Яшин Александр. Сирота

же дворе стоит-дрожит одна Пеструха, пережевывает свои коровьи думы,
вздыхает, зимой вся закуржавеет, и на морде иней и в пахах, даже вымя в
инее. А корму маловато - какое уж тут молоко! Развалить надо этот двор,
отобрать бревна, которые поцелее, укоротить их, добавить свеженьких и
собрать новый коровничек, чтобы в нем уместить всю свою живность - корову,
пару овец, поросенка. А куры по-прежнему на повети... Эх, силы нужны, деньги
нужны, хозяин нужен! Обсудить надо поначалу все как следует. С Шуриком не
обсудишь - молод еще, не все понимает, старается не для дома, встает рано,
приходит поздно, все на колхозной работе, все там, трудодни зарабатывает,
ему не до своего хозяйства. А трудодни тебе двор не перестроят, крышу не
закроют. Опять же своими руками надо делать. Вот выучится старшой: и глаз
хозяйский, и деньги - все будет сразу.
Да мало ли всяких забот у бабки, мало ли о чем думает старуха, когда ей
не спится! И все ее добрые помыслы, все заботы ее сходятся в одной точке:
Пашута! Вот кто избавит ее от горьких дум, от мирских обид и
несправедливостей, вот кто успокоит ее старость.
На чем держится любовь бабушки к своим внукам, в чем она и какова мера
этой любви,- кто знает? Родительская любовь понятна. Детеныша своего
защищают и звери и птицы. Чем неудачливее отпрыск, тем больше отдает ему
мать сил и чувства, жалость к уродцу умножает ее самоотверженность. А почему
бабушка с дедушкой любят своих внуков и внучек порой не меньше, чем матери
своих детей? Что известно об этом, кроме того, что бабушка рассказывает
сказки, а дедушка обещает: "Будет вам и белка, будет и свисток"?
У бабушки Анисьи никого в жизни не осталось, кроме Павлика и
Александра. Они внуки ее, они и сыновья. Они наследники ее жизни, будущие
хозяева, большаки. Если бы их не было, трудная ее судьба стала бы казаться
совсем невыносимой, а испытания, выпавшие на ее долю, бессмысленными. Как
можно допустить, будто не окупится все то, что она вложила в своих внуков,
особенно в старшего! Об этом даже подумать страшно. Отдача будет,
обязательно отдача будет! Вот только приедет Пашута...
И Павел приехал.

* * *

Но сначала от него пришло письмо.
Странное это было письмо. Шурка, устроившись на табуретке, читал его
вслух, как обычно, но на этот раз часто останавливался, словно обдумывал
прочитанное, а бабушка и ахала, и охала, и все торопила:
- Да читай же, читай скорей, только не прибавляй от себя ничего,
выдумщик ты!
Она то садилась рядом с Шуркой и с недоверием поглядывала на листок
бумаги, то поднималась и шла на кухню либо к порогу и обратно, а руки ее
хватались за фартук; казалось, старушка вот-вот расплачется, и фартук был
наготове, чтобы слезы вытереть и высморкаться.
Павел писал, что хотя здоровье его не поправляется, но на работу он
устроился выгодную" и сейчас хочет начинать жить как следует. Только на
первых порах надо, чтобы ему помогли, потому что положение его трудное: он
женился!
Дочитав до этого места, Шурка вдруг недобро расхохотался, а бабушка
дотянула-таки фартук до лица, и ситчик быстро потемнел от мокрых пятен,
будто на нем рядом с серенькими полинявшими цветочками появились какие-то
новые причудливые узоры.
-- Спаси Христос! - говорила она.- Ни о чем не спросил, не показал
девку, какая такая, не пособирался, путного слова не молвил и... женился.
Обманул ведь, а? Да как же это он?

"Дорогая бабушка, родимый мой братик Александр,- отхохотав, продолжал
читать Шурка,- жена у меня городская, Валерия - ничего, хорошая. Кроме нее,
у отца с матерью никого нет, и все хозяйство остается после их смерти за
нею; значит, все будет наше. Есть корова, поросенок, огород, две яблони и
все такое. И вот мы решили с тестем, с Петром Фомичом, сразу же, не
оттягивая дела, перестроить дом, перебрать все стены и покрыть крышу, мало
ли что может случиться. Здоровье у него неважнецкое, и всяких врагов много.
На него опять насчитали по ларьку не одну тысячу, и надо все выплатить, а то
уволят, и, говорит, денег теперь у него своих нет. А сами знаете, чтоб дом
перестроить - лес нужен, и гвозди, и рабочая сила. Вы уж пожалейте меня
("Слыхала?" - резко крикнул Шурка, оторвавшись от письма и взглянув на
бабушку),- помогите мне подняться на ноги, соберите, сколько сможете, и
напишите, я живо приеду в деревню сам. По трудодням, наверно, как и прежде,
одни разговоры, но, может, у вас боров хороший, можно заколоть да на базар
увезти. Петр Фомич говорит, что он тоже мог бы способствовать пропустить
мясо через ларек, только я думаю, что на базар лучше. Встану на свои ноги и
больше никогда ничего не потребую, помогите лишь, не откажите в моей
просьбе, никого у меня, кроме вас, нет.

К сему Павел Мамыкин".

- Слыхала?! - сказал опять Шурка, бросая письмо на стол и с укоризной
обращаясь к бабушке, словно она в чем-то была виновата, при этом самое
неподдельное удивление и недоумение звучали в его голосе.- Слыхала сироту? -
Казалось, он мог ожидать от Павла чего угодно, только не сообщения о
женитьбе.
Бабушка с еще большим усердием начала сморкаться и протирать глаза свои
ситцевым, уже наполовину мокрым фартуком.
- Слыхала, как не слыхать! Женился-таки... О, господи! И не отписал
ничего, не посоветовался, будто ему советы мои больше и не нужны. - Бабушку,
видно, больше всего обидело, что Павел не сообщил ей заранее о своей
женитьбе.- Как же мы теперь с тобой будем, Шурик? Как же он-то без нас будет
жить? Не рано ли женился-то? Парнишка ведь еще, есть ли у него
самостоятельность-то, есть ли опытность-то? Как бы чужие люди над ним верх
не взяли, как бы молодая жена каблуком на горло не наступила. А молодая ли
жена-то? Может, вдова какая, раз хозяйство свое имеет? Отпиши-ка ты ему,
Шурик, сейчас же и спроси: мол, была ли свадьба-то; может, бабушку-то на
свадьбу позвать бы надо, коли еще не повенчанные?
С удивлением и недоумением смотрел теперь Шурка и на бабушку свою. Он
словно впервые увидел ее такой, какова она есть, и растерялся.
- Он же не об этом пишет, бабушка, он помочь просит, ему дом
перестроить надо, им с тестем деньги нужны! - закричал он ей в самые уши,
будто глухой.
Растерялась и бабушка. Но представление о Павле, как о маленьком
мальчишке, все еще нуждающемся в ее опеке, и жалость к нему постепенно брали
верх над всеми прочими ее чувствами.
- А что же делать-то, Шурик? Брат ведь он родной тебе! Только как мы
ему поможем, чем? Может, в правление сходить надо, посоветоваться або что,
там тебя нынче уважать стали, никто о тебе худого слова не скажет. Так и
так, мол, старший брат женился, подмогнуть бы ему на ноги встать, а уж он
добра не забудет, не такой он человек.
Шурка рассердился.
- Никуда я не пойду и никого просить не буду. Не мое это дело. Я не
нищий и не маленький, чтобы просить. Так я и буду на него всю жизнь
работать? - Шурка впервые говорил о своем брате со злобой.- Не буду я на
него работать! Женился, папочкой, наверно, уже зовут, а все в сиротах ходит
да на подмогу надеется. Батраки ему нужны!
Бабушку испугали эти необычные слова его: какие батраки? Кому нужны? На
кого он не будет работать?
- Ты это про кого? - тихо спросила она.
- Про него, про сиротинушку твоего, про Пашутеньку! - кричал Шурка.- Он
всех обманул! Он и председателя колхоза обманул: тот на него надеялся - вот
вырастет, вот выучится, руки ему развяжет, на пенсию отпустит. Он и нас с
тобой обманул.
- Обманул, внученька, это уж верно, что обманул. А может, еще и не
обманул?
Бабушка опустила фартук, разгладила его на коленях, и руки ее повисли,
словно и они, и сама она не знали, что делать дальше.
- Ты от своего брата отказываешься? От родного брата отказываешься,
Шура? - спросила она тихо.- Кто у нас еще есть, кроме него? А у него кто
есть, кроме тебя? Никого нет. Всю свою молодость провел он на чужих людях,
учился, а ты от него отказываешься?
Бабушка говорила тихо, она не ругалась, не корила внука, а все будто
спрашивала, будто хотела уяснить, что же все-таки происходит на ее глазах.
- Ведь он сколько лет учился, ведь он уже выучился, как же ты от него
отказываешься?
- И я бы учиться мог! - вставил Шурка, но уже без крика.- Мне директор
говорил, что у Павла не получается, а у меня бы получилось. Директор сам
говорил.
- Директор говорил, а вот Павлик-то выучился, в люди вышел, на
городское жительство осел, а ты дома был, дома и остался. Как же ты без
него, без брата, проживешь, коли от него отказываешься? Деревня - она
деревня и есть, а Пашута в городе будет жить, он неделю поработает - и
деньги получай на руки, чистенькие. А мы от кого помощи ждать будем, кто
тебя выручит, когда хлеба купить будет не на что? Або не так?
- Бабушка, ты, видно, ничего не поняла. Пашка у нас денег просит.
- А ты не суди старшего,- успокаивала она его.- Чуть что - он тебе и
заступа, и ходатай в районе.
- Никаких мне ходатаев не нужно. Руки свои да горб - вот наши ходатаи.
Да и он, Пашка, со своими поросятами далеко не уйдет.
- Ученый, Шура, завсегда далеко пойдет. А Пашута теперь ученый.
- Никуда он не пойдет. А пойдет - так споткнется!
Перед самым закатом солнце заглянуло в избу. Днем оно было за облаками,
а вечером, когда небо очистилось, его заслоняли крыши соседних домов. Но
теперь солнце оказалось на противоположной улице в просвете между двух
домов, прямо перед окнами и совсем рядом. В избу оно глянуло не сверху, а
снизу. Засияли потолок, полати, печная лежанка, верхние края цветастых
занавесок на кухне, горшки и подойник на полице и даже старинный медный с
рожком висячий умывальник на стене около входной двери, а пол и вся часть
избы ниже подоконников остались неосвещенными и, казалось, посерели еще
больше. Так всегда: нет большого света - и серенькое кажется ярким, а при
большом свете все черное чернеет еще сильнее, тени углубляются, краски
свежеют, и оживают, и оживляют все вокруг.
Солнце озарило избу так неожиданно, что и бабушка и внук перестали
разговаривать. Закатный огонь заиграл на стеклах окон, на стекле висевшей
над столом лампы - похоже было, где-то затопилась большая печь и свет из ее
чела проник в избу. Бабушка подошла к умывальнику сполоснуть руки и
заслонила его спиной: умывальник потух, а когда повернулась боком, чтобы
вытереть руки, медный раскачивающийся ковшик снова засиял, и медный зайчик
забегал по стене и по полу. На освещенной стене зайчик казался бледным,
робким, а на темном полу ярким, озорным.
Вытерев руки, бабушка прошла на кухню, села против печного чела и опять
подняла фартук к глазам. Шурка услышал, как она вздохнула, всхлипнула и
сквозь слезы начала жаловаться своей богородице:
- На свадьбу не позвал. Ведь не позвал! А уж я ли его не честила, я ли
его не обхаживала. Конечно, куда мне, старой ведьме, все равно не поехала
бы. Да и ехать-то не на чем. А все-таки пригласить должен был...
Перебежка зайчиков по избе оборвалась, солнце ушло из окон, и бабушка
Анисья опустила голову еще ниже. Ни о чем ином она не могла сейчас думать,
как только о Павле. А что можно было думать о нем и как о нем думать -
хорошее или плохое? Все-таки Шурка не зря обиделся на письмо брата, почуял
он что-то неладное в нем. А что неладное? От веку так велось: женится один
из братьев, и начинаются всякие ссоры да раздоры. Вот и женился Пашута, и
стал он больше думать о себе. Ему же надо свой дом собирать. Что же в том
неладного? Конечно, он сейчас только о себе думает...
Разные чувства боролись в душе старой Анисьи, когда она думала о
неожиданной женитьбе своего старшего внука. Горечь и гордость, обида и
радость. Ведь женился-таки! И свах никаких не понадобилось, все сам сделал -
значит, самостоятельный человек! Поглядеть бы, какова его Валерия?
Городская, видно, коли Валерия. Городская, а пошла ведь за нашего Пашуту.
Значит, верно, что выучился он. За ученого, конечно, любая девка пойдет,
верное это дело ныне.
- Что написать ему, бабушка? - спросил Шурка.
- Ой, Шура, и не спрашивай, сама ничего не понимаю. Не знаю, что и
написать ему, прости меня господи. Ничего не пиши!

* * *

В сумерках в избу вошла Нюрка Молчунья. Она открыла дверь, не
постучавшись, ступила за порог неслышно, не здороваясь остановилась у
печурки, постояла немного и прошла вперед, села. Платье на ней новое,
бесшумное, как она сама, но, должно быть, дорогое, платок расшит своими
руками - это было видно сразу.
- Чего тебе? - неприветливо спросила бабка.
- Я так. Дай, думаю, загляну,- смущенно ответила Нюрка.
- Ну, сиди! - разрешила бабка.
Шурка, согнувшись у края стола на лавке, мял в руках газету и отрывал
от нее лоскутки, будто для цигарок. Но он не курил.
Молчунье на этот раз было тяжело молчать, и она, поерзав на месте,
спросила:
- Может, вам что надо? Я бы сделала.
На молочнотоварной ферме Нюрка считалась теперь одной из лучших
работниц. Ее выдвигали, ее ставили в пример другим чуть ли не на каждом
собрании, по крайней мере, во всех отчетных докладах она упоминалась
обязательно, и уже по имени, по отчеству. Кличка Молчунья постепенно
забывалась. До наград дело еще не дошло, но славу создавали девушке быстро и
организованно. Нюрка нравилась и председателю колхоза, и бригадирам, и всем
прочим колхозным начальникам: безотказная, нестроптивая, нетребовательная,
куда ни пошлешь - пойдет, что ни поручишь - сделает, нагрубишь ей - слова в
ответ не скажет, роптать не станет.
С тех пор как Павел уехал учиться в город, она не переставала навещать
бабушку и Шурку. То прибежит воды с колодца наносит полную кадушку, то под
вечер избу вымоет, то баньку под праздник истопит. А для Шурки она уже не
одну рубашку сшила, не один платок носовой вышила разноцветным крестом, а
сколько носков заштопала - и сосчитать нельзя. Шурка принимал все без
смущения: он знал, что делается это не для него. Понимала все и бабушка и
часто называла Нюрку доченькой, привечала ее, как могла, заласкивала. Не
очень-то она верила, что Нюрка, деревенская простая девушка, может стать
подходящей парой для ее любимого Пашуты, но ведь девушка-то хорошая,
работящая, как ее обидишь!
А теперь и бабушке было не до ласковых слов, письмо от Павла надолго
расстроило ее и заставило думать, а думать бабушка не привыкла, она больше
сердцем чувствовала, что хорошо, что плохо, что справедливо на земле, что
нет.
- Что нам делать? Ничего нам не надо делать,- ответила она Молчунье.
Девушка быстро взглянула на Шурку, словно от него надеялась узнать, что
случилось, почему бабушка не такая, как всегда.
Шурка не взглянул на нее.
- Может, тебе самой что надо? - спросила бабушка.- Не зря ведь пришла.
- Нет, я так.
- Узнать, поди, чего хочешь?
- Нет. Просто, дай, думаю, зайду.
- Письмо от него пришло,- жестко сказала вдруг бабушка.
- Ой! - вскрикнула девушка.
- Вот тебе и ой!
Нюрка вскочила с лавки и выбежала на улицу. И даже дверью на этот раз
хлопнула.
- Видишь, до чего дошла девка. А у него - Ва-ле-ри-я!
В избе стало совсем темно, темней, чем было за окнами, на улице. Бабка
сняла висячую лампу вместе с кругом, покачала ее, придерживая стекло, и,
убедившись, что керосину мало, поставила на стол, сняла стекло, достала
из-под лавки на кухне черную литровку и добавила из нее керосину в лампу.
Резкий запах керосина разнесся по всей избе. Бабка убрала бутылку под лавку,
зажгла лампу и опять повесила ее над столом. Теперь пахнуло жженой спичкой.
Лампа разгоралась медленно: сначала обозначился светлый круг на потолке и
темный на столе прямо под лампой, затем свет усилился и озарил весь стол, и
лавки вокруг него, и табуретку, и две иконки в сутном углу, потом
прояснилось и в остальных углах, опять стали видны кринки, горшки,
подойница, и медный умывальник с рожком около входа, и березовая метла у
порога.
В конце деревни сначала негромко, как бы прощупывая настроение молодых
парней, подала голосок извечная гармошка, и Шурка встал и надел на голову
кепку.
- Я пойду! - сказал он.
-- Иди с богом,- согласилась бабушка,- иди погуляй. Когда придешь, в
печке молоко не забудь. Лампу я потушу.- И она стала готовиться ко сну.

* * *

Нюрка вынырнула из темноты бесшумно и неожиданно, как лучик света.
Шурка даже вздрогнул.
- Ой! - вскрикнула Нюрка только для того, чтобы что-нибудь сказать.
- Ты что? - спросил Шурка.
- Я ничего, так.
- На угор пойдешь?
- Не пойду. Я тебя ждала.
- Вот я. Пойдем.
- Не пойду.
- А чего тебе?
Девушка немного помедлила и вдруг тяжело повисла у него на руке,
совершенно измученная, усталая, и зашептала торопливо, отрешенно, словно в
воду кидаясь:
- Ой, Шура, Шурочка, скажи что-нибудь. Хоть что-нибудь!..
- Что я тебе скажу?
- Хоть что-нибудь. Что за письмо от Паши?
- А хочешь, я тебе все скажу?
- Все скажи, Шурочка, родненький мой!
- Тебя как зовут в деревне - Нюрка, Анюшка, Анюха? Да еще Молчунья. А
тут Ва-ле-рия, понимаешь?
- Какая Валерия?
- А вот такая! Ты одна дочь у своих родителей? Не одна. А тут одна. А
приданое у тебя есть? Корова, поросенок, дом свой есть? Нет ничего, все - на
всех. А тут одна дочь, и корова, и поросенок, и дом, и родители скоро помрут
- все ей достанется одной. И - Ва-ле-ри-я! Понимаешь? Ва-ле-ри-я! Я тебе все
скажу: женился Пашка. И денег на обзаведение просит. Пожалейте, говорит,
сироту. Все я тебе сказал?
Нюрка передохнула.
- Все, Шура! А как я-то теперь? Как? Куда я теперь, Шура? - И она еще
тяжелее повисла на его руке, припала к нему, как маленькая девочка.
- Э, что он понимает! - зло сказал Шурка и по-взрослому стал гладить
Нюркины волосы, мокрые щеки, вздрагивающие плечи.- И за что ты его,
девонька, полюбила такого?! Ладно, не раскисай!
На угор они не пошли. Горе было обоюдным, и его не хотелось нести на
люди.

* * *

Бабушка в душе почему-то все еще не верила, что Пашута ее взаправду
женился, и когда он вошел в избу, она первым делом спросила:
- Один?
- Один. С кем еще?
- A о какой жене писал? Жены нет?
- Жена есть.
- Так хоть привез бы, показал, какую облюбовал да выбрал.
- Еще приедет. Недосуг было. Мы к тебе в гости все приедем.
- Вот-вот, всех и надо.
- Здравствуй, бабушка! Здравствуй, Шурка! - И Павел поздоровался за
руку и с бабушкой и с братом.
Стояла осень, дороги всюду были непролазные, даже в самой деревне от
дома к дому перебирались не по земле, а по изгородям, по жердочкам либо
прыгали вдоль заборов да палисадников с камушка на камушек, с бугорка на
бугорок.
На Павле топорщился дорожный брезентовый макинтош, в каких осенью
разъезжают по колхозам районные уполномоченные; кожаные, с высокими
голенищами сапоги казались тоже брезентовыми - таким плотным слоем покрыла
их подсохшая грязь. Кепка на Павле была кожаная, в деревнях такие кепки даже
шоферы раздобыть не могут. Портфеля у него не было, но все равно и без
портфеля Павел так походил на районного ответственного товарища, что бабушка
умилилась и сразу забыла обо всех своих обидах и горестях. Нет, что там ни
говори, а не зря, видно, Пашута учился! Вот уже и рот больше не открывает,
отучили, должно, возмужал парень. Рабочий он або кто другой, столяр, або
слесарь, або еще кто, все равно городской житель. Даже если он простой
кузнец покамест, так ведь и кузнец не деревенский, не у горна, не с кувалдой
какой-нибудь стоит. Начать - главное дело, а там пойдет. Только бы на виду
быть. А он, должно, теперь на виду. Вишь, какой стал сам по себе заметный да
самостоятельный. Шурка что? Шурке, знамо дело, неловко, что не поучился,
обижается на всех, злобится. А Пашута - вот он весь тут.
- На подводе, поди-ко, приехал али на машине або как? - захлопотала
бабушка вокруг Павла.
- На подводе,- ответил Павел.
- На казенной али на какой?
- На попутной.
- Не озяб ли, Пашута, не продрог ли? Плащ-то сюда давай, я его вычищу
да высушу. Ноги-то не мокрые ли? Сапожки снимай сразу, я их помою да на
печке подсушу.
- На печку сапоги нельзя, кожа портится. А вымыть можно,- сказал Павел,
снимая с себя все и отряхиваясь и одергивая пиджак и рубашку. Сапоги он
поставил к умывальнику, а на ноги надел старые бабушкины валенки.
- Чайку, наверно, тебе, Пашута,- егозилась бабушка,- с дороги-то
погреешься. Ох, и осень нынче, ох, и погода! Никогда раньше, такого климату
не было, все пошло наперекос. Так поставить самоварчик-то?
- Озяб я, бабушка, водочки бы стаканчик! - вдруг сказал Павел, сказал и
не засмеялся.
- О, господи! - опешила бабушка.- Да шутишь ты, что ли?
- Озяб я, не заболеть бы.
Бабушка посмотрела на серьезное Пашутино лицо, подумала и согласилась:
- Водочка, она, верно, помогает, ничего не скажешь. Раньше я тоже,
бывало, как закашляю, так выпью лафетничек да протру поясницу - и ничего,
вся хвороба перегорит. Водочка - это верно! Только вот при Шуре как-то
опасаться стала. Паренек-то еще не вызрел: думаю, не дай господи, если
начнет раньше времени потреблять, а я виновата буду. Нет у меня водочки,
Пашута.
- Ну нет так нет. Тогда чаю!
Шурка встал и вышел из избы, в сенях он загремел ведрами - отправился
на колодец за водой для самовара.
Павел вынес из-под полатей свой чемоданчик, положил на лавку поближе к
столу и открыл.
- Моя Валерия вам подарки послала, бабушка,- и тебе и Шурке. Кланяться
велела! - говорил он, выкладывая на стол несколько белых хлебцев домашнего
печения, кулек с фруктовыми подушечками, слипшимися в сплошной комок, с
проступившей кое-где патокой, кулек мятных пряников, пачку чаю в двадцать
пять граммов, стопку ученических тетрадок - видимо, из тех, что сам не успел
исписать,- да два школьных карандаша. А на-последок достал снизу, из-под
газетной прокладки, кремовый полушерстяной платок с ярким, вышитым гладью
крупным цветком во весь уголок - для бабушки да штапельный белый шарфик -
для брата.
- Вот! - сказал он, сам любуясь привезенными подарками.- Как в
магазине.
Бабушка особенно обрадовалась сластям и чаю.
- Спасибо, вот уж спасибо! - то и дело повторяла она.- Вот уж знала,
что послать. Ты думаешь, у нас чай? Разве по таким дорогам чай возят? Мы
малиновый да клубничный пьем, в плитках.
За полушалок тоже благодарила, только примерять не стала, постеснялась.
- Куда мне, старухе, такой яркий? Не по роже кожа. Его бы Нюрке
Молчунье подарил, девка то и дело о тебе спрашивала, полагалась на тебя. А
нам сколько добра сделала - и не сказать!
Павел на это ничего не ответил. А когда вошел с ведром воды Шурка, он
взял белый мягкий шарфик, встряхнул его, как заячью шкурку, и накинул на шею
брата.
- Вот это тебе. От Валерии от моей.
- Спасибо! - поблагодарил Шурка.
- Торопился я очень со сборами, а то бы она больше послала всего. Она у
меня такая! - хвалился Павел.
Анисья снова начала благодарить и Павла, и его жену.
- Да уж видно, что она такая! Уж знала, что послать, чем нас потешить.
Как же ты такую бабу себе отхватил, городская ведь она?
- Городская, бабушка.
- Чем же ты взял ее, приворожил чем?
- Да ведь и я теперь не деревенский.
- А все-таки? Городские, ведь они гордые. А ты еще не совсем, поди,
обтерся або совсем?
- Она у меня умная, бабушка. Она меня сразу увидела: "Ты, говорит,
человек с будущим!" - продолжал хвалиться Павел.- Это мы с ней вместе на
курорте были.
- Неужто и она по курортам ездит? - ахнула Анисья.- Скудается она чем
або что?
- Да нет, здоровая. На курорты и здоровые ездят, отдыхают.
-- Ой, паре! - охает Анисья.- Хоть бы Шурку этак-то послали
куда-нибудь.
Павел удивился.
- А зачем ему это? И за что его? Он в деревне живет...
- И то верно,- согласилась бабушка.- Не за что. Да и не попросится он
никогда. А старая она или молодая, жена-то, что по курортам ездит?
- Она, бабушка, одна у отца с матерью. И батька ее смолоду на курорты
посылал. Вот и встретились.
- Ну, дай тебе бог! Добрая, видно: ишь, какой шарфик послала.
- Это для зимы или для лета? - спросил Шурка про шарфик.
- На всю жизнь хватит - и для лета и для зимы. На беседки будешь в нем
ходить.
- Я же не всю жизнь буду на беседки ходить.
- Походишь еще.
- Ладно, спасибо. А тетради для чего? Бабушка неграмотная, мне учиться
уже поздно.- Казалось, брат был недоволен подарками.
- Тетради для писем. Чтобы мне писал. Почему не ответил на письмо? - с
упреком спросил Павел.
- Не знали мы, что ответить,- буркнул Шурка. Он был мрачен.
Бабушка убрала со стола все, кроме конфет, пряников и чаю, залила воду
в самовар, опустила в трубу горящую лучину и угли и вернулась к столу.
- Ты уж прости, что не ответили,- вмешалась она в разговор.- Это я
виновата.
- Тебе ведь не письмо нужно было,- мрачно заметил Шурка.
- А что мне нужно?
- Сам знаешь.
- А ты думаешь, если я женился, так уж больше ничего мне и не нужно?
Все тебе одному? Ты думаешь, легко на ноги становиться?
- Ничего я не думаю. Только других с ног не сбивай.
-- Я свое требую.
Шурка заморгал глазами.
- Ты требуешь? Нам показалось, что ты просишь. Чего ты требуешь?
- Того и требую!
- Ну говори, говори!
- Ладно, успеем еще, поговорим.
- Да уж говори сразу, чего тут.
- Ладно.
Похоже было, что братья начали горячиться, и бабушка встревожилась:
- Вы что, родненькие, о чем вы, родненькие! Ну-ка не сходите с ума,
помолчите. Вот сейчас самоварчик спроворю, вот сейчас на стол его.
А Павел удивлялся, как это младший брат может в чем-то не соглашаться с
ним.
Когда самовар закипел, бабушка хотела сама подать его, но Шурка вскочил
с лавки, крупно шагнул в кухню, не грубо, но решительно отвел локтем ее
руки, сдунул с крышки самовара угольную пыль и легко перенес его на стол.
Пар столбом ударил в висячую лампу, стекло которой мгновенно запотело.