Страница:
Дворский не выдержал.
— О-ох, Данило Романович! — почти простонал он. — И до чего народ к топору добрый — как на подбор. Покрой ты их своей княжеской милостью: вели в бою умереть. Умрут!..
Князь гневно к нему оборотился. Лицо его пылало.
— Оставь! — прикрикнул он на дворского. — Недоброугодное молвишь!.. Ты кто?.. — как бы грозно спросил он дворского. — Ты должен сам понимать: каждая держава своим урядом стоит! И этого уряда не должен сам князь рушить!.. Ты скоро скажешь мне: беглых холопов боярских прощать и в добрые воины ставить?!
Дворский молча склонил голову.
Чем ближе к нагорной стране Перемышльской двигалось войско, тем все больше становился встречный поток русских беженцев. Немногие лишь влачили за собою жалкий скарб свой, прочие шли безо всего, унося лишь детей своих, бежали от нашествия иноплеменных, будто от трясения земного, от глада и моровой язвы.
Скорбный и сумный внимал князь стону земли.
— Княже, — кричали ему, — отчаялися житья! И жизнь нашу всю разоряют и живот губят! И хлеб во уста не идет от страха! Не стало у нас ни детей, ни жизни, ни живота! Босы и беспокровны! Некому землю делать, некому сеять и жать — и угры губят, и ляхы, и немцы, и прочие рымляны! Много зла ратные творят! Проняли нас уже и до печени. Оборони, княже!..
— То все спросится с них! — отвечал князь.
У придорожного большого креста, пропуская войско мимо себя, стояла толпа русских беженцев. Древняя русинка — старуха, в белом суконном сердаке, с головою, повитой холщовой завойкой, стояла впереди прочих, поддерживаемая под правую руку девушкой, быть может внучкой; из левой же трясущейся ладони она сделала щиток над глазами и жадно всматривалась в лица конников.
— Доню![10] — в нетерпении говорила она девушке. — Да скажите мне: хочь який он? А коли вже проехав?
— Да нет, бабусю! — тряхнув головою с большими, уложенными венцом косами, ответила девушка. — Увидемо!.. Ото уже!..
Но уже старуха и сама увидала князя. Еще ближе подступила она к дороге — забыла старая и лета свои, пригнетавшие к земле, и недуги и отстранила поддерживавшую ее руку.
Проезжая мимо старой русинки, Даниил замедлил коня и наклонил голову.
— Господь милосердный! — вглядевшись в лицо его и всплеснув руками, произнесла старуха. — Яко великого Романа жива видемо!..
Венгерский полководец решил: по взятии Ярослава, мадьярская армия двинется не на Галич, как прежде, а на Холм и оттуда на Владимир-Волынский. Поляки Болеслава не хотели идти на «Хелм», Ольгович тоже. Однако прославленный полководец двух королей венгерских — и Андрея и Бэлы — Фильний не внял тому. Барон знал: первее всего на Волыни, которая была Даниилу не только отчина, но и дедина, черпает галицкий князь неиссякаемую силу сопротивленья. Оттуда всякий раз во время нашествий, когда вторгшиеся принимались уже творить, дележ Червонной Руси, вырывался он с дружиной внезапным прыжком, подобно барсу, и наносил тяжкие удары, заставляя поспешно бросать награбленное.
Согнав на земляные работы уцелевшее окрестное население, венгры возвели вокруг Ярослава осадный вал, укрепленный плетнем, надвинули огромные — вровень с башнями города — на колесах туры[11]; поставили камнеметы, что на полтора перестрела могли метать камень, которого и четырем сильнейшим мужам было не поднять; укрыли до времени стеноломы — тараны, стрелометы и огнеметы, метавшие с пылающей нефтью глиняные горшки и стрелы, обмотанные горящей паклей, — и теперь ждали только, когда зык трубы и рука полководца ринут их, разъяренных и алчущих добычи, на штурм города.
Город изнемогал.
Воевода Олекса Орешек — в битвах молод, а в думе стар — укреплял дух ратных и горожан.
— Князь придет, Данило Романович не оставит! — говорил он, однако все чаще и чаще подолгу простаивал на высокой угловой башне, всматриваясь в знойное марево.
Нехотя ворочали крыльями на взлысинах рудо-желтых бугров, располосованных оврагами, поросших дубом, и ореховым подлеском, и редкой красной сосной, немногие уцелевшие ветряки. Они поставлены были на высоченных бревенчатых клетках. И казалось, будто уцелевшие после великого побоища исполины, взгромоздившись на ходули, чтобы увидать один другого, взмахивают утрудившимися в битве руками, сзывая друг друга.
Под самым шатром этих ветряков зоркий глаз воеводы видел: червонело и мреяло нечто, и нет-нет да и взблескивало, как стеклышко; а ему было ведомо, что это трепещет по ветру красная епанча беспечного венгра и сверкает оружие мадьярских дозоров, посаженных Фильнием, и что какой-нибудь Гейза, Стефан, Альмош, Петр или Бенедикт тоже всматривается оттуда из-под руки глазом, изострившимся в мадьярской безбрежной пуште, в поросшую кое-где чернолесьем холмовину.
Белели на солнце редко разбросанные в зелени плодовых садов лукаво-радушные хатки, точно молодицы в белых оплечьях, остерегающие баштаны.
Соломенными да очеретовыми снопками были перекрыты они, а только так перекрыты, что потверже иной черепицы. Так что и огню только разве лизнуть!
Однако пустынны были плетневые чистые дворики. И не гоготал гусак, не квоктала квочка и не терся добрый десятипудовый хряк о плетень.
И не лелеяла под вишнею сына в колыске юная мать в щедрых монистах, в коралликах, в неизреченно расшитом бруслике и оплечьях, в голубой сукне и яркой плахте: угры пришли!..
Шестнадцатого августа, «серпня», венгерский полководец приказал устроить под стенами осажденного города турнир и великое конное ристанье, дабы дивились русские мадьяр несметному множеству, и всадникам их, и прочим иноплеменным рыцарям, и трепетно-кровным иноходцам мадьярским.
Пречудную и страшную венгры сотворили боевую игру. И Ростислав-князь сразился тогда с некиим мадьярином Воршем.
Жители нагорной страны Перемышльской — те, которых пригнали венгры на земляную работу, а и те, коих понудил в полк свой Ростислав, — стояли на холме, поодаль, и смотрели.
— Ой, да смотрите вы, смотрите, что угры-те творять, проклятущий! — говорила одна из женщин.
Другая присунулась к ней, когда пажи Ростислава завязывали уже последние ремешки на доспехах князя, и спросила:
— А тот — чей?
— Ох, да наш! — отвечала соседка. — Не здешний только, Черниговский! Да вот спутался с ними! А еще и сыновец князю нашему, сестрич!.. И уж и честил же его старик-то боярин, что от Даниила приехал!
И она рассказала о посольстве.
— Что диется! Что диется! — хмуро покачивая головой, говорила другая.
Герольд протрубил — и всадники, изготовя к бою копья с тупыми концами, ринулись друг против друга.
— А, штоб тебе голову сломить! — успела молвить вслед Ростиславу от всего сердца вторая из женщин.
Всадники сшиблись — треск и грохот металла раздался над полем. Конь под Ростиславом упал. Сам он вылетел из седла. Герольд, судьи, пажи и оруженосцы кинулись к нему.
На холме же, где стояли русские, какой-то хмурый перемышлянин в серой грубой ватоле проговорил:
— Упав, як довгий!
Ростислава перенесли в шатер. Врач-костоправ осмотрел и вправил вывихнутое левое плечо, и Ольгович как ни в чем не бывало опять появился среди венгров.
— Не ставлю же сие ни во что! — посмеиваясь, говорил он. — А с Воршем еще сразимся! — И, потрясая сильной смуглой рукой, добавил: — Если бы знал я, где Данило, поехал бы на него и с десятью воинами!
Среди ратников его шел говор:
— Нет, не на добро ему случилось это знаменье!
Ночью боярин Кирило нашел своего князя среди военного стана, уже на пути к Ярославу. Он доложил Даниилу Романовичу все происшедшее. Услыша требование венгерского полководца — золотом купить мир, князь усмехнулся и молвил:
— Что же он — Аларихом, военачальником готским, мнит себя? Ты все правильно и верно отмолвил ему. Ступай отдохни.
Кирило, не внимая последнему слову князя, заговорил было о распорядке войска на завтра. Даниил тотчас прервал его.
— То сделано все, — сказал он. — Не измождай себя! Храброго скоро добудем, а умного и задорого не купишь!
Князь ласково выпроводил его из шатра.
Набросив темный походный плащ, Даниил покинул шатер и пошел вдоль ратного стана. Надо было проверить стражу и распорядок.
Темная, теплая, благоухающая и звездная ночь объяла князя. Тишина стояла вокруг. Лишь откуда-то из недалека — должно быть, из беженского табора — доносилась девическая песня. Укоряя ладу своего, что медлит он, медлит — и неведомо где, вся истомясь, истосковавшись по нем, звала его девушка; быть может, страшна лежит перед ним дорога — через топи, через реки и дебри, — так пускай же он знает:
…Пал на рассвете туман — не видать стало и конец копья! А когда сделался туман как редкая кисея и пробрызнуло солнце, то река оставалась уже позади: Даниил бродом перевел войско на ту сторону Сана.
Быть грому великому!..
Утром семнадцатого августа, в канун Фрола и Лавра, Даниил во главе своих волынян и карпаторусов ударил на поляков и Ростислава.
Первым же натиском, первым полком, успевшим выстроиться, надо было ошарашить врага, чтобы дать исполниться всему остальному войску.
Русичи рвались в битву.
Пылало в сердцах их воздымающее слово князя.
— Земляне мои! — воззвал он. — Галичане, волынцы, щит Земли Русской, станем крепко! Кто медлит на бой — страшливу душу имат. Воину же — или победить, или пасть. А кому не умирать!
И карпаторусы его — из племени тех, что потрясают на правом плече смертоносным железом, люди Рус — так именовала их Византия, — дружно загремели щитами, и кликнули кликом страшным, и зазвенели секирами, и собрались кругом князя.
Ярость душила их — ярость к врагу-осквернителю — и взывала к возмездию.
Русичи рвались в битву.
И немало способствовало тому то пречудное знаменье, что встретило русские полки накануне: многое множество, без числа, надлетело орлов и птиц разных, — будто облако великое, как никогда, нигде того не было! — и, клубясь, играли птицы, и клегтали орлы, и плавали, ширяясь крылами, колесом низвергались в воздухе, и сызнова подымались, и реяли и парили!
— А на добро нам то знаменье! — сказали тогда старцы и мужи многоопытные.
С первым полком ударить захотел Андрей-дворский, однако не очень-то соизволял Даниил. Он берег и любил Андрея. «Телом хил, а душою — Ахилл!» — говаривал о нем князь. Самому же Андрею говорил, что, дескать, большой начальник и воевода иной раз должен и замениться кем. Андрей же дворский складом сух, ростом невысок, лицом смугл, с длинными, по обычаю, волосами, с бородою малой и узкой, всегда бодр и подвижен, — Андрей ответствовал шуткою:
— А я, худоумный, тако думаю, князь: большим воинам не подобает житье сластолюбиво и спокойно!
Сумятица и смятенье поднялись в лагере Ростислава. В шлеме, но в одном лишь плаще поверх сорочки, молотя половецкой плетью и по коню и по спинам неохотно, вразвалку подымавшихся перемышлян, Ольгович носился вдоль и поперек стана, грозя и ругаясь.
Горяне же и руснаки, едва только он минет, сызнова трудились и роптали. Ропот нарастал.
— Пошто привел нас на Данила? Без нас думал — мы того не ведали! Не хочем с мадьяры! Мирись, княже, с Данилом, а мы нейдем! — кричали перемышляне.
Прискакал Фильний.
— Пастух нерадивый! — по-русски крикнул он зятю короля своего. — Собери свое стадо! Что они без ряду стоят у тебя?
И ускакал.
А ратники Ростислава, потрясая копьями и топорами на длинных киях, увлекая сопротивлявшихся, с шумом и рокотом, точно пруд, прорвавший плотину, устремились навстречу воеводе — Андрею-дворскому. Иные из них приостанавливались и, сняв белевшую на солнце сорочку, начинали размахивать ею.
— Перебежники идут, перескоки! — кричали в отряде дворского.
Воевода препроводил их в тыл, на самый берег реки, в полк Василька, князя Волынского, который уже успел устроить все свое войско на правом крыле.
Васильке Романович принял перебежавших. Приказал посадить на коней.
— Нет, княже! — испугавшись этого, закричали перемышляне. — Мы пеши бьемся!
И Василько, несмотря на самую жару ратного спеха, расхохотался, откинувшись в седле. Русая, золотистая борода его сверкнула на солнце.
— А коли так, — молвил князь, — то как хочете бейтеся — абы крепко!
— Умереть пришли! — грянули перемышляне. — А кто не пойдет, дай его нам — мы его сами забьем!
Даниил поставил их под начальство Дедивы.
Яростный натиск трех конных сотен Андрея смял беспечно стоявшую сторожу поляков и опрокинул ее.
— Войско!.. Войско!.. Рус!.. — прокатился многократный сплошной крик в польском лагере. — До зброи!
И затрубили тронбы, забили бенбны! А тем временем на ослепительно сиявшем белизною речном песке и на просторах очищенного от врагов холмистого луга князь Данило и князь Василько устроили и дружину и войско — всадников, стрелков и пехоту.
Реяли хоругви, звенели трубы.
Даниил стоял на холме. Конь под ним — белый, аравийский — был диву подобен. Седло — золоченное сквозь огонь.
Привставая на стременах, Даниил из-под руки всматривался в знойную даль, откуда неслось звяцанье и лязганье клинков, вопль битвы, пронзительное ржанье коней.
Посылая дворского, зная разум его и храбрость, Даниил сказал только:
— Я того ради пускаю тебя, да увидят граждане — близится спасенье их! Тебя ярославцы знают. А не зарвися токмо!
Но далеко еще было спасенье. И сильно зарвался дворский, и обступили его.
— Не дай бог, братья, выдать Андрея и добрых людей его! — звучным голосом крикнул князь и взмахнул рукой.
И полуторатысячная конная громада колыхнулась и ринулась.
Дивились немало на Западе новому князя Галицкого конному устроенью. Не скаковых, не игровых статей были кони под всадниками и не велики ростом, но крепки и рысисты были кони! А были все кони в личинах и в коярах кожаных, а люди в кожаных латах.
Но блистали их шлемы и сверкало оружие.
Конница шла, наращивая разгон. И когда прошла она тысячами копыт по рыхлой дерновине, по зеленому прибрежному лугу, выворачивая богатырскую ископыть, излетавшую со свистом стрелы, запущенной из баллисты, — когда прошла, то сразу стал черным луг, будто перепахали его.
Ухала и стонала земля!
Когда же вымчалась конница на горную хрящевину, грянула по кремню, по камню, то от искр, высекаемых подковами, зарево стлалось, точно летели всадники по раскаленной земле.
— Добре идут! Дивно разворачиваются! А ведь были невежды ездить на конях! — радуясь и любуясь твореньем своим, произнес Данило Романович, обращаясь к стоявшим близ него воеводам и прочим мужам храборствующим.
Между тем венгры строились в заступы. Прикрытые глубоким оврагом, поросшим кустами, они, устроив полки свои, двигались — один заступ за другим — на помощь к полякам.
Да и польский воевода, отступивший было полком своим, теперь, подкрепленный Фильнием, приказал трубить наступленье.
— Кирие элейсон! Христе элейсон! — пели священный свой гимн поляки, и «силен бысть глас ревуще в полку их!».
И все больше, все больше прибывало к ним угров.
Кичася на знаменитых конях своих, шли венгры. Разнолично и многоцветно было и убранство и снаряженье их.
Иные венгерские заступы — и в них не одни только простые всадники, но и многие из баронов венгерских — и одеяньем и снаряженьем были совсем точно половцы: тюркские, отороченные меховой выпушкой, колпаки, половецкие кафтаны и шаровары, половецкие сабли.
Тут же двигалась сплошь бронированная, от конской груди до головы всадника, тяжелая конница из рыцарей и рейтаров — и мадьярских, и немецких, и прочих.
Сверкали на солнце глухие огромные шлемы, подобные опрокинутым стальным ведрам, с прорезами для глаз и дыханья, сияли золотою насечкою панцири и щиты.
Раздуваемые на конском скаку, реяли белые мантии тевтонов-храмовников, с черным крестом на левом плече.
Были тут и добрынские немецкие рыцари, и много других.
Монашеские же ордены были представлены и братьями-миноритами и братьями-проповедниками. На хоругви последних изображена была голова собаки с горящим факелом в пасти: «Просвещайте мир светом истинной веры, рвите в клочья ее врагов!»
И над всем высилась на багряно-желтом бугре хоругвь самого короля венгерского — золотая корона Стефана на голубом шелке, несомая двумя ангелами.
Под нею на золотистом коне высился сам Шильний. Близ него, разъяренный, возбужденный, едва избегнувший плена, виден был Ростислав.
— Герцог! — обратился он к Фильнию. — Ты видишь? Если конница пробьется под стены, пешцы наши не устоят!
Фильний неторопливо взглянул в ту сторону, откуда близилась лавина, и скрипучим своим, гортанным голосом произнес:
— Посмотри же и ты, князь! — Большим пальцем левой руки, через плечо, не оборачиваясь, он показал на выдвигавшиеся из-за леса мадьярские конные заступы.
Ольгович глянул.
Великим, неисчислимым множеством, покуда только досягал взгляд, стояли венгры, будто боры сосновые большие…
— Да! — сказал Ростислав. — Лучше было Данилу не перейти Сана!
Барон ему не ответил. Наклоняясь то вправо, то влево, он всматривался вперед.
А там уже сшиблись. От треска и лома копейного стал будто гром. И падали мертвые, как снопы…
Бились уже всем полным боем. Не до стрел уже было, не до арбалетов. Свечою дыбились, криком страшным кричали кони, и кусались, и рвали друг друга зубами. Русские секиры, копья, мечи, палицы, булдыги и двузубые топоры сшиблись тут с ятаганами, и турецкими саблями, и латынскими алебардами, и с чудовищной булавою, утыканной трехгранными стальными шипами, — немцы нарицают ее «утренняя звезда» — «моргенштерн».
Крепко ударили поляки и венгры на правое крыло Василька.
— Элере!.. Батран!.. Элере!.. Вперед!.. Не робей!.. Вперед!.. — ревели венгры.
— Бей!.. Вперед!.. За отечество!.. — кричали русские и разили всей пятерицею.
— Бий!.. Напшуд!.. — восклицали поляки, и яростно ломили, и напирали, и уже торжествовали победу. — Звыценство… Погром (победа)! — радостно вопили они.
Но бросился в самую гущу колебнувшихся волынцев сам Васильке на кауром статном коне, и сызнова устроил войско, и скрепил.
Низвергнутые на землю, низринутые под копыта коней, стонали раненные тяжко и умиравшие.
Не хотел польский воевода отдать победу! Сам впереди своих кинулся на волынян, и устремились за ним поляки.
— Погоним большие бороды! — по-русски грозились они.
— Лжете! — в полный голос отринул им Васильке. И поткнул золотою шпорою каурого жеребца своего, и «потече на них со своей Волынью».
И не стерпели те и побежали.
— Громадяне, — кричала пехота, — не отставай! За князем!..
— Боже, до пумощь! Окронжаен нас! — слышались крики польских ратников.
И теперь уже русские вопили им вслед — разное — с ревом и гоготом.
Тщетно пытался остановить своих воевода Болеслава.
— Настенпуйце!.. — кричал до хрипоты и рвал длинные седые усы. — Рыцежи!.. До битвы!.. Отважне!.. Смяло!..
— Пузьно!.. — отчаявшись, отвечали ему воины. — Венгжы уцекаен!..
И впрямь! Уж колебнулось, дрогнуло и покатилось вспять многоязычное мадьярское полчище.
Толпами угоняли русские всадники пленных, словно конные овчары каждый свою отару. С накинутыми на шею арканами, будто железные истуканы, не сгибая ног, ступали немецкие рыцари: мешал идти панцирь. Но он же и сохранил им жизнь. Когда, низринутые на землю, иные ударом копья, а иные крючьями, наподобие багров, что были у многих русских конников, простертые и беспомощные, лежали рыцари, не в силах сами подняться, — ибо где ж тут было пажам и оруженосцам? — не турнир! — то немало тогда прогрохотало копыт и по голове и по тулову рыцарей, а уцелели! Однако изрядно у многих помят был и вдавлен панцирь.
Лучшие мужи, доблестные воеводы князя Даниила предводили тем конным ударом: и Шелв, и Держикрай Домомерич, и Всеволод Олександрович, и Василий Глебович, и Мстислав.
И не устояли венгры — и побежали, и потекли!
А навстречу к своим отчаянно пробивался сквозь мятущуюся толпу врагов, точно пловец, захлестываемый накатом моря, Андрей-дворский с теми, кто уцелел.
И тысяцкий города Ярослава ударил — Олекса Орешек — через внезапно распахнутые ворота, — захватил и перебил многих, что стояли на осадном городе и на турах, и посек тараны и камнеметы.
Но отринули его сызнова, ибо свежий венгерский полк пришел на подмогу, едва только увидал Фильний клубы дыма и пламя, поднявшееся над осадным сооруженьем.
— Бешусь! — злобно проговорил вполголоса Фильний и снова одним мановеньем руки вывел из-за леса пять новых и многолюдных конных полков.
— Убивать, кто бежит! — сурово напутствовал он.
Внимая гулу и стону битвы, Даниил безошибочным слухом и чутьем полководца узнал тот миг, когда заколебались весы сраженья. Он ринул еще один полк.
Всадник за всадником, гонец за гонцом мчались от князя и ко князю.
На взмыленном, шатающемся коне прискакал нарочный с левого крыла.
— От Василия Глебовича, княже! — соскочив наземь, задыхаясь, проговорил он. — Сеча люта идет! Ломят! Просит подмоги!..
Даниил сдвинул брови.
— Не будет подмоги. Ать стоит! — сказал он.
И снова пал нарочный на коня, вонзил шпоры и поскакал.
У Даниила оставался в тот час один только избранный полк, которого недаром страшились в битвах. Да оставались еще у него две сотни карпатских горцев, что привел за собою старик Дедива.
— Яков Маркович, — сказал Даниил воеводе, — станешь тут, в мое место!
И, послушный легкому касанью ноги, белый конь Даниила пошел широким наметом. Князь мчался на левое крыло своих войск. Но уже сильно стали подаваться и Шелв, и Мстислав, и Всеволод Олександрович — на правом.
Слышался грозный вой и улюлюканье венгров. Русские отступали к Сану.
Тяжело израненный воин попался навстречу князю. Правой, уцелевшей рукой он придерживал, стиснув зубы, обмотанное кровавой тряпицей, порубанное левое плечо.
— Княже, не погубися! — крикнул он Даниилу.
Даниил остановил отступавших. К нему подскакал воевода Всеволод.
— Княже! — проговорил он. — Изнемогаем! Говорил: не надо было переходить Сан. Мосты пораскиданы! А ведь тяжко нам. Угры-то лесом заложились и дебрью!
— Страшлива душа у тебя! — отвечал князь. — Ныне же поезжай в свои колымаги! На твое место другого ставлю.
Воевода пошатнулся в седле.
— Княже! — хрипло проговорил он. — Помилуй! Не осрами на старости лет. Вели мне честно здеся голову свою сложить!
И Даниил оставил его.
— Воины! — крикнул он голосом, преодолевшим гром и рев битвы. — Братья! Пошто смущаетеся? Война без падших не бывает! Знали: на мужей ратных и сильных идем, а не против жен слабых! Ежели воин убит на рати, то какое в том чудо? Иные и в постелях умирают, без славы! А я — с вами!
И откликнулись воины:
— Ты — наш князь! Ты — наш Роман!
И сызнова ринулись на врагов. А князь промчался вдоль всего войска — от края до края, и всюду, где проносился он, посвечивая золотым шлемом, долго стоял неумолкаемый радостный клич.
И венгерскому полководцу пришлось двинуть в битву свои последние, засадные полки.
— Пора! — сказал князь и повел на мадьяр свой отборный, бурями всех сражений от малейшей мякины провеянный полк.
У многих из простых ратников горели на мошной груди золотые гривны — цепи, жалованные Даниилом за подвиги, на виду всего войска, на полях битв.
На сей раз рядом с некоторыми из всадников шли горцы — гуцулы и руснаки, приведенные старым Дедивой. А и трудно было сказать — шли эти рослые люди беглым, просторным шагом или бежали? Только не отставали они от коней, чуть придерживаясь концами пальцев седла.
«И сотворися тогда сеча велика над рымляны!»
В тот же час ударили на врагов с другой стороны Яков Маркович воевода, да воевода Шелв, да горожане ударили снова из города и пробилися до Андрея, а оттуда опять ударили и налегли на венгров — погнали их, сбили их в мяч!
— Батран! Не робей! — кричал в бешенстве Фильний. — Стойте крепко! Русь скора на битву, а не выдержит долгой сечи!
Тщетно! Отступающие в беспорядке мадьярские полчища уже захлестывали и самый холм, где стоял Фильний.
И вот уже дорубился было Даниил королевской хоругви! Уже изломил он копье в некоем великане мадьярине и теперь прокладал себе дорогу мечом. Разит князь Данило своей тяжкой десницей. Крушат все вокруг не отступающие ни на шаг от князя горцы.
Вот-вот уже знамя! Уже слышно, как шелестит и плещет голубой шелк.
Но тогда кликнул по-своему: «На помощь!» полководец венгерский, и зазвенел горн, и сомкнулись отборнейшие телохранители, сберегатели королевской хоругви, и, вооружася отчаяньем, двинулись против Даниила. А на призыв той трубы уже ломил полк, собранный наспех каким-то венгерским рыцарем.
Один за другим рухнули наземь яростно оборонявшие князя горцы. И вот уже кинулось на него сразу несколько огромных мадьяр, и свалили с коня, и схватили.
Вопль ужаса и ярости исторгся у русских воинов, не успевших еще дорубиться холма.
— О-ох, Данило Романович! — почти простонал он. — И до чего народ к топору добрый — как на подбор. Покрой ты их своей княжеской милостью: вели в бою умереть. Умрут!..
Князь гневно к нему оборотился. Лицо его пылало.
— Оставь! — прикрикнул он на дворского. — Недоброугодное молвишь!.. Ты кто?.. — как бы грозно спросил он дворского. — Ты должен сам понимать: каждая держава своим урядом стоит! И этого уряда не должен сам князь рушить!.. Ты скоро скажешь мне: беглых холопов боярских прощать и в добрые воины ставить?!
Дворский молча склонил голову.
Чем ближе к нагорной стране Перемышльской двигалось войско, тем все больше становился встречный поток русских беженцев. Немногие лишь влачили за собою жалкий скарб свой, прочие шли безо всего, унося лишь детей своих, бежали от нашествия иноплеменных, будто от трясения земного, от глада и моровой язвы.
Скорбный и сумный внимал князь стону земли.
— Княже, — кричали ему, — отчаялися житья! И жизнь нашу всю разоряют и живот губят! И хлеб во уста не идет от страха! Не стало у нас ни детей, ни жизни, ни живота! Босы и беспокровны! Некому землю делать, некому сеять и жать — и угры губят, и ляхы, и немцы, и прочие рымляны! Много зла ратные творят! Проняли нас уже и до печени. Оборони, княже!..
— То все спросится с них! — отвечал князь.
У придорожного большого креста, пропуская войско мимо себя, стояла толпа русских беженцев. Древняя русинка — старуха, в белом суконном сердаке, с головою, повитой холщовой завойкой, стояла впереди прочих, поддерживаемая под правую руку девушкой, быть может внучкой; из левой же трясущейся ладони она сделала щиток над глазами и жадно всматривалась в лица конников.
— Доню![10] — в нетерпении говорила она девушке. — Да скажите мне: хочь який он? А коли вже проехав?
— Да нет, бабусю! — тряхнув головою с большими, уложенными венцом косами, ответила девушка. — Увидемо!.. Ото уже!..
Но уже старуха и сама увидала князя. Еще ближе подступила она к дороге — забыла старая и лета свои, пригнетавшие к земле, и недуги и отстранила поддерживавшую ее руку.
Проезжая мимо старой русинки, Даниил замедлил коня и наклонил голову.
— Господь милосердный! — вглядевшись в лицо его и всплеснув руками, произнесла старуха. — Яко великого Романа жива видемо!..
Венгерский полководец решил: по взятии Ярослава, мадьярская армия двинется не на Галич, как прежде, а на Холм и оттуда на Владимир-Волынский. Поляки Болеслава не хотели идти на «Хелм», Ольгович тоже. Однако прославленный полководец двух королей венгерских — и Андрея и Бэлы — Фильний не внял тому. Барон знал: первее всего на Волыни, которая была Даниилу не только отчина, но и дедина, черпает галицкий князь неиссякаемую силу сопротивленья. Оттуда всякий раз во время нашествий, когда вторгшиеся принимались уже творить, дележ Червонной Руси, вырывался он с дружиной внезапным прыжком, подобно барсу, и наносил тяжкие удары, заставляя поспешно бросать награбленное.
Согнав на земляные работы уцелевшее окрестное население, венгры возвели вокруг Ярослава осадный вал, укрепленный плетнем, надвинули огромные — вровень с башнями города — на колесах туры[11]; поставили камнеметы, что на полтора перестрела могли метать камень, которого и четырем сильнейшим мужам было не поднять; укрыли до времени стеноломы — тараны, стрелометы и огнеметы, метавшие с пылающей нефтью глиняные горшки и стрелы, обмотанные горящей паклей, — и теперь ждали только, когда зык трубы и рука полководца ринут их, разъяренных и алчущих добычи, на штурм города.
Город изнемогал.
Воевода Олекса Орешек — в битвах молод, а в думе стар — укреплял дух ратных и горожан.
— Князь придет, Данило Романович не оставит! — говорил он, однако все чаще и чаще подолгу простаивал на высокой угловой башне, всматриваясь в знойное марево.
Нехотя ворочали крыльями на взлысинах рудо-желтых бугров, располосованных оврагами, поросших дубом, и ореховым подлеском, и редкой красной сосной, немногие уцелевшие ветряки. Они поставлены были на высоченных бревенчатых клетках. И казалось, будто уцелевшие после великого побоища исполины, взгромоздившись на ходули, чтобы увидать один другого, взмахивают утрудившимися в битве руками, сзывая друг друга.
Под самым шатром этих ветряков зоркий глаз воеводы видел: червонело и мреяло нечто, и нет-нет да и взблескивало, как стеклышко; а ему было ведомо, что это трепещет по ветру красная епанча беспечного венгра и сверкает оружие мадьярских дозоров, посаженных Фильнием, и что какой-нибудь Гейза, Стефан, Альмош, Петр или Бенедикт тоже всматривается оттуда из-под руки глазом, изострившимся в мадьярской безбрежной пуште, в поросшую кое-где чернолесьем холмовину.
Белели на солнце редко разбросанные в зелени плодовых садов лукаво-радушные хатки, точно молодицы в белых оплечьях, остерегающие баштаны.
Соломенными да очеретовыми снопками были перекрыты они, а только так перекрыты, что потверже иной черепицы. Так что и огню только разве лизнуть!
Однако пустынны были плетневые чистые дворики. И не гоготал гусак, не квоктала квочка и не терся добрый десятипудовый хряк о плетень.
И не лелеяла под вишнею сына в колыске юная мать в щедрых монистах, в коралликах, в неизреченно расшитом бруслике и оплечьях, в голубой сукне и яркой плахте: угры пришли!..
Шестнадцатого августа, «серпня», венгерский полководец приказал устроить под стенами осажденного города турнир и великое конное ристанье, дабы дивились русские мадьяр несметному множеству, и всадникам их, и прочим иноплеменным рыцарям, и трепетно-кровным иноходцам мадьярским.
Пречудную и страшную венгры сотворили боевую игру. И Ростислав-князь сразился тогда с некиим мадьярином Воршем.
Жители нагорной страны Перемышльской — те, которых пригнали венгры на земляную работу, а и те, коих понудил в полк свой Ростислав, — стояли на холме, поодаль, и смотрели.
— Ой, да смотрите вы, смотрите, что угры-те творять, проклятущий! — говорила одна из женщин.
Другая присунулась к ней, когда пажи Ростислава завязывали уже последние ремешки на доспехах князя, и спросила:
— А тот — чей?
— Ох, да наш! — отвечала соседка. — Не здешний только, Черниговский! Да вот спутался с ними! А еще и сыновец князю нашему, сестрич!.. И уж и честил же его старик-то боярин, что от Даниила приехал!
И она рассказала о посольстве.
— Что диется! Что диется! — хмуро покачивая головой, говорила другая.
Герольд протрубил — и всадники, изготовя к бою копья с тупыми концами, ринулись друг против друга.
— А, штоб тебе голову сломить! — успела молвить вслед Ростиславу от всего сердца вторая из женщин.
Всадники сшиблись — треск и грохот металла раздался над полем. Конь под Ростиславом упал. Сам он вылетел из седла. Герольд, судьи, пажи и оруженосцы кинулись к нему.
На холме же, где стояли русские, какой-то хмурый перемышлянин в серой грубой ватоле проговорил:
— Упав, як довгий!
Ростислава перенесли в шатер. Врач-костоправ осмотрел и вправил вывихнутое левое плечо, и Ольгович как ни в чем не бывало опять появился среди венгров.
— Не ставлю же сие ни во что! — посмеиваясь, говорил он. — А с Воршем еще сразимся! — И, потрясая сильной смуглой рукой, добавил: — Если бы знал я, где Данило, поехал бы на него и с десятью воинами!
Среди ратников его шел говор:
— Нет, не на добро ему случилось это знаменье!
Ночью боярин Кирило нашел своего князя среди военного стана, уже на пути к Ярославу. Он доложил Даниилу Романовичу все происшедшее. Услыша требование венгерского полководца — золотом купить мир, князь усмехнулся и молвил:
— Что же он — Аларихом, военачальником готским, мнит себя? Ты все правильно и верно отмолвил ему. Ступай отдохни.
Кирило, не внимая последнему слову князя, заговорил было о распорядке войска на завтра. Даниил тотчас прервал его.
— То сделано все, — сказал он. — Не измождай себя! Храброго скоро добудем, а умного и задорого не купишь!
Князь ласково выпроводил его из шатра.
Набросив темный походный плащ, Даниил покинул шатер и пошел вдоль ратного стана. Надо было проверить стражу и распорядок.
Темная, теплая, благоухающая и звездная ночь объяла князя. Тишина стояла вокруг. Лишь откуда-то из недалека — должно быть, из беженского табора — доносилась девическая песня. Укоряя ладу своего, что медлит он, медлит — и неведомо где, вся истомясь, истосковавшись по нем, звала его девушка; быть может, страшна лежит перед ним дорога — через топи, через реки и дебри, — так пускай же он знает:
Боль стиснула князю сердце. Вспомнилась Анна — как благословляла и вооружала его, и плакала, и молчала…
Гатила гати дорогими шаты,
Мостила мосты жуковинами,
Садила сады все винограды,
Вберала лесы паволоками,
Сеяла поле дробное жемчюгов…
…Пал на рассвете туман — не видать стало и конец копья! А когда сделался туман как редкая кисея и пробрызнуло солнце, то река оставалась уже позади: Даниил бродом перевел войско на ту сторону Сана.
Быть грому великому!..
Утром семнадцатого августа, в канун Фрола и Лавра, Даниил во главе своих волынян и карпаторусов ударил на поляков и Ростислава.
Первым же натиском, первым полком, успевшим выстроиться, надо было ошарашить врага, чтобы дать исполниться всему остальному войску.
Русичи рвались в битву.
Пылало в сердцах их воздымающее слово князя.
— Земляне мои! — воззвал он. — Галичане, волынцы, щит Земли Русской, станем крепко! Кто медлит на бой — страшливу душу имат. Воину же — или победить, или пасть. А кому не умирать!
И карпаторусы его — из племени тех, что потрясают на правом плече смертоносным железом, люди Рус — так именовала их Византия, — дружно загремели щитами, и кликнули кликом страшным, и зазвенели секирами, и собрались кругом князя.
Ярость душила их — ярость к врагу-осквернителю — и взывала к возмездию.
Русичи рвались в битву.
И немало способствовало тому то пречудное знаменье, что встретило русские полки накануне: многое множество, без числа, надлетело орлов и птиц разных, — будто облако великое, как никогда, нигде того не было! — и, клубясь, играли птицы, и клегтали орлы, и плавали, ширяясь крылами, колесом низвергались в воздухе, и сызнова подымались, и реяли и парили!
— А на добро нам то знаменье! — сказали тогда старцы и мужи многоопытные.
С первым полком ударить захотел Андрей-дворский, однако не очень-то соизволял Даниил. Он берег и любил Андрея. «Телом хил, а душою — Ахилл!» — говаривал о нем князь. Самому же Андрею говорил, что, дескать, большой начальник и воевода иной раз должен и замениться кем. Андрей же дворский складом сух, ростом невысок, лицом смугл, с длинными, по обычаю, волосами, с бородою малой и узкой, всегда бодр и подвижен, — Андрей ответствовал шуткою:
— А я, худоумный, тако думаю, князь: большим воинам не подобает житье сластолюбиво и спокойно!
Сумятица и смятенье поднялись в лагере Ростислава. В шлеме, но в одном лишь плаще поверх сорочки, молотя половецкой плетью и по коню и по спинам неохотно, вразвалку подымавшихся перемышлян, Ольгович носился вдоль и поперек стана, грозя и ругаясь.
Горяне же и руснаки, едва только он минет, сызнова трудились и роптали. Ропот нарастал.
— Пошто привел нас на Данила? Без нас думал — мы того не ведали! Не хочем с мадьяры! Мирись, княже, с Данилом, а мы нейдем! — кричали перемышляне.
Прискакал Фильний.
— Пастух нерадивый! — по-русски крикнул он зятю короля своего. — Собери свое стадо! Что они без ряду стоят у тебя?
И ускакал.
А ратники Ростислава, потрясая копьями и топорами на длинных киях, увлекая сопротивлявшихся, с шумом и рокотом, точно пруд, прорвавший плотину, устремились навстречу воеводе — Андрею-дворскому. Иные из них приостанавливались и, сняв белевшую на солнце сорочку, начинали размахивать ею.
— Перебежники идут, перескоки! — кричали в отряде дворского.
Воевода препроводил их в тыл, на самый берег реки, в полк Василька, князя Волынского, который уже успел устроить все свое войско на правом крыле.
Васильке Романович принял перебежавших. Приказал посадить на коней.
— Нет, княже! — испугавшись этого, закричали перемышляне. — Мы пеши бьемся!
И Василько, несмотря на самую жару ратного спеха, расхохотался, откинувшись в седле. Русая, золотистая борода его сверкнула на солнце.
— А коли так, — молвил князь, — то как хочете бейтеся — абы крепко!
— Умереть пришли! — грянули перемышляне. — А кто не пойдет, дай его нам — мы его сами забьем!
Даниил поставил их под начальство Дедивы.
Яростный натиск трех конных сотен Андрея смял беспечно стоявшую сторожу поляков и опрокинул ее.
— Войско!.. Войско!.. Рус!.. — прокатился многократный сплошной крик в польском лагере. — До зброи!
И затрубили тронбы, забили бенбны! А тем временем на ослепительно сиявшем белизною речном песке и на просторах очищенного от врагов холмистого луга князь Данило и князь Василько устроили и дружину и войско — всадников, стрелков и пехоту.
Реяли хоругви, звенели трубы.
Даниил стоял на холме. Конь под ним — белый, аравийский — был диву подобен. Седло — золоченное сквозь огонь.
Привставая на стременах, Даниил из-под руки всматривался в знойную даль, откуда неслось звяцанье и лязганье клинков, вопль битвы, пронзительное ржанье коней.
Посылая дворского, зная разум его и храбрость, Даниил сказал только:
— Я того ради пускаю тебя, да увидят граждане — близится спасенье их! Тебя ярославцы знают. А не зарвися токмо!
Но далеко еще было спасенье. И сильно зарвался дворский, и обступили его.
— Не дай бог, братья, выдать Андрея и добрых людей его! — звучным голосом крикнул князь и взмахнул рукой.
И полуторатысячная конная громада колыхнулась и ринулась.
Дивились немало на Западе новому князя Галицкого конному устроенью. Не скаковых, не игровых статей были кони под всадниками и не велики ростом, но крепки и рысисты были кони! А были все кони в личинах и в коярах кожаных, а люди в кожаных латах.
Но блистали их шлемы и сверкало оружие.
Конница шла, наращивая разгон. И когда прошла она тысячами копыт по рыхлой дерновине, по зеленому прибрежному лугу, выворачивая богатырскую ископыть, излетавшую со свистом стрелы, запущенной из баллисты, — когда прошла, то сразу стал черным луг, будто перепахали его.
Ухала и стонала земля!
Когда же вымчалась конница на горную хрящевину, грянула по кремню, по камню, то от искр, высекаемых подковами, зарево стлалось, точно летели всадники по раскаленной земле.
— Добре идут! Дивно разворачиваются! А ведь были невежды ездить на конях! — радуясь и любуясь твореньем своим, произнес Данило Романович, обращаясь к стоявшим близ него воеводам и прочим мужам храборствующим.
Между тем венгры строились в заступы. Прикрытые глубоким оврагом, поросшим кустами, они, устроив полки свои, двигались — один заступ за другим — на помощь к полякам.
Да и польский воевода, отступивший было полком своим, теперь, подкрепленный Фильнием, приказал трубить наступленье.
— Кирие элейсон! Христе элейсон! — пели священный свой гимн поляки, и «силен бысть глас ревуще в полку их!».
И все больше, все больше прибывало к ним угров.
Кичася на знаменитых конях своих, шли венгры. Разнолично и многоцветно было и убранство и снаряженье их.
Иные венгерские заступы — и в них не одни только простые всадники, но и многие из баронов венгерских — и одеяньем и снаряженьем были совсем точно половцы: тюркские, отороченные меховой выпушкой, колпаки, половецкие кафтаны и шаровары, половецкие сабли.
Тут же двигалась сплошь бронированная, от конской груди до головы всадника, тяжелая конница из рыцарей и рейтаров — и мадьярских, и немецких, и прочих.
Сверкали на солнце глухие огромные шлемы, подобные опрокинутым стальным ведрам, с прорезами для глаз и дыханья, сияли золотою насечкою панцири и щиты.
Раздуваемые на конском скаку, реяли белые мантии тевтонов-храмовников, с черным крестом на левом плече.
Были тут и добрынские немецкие рыцари, и много других.
Монашеские же ордены были представлены и братьями-миноритами и братьями-проповедниками. На хоругви последних изображена была голова собаки с горящим факелом в пасти: «Просвещайте мир светом истинной веры, рвите в клочья ее врагов!»
И над всем высилась на багряно-желтом бугре хоругвь самого короля венгерского — золотая корона Стефана на голубом шелке, несомая двумя ангелами.
Под нею на золотистом коне высился сам Шильний. Близ него, разъяренный, возбужденный, едва избегнувший плена, виден был Ростислав.
— Герцог! — обратился он к Фильнию. — Ты видишь? Если конница пробьется под стены, пешцы наши не устоят!
Фильний неторопливо взглянул в ту сторону, откуда близилась лавина, и скрипучим своим, гортанным голосом произнес:
— Посмотри же и ты, князь! — Большим пальцем левой руки, через плечо, не оборачиваясь, он показал на выдвигавшиеся из-за леса мадьярские конные заступы.
Ольгович глянул.
Великим, неисчислимым множеством, покуда только досягал взгляд, стояли венгры, будто боры сосновые большие…
— Да! — сказал Ростислав. — Лучше было Данилу не перейти Сана!
Барон ему не ответил. Наклоняясь то вправо, то влево, он всматривался вперед.
А там уже сшиблись. От треска и лома копейного стал будто гром. И падали мертвые, как снопы…
Бились уже всем полным боем. Не до стрел уже было, не до арбалетов. Свечою дыбились, криком страшным кричали кони, и кусались, и рвали друг друга зубами. Русские секиры, копья, мечи, палицы, булдыги и двузубые топоры сшиблись тут с ятаганами, и турецкими саблями, и латынскими алебардами, и с чудовищной булавою, утыканной трехгранными стальными шипами, — немцы нарицают ее «утренняя звезда» — «моргенштерн».
Крепко ударили поляки и венгры на правое крыло Василька.
— Элере!.. Батран!.. Элере!.. Вперед!.. Не робей!.. Вперед!.. — ревели венгры.
— Бей!.. Вперед!.. За отечество!.. — кричали русские и разили всей пятерицею.
— Бий!.. Напшуд!.. — восклицали поляки, и яростно ломили, и напирали, и уже торжествовали победу. — Звыценство… Погром (победа)! — радостно вопили они.
Но бросился в самую гущу колебнувшихся волынцев сам Васильке на кауром статном коне, и сызнова устроил войско, и скрепил.
Низвергнутые на землю, низринутые под копыта коней, стонали раненные тяжко и умиравшие.
Не хотел польский воевода отдать победу! Сам впереди своих кинулся на волынян, и устремились за ним поляки.
— Погоним большие бороды! — по-русски грозились они.
— Лжете! — в полный голос отринул им Васильке. И поткнул золотою шпорою каурого жеребца своего, и «потече на них со своей Волынью».
И не стерпели те и побежали.
— Громадяне, — кричала пехота, — не отставай! За князем!..
— Боже, до пумощь! Окронжаен нас! — слышались крики польских ратников.
И теперь уже русские вопили им вслед — разное — с ревом и гоготом.
Тщетно пытался остановить своих воевода Болеслава.
— Настенпуйце!.. — кричал до хрипоты и рвал длинные седые усы. — Рыцежи!.. До битвы!.. Отважне!.. Смяло!..
— Пузьно!.. — отчаявшись, отвечали ему воины. — Венгжы уцекаен!..
И впрямь! Уж колебнулось, дрогнуло и покатилось вспять многоязычное мадьярское полчище.
Толпами угоняли русские всадники пленных, словно конные овчары каждый свою отару. С накинутыми на шею арканами, будто железные истуканы, не сгибая ног, ступали немецкие рыцари: мешал идти панцирь. Но он же и сохранил им жизнь. Когда, низринутые на землю, иные ударом копья, а иные крючьями, наподобие багров, что были у многих русских конников, простертые и беспомощные, лежали рыцари, не в силах сами подняться, — ибо где ж тут было пажам и оруженосцам? — не турнир! — то немало тогда прогрохотало копыт и по голове и по тулову рыцарей, а уцелели! Однако изрядно у многих помят был и вдавлен панцирь.
Лучшие мужи, доблестные воеводы князя Даниила предводили тем конным ударом: и Шелв, и Держикрай Домомерич, и Всеволод Олександрович, и Василий Глебович, и Мстислав.
И не устояли венгры — и побежали, и потекли!
А навстречу к своим отчаянно пробивался сквозь мятущуюся толпу врагов, точно пловец, захлестываемый накатом моря, Андрей-дворский с теми, кто уцелел.
И тысяцкий города Ярослава ударил — Олекса Орешек — через внезапно распахнутые ворота, — захватил и перебил многих, что стояли на осадном городе и на турах, и посек тараны и камнеметы.
Но отринули его сызнова, ибо свежий венгерский полк пришел на подмогу, едва только увидал Фильний клубы дыма и пламя, поднявшееся над осадным сооруженьем.
— Бешусь! — злобно проговорил вполголоса Фильний и снова одним мановеньем руки вывел из-за леса пять новых и многолюдных конных полков.
— Убивать, кто бежит! — сурово напутствовал он.
Внимая гулу и стону битвы, Даниил безошибочным слухом и чутьем полководца узнал тот миг, когда заколебались весы сраженья. Он ринул еще один полк.
Всадник за всадником, гонец за гонцом мчались от князя и ко князю.
На взмыленном, шатающемся коне прискакал нарочный с левого крыла.
— От Василия Глебовича, княже! — соскочив наземь, задыхаясь, проговорил он. — Сеча люта идет! Ломят! Просит подмоги!..
Даниил сдвинул брови.
— Не будет подмоги. Ать стоит! — сказал он.
И снова пал нарочный на коня, вонзил шпоры и поскакал.
У Даниила оставался в тот час один только избранный полк, которого недаром страшились в битвах. Да оставались еще у него две сотни карпатских горцев, что привел за собою старик Дедива.
— Яков Маркович, — сказал Даниил воеводе, — станешь тут, в мое место!
И, послушный легкому касанью ноги, белый конь Даниила пошел широким наметом. Князь мчался на левое крыло своих войск. Но уже сильно стали подаваться и Шелв, и Мстислав, и Всеволод Олександрович — на правом.
Слышался грозный вой и улюлюканье венгров. Русские отступали к Сану.
Тяжело израненный воин попался навстречу князю. Правой, уцелевшей рукой он придерживал, стиснув зубы, обмотанное кровавой тряпицей, порубанное левое плечо.
— Княже, не погубися! — крикнул он Даниилу.
Даниил остановил отступавших. К нему подскакал воевода Всеволод.
— Княже! — проговорил он. — Изнемогаем! Говорил: не надо было переходить Сан. Мосты пораскиданы! А ведь тяжко нам. Угры-то лесом заложились и дебрью!
— Страшлива душа у тебя! — отвечал князь. — Ныне же поезжай в свои колымаги! На твое место другого ставлю.
Воевода пошатнулся в седле.
— Княже! — хрипло проговорил он. — Помилуй! Не осрами на старости лет. Вели мне честно здеся голову свою сложить!
И Даниил оставил его.
— Воины! — крикнул он голосом, преодолевшим гром и рев битвы. — Братья! Пошто смущаетеся? Война без падших не бывает! Знали: на мужей ратных и сильных идем, а не против жен слабых! Ежели воин убит на рати, то какое в том чудо? Иные и в постелях умирают, без славы! А я — с вами!
И откликнулись воины:
— Ты — наш князь! Ты — наш Роман!
И сызнова ринулись на врагов. А князь промчался вдоль всего войска — от края до края, и всюду, где проносился он, посвечивая золотым шлемом, долго стоял неумолкаемый радостный клич.
И венгерскому полководцу пришлось двинуть в битву свои последние, засадные полки.
— Пора! — сказал князь и повел на мадьяр свой отборный, бурями всех сражений от малейшей мякины провеянный полк.
У многих из простых ратников горели на мошной груди золотые гривны — цепи, жалованные Даниилом за подвиги, на виду всего войска, на полях битв.
На сей раз рядом с некоторыми из всадников шли горцы — гуцулы и руснаки, приведенные старым Дедивой. А и трудно было сказать — шли эти рослые люди беглым, просторным шагом или бежали? Только не отставали они от коней, чуть придерживаясь концами пальцев седла.
«И сотворися тогда сеча велика над рымляны!»
В тот же час ударили на врагов с другой стороны Яков Маркович воевода, да воевода Шелв, да горожане ударили снова из города и пробилися до Андрея, а оттуда опять ударили и налегли на венгров — погнали их, сбили их в мяч!
— Батран! Не робей! — кричал в бешенстве Фильний. — Стойте крепко! Русь скора на битву, а не выдержит долгой сечи!
Тщетно! Отступающие в беспорядке мадьярские полчища уже захлестывали и самый холм, где стоял Фильний.
И вот уже дорубился было Даниил королевской хоругви! Уже изломил он копье в некоем великане мадьярине и теперь прокладал себе дорогу мечом. Разит князь Данило своей тяжкой десницей. Крушат все вокруг не отступающие ни на шаг от князя горцы.
Вот-вот уже знамя! Уже слышно, как шелестит и плещет голубой шелк.
Но тогда кликнул по-своему: «На помощь!» полководец венгерский, и зазвенел горн, и сомкнулись отборнейшие телохранители, сберегатели королевской хоругви, и, вооружася отчаяньем, двинулись против Даниила. А на призыв той трубы уже ломил полк, собранный наспех каким-то венгерским рыцарем.
Один за другим рухнули наземь яростно оборонявшие князя горцы. И вот уже кинулось на него сразу несколько огромных мадьяр, и свалили с коня, и схватили.
Вопль ужаса и ярости исторгся у русских воинов, не успевших еще дорубиться холма.