос, что делает Эрнст во время своих частых отлучек, невыносимо терзал любопытство Роберта. Оказалось, Эрнст просто гоняет голубей.
Роберт представлял себе предмет Эрнстовых эскапад значительно таинственнее и романтичнее. Сам он не понимал вкуса в этой забаве, и занятие поначалу показалось ему даже несколько скучным. Однако он не показал вида, что разочарован неожиданной развязкой. Тем более, что в самой обстановке этих вылазок была все же известная доля романтики.
Гонять голубей у себя на улице Эрнсту было строжайше запрещено, да и не мог он этого делать в учебное время на глазах у отца. Надо было ехать подземкой в отдаленный, неизвестный квартал, где проживал знакомый Эрнста, ярый голубятник. Голубятник в первый же год войны потерял на фронте обе ноги и, естественно, не мог больше гонять голубей на своей неудобной тележке. Страсть же его к этому делу была так велика, что он безвозмездно предоставил Эрнсту свой чердак за одно удовольствие следить – зимой из окна, а весной с крылечка или тротуара – за увлекавшей его стаей. При виде голубей безногий преображался, изможденное его лицо наливалось румянцем и, смешно подпрыгивая на своих культяпках, широко размахивая руками, похожий на гуся с подрезанными крыльями, гиком, свистом, улюлюканьем он ревностно помогал Эрнсту. В награду за предоставленное помещение Эрнст приносил безногому с чердака голубей, давал их гладить, показывал каждую новую пару, беспрекословно слушая просвещенные советы калеки.
После двух-трех сеансов растяпа Роберт заметно стал входить во вкус. Кончилось это, как легко можно было догадаться, весьма плачевно. Кажется, в пятый раз, преследуя в раже непослушную стаю, Роберт сорвался с крыши трехэтажного дома и со всего маху на глазах у Эрнста шлепнулся вниз.
К счастью для него, под крышей, с которой суждено было ему слететь, помещался публичный дом фрау Геринг (не состоявшей, впрочем, ни в каком родстве с будущим имперским министром). Хозяйка этого заведения, большая поборница чистоты и гигиены, имела похвальную привычку раз в месяц, по первым числам, проветривать матрацы своих шестнадцати воспитанниц. Матрацы выставлялись во двор, где при помощи специального патентованного состава саженный швейцар Зигфрид изгонял из них клопов.
Упав на эту эластичную подстилку, Роберт отделался легким ушибом плеча.
Случай с Робертом произвел на Эрнста необычайно сильное впечатление. В Эрнсте в этот день умер голубятник и родился преданный товарищ. Роберту он сказал, что голубей передушила кошка и заводить новых ему расхотелось. На самом же деле голубей своих он продал и на вырученные деньги купил небольшую коллекцию марок – страсть эта только начинала в нем просыпаться.
Увлечению всего класса марками способствовал в значительной степени толстый Фриц, папаша которого торговал на Вильгельмштрассе новинками филателии. Как человек оборотистый, отец Фрица, естественно, стремился к тому, чтобы новинок у него было побольше. Медлительность почтовых ведомств, которые не проявляли в этом деле достаточной изобретательности, вынудила его вступить с ними в соревнование. Некий спившийся учитель рисования и географии, счастливо сочетавший в себе познания из обеих областей, одаренный к тому же незаурядной фантазией, поставлял ему по весьма сходной цене модели марок любого государства, уже нанесенные на литографский камень.
Художник, по призванию анималист, особенно умел и любил рисовать диких зверей – пейзажи удавались ему меньше, но его тигры, жирафы, гиппопотамы и крокодилы были неотразимы. В качестве местожительства такого рода хищникам, конечно, больше всего подходили экзотические страны. Наибольшей привязанностью художника пользовались Никарагуа, Коста-Рика, Лабрадор, Тасмания и Борнео. Новых государств он не выдумывал, хотя мог себе это легко позволить. Мешала, очевидно, известная географическая честность. Да и не надо забывать, что до Версальского договора и образования Маньчжоу-Го у людей не было еще в этом деле достаточного опыта.
Торговля папаши Фрица широко процветала, что его и погубило. Соблазненный успехом, не довольствуясь узким кругом филателистов, он задумал обслуживать более широкие слои населения и стал дублировать германскую почту. Художник и здесь зарекомендовал себя как истинный мастер: марки его работы были сделаны тщательнее и лучше государственных, но кайзеры на них всегда немножко походили на переодетых зверей.
Кончилось все это тем, чем должно было кончиться в эпоху монополий, не допускающих конкуренции мелких аутсайдеров. Папашу Фрица вместе с его художником посадили в каталажку, и толстому Фрицу пришлось покинуть гимназию. Еще долго после его ухода парты всей школы кишели тапирами, ягуарами и жирафами.
Попасть туда, где рождаются такие марки и водятся та кие звери, было, конечно, мечтой, в равной степени пленительной и неосуществимой. Если, однако, трудно было посмотреть живого тапира на Борнео, относительно легко было сделать это в Цоо. Дальнейшие эскапады Эрнста и Роберта были направлены именно туда. Разгуливая по зоопарку, оба друга, как это часто бывает в жизни, и не догадывались, что их заветная мечта осуществилась: они попали именно туда, где родилось большинство их марок. Как раз здесь, в Цоо, черпал свое вдохновение создавший их художник.
Увлечение тропической фауной привело к знакомству с Бремом. Каким образом Эрнст познакомился с Геккелем, сказать в точности трудно. Вероятнее всего, случайно напал на одну из его книжек. Из всей книги он понял одно: человек произошел от гиббона. В этом вопросе аргументы Геккеля убедили его абсолютно. В день гибели очередного Эрнстова брата оба они с Робертом отправились в зоопарк, чтобы разыскать предка и нанести ему визит. Роберт, который иногда по воскресеньям навещал своего дедушку, знал, что старики – большие сластены, и не преминул захватить из дому несколько пирожных с кремом.
Больше всего поразил их обоих маленький рост предка, который искупала лишь густая седая борода кантиком, придававшая животному вид почтенного патриарха. От пирожных гиббон не отказался, но попытки объясниться с ним на другие темы не дали никаких результатов. Эрнст утверждал, что с гиббоном до сих пор не смог никто дотолковаться потому, что все заговаривали с ним по-немецки и никто не попробовал сделать это на более древних языках.
К следующему визиту оба друга заготовили два десятка слов на древнееврейском и на санскрите – этот последний язык казался им особенно древним – и продекламировали их в разном порядке перед клеткой. Гиббон слушал терпеливо, потом вдруг разозлился, протянул лапу и разорвал на Роберте куртку. Увидев, что предок дерется, оба друга заметно к нему охладели. Раз и другой они попытались объясниться с ним жестами, пока сторож не отогнал их от клетки, решив, что они дразнят обезьяну.
Так бесславно закончилось их первое знакомство с предполагаемым праотцем, для одного из друзей оказавшееся роковым. Застрельщиком этого знакомства был, как всегда, Эрнст, но в нем-то как раз оно не оставило никакого следа. Наоборот, Роберт, проявлявший меньший интерес и настойчивость, впоследствии так увлекся тайнами антропогенеза, что увлечение это наложило отпечаток на все дальнейшее развитие круга его интересов и предопределило даже выбор профессии. Смутное впечатление, что Геккель насчет гиббона ошибся, лишь много лет спустя принявшее форму научно обоснованной уверенности, было, пожалуй, первым толчком, который пробудил и заставил работать не по возрасту малоразвитый мозг Роберта. Школьные товарищи, учителя, репетиторы, которым сказали бы в то время, что неспособный и плохо успевающий Роберт вырастет в научного работника и будет корректировать Геккеля, наверное, прыснули бы со смеху.
4
Здесь кончалось детство. От комического эпизода с гиббоном шел еле заметный водораздел в интересах обоих друзей. По-прежнему заправилой в их совместных похождениях был Эрнст. По-прежнему, упрочняясь с годами, длилась их закадычная дружба. По мере роста Роберта она становилась как бы более равноправной.
Шли последние годы мировой войны, в стране начинался голод, и грозовой сквозняк уже дул над обнищавшей Германией. В эти годы дети дозревали и превращались в мужчин почти в таком же ускоренном порядке, в каком военные училища выпускали офицеров.
Эрнст уже увлекался социалистической литературой и таскал откуда-то запрещенные книжки. Роберта больше тянули естественные науки, хотя в своих политических убеждениях он всецело находился под влиянием Эрнста. Брошюру «Социализмус унд криг» они прочли вместе вслух, впервые запомнив значившуюся на ней фамилию «Ленин». Они не успели позабыть ее. Фамилия эта вскоре заполнила столбцы всех газет. Как раз в это время газеты принесли известие о большевистском перевороте в России. Во главе нового коммунистического правительства стоял автор брошюры.
Роберта известие это, от которого Эрнст горел и, размахивая руками, носился по комнате, привело в смятение. Да, он был против войны, он ненавидел войну как варварство, недостойное цивилизованного человека. Но переворот в России, судя по газетам, привел к новой гражданской войне, которая только начиналась. Теперь, конечно, очередь за Германией. Роберт искренне желал поражения кайзеру – оно должно было положить предел войне. Но пример русской революции показывал, что стоит лишь окончиться мировой войне, как вслед за ней вспыхнет гражданская, от участия в которой никому не уйти. И это как раз сейчас, когда ему так хотелось учиться! Конечно, он тоже приветствовал русскую революцию. И все же он не мог отделаться от смутной мысли, что было бы лучше, если бы это случилось несколькими годами позже, когда он успел бы окончить университет.
Физическое отвращение к войне зародилось в нем давно, еще в период мальчишества. Первые ростки этого отвращения посеял безногий голубятник. Его рассказы о войне, которую он награждал самыми нецензурными эпитетами, тем глубже запали в душу Роберта, чем разительнее была пропасть между ними и выспренними песнопениями педагогов. Все они говорили о войне, будто смаковали ее языком, вдохновенно закрывая глаза и приподымаясь на цыпочки. К тому же безногий голубятник был одной из первых жертв войны, с которой Роберт столкнулся вплотную, лицом к лицу, сохранив навсегда возмущенный протест против чего-то бесформенного и враждебного, способного так изуродовать живое существо. При слове «война» он всегда видел кургузый обрубок человека, размахивающий руками, похожий на гуся, напрасно пытающегося взлететь.
Случай пожелал столкнуть их еще раз после трехлетнего перерыва.
Однажды Эрнст, все чаще отлучавшийся в одиночку, предложил Роберту съездить с ним на небольшое собрание, которое состоится в одном знакомом Роберту месте. По таинственным намекам приятеля Роберт сразу понял: Эрнст зовет его ехать к спартаковцам.
На собрание они отправились подземкой. Эрнст по дороге молчал как проклятый и на замечания Роберта отвечал односложными звуками. Вид у него был подчеркнуто конспиративный, и это даже немножко забавляло Роберта.
Попав на знакомую улицу, Роберт сразу догадался, что идут они к голубятнику, но решил не приставать с расспросами. По тому, как Эрнст поздоровался, с голубятником, Роберт понял, что за эти три года Эрнст вовсе не порывал связи с безногим. Роберту даже стало немного обидно, что у приятеля есть от него секреты. Обидеться как следует он не успел: им предложили живо подняться на чердак.
На чердаке уже сидели несколько мужчин. Вскоре подошли еще четверо. Они втащили наверх безногого хозяина. Пока его втаскивали, Роберт не без приятного волнения подошел к хорошо знакомому слуховому окну и выглянул наружу. Все здесь осталось по-прежнему. Даже над трехэтажным домом, с которого некогда брякнулся Роберт, плавно носились голуби, и на крыше сидел мальчишка с шестом. Другой голубятник стоял на углу, на тротуаре, поджидая своевольную стаю. Роберта до того растрогала эта картина, что он толкнул Эрнста локтем.
– Смотри! Гоняют голубей! Как мы тогда, помнишь?
– Дурак! – шепотом пробурчал Эрнст. – Ничего не понимаешь! Это же пикеты! Как только заметят что-нибудь, сейчас свистнут. Тогда все во двор и через заднюю калитку…
Роберт тут же раскаялся в своем невежестве. Ситуация показалась ему даже забавной: если все удерут и нагрянет полиция, для нее останется хорошей загадкой, как безногий без посторонней помощи попал на чердак.
Впрочем, вещи, о которых говорили собравшиеся на чердаке мужчины, быстро заставили Роберта стать серьезным. Разговор шел преимущественно об оружии. О революции люди эти говорили, как о чем-то само собой понятном, что должно наступить в ближайшие дни. Дело, видимо, стало лишь за количеством оружия. Конечно, солдаты с фронта придут вооруженные, но нельзя ждать и полагаться только на это. Тем паче, что неизвестно еще, какую позицию займут основные полки Берлинского гарнизона. Когда оба друга возвращались с собрания, молчал уже не только Эрнст, но и Роберт. Пожимая на прощание руку приятеля, Эрнст сказал только:
– Будь готов!
И Роберт ответил:
– Разумеется.
Шли последние годы мировой войны, в стране начинался голод, и грозовой сквозняк уже дул над обнищавшей Германией. В эти годы дети дозревали и превращались в мужчин почти в таком же ускоренном порядке, в каком военные училища выпускали офицеров.
Эрнст уже увлекался социалистической литературой и таскал откуда-то запрещенные книжки. Роберта больше тянули естественные науки, хотя в своих политических убеждениях он всецело находился под влиянием Эрнста. Брошюру «Социализмус унд криг» они прочли вместе вслух, впервые запомнив значившуюся на ней фамилию «Ленин». Они не успели позабыть ее. Фамилия эта вскоре заполнила столбцы всех газет. Как раз в это время газеты принесли известие о большевистском перевороте в России. Во главе нового коммунистического правительства стоял автор брошюры.
Роберта известие это, от которого Эрнст горел и, размахивая руками, носился по комнате, привело в смятение. Да, он был против войны, он ненавидел войну как варварство, недостойное цивилизованного человека. Но переворот в России, судя по газетам, привел к новой гражданской войне, которая только начиналась. Теперь, конечно, очередь за Германией. Роберт искренне желал поражения кайзеру – оно должно было положить предел войне. Но пример русской революции показывал, что стоит лишь окончиться мировой войне, как вслед за ней вспыхнет гражданская, от участия в которой никому не уйти. И это как раз сейчас, когда ему так хотелось учиться! Конечно, он тоже приветствовал русскую революцию. И все же он не мог отделаться от смутной мысли, что было бы лучше, если бы это случилось несколькими годами позже, когда он успел бы окончить университет.
Физическое отвращение к войне зародилось в нем давно, еще в период мальчишества. Первые ростки этого отвращения посеял безногий голубятник. Его рассказы о войне, которую он награждал самыми нецензурными эпитетами, тем глубже запали в душу Роберта, чем разительнее была пропасть между ними и выспренними песнопениями педагогов. Все они говорили о войне, будто смаковали ее языком, вдохновенно закрывая глаза и приподымаясь на цыпочки. К тому же безногий голубятник был одной из первых жертв войны, с которой Роберт столкнулся вплотную, лицом к лицу, сохранив навсегда возмущенный протест против чего-то бесформенного и враждебного, способного так изуродовать живое существо. При слове «война» он всегда видел кургузый обрубок человека, размахивающий руками, похожий на гуся, напрасно пытающегося взлететь.
Случай пожелал столкнуть их еще раз после трехлетнего перерыва.
Однажды Эрнст, все чаще отлучавшийся в одиночку, предложил Роберту съездить с ним на небольшое собрание, которое состоится в одном знакомом Роберту месте. По таинственным намекам приятеля Роберт сразу понял: Эрнст зовет его ехать к спартаковцам.
На собрание они отправились подземкой. Эрнст по дороге молчал как проклятый и на замечания Роберта отвечал односложными звуками. Вид у него был подчеркнуто конспиративный, и это даже немножко забавляло Роберта.
Попав на знакомую улицу, Роберт сразу догадался, что идут они к голубятнику, но решил не приставать с расспросами. По тому, как Эрнст поздоровался, с голубятником, Роберт понял, что за эти три года Эрнст вовсе не порывал связи с безногим. Роберту даже стало немного обидно, что у приятеля есть от него секреты. Обидеться как следует он не успел: им предложили живо подняться на чердак.
На чердаке уже сидели несколько мужчин. Вскоре подошли еще четверо. Они втащили наверх безногого хозяина. Пока его втаскивали, Роберт не без приятного волнения подошел к хорошо знакомому слуховому окну и выглянул наружу. Все здесь осталось по-прежнему. Даже над трехэтажным домом, с которого некогда брякнулся Роберт, плавно носились голуби, и на крыше сидел мальчишка с шестом. Другой голубятник стоял на углу, на тротуаре, поджидая своевольную стаю. Роберта до того растрогала эта картина, что он толкнул Эрнста локтем.
– Смотри! Гоняют голубей! Как мы тогда, помнишь?
– Дурак! – шепотом пробурчал Эрнст. – Ничего не понимаешь! Это же пикеты! Как только заметят что-нибудь, сейчас свистнут. Тогда все во двор и через заднюю калитку…
Роберт тут же раскаялся в своем невежестве. Ситуация показалась ему даже забавной: если все удерут и нагрянет полиция, для нее останется хорошей загадкой, как безногий без посторонней помощи попал на чердак.
Впрочем, вещи, о которых говорили собравшиеся на чердаке мужчины, быстро заставили Роберта стать серьезным. Разговор шел преимущественно об оружии. О революции люди эти говорили, как о чем-то само собой понятном, что должно наступить в ближайшие дни. Дело, видимо, стало лишь за количеством оружия. Конечно, солдаты с фронта придут вооруженные, но нельзя ждать и полагаться только на это. Тем паче, что неизвестно еще, какую позицию займут основные полки Берлинского гарнизона. Когда оба друга возвращались с собрания, молчал уже не только Эрнст, но и Роберт. Пожимая на прощание руку приятеля, Эрнст сказал только:
– Будь готов!
И Роберт ответил:
– Разумеется.
5
Судя по событиям ближайших недель, революция несколько оттянулась. Когда она наконец разразилась, Роберт болел испанкой. Накануне забежал к нему Эрнст и, застав приятеля в постели с высокой температурой, остался очень недоволен. Он пробурчал что-то вроде: «Вот ты всегда так…» – и ушел, не попрощавшись. Кстати, заходил ли он действительно, Роберт не был вполне уверен: у него гудело в висках, и температура, прыгая в термометре, как блоха, к вечеру перевалила за сорок.
Придя в себя, Роберт узнал от отца, что революция совершилась. Кайзер низложен, и Германия будет объявлена демократической республикой. Отец поцеловал Роберта в лоб и добавил с улыбкой:
– Кажется, люди стали умнеть.
Вскоре явился Эрнст. Он забежал на минутку навестить товарища и страшно куда-то торопился. Он сказал Роберту, что на этот раз власть захватили социал-предатели, но это ничего. Либкнехт на свободе. Через месяц, самое позднее через два, мы им покажем! Пусть только побольше солдат привалит с фронта! На прощание он посоветовал приятелю быстренько поправляться. Роберт не так уж много потерял. Настоящая революция начнется только сейчас.
– Надеюсь, на этот раз ты не заболеешь!
Роберт молча проглотил обиду.
«Неужели Эрнст думает, что я заболел нарочно? Ведь он же видел меня в жару!…»
В течение следующего месяца Эрнст забегал довольно часто, но всегда лишь на несколько минут. Дела, по его словам, шли как нельзя лучше. Теперь уже ждать оставалось недолго.
В один холодный январский вечер он явился к Роберту в необычайном возбуждении и, не проходя в квартиру, шепнул ему в передней:
– Началось! Пошли!
Роберт послушно оделся и, не простившись с отцом, вышел вслед за Эрнстом.
На сборном пункте им дали по винтовке, по пятидесяти штук патронов, по красной повязке и отправили в город с первым сформировавшимся отрядом.
Об этих бурных, хаотических днях у Эрнста остались в памяти лишь разрозненные впечатления: сухой пулеметный треск, движущиеся колонны солдат со штыками наперевес и какой-то заколотый усатый майор в белых перчатках, с торчащей в нем по самое дуло покачивающейся винтовкой. Роберт – это Эрнст запомнил отчетливо – вел себя в эти дни, как настоящий молодец.
Сам Роберт не помнил даже этого. Он, кажется, стрелял, причем стрелял, по-видимому, неплохо, потому что люди, в которых он целился, то и дело опрокидывались, как кегли.
…Ночью профессора Эберхардта разбудил настойчивый стук в дверь. Профессор не спал, от изнурения он дремал в кресле. Открыв входную дверь, он увидел Эрнста, державшего на руках чье-то обвисшее тело. Скорее чутьем, чем глазами, профессор узнал Роберта. Рубашка на Роберте была вся в крови, и тонкая струйка сочилась изо рта, оставляя на ступеньках черные пятна. Эрнст повторял скороговоркой, что Роберт жив, надо только немедленно, немедленно доставить его в больницу…
Они уложили Роберта на кушетку, и профессор побежал в гараж выводить машину. Эрнсту запомнилось, как тот бежал и как болтались у него чересчур длинные руки. Потом профессор с Эрнстом вынесли Роберта во двор и положили в машину, засунув ему за пазуху белое полотенце, которое сразу порыжело. В эту минуту взгляд Эрнста встретился со взглядом профессора, и Эрнст первый отвел глаза.
– Снимите повязку, – глухо сказал профессор. – По нашему кварталу ходят патрули.
Эрнст послушно содрал с рукава красную повязку и сунул ее в карман. Профессор сел за руль. Эрнст пристроился на заднем сиденье, поддерживая Роберта. Машина тронулась по пустынным ночным улицам.
Придя в себя, Роберт узнал от отца, что революция совершилась. Кайзер низложен, и Германия будет объявлена демократической республикой. Отец поцеловал Роберта в лоб и добавил с улыбкой:
– Кажется, люди стали умнеть.
Вскоре явился Эрнст. Он забежал на минутку навестить товарища и страшно куда-то торопился. Он сказал Роберту, что на этот раз власть захватили социал-предатели, но это ничего. Либкнехт на свободе. Через месяц, самое позднее через два, мы им покажем! Пусть только побольше солдат привалит с фронта! На прощание он посоветовал приятелю быстренько поправляться. Роберт не так уж много потерял. Настоящая революция начнется только сейчас.
– Надеюсь, на этот раз ты не заболеешь!
Роберт молча проглотил обиду.
«Неужели Эрнст думает, что я заболел нарочно? Ведь он же видел меня в жару!…»
В течение следующего месяца Эрнст забегал довольно часто, но всегда лишь на несколько минут. Дела, по его словам, шли как нельзя лучше. Теперь уже ждать оставалось недолго.
В один холодный январский вечер он явился к Роберту в необычайном возбуждении и, не проходя в квартиру, шепнул ему в передней:
– Началось! Пошли!
Роберт послушно оделся и, не простившись с отцом, вышел вслед за Эрнстом.
На сборном пункте им дали по винтовке, по пятидесяти штук патронов, по красной повязке и отправили в город с первым сформировавшимся отрядом.
Об этих бурных, хаотических днях у Эрнста остались в памяти лишь разрозненные впечатления: сухой пулеметный треск, движущиеся колонны солдат со штыками наперевес и какой-то заколотый усатый майор в белых перчатках, с торчащей в нем по самое дуло покачивающейся винтовкой. Роберт – это Эрнст запомнил отчетливо – вел себя в эти дни, как настоящий молодец.
Сам Роберт не помнил даже этого. Он, кажется, стрелял, причем стрелял, по-видимому, неплохо, потому что люди, в которых он целился, то и дело опрокидывались, как кегли.
…Ночью профессора Эберхардта разбудил настойчивый стук в дверь. Профессор не спал, от изнурения он дремал в кресле. Открыв входную дверь, он увидел Эрнста, державшего на руках чье-то обвисшее тело. Скорее чутьем, чем глазами, профессор узнал Роберта. Рубашка на Роберте была вся в крови, и тонкая струйка сочилась изо рта, оставляя на ступеньках черные пятна. Эрнст повторял скороговоркой, что Роберт жив, надо только немедленно, немедленно доставить его в больницу…
Они уложили Роберта на кушетку, и профессор побежал в гараж выводить машину. Эрнсту запомнилось, как тот бежал и как болтались у него чересчур длинные руки. Потом профессор с Эрнстом вынесли Роберта во двор и положили в машину, засунув ему за пазуху белое полотенце, которое сразу порыжело. В эту минуту взгляд Эрнста встретился со взглядом профессора, и Эрнст первый отвел глаза.
– Снимите повязку, – глухо сказал профессор. – По нашему кварталу ходят патрули.
Эрнст послушно содрал с рукава красную повязку и сунул ее в карман. Профессор сел за руль. Эрнст пристроился на заднем сиденье, поддерживая Роберта. Машина тронулась по пустынным ночным улицам.