Страница:
К счастью, за него эту проблему решил капитан Пибоди. Старик приказал Пако вынести его на палубу. Он лежал на тюфяке, укрытый просмоленной парусиной, и все матросы, способные двигаться, чередой проходили мимо него. Он брал каждого за руку и говорил, что прощает его, если он согласится безоговорочно подчиняться новому капитану.
Вероятно, он имел в виду Джеймса Роджера, поскольку Гай скрыл от умирающего, что первый помощник погиб. Так или иначе, это не имело значения: команда была достаточно напугана, обуздана и готова подчиниться любому, кто обладал твердой рукой и громким голосом. И Гай вышел к матросам.
– Теперь капитан – я. Мистер Талли – мой помощник. Ты, Мартин, – обратился он к одному из сохранивших остатки порядочности матросов, – боцман. А сейчас – за работу, ребята! По местам! Поднять все паруса, кроме кливеров, спенкеров и передней брам-стеньги! Ветер очень слабый, поэтому шевелитесь!
В тот же вечер, укутанный в дождевик, с трудом различая текст в залитом потоками ливня молитвеннике, Гай совершил погребальный обряд над телами застреленного им матроса и помощника капитана. Их, так же как и трупы двух негров, убитых Полом Талли, приняло море и, как щепки, отшвырнуло к корме…
Через два дня при точно такой же погоде Гай прочитал заупокойную молитву над телом своего капитана. Затем стал готовиться к надвигающемуся шторму.
Он продолжался девять дней без перерыва. Все это время люки были задраены, негров кормили галетами и холодными бобами, которые им приносили дети, жившие в каюте. Если бы не ветер и проливной дождь, вонь, идущая снизу, была бы непереносимой.
На шестнадцатый день после отплытия из Африки тучи рассеялись и хлынул ослепительный солнечный свет. Гай Фолкс подумал, что это добрый знак, благословение свыше, знаменующее окончание всех бедствий.
Но увы, предчувствие обмануло его. В тот же день, когда они стремительно и плавно, подняв почти все паруса, двигались в подветренную сторону, когда в небе быстро рассеивались облака, а на море наступал полный штиль, к нему пришел Мартин, новоиспеченный боцман. На лице его было беспокойство.
– Капитан, сэр, – сказал он, – трое негров там, внизу, мертвы. Хуже того, они так давно мертвы, что я даже не могу сказать, что с ними случилось. Восемь человек больны, и если не ошибаюсь, у них оспа.
Загорелое лицо Гая сделалось серым. Но, когда он заговорил, голос его был очень спокоен.
– Вы уверены, боцман? – спросил он.
– Абсолютно уверен, капитан, – ответил Мартин. – Все признаки оспы: пульс частый и сильный, лицо и глаза красные, опухшие. Жар. Розовые прыщи на шее и груди. Если это не оспа, то ее двоюродная сестра, сэр…
– Значит, так, – сказал Гай, чувствуя, как страшная усталость разливается по всему телу, – прежде всего вытащите мертвецов и выбросьте за борт, потом…
– Прошу прощения, капитан, – сказал Мартин, – тут такое дело – никто не хочет их трогать. Трупы полностью разложились, сэр. А бедные негры, которые прикованы к ним цепями, сошли с ума. Послушайте, капитан, я вам прямо скажу: команда не собирается бунтовать снова. Но я очень надеюсь, что вы не прикажете матросам вытаскивать мертвых ниггеров. Это просто ужасно – брать руками трупы, которые разваливаются на части…
– Понимаю, боцман, – сказал Гай и глубоко задумался. – Послушай, Мартин, – сказал он наконец. – Возможно, большинство и не подчинится приказу. Мне трудно их винить за это: не слишком приятно, когда тебе приказывает выполнять грязную работу надраенный до блеска офицер, у которого нет ни крошки смолы под ногтями. Но если подать им пример…
– Понял, к чему вы клоните, – сказал Мартин. – Собираетесь сами туда спуститься и…
– Да, боцман. И надеюсь, что ты пойдешь со мной. Это не приказ. Такого приказа я никому не отдам. Что ты на это скажешь?
Трудно было себе представить более печальное зрелище, чем лицо Мартина в эту минуту.
– Видите ли, сэр, – сказал он наконец, – если вы пойдете, то и я готов. Но мы вдвоем не сможем вынести три разложившихся трупа. Раз сходим, и нас так вывернет наизнанку, что снова туда идти мы уже не сможем…
– Я все устрою, – сказал Гай. – Давай зови всех наверх, боцман.
Команда уже знала, какая новая напасть их постигла, – это Гай увидел сразу по мрачным, насупленным лицам матросов. Но в двадцать четыре года Гай Фолкс уже знал, как нужно говорить с людьми.
– Мы попали в беду, – сказал он. – Я не буду пытаться скрыть от вас, насколько плохи дела. На судне оспа, а в море нет ничего хуже этого. Чтобы справиться с ней, придется как следует потрудиться. И первое, что надо сделать, – выбросить за борт трех мертвых ниггеров, что лежат там внизу…
Угрюмый ропот был ответом на его слова.
– Я знаю, – спокойно продолжал Гай, – что это не очень приятное занятие. Поэтому я никому не приказываю. Мы с боцманом спустимся вниз и вытащим первого мертвеца. Но вы должны согласиться, что три трупа – слишком много для желудка одного человека. Вот почему я приглашаю добровольцев из числа тех, кому делали прививку против оспы, или тех, кто перенес болезнь и выздоровел…
Матросы молчали.
– Ну что ж, боцман, – весело сказал Гай, – придется нам начинать, больше мужчин на судне нет…
Это подействовало: из толпы вышли трое.
– Выдайте этим людям двойную порцию рома, мистер Талли, – сказал Гай, – и повысьте им жалованье.
Матросы зашумели и все разом шагнули вперед.
– Мне нужны еще только трое, – сказал Гай. – Ты, Хименес, ты, Стокатетти, и ты, Джонсон. Я беру этих людей, – объяснил он, – потому что они рябые, а значит, невосприимчивы к болезни. Все прочие отправляйтесь на осмотр к судовому врачу. Те, кому сделана прививка, будут в дальнейшем иметь дело с ниггерами. Остальным придется держаться подальше как от чернокожих, так и от тех, кто с ними общается. Речь идет и о женщинах тоже. Не думаю, что кусок черного мяса стоит человеческой жизни, как вы считаете?
– Верно, капитан! – взревели матросы.
– Выдайте порцию рома всем, – распорядился Гай. – Добровольцы, за мной!
Через полчаса Гай, Мартин и шесть добровольцев спустились вниз. На их лицах были повязки, пропитанные уксусом, на руках – густо намазанные дегтем перчатки. Двоим пришлось удерживать сошедших с ума негров, пока освобождали от цепей останки тех, к кому они были прикованы. Это было ужасное, отвратительное занятие… После того как трупы были выброшены в море, а за ними и перчатки, восемь мужчин перегнулись через планшир, дав волю мучительным спазмам, пока вместе с тошнотой не исторгли из себя владевшие ими ужас и отвращение.
От их рук, волос, одежды исходило жуткое зловоние. Как только к Гаю вернулся дар речи, он приказал всем раздеться. Когда это было сделано и одежда выброшена за борт, Пако принес горячую воду, едкое мыло, щетки, и они принялись безжалостно тереть друг друга, пока их кожа не стала красной как кровь.
После того как они переоделись во все новое, Гай выслушал сообщение судового врача. Из тех, кто не переболел оспой раньше и не имел прививки, заболели еще двое. Гай приказал женщинам покинуть каюту и послал несколько человек отдраить ее стены, потолок и пол горячей водой, щелоком и продезинфицировать. Каюта превратилась в корабельный лазарет.
Поминая про себя добрым словом старого моряка, который когда-то давно посоветовал ему сделать прививку, Гай распорядился выгнать на палубу негров. Это сделали те, кто не был восприимчив к заразе. Оказалось, что кроме тех восьми, о которых сообщил боцман, были больны еще тридцать человек.
Следующие пятнадцать дней полностью выпали из памяти Гая. Заболели еще тринадцать членов команды, кому в свое время не привили оспенную вакцину. Трое из них выжили. Но и двое матросов, на руках которых были отметины прививки, тоже заболели и умерли. Что же касается негров, то творящееся с ними было настоящим кошмаром.
Уже на второй день эпидемии лазарет оказался переполненным. Гай с трудом сдерживал внизу еще не заболевших рабов, но смертность не уменьшалась: каждый день по утрам и вечерам сбрасывали в море трупы.
Рабы и матросы (и тем и другим давали вдоволь рому, чтобы они могли вынести чудовищное зловоние) вытаскивали наверх разлагающиеся останки тех, что еще недавно были живыми людьми, и выбрасывали их в залитое солнцем, ласковое море.
На десятый день впередсмотрящий крикнул, что видит парус. Корабль быстро нагонял их: у Гая просто не осталось людей, которых можно было бы послать на такелаж, чтобы увеличить парусность. К полудню он уже мог разглядеть английский крейсер с убранным бегучим такелажем, готовый к бою.
Он глянул вниз на палубу, по которой ползали, не в силах стоять на ногах, черные обнаженные люди, услышал их гортанные стоны, увидел скользкие дорожки из крови и гноя, которые они оставляли за собой, и влажные пятна, еще оставшиеся на палубе от тел, только что выброшенных за борт. Зловоние клубилось вокруг его головы тошнотворным облаком, выжигало ноздри, проникало в глубь легких. Он стоял худой как скелет, обтянутый серой от усталости и недоедания кожей, глаза его запали. Провианта было в достатке, но Гай с трудом заставлял себя есть.
«Пусть они приблизятся, – думал он, охваченный усталостью, поглотившей все его существо без остатка, – пусть… У меня нет больше сил. Я не могу… не могу…»
И тогда он услышал свист снаряда, пролетевшего над баком «Марты Джин».
– Мистер Талли, – прошептал он. – Сдавайтесь и ложитесь в дрейф…
Он стоял, глядя, как шлюпки, набитые моряками Королевского флота, медленно ползут к ним по залитому солнцем морю. Помощник приказал спустить веревочные трапы, и трое англичан вскарабкались на борт. Первым добрался до палубы краснолицый лейтенант. Ему хватило только одного взгляда, чтобы броситься обратно с криком:
– Стойте! Назад! Во имя Господа Бога, прочь отсюда! Этот барк – очаг заразы!
Над планширом показались головы еще двоих, карабкавшихся следом. Один из них тут же разжал руки и нырнул прямо в море как был – в мундире, башмаках и с карабином. Второй пустился наутек вниз по трапу, как испуганная обезьяна. Остался только лейтенант; который застыл, разглядывая палубу «Марты Джин».
– Господи Боже! – прошептал он.
Затем перелез через леер и последовал за остальными. Гай видел, как они отчаянно гребли назад к крейсеру…
А потом было еще пять страшных дней. И вот все кончилось. Люди больше не заболевали, те, у кого болезнь протекала в легкой форме, начали выздоравливать. Гай приказал отдраить весь корабль от носа до кормы. Теперь это было нетрудно сделать: невольничья палуба стала гораздо просторнее. Из команды, первоначально насчитывавшей пятьдесят матросов, в живых осталось тридцать восемь, из восьмисот вайдахов выжило двести девяносто два серых ходячих скелета.
Он распорядился, чтобы их не заковывали в кандалы. На судне образовался излишек провианта и воды – рационы умерших, поэтому он разрешил неграм пить вволю, вместо того чтобы мучить их обычными двумя порциями в день. Матросы теперь уже почти не пускали в ход плеть, а на мелкие нарушения просто не обращали внимания. За те три недели, которые понадобились еще, чтобы добраться до Кубы, негры воспрянули и физически, и духовно, как, впрочем, и команда. Гай приказал выдавать матросам по две порции рома и закрывал глаза на забавы с немногими оставшимися в живых женщинами. За девять дней он полностью избавил «Марту Джин» от запаха смерти. И, когда корабль бросил якорь в Регле, это было самое чистое невольничье судно в истории работорговли.
Глава 14
Вероятно, он имел в виду Джеймса Роджера, поскольку Гай скрыл от умирающего, что первый помощник погиб. Так или иначе, это не имело значения: команда была достаточно напугана, обуздана и готова подчиниться любому, кто обладал твердой рукой и громким голосом. И Гай вышел к матросам.
– Теперь капитан – я. Мистер Талли – мой помощник. Ты, Мартин, – обратился он к одному из сохранивших остатки порядочности матросов, – боцман. А сейчас – за работу, ребята! По местам! Поднять все паруса, кроме кливеров, спенкеров и передней брам-стеньги! Ветер очень слабый, поэтому шевелитесь!
В тот же вечер, укутанный в дождевик, с трудом различая текст в залитом потоками ливня молитвеннике, Гай совершил погребальный обряд над телами застреленного им матроса и помощника капитана. Их, так же как и трупы двух негров, убитых Полом Талли, приняло море и, как щепки, отшвырнуло к корме…
Через два дня при точно такой же погоде Гай прочитал заупокойную молитву над телом своего капитана. Затем стал готовиться к надвигающемуся шторму.
Он продолжался девять дней без перерыва. Все это время люки были задраены, негров кормили галетами и холодными бобами, которые им приносили дети, жившие в каюте. Если бы не ветер и проливной дождь, вонь, идущая снизу, была бы непереносимой.
На шестнадцатый день после отплытия из Африки тучи рассеялись и хлынул ослепительный солнечный свет. Гай Фолкс подумал, что это добрый знак, благословение свыше, знаменующее окончание всех бедствий.
Но увы, предчувствие обмануло его. В тот же день, когда они стремительно и плавно, подняв почти все паруса, двигались в подветренную сторону, когда в небе быстро рассеивались облака, а на море наступал полный штиль, к нему пришел Мартин, новоиспеченный боцман. На лице его было беспокойство.
– Капитан, сэр, – сказал он, – трое негров там, внизу, мертвы. Хуже того, они так давно мертвы, что я даже не могу сказать, что с ними случилось. Восемь человек больны, и если не ошибаюсь, у них оспа.
Загорелое лицо Гая сделалось серым. Но, когда он заговорил, голос его был очень спокоен.
– Вы уверены, боцман? – спросил он.
– Абсолютно уверен, капитан, – ответил Мартин. – Все признаки оспы: пульс частый и сильный, лицо и глаза красные, опухшие. Жар. Розовые прыщи на шее и груди. Если это не оспа, то ее двоюродная сестра, сэр…
– Значит, так, – сказал Гай, чувствуя, как страшная усталость разливается по всему телу, – прежде всего вытащите мертвецов и выбросьте за борт, потом…
– Прошу прощения, капитан, – сказал Мартин, – тут такое дело – никто не хочет их трогать. Трупы полностью разложились, сэр. А бедные негры, которые прикованы к ним цепями, сошли с ума. Послушайте, капитан, я вам прямо скажу: команда не собирается бунтовать снова. Но я очень надеюсь, что вы не прикажете матросам вытаскивать мертвых ниггеров. Это просто ужасно – брать руками трупы, которые разваливаются на части…
– Понимаю, боцман, – сказал Гай и глубоко задумался. – Послушай, Мартин, – сказал он наконец. – Возможно, большинство и не подчинится приказу. Мне трудно их винить за это: не слишком приятно, когда тебе приказывает выполнять грязную работу надраенный до блеска офицер, у которого нет ни крошки смолы под ногтями. Но если подать им пример…
– Понял, к чему вы клоните, – сказал Мартин. – Собираетесь сами туда спуститься и…
– Да, боцман. И надеюсь, что ты пойдешь со мной. Это не приказ. Такого приказа я никому не отдам. Что ты на это скажешь?
Трудно было себе представить более печальное зрелище, чем лицо Мартина в эту минуту.
– Видите ли, сэр, – сказал он наконец, – если вы пойдете, то и я готов. Но мы вдвоем не сможем вынести три разложившихся трупа. Раз сходим, и нас так вывернет наизнанку, что снова туда идти мы уже не сможем…
– Я все устрою, – сказал Гай. – Давай зови всех наверх, боцман.
Команда уже знала, какая новая напасть их постигла, – это Гай увидел сразу по мрачным, насупленным лицам матросов. Но в двадцать четыре года Гай Фолкс уже знал, как нужно говорить с людьми.
– Мы попали в беду, – сказал он. – Я не буду пытаться скрыть от вас, насколько плохи дела. На судне оспа, а в море нет ничего хуже этого. Чтобы справиться с ней, придется как следует потрудиться. И первое, что надо сделать, – выбросить за борт трех мертвых ниггеров, что лежат там внизу…
Угрюмый ропот был ответом на его слова.
– Я знаю, – спокойно продолжал Гай, – что это не очень приятное занятие. Поэтому я никому не приказываю. Мы с боцманом спустимся вниз и вытащим первого мертвеца. Но вы должны согласиться, что три трупа – слишком много для желудка одного человека. Вот почему я приглашаю добровольцев из числа тех, кому делали прививку против оспы, или тех, кто перенес болезнь и выздоровел…
Матросы молчали.
– Ну что ж, боцман, – весело сказал Гай, – придется нам начинать, больше мужчин на судне нет…
Это подействовало: из толпы вышли трое.
– Выдайте этим людям двойную порцию рома, мистер Талли, – сказал Гай, – и повысьте им жалованье.
Матросы зашумели и все разом шагнули вперед.
– Мне нужны еще только трое, – сказал Гай. – Ты, Хименес, ты, Стокатетти, и ты, Джонсон. Я беру этих людей, – объяснил он, – потому что они рябые, а значит, невосприимчивы к болезни. Все прочие отправляйтесь на осмотр к судовому врачу. Те, кому сделана прививка, будут в дальнейшем иметь дело с ниггерами. Остальным придется держаться подальше как от чернокожих, так и от тех, кто с ними общается. Речь идет и о женщинах тоже. Не думаю, что кусок черного мяса стоит человеческой жизни, как вы считаете?
– Верно, капитан! – взревели матросы.
– Выдайте порцию рома всем, – распорядился Гай. – Добровольцы, за мной!
Через полчаса Гай, Мартин и шесть добровольцев спустились вниз. На их лицах были повязки, пропитанные уксусом, на руках – густо намазанные дегтем перчатки. Двоим пришлось удерживать сошедших с ума негров, пока освобождали от цепей останки тех, к кому они были прикованы. Это было ужасное, отвратительное занятие… После того как трупы были выброшены в море, а за ними и перчатки, восемь мужчин перегнулись через планшир, дав волю мучительным спазмам, пока вместе с тошнотой не исторгли из себя владевшие ими ужас и отвращение.
От их рук, волос, одежды исходило жуткое зловоние. Как только к Гаю вернулся дар речи, он приказал всем раздеться. Когда это было сделано и одежда выброшена за борт, Пако принес горячую воду, едкое мыло, щетки, и они принялись безжалостно тереть друг друга, пока их кожа не стала красной как кровь.
После того как они переоделись во все новое, Гай выслушал сообщение судового врача. Из тех, кто не переболел оспой раньше и не имел прививки, заболели еще двое. Гай приказал женщинам покинуть каюту и послал несколько человек отдраить ее стены, потолок и пол горячей водой, щелоком и продезинфицировать. Каюта превратилась в корабельный лазарет.
Поминая про себя добрым словом старого моряка, который когда-то давно посоветовал ему сделать прививку, Гай распорядился выгнать на палубу негров. Это сделали те, кто не был восприимчив к заразе. Оказалось, что кроме тех восьми, о которых сообщил боцман, были больны еще тридцать человек.
Следующие пятнадцать дней полностью выпали из памяти Гая. Заболели еще тринадцать членов команды, кому в свое время не привили оспенную вакцину. Трое из них выжили. Но и двое матросов, на руках которых были отметины прививки, тоже заболели и умерли. Что же касается негров, то творящееся с ними было настоящим кошмаром.
Уже на второй день эпидемии лазарет оказался переполненным. Гай с трудом сдерживал внизу еще не заболевших рабов, но смертность не уменьшалась: каждый день по утрам и вечерам сбрасывали в море трупы.
Рабы и матросы (и тем и другим давали вдоволь рому, чтобы они могли вынести чудовищное зловоние) вытаскивали наверх разлагающиеся останки тех, что еще недавно были живыми людьми, и выбрасывали их в залитое солнцем, ласковое море.
На десятый день впередсмотрящий крикнул, что видит парус. Корабль быстро нагонял их: у Гая просто не осталось людей, которых можно было бы послать на такелаж, чтобы увеличить парусность. К полудню он уже мог разглядеть английский крейсер с убранным бегучим такелажем, готовый к бою.
Он глянул вниз на палубу, по которой ползали, не в силах стоять на ногах, черные обнаженные люди, услышал их гортанные стоны, увидел скользкие дорожки из крови и гноя, которые они оставляли за собой, и влажные пятна, еще оставшиеся на палубе от тел, только что выброшенных за борт. Зловоние клубилось вокруг его головы тошнотворным облаком, выжигало ноздри, проникало в глубь легких. Он стоял худой как скелет, обтянутый серой от усталости и недоедания кожей, глаза его запали. Провианта было в достатке, но Гай с трудом заставлял себя есть.
«Пусть они приблизятся, – думал он, охваченный усталостью, поглотившей все его существо без остатка, – пусть… У меня нет больше сил. Я не могу… не могу…»
И тогда он услышал свист снаряда, пролетевшего над баком «Марты Джин».
– Мистер Талли, – прошептал он. – Сдавайтесь и ложитесь в дрейф…
Он стоял, глядя, как шлюпки, набитые моряками Королевского флота, медленно ползут к ним по залитому солнцем морю. Помощник приказал спустить веревочные трапы, и трое англичан вскарабкались на борт. Первым добрался до палубы краснолицый лейтенант. Ему хватило только одного взгляда, чтобы броситься обратно с криком:
– Стойте! Назад! Во имя Господа Бога, прочь отсюда! Этот барк – очаг заразы!
Над планширом показались головы еще двоих, карабкавшихся следом. Один из них тут же разжал руки и нырнул прямо в море как был – в мундире, башмаках и с карабином. Второй пустился наутек вниз по трапу, как испуганная обезьяна. Остался только лейтенант; который застыл, разглядывая палубу «Марты Джин».
– Господи Боже! – прошептал он.
Затем перелез через леер и последовал за остальными. Гай видел, как они отчаянно гребли назад к крейсеру…
А потом было еще пять страшных дней. И вот все кончилось. Люди больше не заболевали, те, у кого болезнь протекала в легкой форме, начали выздоравливать. Гай приказал отдраить весь корабль от носа до кормы. Теперь это было нетрудно сделать: невольничья палуба стала гораздо просторнее. Из команды, первоначально насчитывавшей пятьдесят матросов, в живых осталось тридцать восемь, из восьмисот вайдахов выжило двести девяносто два серых ходячих скелета.
Он распорядился, чтобы их не заковывали в кандалы. На судне образовался излишек провианта и воды – рационы умерших, поэтому он разрешил неграм пить вволю, вместо того чтобы мучить их обычными двумя порциями в день. Матросы теперь уже почти не пускали в ход плеть, а на мелкие нарушения просто не обращали внимания. За те три недели, которые понадобились еще, чтобы добраться до Кубы, негры воспрянули и физически, и духовно, как, впрочем, и команда. Гай приказал выдавать матросам по две порции рома и закрывал глаза на забавы с немногими оставшимися в живых женщинами. За девять дней он полностью избавил «Марту Джин» от запаха смерти. И, когда корабль бросил якорь в Регле, это было самое чистое невольничье судно в истории работорговли.
Глава 14
Гай Фолкс сидел с доном Рафаэлем Гонзалесом в прохладном патио его виллы, расположенной на одном из холмов в окрестностях Гаваны. Здесь дон Рафаэль обходился без тщательно продуманного камуфляжа, составными частями которого были мятый тропический костюм и педантичные манеры портового переводчика. Он был великолепен в белой шелковой рубашке, парижских туфлях – во всем самом красивом, что только можно было купить за деньги. Вилла ни в чем не уступала дворцу, не менее пяти рабов убирали посуду со стола после обеда и подавали ликер, кофе и сигары.
– Ну что, Гай, – промолвил дон Рафаэль, – как ты себя чувствуешь в роли героя дня?
– А я себя им не чувствую, – неторопливо ответил Гай. – Сплю я от этого не лучше, да и нос мой никак не может избавиться от запаха мертвых и разложившихся тел. И вообще, все эти разговоры о геройстве – сущая чушь. Большую часть времени я был полумертвый от страха. Просто делал, что должен был делать, как и любой другой на моем месте…
– Чего многие не сделали бы или не смогли бы сделать, – поправил его дон Рафаэль улыбаясь. – Компания чрезвычайно довольна тобой, Гай. Ты спас отличный корабль в немыслимо тяжелой ситуации, привез достаточное количество африканцев в весьма приличном состоянии, так что мы смогли их продать и, несмотря ни на что, получить прибыль, хоть и небольшую, но все же прибыль. Эти негодяи-мятежники из команды «Марты Джин» поют тебе хвалу по всей Гаване. Совсем неплохо для человека двадцати четырех лет от роду…
– Спасибо, – произнес Гай сухо.
– Вот почему, – важно добавил дон Рафаэль, – я уполномочен подтвердить, что ты являешься капитаном «Марты Джин». Mis felici taciones, hijo mio[46], – ты теперь самый юный капитан на всех семи морях.
Гай пожал протянутую руку, но на его лице не отразилось никакой радости. Дон Рафаэль, наживший состояние благодаря умению разбираться в людях, сразу это заметил.
– Тебя это не радует? Странно. А я-то думал, ты будешь доволен.
– Я рад, – сказал Гай. – Это большая честь, я весьма польщен. Только…
– Продолжай. Пожалуйста, будь со мной откровенен, Гай.
– Хорошо. Быть капитаном – очень здорово в любом возрасте, я понимаю, конечно. Год назад, да что там говорить, еще шесть месяцев назад я был бы счастлив при мысли, что достигну этого звания годам к сорока. Сейчас все иначе. Мне слишком многое пришлось повидать. Речь идет не только о «Марте Джин», о многом другом тоже. Например, о старом добром Раджерсе, первом капитане с которым мне довелось плавать; он сейчас в тюрьме – американский крейсер захватил его корабль у берегов Дагомеи. Или о Нельсоне, моем втором капитане, чью глотку перерезали негры-фольджи, – он имел глупость взять с партией невольников двадцать человек ашанти, воинов, которых продали их же соплеменники за то, что они восстали против своего царька. И одного-то ашанти более чем достаточно. Они не знают, что такое страх. Я тебе скажу без всякого вранья: с них хоть кожу сдери плеткой – все равно будут бунтовать. А Нельсон взял двадцать. Понятное дело, что, имея столько храбрых и умных людей во главе, даже трусливые фольджи решились на мятеж…
– Я слышал об этом, – сказал дон Рафаэль. – И все же…
– И все же судья-аболиционист из Массачусетса поцеловал Библию да и освободил их всех, и отправил назад в Африку – после того как они убили Нельсона и всю его команду, кроме помощника капитана, – эти хитрые дьяволы-ашанти понимали: он им нужен, чтобы продолжить курс и стоять у штурвала. Это только одна сторона вопроса. О риске я уж и не говорю. И не потому, что боюсь риска, но если бы при этом люди, пересекающие экватор и выполняющие грязную работу, еще и прибыль получали! А ведь настоящего-то дохода и нет! За те шесть лет, что я хожу в море, Рафе, я сумел скопить немногим более шести тысяч долларов, включая две тысячи триста тридцать шесть, что я получил за последний свой рейс. Короче говоря, по тысяче в год. Если так и дальше пойдет, я умру от старости, прежде чем разбогатею…
– Капитан получает за негров гораздо больше, – сказал дон Рафаэль. ,
– Знаю. Вспомни, сколько я получил за последнее плавание? Восемь долларов за человека, если удастся довезти негров живыми, если судно не перехватят крейсеры, если весь доход от плавания не сожрут взятки, если не случится при этом миллион и еще одно несчастье. А с прошлого года, Рафе, судно может быть арестовано по пути в Африку, когда оно еще пустое, на том основании, что оно оборудовано для невольничьего промысла. Скажи-ка мне, Рафе, сколько богатых капитанов невольничьих кораблей ты знаешь, не считая капитана Трэя?
– Двух или трех.
– Двух или трех из многих сотен, занимающихся работорговлей. А остальные? Они болтаются в порту, старые и больные, выпрашивают выпивку, продают игрушечные кораблики в бутылках и медленно умирают от голода. Над этим ремеслом тяготеет рок.
– Значит, ты хочешь покончить с ним. Помнишь, что я тебе говорил?
– Ты был прав. Но пока не собираюсь. Наоборот, я хочу еще глубже окунуться в этот омут, туда, где можно заработать большие деньги. Короче говоря, я хочу стать комиссионером, Рафе, – в Африке.
– Хм-м… – задумчиво проговорил дон Рафаэль, – неплохая мысль… Если бы ты сотрудничал с нами, а мы бы тебя поддерживали, это значило бы, что все дело от начала до конца – под нашим контролем, а такие воры, как Педро Бланко, да Соуза и да Коимбра больше не смогут обирать нас, как сейчас. Однако невольничья фактория – хитрая штука: чтобы там заработать, нужен большой опыт. Скажи-ка, на каких африканских языках ты можешь говорить?
– На сусу и мандинго. Конечно, они очень похожи. Смешанный язык с преобладанием французских слов. Изучал и арабский, но без практики в нем многого не добьешься. Признаю, что у меня не хватает опыта, но я знаю, как это исправить. После моего первого рейса этот заносчивый сукин сын мулат да Коимбра предлагал мне место своего секретаря. Думаю принять его предложение, провести год-два с ним, изучить дело изнутри и следить, чтобы он нас не надувал. Затем заведу собственную факторию, поддерживая, естественно, непосредственные связи с тобой и компанией. Что ты на это скажешь, Рафе?
– Мне это нравится, – задумчиво сказал дон Рафаэль. – Голова у тебя работает. Пойдешь суперкарго на «Аэростатико», который отплывает на следующей неделе. А в Африке уж устраивайся сам. Если да Коимбра узнает, что ты представляешь нас, это едва ли поможет делу…
– Ты услышишь обо мне очень смешные сплетни, Рафе. Матросы «Аэростатико» разнесут по всем портовым кабакам слухи, что меня не назначили капитаном «Марты Джин» из-за моего возраста и что компания отказалась выплатить мне за доставку негров деньги, предназначенные для капитана Пибоди. Я был взбешен из-за такого скверного отношения ко мне, и поэтому, когда я доберусь до Понголенда, никто особенно не удивится, что я, едва сойдя с корабля, отправился просить работу у монго Жоа…
– Превосходно! – рассмеялся дон Рафаэль. – У тебя есть задатки заговорщика, мой мальчик! Я посвящу в твои планы и других членов синдиката, так что они не будут ничего отрицать или чему-нибудь противоречить. Между прочим, тебе бы надо повидать капитана Трэя. Он как-то при мне прозрачно намекнул, что простил тебя. Мне кажется, Гай, ты с ним не очень хорошо поступил…
– Знаю, – спокойно ответил Гай. – Так уж получилось, Рафе. Тут и другое было замешано…
– Донья Пилар? Понимаю. Она чрезвычайно красивая женщина. А мальчики, когда им столько лет, сколько было тебе тогда, они… Ну как бы тебе сказать… впечатлительны, что ли…
– Мальчики любого возраста, – сухо сказал Гай, – лет этак до девяноста. Вся беда в том, что я и подумать не мог, что она, по крайней мере на тринадцать лет, старше меня. Она выглядела как девочка. Но она была настоящей женщиной, Рафе. Сердечной и преданной, а обо мне как заботилась! Вот это-то меня больше всего и ранило. Не мог вынести, юный дурак, что она считает меня ребенком…
– Так ты и был во многом ребенком, – мягко заметил дон Рафаэль. – Теперь ты стал взрослым. Думаю, сможешь нанести им визит…
– Нет. Я еще не настолько повзрослел. Это не доставит мне удовольствия. Таких женщин, как Пили, не так-то легко забыть. Их можно только заменить какой-то другой, совсем непохожей женщиной. Не лучшей, чем она, – лучше просто не бывает…
– Боль еще не прошла, сынок?
– Бывает плохо, когда все это вспоминаю, но нечасто. Время и расстояние странным образом излечивают от любых чувств, даже таких. Но посетить их – значит вновь вызвать чувство, которое я уже почти обуздал. Так что передай им мои извинения за то, что уехал, не повидав их, и скажи, что обязательно когда-нибудь помиримся…
– Хорошо, – сказал дон Рафаэль, – я все передам. Приказать, чтобы приготовили комнату для сиесты?
– Нет, спасибо, – весело ответил Гай. – Мне еще надо разнести кое-какие слухи. Пока, Рафе…
Все долгие тридцать девять дней плавания (судно «Аэростатико» вполне оправдывало свое название) Гай заботился о том, чтобы лицо его хранило неизменную печать угрюмости, – это должно было убедить офицеров и матросов, что он находится в соответствующем расположении духа. Некоторые знали его по совместному плаванию на «Марте Джин», когда ему довелось короткое время быть капитаном. Матросы невольничьих судов, как и прочие моряки, постоянно меняли корабли из-за настоящих или выдуманных обид, а скорее всего из-за своей врожденной непоседливости. Да и сам Гай (главным образом для того, чтобы обогатить свой опыт) сменил четыре корабля за шесть лет, проведенных в море. Но именно присутствие на судне людей из его бывшей команды дало ему возможность убедиться в том, как удачен его план. Во время рейса то один, то другой украдкой подходили к нему, чтобы посетовать:
– Какая досада! Вы были лучшим капитаном, с которым нам когда-либо доводилось плавать. Вы понимали, что существует матрос, а ведь никому из этих придир и дуболомов, с которыми обычно приходится плавать, нет до этого дела. Если когда-нибудь будете набирать команду, дайте мне знать, и я – ваш, капитан, провалиться мне на этом месте!
– Тебе, видно, долго придется ждать, – говорил в ответ им Гай. – В этом ремесле такие порядки, что раньше умрешь от старости, чем тебя сделают капитаном…
К тому времени, когда они бросили якорь в илистом устье Рио Понго, Гай был совершенно уверен в успехе задуманного. Тем не менее, прежде чем самому ступить на землю Понголенда, он подождал, пока капитан не отпустит на берег большую часть команды. Более того, он попросил Мартина, своего бывшего боцмана, на чью разговорчивость мог положиться, передать привет монго Жоа. Не было ни малейшего сомнения в том, что да Коимбра выжмет из Мартина все новости за каких-нибудь пять минут. Думая об этом, Гай улыбнулся сквозь дым своей гаванской сигары. Он пристрастился к приятному пороку курения еще в начале своей карьеры работорговца, во многом из-за того, что это помогало хоть немного заглушить зловоние из трюма, битком набитого рабами.
Когда Мартин, слегка шатаясь от выпитого, вернулся на корабль, он принес записку от самого монго, написанную по-английски, рукой опытного каллиграфа школы Спенсера, с такими причудливыми завитушками и вензелями, что Гай с трудом ее прочитал. Помимо всего прочего, там говорилось:
«Если у Вас есть возможность нанести мне визит, то беседа со мной за бутылочкой вина наверняка будет весьма полезной и приятной для Вас. Несмотря на наши расхождения во взглядах в прошлом, Вы найдете во мне человека, который знает истинную цену вещей, а этого, к сожалению, недостает некоторым людям (последние два слова были жирно подчеркнуты). Пришлите мне весточку с одним из круменов».
Как только Гай одолел трудный почерк монго, он подошел к лееру и подозвал одного из хару мону, или круменов, как называли их работорговцы. Короткий обмен репликами на сусу (а этот язык в достаточной степени походил на диалект круменов, чтобы быть понятным им), пригоршня сигар – и дело будет улажено. Завтра, когда Гай Фолкс сойдет на берег, монго Жоа будет ждать его.
И он действительно ждал его. Монго, еще более разжиревший и заметно потрепанный жизнью, после настоящего пира, который он задал Гаю по случаю встречи, впал в благодушное настроение, чему способствовала и бутылка бренди.
– Думаю, я могу быть откровенным… – сказал он, сияя лучезарной улыбкой и потирая свои огромные руки. – Твой друг Мартин – ты уж, пожалуйста, не брани его за это – нечаянно проговорился о том, как скверно обошлись с тобой эти кубинские свиньи. Признаюсь, что я отчасти даже рад этому; теперь ты, возможно, не откажешься принять мое предложение…
– Может быть, – ответил Гай уклончиво. – Говори, монго. Я внимательно слушаю.
– Оно чрезвычайно заманчиво, – сказал да Коимбра. – Если бы я предложил тебе стать моим младшим партнером, что бы ты на это ответил?
– Странно, – сказал Гай. – Помню, ты мне однажды предложил стать твоим секретарем. По правде говоря, когда я сошел на берег, собирался дать тебе свое согласие. Но такое резкое повышение в должности слишком неожиданно. К тому же в этом нет смысла. Партнеры вносят в дело свой капитал, или полезные связи, или что-то еще, представляющее ценность. У меня же нет ни гроша, а те знакомые, что у меня были, видит Бог, оказались плохими друзьями. Поэтому давай говорить начистоту, выложим все карты на стол. Скажи мне одну простую вещь: зачем, ради всего святого, тебе нужно, чтобы я стал твоим партнером?
– Ну это совсем нетрудно объяснить, мой мальчик. Ты обладаешь одним чрезвычайно ценным качеством, в котором я заинтересован, – цветом твоей кожи. Подожди немного: я тебе все объясню. Среди невольничьих судов, которые заходят в Понго, все больше и больше американских. Когда имеешь с ними дело, мой цвет кожи становится помехой. Они пытаются обмануть меня, видимо считая, что раз я негр, значит – идиот. Когда я вывожу их на чистую воду, они вне себя от возмущения. Если бы ты стал моим партнером, я бы возложил на тебя все сделки с твоими жуликоватыми соотечественниками. С большим удовольствием сыграю роль твоего секретаря или помощника в их присутствии. Я не тщеславен. Они поверят, что я мелкая сошка, или просто не обратят на меня внимания, – думаю, это будет нам только на руку. Главное – так или иначе делать дело…
– Ну что, Гай, – промолвил дон Рафаэль, – как ты себя чувствуешь в роли героя дня?
– А я себя им не чувствую, – неторопливо ответил Гай. – Сплю я от этого не лучше, да и нос мой никак не может избавиться от запаха мертвых и разложившихся тел. И вообще, все эти разговоры о геройстве – сущая чушь. Большую часть времени я был полумертвый от страха. Просто делал, что должен был делать, как и любой другой на моем месте…
– Чего многие не сделали бы или не смогли бы сделать, – поправил его дон Рафаэль улыбаясь. – Компания чрезвычайно довольна тобой, Гай. Ты спас отличный корабль в немыслимо тяжелой ситуации, привез достаточное количество африканцев в весьма приличном состоянии, так что мы смогли их продать и, несмотря ни на что, получить прибыль, хоть и небольшую, но все же прибыль. Эти негодяи-мятежники из команды «Марты Джин» поют тебе хвалу по всей Гаване. Совсем неплохо для человека двадцати четырех лет от роду…
– Спасибо, – произнес Гай сухо.
– Вот почему, – важно добавил дон Рафаэль, – я уполномочен подтвердить, что ты являешься капитаном «Марты Джин». Mis felici taciones, hijo mio[46], – ты теперь самый юный капитан на всех семи морях.
Гай пожал протянутую руку, но на его лице не отразилось никакой радости. Дон Рафаэль, наживший состояние благодаря умению разбираться в людях, сразу это заметил.
– Тебя это не радует? Странно. А я-то думал, ты будешь доволен.
– Я рад, – сказал Гай. – Это большая честь, я весьма польщен. Только…
– Продолжай. Пожалуйста, будь со мной откровенен, Гай.
– Хорошо. Быть капитаном – очень здорово в любом возрасте, я понимаю, конечно. Год назад, да что там говорить, еще шесть месяцев назад я был бы счастлив при мысли, что достигну этого звания годам к сорока. Сейчас все иначе. Мне слишком многое пришлось повидать. Речь идет не только о «Марте Джин», о многом другом тоже. Например, о старом добром Раджерсе, первом капитане с которым мне довелось плавать; он сейчас в тюрьме – американский крейсер захватил его корабль у берегов Дагомеи. Или о Нельсоне, моем втором капитане, чью глотку перерезали негры-фольджи, – он имел глупость взять с партией невольников двадцать человек ашанти, воинов, которых продали их же соплеменники за то, что они восстали против своего царька. И одного-то ашанти более чем достаточно. Они не знают, что такое страх. Я тебе скажу без всякого вранья: с них хоть кожу сдери плеткой – все равно будут бунтовать. А Нельсон взял двадцать. Понятное дело, что, имея столько храбрых и умных людей во главе, даже трусливые фольджи решились на мятеж…
– Я слышал об этом, – сказал дон Рафаэль. – И все же…
– И все же судья-аболиционист из Массачусетса поцеловал Библию да и освободил их всех, и отправил назад в Африку – после того как они убили Нельсона и всю его команду, кроме помощника капитана, – эти хитрые дьяволы-ашанти понимали: он им нужен, чтобы продолжить курс и стоять у штурвала. Это только одна сторона вопроса. О риске я уж и не говорю. И не потому, что боюсь риска, но если бы при этом люди, пересекающие экватор и выполняющие грязную работу, еще и прибыль получали! А ведь настоящего-то дохода и нет! За те шесть лет, что я хожу в море, Рафе, я сумел скопить немногим более шести тысяч долларов, включая две тысячи триста тридцать шесть, что я получил за последний свой рейс. Короче говоря, по тысяче в год. Если так и дальше пойдет, я умру от старости, прежде чем разбогатею…
– Капитан получает за негров гораздо больше, – сказал дон Рафаэль. ,
– Знаю. Вспомни, сколько я получил за последнее плавание? Восемь долларов за человека, если удастся довезти негров живыми, если судно не перехватят крейсеры, если весь доход от плавания не сожрут взятки, если не случится при этом миллион и еще одно несчастье. А с прошлого года, Рафе, судно может быть арестовано по пути в Африку, когда оно еще пустое, на том основании, что оно оборудовано для невольничьего промысла. Скажи-ка мне, Рафе, сколько богатых капитанов невольничьих кораблей ты знаешь, не считая капитана Трэя?
– Двух или трех.
– Двух или трех из многих сотен, занимающихся работорговлей. А остальные? Они болтаются в порту, старые и больные, выпрашивают выпивку, продают игрушечные кораблики в бутылках и медленно умирают от голода. Над этим ремеслом тяготеет рок.
– Значит, ты хочешь покончить с ним. Помнишь, что я тебе говорил?
– Ты был прав. Но пока не собираюсь. Наоборот, я хочу еще глубже окунуться в этот омут, туда, где можно заработать большие деньги. Короче говоря, я хочу стать комиссионером, Рафе, – в Африке.
– Хм-м… – задумчиво проговорил дон Рафаэль, – неплохая мысль… Если бы ты сотрудничал с нами, а мы бы тебя поддерживали, это значило бы, что все дело от начала до конца – под нашим контролем, а такие воры, как Педро Бланко, да Соуза и да Коимбра больше не смогут обирать нас, как сейчас. Однако невольничья фактория – хитрая штука: чтобы там заработать, нужен большой опыт. Скажи-ка, на каких африканских языках ты можешь говорить?
– На сусу и мандинго. Конечно, они очень похожи. Смешанный язык с преобладанием французских слов. Изучал и арабский, но без практики в нем многого не добьешься. Признаю, что у меня не хватает опыта, но я знаю, как это исправить. После моего первого рейса этот заносчивый сукин сын мулат да Коимбра предлагал мне место своего секретаря. Думаю принять его предложение, провести год-два с ним, изучить дело изнутри и следить, чтобы он нас не надувал. Затем заведу собственную факторию, поддерживая, естественно, непосредственные связи с тобой и компанией. Что ты на это скажешь, Рафе?
– Мне это нравится, – задумчиво сказал дон Рафаэль. – Голова у тебя работает. Пойдешь суперкарго на «Аэростатико», который отплывает на следующей неделе. А в Африке уж устраивайся сам. Если да Коимбра узнает, что ты представляешь нас, это едва ли поможет делу…
– Ты услышишь обо мне очень смешные сплетни, Рафе. Матросы «Аэростатико» разнесут по всем портовым кабакам слухи, что меня не назначили капитаном «Марты Джин» из-за моего возраста и что компания отказалась выплатить мне за доставку негров деньги, предназначенные для капитана Пибоди. Я был взбешен из-за такого скверного отношения ко мне, и поэтому, когда я доберусь до Понголенда, никто особенно не удивится, что я, едва сойдя с корабля, отправился просить работу у монго Жоа…
– Превосходно! – рассмеялся дон Рафаэль. – У тебя есть задатки заговорщика, мой мальчик! Я посвящу в твои планы и других членов синдиката, так что они не будут ничего отрицать или чему-нибудь противоречить. Между прочим, тебе бы надо повидать капитана Трэя. Он как-то при мне прозрачно намекнул, что простил тебя. Мне кажется, Гай, ты с ним не очень хорошо поступил…
– Знаю, – спокойно ответил Гай. – Так уж получилось, Рафе. Тут и другое было замешано…
– Донья Пилар? Понимаю. Она чрезвычайно красивая женщина. А мальчики, когда им столько лет, сколько было тебе тогда, они… Ну как бы тебе сказать… впечатлительны, что ли…
– Мальчики любого возраста, – сухо сказал Гай, – лет этак до девяноста. Вся беда в том, что я и подумать не мог, что она, по крайней мере на тринадцать лет, старше меня. Она выглядела как девочка. Но она была настоящей женщиной, Рафе. Сердечной и преданной, а обо мне как заботилась! Вот это-то меня больше всего и ранило. Не мог вынести, юный дурак, что она считает меня ребенком…
– Так ты и был во многом ребенком, – мягко заметил дон Рафаэль. – Теперь ты стал взрослым. Думаю, сможешь нанести им визит…
– Нет. Я еще не настолько повзрослел. Это не доставит мне удовольствия. Таких женщин, как Пили, не так-то легко забыть. Их можно только заменить какой-то другой, совсем непохожей женщиной. Не лучшей, чем она, – лучше просто не бывает…
– Боль еще не прошла, сынок?
– Бывает плохо, когда все это вспоминаю, но нечасто. Время и расстояние странным образом излечивают от любых чувств, даже таких. Но посетить их – значит вновь вызвать чувство, которое я уже почти обуздал. Так что передай им мои извинения за то, что уехал, не повидав их, и скажи, что обязательно когда-нибудь помиримся…
– Хорошо, – сказал дон Рафаэль, – я все передам. Приказать, чтобы приготовили комнату для сиесты?
– Нет, спасибо, – весело ответил Гай. – Мне еще надо разнести кое-какие слухи. Пока, Рафе…
Все долгие тридцать девять дней плавания (судно «Аэростатико» вполне оправдывало свое название) Гай заботился о том, чтобы лицо его хранило неизменную печать угрюмости, – это должно было убедить офицеров и матросов, что он находится в соответствующем расположении духа. Некоторые знали его по совместному плаванию на «Марте Джин», когда ему довелось короткое время быть капитаном. Матросы невольничьих судов, как и прочие моряки, постоянно меняли корабли из-за настоящих или выдуманных обид, а скорее всего из-за своей врожденной непоседливости. Да и сам Гай (главным образом для того, чтобы обогатить свой опыт) сменил четыре корабля за шесть лет, проведенных в море. Но именно присутствие на судне людей из его бывшей команды дало ему возможность убедиться в том, как удачен его план. Во время рейса то один, то другой украдкой подходили к нему, чтобы посетовать:
– Какая досада! Вы были лучшим капитаном, с которым нам когда-либо доводилось плавать. Вы понимали, что существует матрос, а ведь никому из этих придир и дуболомов, с которыми обычно приходится плавать, нет до этого дела. Если когда-нибудь будете набирать команду, дайте мне знать, и я – ваш, капитан, провалиться мне на этом месте!
– Тебе, видно, долго придется ждать, – говорил в ответ им Гай. – В этом ремесле такие порядки, что раньше умрешь от старости, чем тебя сделают капитаном…
К тому времени, когда они бросили якорь в илистом устье Рио Понго, Гай был совершенно уверен в успехе задуманного. Тем не менее, прежде чем самому ступить на землю Понголенда, он подождал, пока капитан не отпустит на берег большую часть команды. Более того, он попросил Мартина, своего бывшего боцмана, на чью разговорчивость мог положиться, передать привет монго Жоа. Не было ни малейшего сомнения в том, что да Коимбра выжмет из Мартина все новости за каких-нибудь пять минут. Думая об этом, Гай улыбнулся сквозь дым своей гаванской сигары. Он пристрастился к приятному пороку курения еще в начале своей карьеры работорговца, во многом из-за того, что это помогало хоть немного заглушить зловоние из трюма, битком набитого рабами.
Когда Мартин, слегка шатаясь от выпитого, вернулся на корабль, он принес записку от самого монго, написанную по-английски, рукой опытного каллиграфа школы Спенсера, с такими причудливыми завитушками и вензелями, что Гай с трудом ее прочитал. Помимо всего прочего, там говорилось:
«Если у Вас есть возможность нанести мне визит, то беседа со мной за бутылочкой вина наверняка будет весьма полезной и приятной для Вас. Несмотря на наши расхождения во взглядах в прошлом, Вы найдете во мне человека, который знает истинную цену вещей, а этого, к сожалению, недостает некоторым людям (последние два слова были жирно подчеркнуты). Пришлите мне весточку с одним из круменов».
Как только Гай одолел трудный почерк монго, он подошел к лееру и подозвал одного из хару мону, или круменов, как называли их работорговцы. Короткий обмен репликами на сусу (а этот язык в достаточной степени походил на диалект круменов, чтобы быть понятным им), пригоршня сигар – и дело будет улажено. Завтра, когда Гай Фолкс сойдет на берег, монго Жоа будет ждать его.
И он действительно ждал его. Монго, еще более разжиревший и заметно потрепанный жизнью, после настоящего пира, который он задал Гаю по случаю встречи, впал в благодушное настроение, чему способствовала и бутылка бренди.
– Думаю, я могу быть откровенным… – сказал он, сияя лучезарной улыбкой и потирая свои огромные руки. – Твой друг Мартин – ты уж, пожалуйста, не брани его за это – нечаянно проговорился о том, как скверно обошлись с тобой эти кубинские свиньи. Признаюсь, что я отчасти даже рад этому; теперь ты, возможно, не откажешься принять мое предложение…
– Может быть, – ответил Гай уклончиво. – Говори, монго. Я внимательно слушаю.
– Оно чрезвычайно заманчиво, – сказал да Коимбра. – Если бы я предложил тебе стать моим младшим партнером, что бы ты на это ответил?
– Странно, – сказал Гай. – Помню, ты мне однажды предложил стать твоим секретарем. По правде говоря, когда я сошел на берег, собирался дать тебе свое согласие. Но такое резкое повышение в должности слишком неожиданно. К тому же в этом нет смысла. Партнеры вносят в дело свой капитал, или полезные связи, или что-то еще, представляющее ценность. У меня же нет ни гроша, а те знакомые, что у меня были, видит Бог, оказались плохими друзьями. Поэтому давай говорить начистоту, выложим все карты на стол. Скажи мне одну простую вещь: зачем, ради всего святого, тебе нужно, чтобы я стал твоим партнером?
– Ну это совсем нетрудно объяснить, мой мальчик. Ты обладаешь одним чрезвычайно ценным качеством, в котором я заинтересован, – цветом твоей кожи. Подожди немного: я тебе все объясню. Среди невольничьих судов, которые заходят в Понго, все больше и больше американских. Когда имеешь с ними дело, мой цвет кожи становится помехой. Они пытаются обмануть меня, видимо считая, что раз я негр, значит – идиот. Когда я вывожу их на чистую воду, они вне себя от возмущения. Если бы ты стал моим партнером, я бы возложил на тебя все сделки с твоими жуликоватыми соотечественниками. С большим удовольствием сыграю роль твоего секретаря или помощника в их присутствии. Я не тщеславен. Они поверят, что я мелкая сошка, или просто не обратят на меня внимания, – думаю, это будет нам только на руку. Главное – так или иначе делать дело…