Страница:
зрения поступка, греха. За этим взглядом также скрывается гневающееся
божество.
До начала прошлого столетия мнение это было весьма распространено среди
немецких психиатров. Но во Франции уже складывались те взгляды, которые
затем в течение ста лет держались в психиатрии. Пинель, статуя которого
возвышается в Париже перед входом в Сальпетриер, снял оковы с умалишенных,
освободив их таким образом от этого символа преступности. Этим он доказал
гуманность современных научных понятий. Немногим позднее Эскироль (Esquirol)
и Бейль (Bayle) доказали, что известные формы душевных болезней в
сравнительно короткий промежуток времени приводят к смерти и что в таких
случаях, при вскрытии, в мозгу обнаруживаются известные закономерные
изменения. Эскиролъ открыл прогрессивный паралич, называемый в просторечии
размягчением мозга - болезнь, всегда соединенную с хроническим
воспалительным сморщиванием мозгового вещества. Это послужило основанием
догмы, которую можно найти в любом учебнике психиатрии: душевные болезни
суть болезни мозга.
Дальнейшим подтверждением этой догмы послужили приблизительно
одновременные открытия Галля, который относит частичную потерю способности
говорить, т. е. способности психической, к известным повреждениям в области
левой нижней лобовой извилины. Этот взгляд оказался впоследствии весьма
плодотворным. Нашли, что во многих случаях тяжелое слабоумие или иные
сложные душевные заболевания являются следствием опухолей мозга. В конце XIX
столетия недавно скончавшийся Вернике открыл в левой височной доле то место,
где локализована способность понимания речи. Это открытие составило эпоху.
Оно возбудило всеобщие ожидания. Стали надеяться, что в близком будущем
явится возможность определить в сером мозговом веществе место всякого
душевного качества и всякого рода психической деятельности. Попытки свести
элементарные душевные изменения, вызванные психозом, к известным
параллельным изменениям в мозгу, стали учащаться. Знаменитый венский
психиатр Мейнерт (Meynert) построил целую теорию, по которой изменение
снабжения кровью каких-то областей мозговой коры играет главную роль при
возникновении психоза. Вернике сделал подобную же, но гораздо более
остроумную попытку объяснить анатомически психические расстройства.
Вследствие развития этого направления психиатрии в настоящее время каждая
психиатрическая больница, как бы мала или отдалена от центра она ни была,
имеет свою собственную анатомическую лабораторию с препаратами мозга,
который тут же разрезается и окрашивается для исследования под микроскопом.
Многочисленные психиатрические журналы наполнены статьями об анатомии,
исследованиями о направлении волокон в головном и спинном мозге, о
построении и распределении клеточек в мозговой коре, о разнообразных формах
их разрушения при различных душевных заболеваниях.
Психиатрия стала считаться последовательницей крайнего материализма, и
справедливо, ибо она давно уже занялась изучением органа, орудия, отодвинув
на второй план его функцию. Функция стала придатком органа, душа - придатком
мозга. В современной душевной терапевтике для души давно уже не имеется
места. При величайших успехах в области анатомии мозга мы почти ничего не
знаем или менее чем когда-либо знаем о душе как таковой. Современные
психиатры поступают как исследователи, желающие разгадать назначение и смысл
какой-либо постройки, подвергая минералогическим исследования камни, из
которых она воздвигнута. Посмотрим, основываясь на статистике, какие именно
и сколько душевнобольных страдают явно выраженными повреждениями мозга.
За последние четыре года мы приняли в Бургхольцли 1325 душевнобольных,
т. е. по 331 в год. Из них 9% страдали конструкционными психическими
аномалиями (так называют известное врожденное дефектное состояние психики).
Из этих 9% четверть, приблизительно, страдает врожденным слабоумием
(Imbezillitaet). Тут мы имеем дело с известными изменениями мозга: природным
малым его размером, недоразвитием отдельных его долей и водянкой головы. У
остальных 3/4 психически дефектных не обнаруживается никаких типических
мозговых изменений.
3% наших больных страдают душевным расстройством на почве эпилепсии.
Болезнь эта ведет мало-помалу к характерному перерождению мозга, о котором я
не стану далее распространяться. Но это перерождение замечается только при
очень тяжелой форме эпилепсии, после того, как болезнь эта уже долгое время
длилась. Когда же эпилептические припадки появились сравнительно недавно, т.
е. всего несколько лет назад, то в мозгу обыкновенно нельзя обнаружить
никаких изменений.
17% наших больных страдают прогрессивным параличом и старческим
слабоумием. При обеих этих болезнях наблюдаются характерные изменения мозга.
При параличе всегда находят интенсивное сморщивание мозга, причем особенно
мозговая кора уменьшается почти до половинного своего объема; в особенности
лобные доли теряют до 2/3 нормального веса. Подобный же разрушительный
процесс наблюдается при старческом слабоумии.
14% принятых в течение года больных страдают отравлениями. Из них по
меньшей мере 13% - отравлениями алкогольными. При легких заболеваниях в
мозгу обыкновенно не видно никаких изменений; лишь в некоторых особо тяжких
случаях констатируют незначительные, большей частью, сморщивания мозговой
коры; число их ограничивается несколькими на тысячу принимаемых нами
алкоголиков.
6% больных страдают так называемым маниакально-депрессивным
помешательством, включающим манию и меланхолию. Сущность этой болезни легко
понятна и неспециалисту. Меланхолия есть состояние ненормальной грусти, при
которой ни ум, ни память не повреждены. Мания, напротив, проявляется
обыкновенно ненормальной веселостью и суетливостью, но также без глубокого
нарушения деятельности интеллекта и памяти. И при этой болезни в мозгу не
обнаруживается никаких анатомических изменений.
45% больных страдает наиболее часто встречающейся формой душевной
болезни в узком смысле этого слова - так называемой dementia praecox, в
переводе - преждевременное или раннее слабоумие. Название это весьма
неудачно, ибо слабоумие далеко не всегда преждевременно, да и дело тут не
всегда в слабоумии. Болезнь эта, к сожалению, в большинстве случаев
неизлечима. Даже при полном выздоровлении, когда окружающие не замечают
более никакой ненормальности, всегда остается известный дефект в душевной
жизни. Проявления этой болезни чрезвычайно разнообразны; обыкновенно
наблюдается известное расстройство чувств, весьма часты бредовые идеи и
галлюцинации. В мозгу обыкновенно не наблюдается никаких изменений. Даже
когда болезнь продолжается годами в очень тяжелой форме, мозг при вскрытии
нередко оказывается нормальным. Лишь в очень немногих случаях в нем
обнаруживаются некоторые изменения, закономерность которых до сего времени
остается недоказанной.
В итоге приблизительно 1/4 наших больных страдает более или менее резко
выраженными изменениями и разрушениями мозга. У всех же остальных мозг или
остается совершенно неизмененным или, в крайнем случае, изменения его
настолько незначительны, что ими нельзя объяснить нарушения психической
деятельности.
Цифры эти доказывают лучше всяких рассуждений, что чисто анатомические
взгляды современной психиатрии не дают ключа к пониманию душевного
расстройства. К этому надо прибавить, что душевнобольные, страдающие резко
выраженными изменениями мозга, умирают через сравнительно короткий
промежуток времени. Наиболее многочисленные хронические больные, населяющие
дома для умалишенных, большей частью страдают dementia praecox. Таких
больных 70 - 80%; при исследовании их мозга анатомия оказывается бессильной
объяснить что бы то ни было. Поэтому психиатрии будущего, долженствующей
проникнуть в самую суть болезни, предстоит вступить на путь исследований
психических. Поэтому мы в Цюрихской Университетской клинике совершенно
оставили исследования анатомические и всецело занялись психологическими
исследованиями душевнобольных. Ближайшим предметом, обратившим на себя наше
внимание, естественно, оказалось раннее слабоумие (dementia praecox),
которым страдает большая часть наших пациентов.
Прежние врачи-специалисты придавали большое значение причинам
психического характера, вызвавшим душевное заболевание; в настоящее время
так поступают и неспециалисты, повинуясь невольному, но совершенно верному
инстинкту. Мы пошли той же дорогой и стали возможно тщательно исследовать
биографии больных с психологической точки зрения. Труд наш был щедро
вознагражден, ибо оказалось, что в большинстве случаев душевная болезнь
разражается в момент сильной эмоции, вызванной, так сказать, вполне
нормальными обстоятельствами. Далее мы убедились, что в начавшейся душевной
болезни появляются многие симптомы, остающиеся совершенно непонятными для
того, кто руководствуется одними анатомическими воззрениями. Если же
смотреть на эти симптомы с точки зрения индивидуальной биографии, то они
сразу делаются понятными. Побуждениями к этой работе и величайшей помощью в
ней явились для нас фундаментальные исследования Фрейда о психологии истерии
и сна.
Думаю, что несколько примеров гораздо нагляднее объяснят это новейшее
направление психиатрии, нежели сухие теоретические рассуждения. Чтобы по
возможности яснее показать ту разницу воззрений, о которой идет речь,
сначала я изложу историю болезни так, как это было принято до сих пор, а
затем приведу объяснения, даваемые новейшей теорией и характерные для нее.
Беру следующий случай:
Больная - 32-х лет, кухарка; не обременена наследственным
предрасположением к душевным заболеваниям; всегда усердно и добросовестно
исполняла свои обязанности и никогда не отличалась ни эксцентричностью, ни
чем-либо, указывающим на ненормальность. В последнее время она познакомилась
с молодым человеком, за которого собиралась выйти замуж. С этого знакомства
она стала проявлять некоторые странности: жаловалась, что не нравится своему
жениху, часто бывала не в духе, капризничала, стала задумываться; однажды
она отделала свою праздничную шляпку бросающимися в глаза красными и
зелеными перьями; в другой раз купила пенсне, чтобы носить его на воскресных
прогулках с женихом. Ее внезапно стала мучить мысль, что зубы ее нехороши, и
она решила приобрести вставную челюсть, хотя в этом не было безусловной
необходимости. Она дала вырвать себе под наркозом все зубы. В следующую же
ночь она подверглась приступу сильного страха. Она плакала и причитала,
говоря, что проклята и погибла навеки, ибо совершила великий грех: она не
должна была вырывать зубов; она просила окружающих молиться за нее, чтобы
Бог простил ей этот грех. Все старания урезонить ее и убедить, что вырывание
зубов отнюдь не грех, оказались напрасными. Ничего не помогало; она
успокоилась лишь к рассвету и весь последующий день проработала. Но в
последующие ночи припадки стали повторяться. Когда меня позвали к больной,
она была спокойна. Лишь взгляд был несколько рассеянный. Я заговорил с ней
об операции, причем она старалась и меня убедить в том, что вырывать зубы
вовсе не страшно, но что это большой грех; разубедить ее в этом не было
возможности. Она постоянно повторяла жалобным, патетическим голосом: "Я не
должна была позволять вырывать зубы; Да, да, это был большой грех; Бог
никогда не простит мне его". Этим она уже производила впечатление
душевнобольной. Через несколько дней состояние ее ухудшилось, так что ее
пришлось поместить в дом для умалишенных. Приступ страха стал длительным и
более не прекращался. Это и было помешательство, которое продолжалось
месяцами.
Целый ряд симптомов этой болезни остается совершенно непонятным. Чем
объяснить, например, эксцентричную историю с шляпой и пенсне? Или приступы
страха? Или бредовую идею, что вырывание зубов - непростительный грех? -
Разобраться в этом нет возможности. Проникнутый анатомическими воззрениями
психиатр скажет: "Это и есть типичный случай dementia praecox; душевная
болезнь, "сумасшествие", всегда непонятна, ибо ум больного как бы утрачивает
нормальную точку зрения, "сходит с нее"; больной видит грех в том, что для
нормального человека грехом не представляется. Эта странность бредовой идеи
характерна для раннего слабоумия. Чрезмерное сокрушение о мнимом грехе - это
так называемая неадекватность чувства. Эксцентричная отделка шляпы, пенсне -
все это странности, свойственные подобным больным. Где-то, в каком-то отделе
мозга несколько клеточек пришли в замешательство и фабрикуют вместо
нормальных бессмысленные, нелогичные идеи, то те, то другие, психологически
совершенно непонятные. Больная, очевидно, страдает наследственным
вырождением; мозг ее всегда отличался неустойчивостью, и в нем с самого ее
рождения таился зародыш болезни, которая почему-то разыгралась именно
теперь, но могла бы точно так же начаться и во всякое другое время.
Перед такими аргументами нам, может быть, пришлось бы и сдаться, если
бы не выручил психологический анализ. При выполнении формальностей,
необходимых для поступления в дом для умалишенных, выяснилось, что у больной
несколько лет тому назад была любовная связь и что любовник бросил ее и
незаконного своего ребенка. Она сумела скрыть свой грех (вообще она была
порядочной девушкой) и тайно воспитывала своего ребенка в деревне. Это
сохранялось в секрете ото всех. Но при новой помолвке возник вопрос: как
отнесется к этому ее жених? Сначала она оттягивала свадьбу, становилась все
озабоченнее, потом начались странности. Чтобы понять их, надо перенестись в
ее наивную душу. Когда нам приходится признаться любимому человеку в
мучительном для нас поступке, мы стараемся сначала убедиться в его любви,
чтобы заранее заручиться его прощением. Мы осыпаем его то ласками, то
полусерьезными-полунежными упреками, то стараемся дать ему почувствовать все
лучшее в нас, чтобы возвысить себя в его глазах. С этой целью, очевидно, и
наша больная разукрасилась великолепными перьями, которые нравились ей при
неиспорченности ее вкуса. Пенсне не только детям, но и многим подросткам
представляется ценным украшением, придающим им известную важность. Кто же,
наконец, не знает людей, из-за кокетства вырывающих зубы и заменяющих их
искусственными?
Такая операция большей частью вызывает нервное состояние, при котором,
разумеется, труднее переносить горе и заботы. В эту-то минуту и разыгралась
катастрофа, ибо больная оказалась уже не в состоянии бороться со страхом,
что жених откажется от нее, узнав ее историю. Это был первый приступ страха.
Сумев скрывать свой грех в течение стольких лет, она и теперь не хочет в нем
признаться и объясняет упреки совести вырыванием зубов; подобный предлог нам
хорошо известен: когда мы не хотим признаться в каком-либо настоящем грехе,
то обыкновенно начинаем горько оплакивать совершенные нами незначительные
проступки.
Слабой и чувствительной душе больной задача кажется неразрешимой,
поэтому и аффект ее все разрастается; - вот история этой душевной болезни с
психологической точки зрения. Казавшиеся бессмысленными происшествия и так
называемые "безумные поступки" внезапно делаются понятными; мы понимаем
теперь смысл так называемого "умопомешательства" и отношение наше к больному
невольно становится ближе и человечнее. Больной - не только расстроенная
мозговая машина, а человек, страдающий так же, как и мы, всеобщими
человеческими проблемами. До сих пор мы думали, что в симптомах душевных
болезней проявляются лишь бессмысленные фантазии, зародившиеся в клеточках
больного мозга. Это было результатом затхлой премудрости ученого кабинета;
но с тех пор, как нам удалось проникнуть в тайны больной человеческой души,
перед нами развернулась, если можно так выразиться, логика безумия, и мы
увидели в нем лишь необычную реакцию на проблемы чувства, никому из нас не
чуждые.
Все вышесказанное проливает яркий свет на занимающие нас вопросы. Мы
проникаем таким образом в самую глубь душевной болезни, чаще всего
встречающейся в наших больницах, которая, оставаясь до сих пор совершенно
непонятной по безумию своих симптомов, казалась неспециалистам типичным
примером умопомешательства.
Изложенный мною случай принадлежит к наипростейшим. Он весьма легко
понятен. Приведу теперь пример несколько более сложный. Больной в возрасте
30 - 40 лет. Иностранец, археолог, чрезвычайно ученый, редко одаренный от
природы; он рано созрел интеллектуально и с юности отличался прекрасными
душевными задатками и тонкой восприимчивостью. С физической стороны он был
мал ростом, некрепкого сложения и кроме этого заикался. Он вырос и
воспитывался за границей и несколько семестров учился в Б. До того он
никогда психическим расстройством не страдал. По окончании университета он
погрузился в археологические работы и мало-помалу так ими увлекся, что
совершенно отказался от так называемого света и всяких светских развлечений.
Работая без устали, совершенно погрузившись в свои книги, он стал в обществе
невыносимым; издавна робкий и неуверенный в себе, он теперь стал избегать
людей до того, что перестал видеться с кем бы то ни было, кроме нескольких
друзей. Таким образом он жил затворником, исключительно преданным науке.
Через несколько лет, во время каникул, он снова попал в Б и провел там
несколько дней, совершая длинные прогулки по окрестностям. Немногие его
знакомые нашли его несколько странным, неразговорчивым, нервным. После
довольно продолжительной прогулки он имел весьма утомленный вид и жаловался
на нездоровье, говоря, что чувствует себя нервнобольным и хотел бы
подвергнуться гипнозу. Тут же он заболел воспалением легких. Вскоре после
этого у него началось странное возбуждение, быстро перешедшее в буйное
умопомешательство. Его привезли в дом для умалишенных, где он целыми
неделями был страшно возбужден. Он был совершенно помешан, говорил
отрывистыми фразами, которых никто не мог понять. Возбуждение и агрессивное
отношение к окружающим бывали так велики, что несколько служителей должны
были его сдерживать. Постепенно возбуждение и агрессия стали стихать, и
однажды он вдруг опомнился, точно от долгого запутанного сновидения. Вскоре
он стал отдавать себе ясный отчет в своей болезни, и через некоторое время
его выпустили из больницы вполне оправившимся. Вернувшись к себе, он снова
погрузился в работу и в следующие годы издал несколько выдающихся сочинений
по своей специальности. Жил он исключительно для своих книг, как затворник,
отказавшийся от мира. Постепенно он приобрел репутацию черствого мизантропа,
совершенно лишенного понимания прекрасного в жизни.
Через несколько лет после первого заболевания краткое каникулярное
путешествие снова привело его в Б. Он снова стал совершать уединенные
прогулки по окрестностям. Во время одной из таких прогулок ему внезапно
сделалось дурно; он лег тут же, на улице. Его перенесли в ближайший дом, где
он пришел в сильно возбужденное состояние, стал делать "комнатную
гимнастику", прыгать через кровать, упражняться в различных телодвижениях,
громко декламировать, петь сочиненные им самим стихи и т.д. Его снова
привезли в дом для умалишенных. Возбуждение продолжалось. Он хвастал своими
великолепными мускулами, своим прекрасным телосложением и громадной силой;
воображал, что открыл закон, по которому можно выработать прекрасный голос;
считал себя великим певцом и единственным в своем роде декламатором, а также
избранным Богом поэтом и музыкальным импровизатором, сочиняющим в одно и то
же время и стихи, и музыку к ним.
Печальное противоречие всех этих фантазий с действительностью резко
бросалось в глаза. Небольшого роста, хрупкий и тщедушный, со слабыми
мускулами, атрофированными из-за сидячей жизни кабинетного ученого, он
отнюдь не отличался музыкальностью; голос его слаб, слух неверен; оратор он
плохой, ибо издавна заикается. В доме для умалишенных он то занимался в
течение нескольких недель странными прыжками и телодвижениями, называя их
гимнастикой, то пел, то декламировал. Через некоторое время он стал спокоен
и задумчив, часто подолгу неподвижно смотрел перед собой, иногда пел
любовные песни, в которых, несмотря на все несовершенство исполнения,
звучало прекрасное чувство любовной тоски. Постепенно он стал доступен для
более продолжительных бесед.
Тут я прерываю историю болезни и прямо передам результат моих
наблюдений.
Первое заболевание пациента выразилось неожиданным приступом буйного
помешательства, перешедшего в умопомешательство с помрачением сознания и
приступами буйства. После этого наступило, казалось, полное выздоровление.
Через несколько лет - внезапный приступ возбуждения, мания величия, череда
непонятных поступков, перешедший в бредовое сумеречное состояние, приведшее
к постепенному выздоровлению. Это типичный случай раннего слабоумия; одна из
форм этой болезни, так называемая кататония, к которой мы должны отнести и
наш случай, отличается именно странными телодвижениями и поступками.
Подчиняясь взглядам, господствующим в наше время в психиатрии, врачи и тут
ищут заболевание клеточек мозга, локализованное где-либо в мозговой коре и
вызывающее то буйство и умопомешательство, то манию величия и непонятные
телодвижения, то полусознательное состояние; все это столь же необъяснимо
психологически, как те прихотливые узоры, в которые отливается пущенное в
воду олово.
Я считаю это мнение неверным. Больная клеточка не случайно создала при
втором заболевании те поразительные контрасты, о которых я уже упоминал,
излагая историю болезни. Эти контрасты, например так называемая мания
величия, очень точно восполняют пробелы личности больного, пробелы, которые
и каждый из нас болезненно ощутил бы. Кто из нас, находясь в его положении,
не испытал бы желания усладить музыкой и поэзией однообразие своих занятий и
своей жизни? Кто не желал бы вернуть своему телу природную силу и красоту,
утраченные благодаря постоянному сиденью в душной комнате? Кто не
позавидовал бы энергии Демосфена, ставшего великим оратором, несмотря на
заикание? Если наш больной в своих бредовых идеях стремится осуществить свои
желания, восполнить все, недостающее ему в действительной жизни, то вероятно
и тихие любовные песни, которые он подчас пел, служили для него утешением в
пустоте, которая его окружала, восполнив нечто, чего ему не хватало, хотя он
никогда и не признавался в этом.
Мне недолго пришлось наводить справки. Это одна из тех немудреных,
обыденных историй, которые повторяются в каждой человеческой душе, история,
самой своей простотой соответствующая чрезвычайной чувствительности
человека, отмеченного свыше.
В годы студенчества больной познакомился с молодой студенткой и полюбил
ее. Они много гуляли вместе в окрестностях города. Но сильная застенчивость
и робость, свойственные заикам, не дали ему произнести решающие слова; к
тому же он был беден и кроме надежд ничего не мог ей предложить. Время
студенчества закончилось, она уехала, он тоже, и они больше не виделись.
Вскоре он узнал, что она обвенчалась с другим. Тогда он отказался от своих
мечтаний, не зная, что Эрос никого не отпускает на свободу.
Он зарылся в отвлеченные абстрактные занятия, но не с целью ее забыть,
а мечтая работать с мыслью о ней; он хотел тайно сохранить любовь к ней в
своем сердце, никому не выдавая этой тайны. Свои труды он думал посвятить
ей, хотя бы она и не знала этого. Но ему недолго удалось удержать этот
компромисс. Однажды он, будто бы случайно, проезжал через этот город, где
она жила (он это знал); поезд недолго стоял на этой станции, и он даже не
вышел из вагона, но из окна увидел молодую женщину с ребенком и подумал, что
это она. Совершенно неизвестно, насколько это предположение было
справедливо. Он говорил, что не испытал ничего особенного в это мгновение,
во всяком случае, он не постарался даже установить, действительно ли это она
или нет. Все это указывает на то, что это была не она; бессознательное его
хотело лишь во что бы то ни стало удержать свою иллюзию. В скором времени он
вернулся в Б., город, полный для него воспоминаний. Тогда он почувствовал,
как нечто чуждое зашевелилось в его душе, жуткое чувство, предугаданное и
описанное Ницше:
Недолго будешь ты томиться жаждой, сожженное сердце!
Предвестиями полон воздух;
Я ощущаю веяние неведомых уст -
Великая прохлада наступает.
Культурный человек уже не верит в демонов, а призывает врача. Наш
больной хотел подвергнуться гипнозу. Тут его настигло безумие.
Что же происходило в его душе в это время? - Он рассказал мне об этом в
полусознательном периоде, предшествовавшем выздоровлению, отрывистыми
фразами, прерываемыми долгими паузами.
Жизнь его снова вошла в размеренную обыденную колею. Он погрузился в
работу и забыл о бездне, которую носил в себе. Через несколько лет он опять
божество.
До начала прошлого столетия мнение это было весьма распространено среди
немецких психиатров. Но во Франции уже складывались те взгляды, которые
затем в течение ста лет держались в психиатрии. Пинель, статуя которого
возвышается в Париже перед входом в Сальпетриер, снял оковы с умалишенных,
освободив их таким образом от этого символа преступности. Этим он доказал
гуманность современных научных понятий. Немногим позднее Эскироль (Esquirol)
и Бейль (Bayle) доказали, что известные формы душевных болезней в
сравнительно короткий промежуток времени приводят к смерти и что в таких
случаях, при вскрытии, в мозгу обнаруживаются известные закономерные
изменения. Эскиролъ открыл прогрессивный паралич, называемый в просторечии
размягчением мозга - болезнь, всегда соединенную с хроническим
воспалительным сморщиванием мозгового вещества. Это послужило основанием
догмы, которую можно найти в любом учебнике психиатрии: душевные болезни
суть болезни мозга.
Дальнейшим подтверждением этой догмы послужили приблизительно
одновременные открытия Галля, который относит частичную потерю способности
говорить, т. е. способности психической, к известным повреждениям в области
левой нижней лобовой извилины. Этот взгляд оказался впоследствии весьма
плодотворным. Нашли, что во многих случаях тяжелое слабоумие или иные
сложные душевные заболевания являются следствием опухолей мозга. В конце XIX
столетия недавно скончавшийся Вернике открыл в левой височной доле то место,
где локализована способность понимания речи. Это открытие составило эпоху.
Оно возбудило всеобщие ожидания. Стали надеяться, что в близком будущем
явится возможность определить в сером мозговом веществе место всякого
душевного качества и всякого рода психической деятельности. Попытки свести
элементарные душевные изменения, вызванные психозом, к известным
параллельным изменениям в мозгу, стали учащаться. Знаменитый венский
психиатр Мейнерт (Meynert) построил целую теорию, по которой изменение
снабжения кровью каких-то областей мозговой коры играет главную роль при
возникновении психоза. Вернике сделал подобную же, но гораздо более
остроумную попытку объяснить анатомически психические расстройства.
Вследствие развития этого направления психиатрии в настоящее время каждая
психиатрическая больница, как бы мала или отдалена от центра она ни была,
имеет свою собственную анатомическую лабораторию с препаратами мозга,
который тут же разрезается и окрашивается для исследования под микроскопом.
Многочисленные психиатрические журналы наполнены статьями об анатомии,
исследованиями о направлении волокон в головном и спинном мозге, о
построении и распределении клеточек в мозговой коре, о разнообразных формах
их разрушения при различных душевных заболеваниях.
Психиатрия стала считаться последовательницей крайнего материализма, и
справедливо, ибо она давно уже занялась изучением органа, орудия, отодвинув
на второй план его функцию. Функция стала придатком органа, душа - придатком
мозга. В современной душевной терапевтике для души давно уже не имеется
места. При величайших успехах в области анатомии мозга мы почти ничего не
знаем или менее чем когда-либо знаем о душе как таковой. Современные
психиатры поступают как исследователи, желающие разгадать назначение и смысл
какой-либо постройки, подвергая минералогическим исследования камни, из
которых она воздвигнута. Посмотрим, основываясь на статистике, какие именно
и сколько душевнобольных страдают явно выраженными повреждениями мозга.
За последние четыре года мы приняли в Бургхольцли 1325 душевнобольных,
т. е. по 331 в год. Из них 9% страдали конструкционными психическими
аномалиями (так называют известное врожденное дефектное состояние психики).
Из этих 9% четверть, приблизительно, страдает врожденным слабоумием
(Imbezillitaet). Тут мы имеем дело с известными изменениями мозга: природным
малым его размером, недоразвитием отдельных его долей и водянкой головы. У
остальных 3/4 психически дефектных не обнаруживается никаких типических
мозговых изменений.
3% наших больных страдают душевным расстройством на почве эпилепсии.
Болезнь эта ведет мало-помалу к характерному перерождению мозга, о котором я
не стану далее распространяться. Но это перерождение замечается только при
очень тяжелой форме эпилепсии, после того, как болезнь эта уже долгое время
длилась. Когда же эпилептические припадки появились сравнительно недавно, т.
е. всего несколько лет назад, то в мозгу обыкновенно нельзя обнаружить
никаких изменений.
17% наших больных страдают прогрессивным параличом и старческим
слабоумием. При обеих этих болезнях наблюдаются характерные изменения мозга.
При параличе всегда находят интенсивное сморщивание мозга, причем особенно
мозговая кора уменьшается почти до половинного своего объема; в особенности
лобные доли теряют до 2/3 нормального веса. Подобный же разрушительный
процесс наблюдается при старческом слабоумии.
14% принятых в течение года больных страдают отравлениями. Из них по
меньшей мере 13% - отравлениями алкогольными. При легких заболеваниях в
мозгу обыкновенно не видно никаких изменений; лишь в некоторых особо тяжких
случаях констатируют незначительные, большей частью, сморщивания мозговой
коры; число их ограничивается несколькими на тысячу принимаемых нами
алкоголиков.
6% больных страдают так называемым маниакально-депрессивным
помешательством, включающим манию и меланхолию. Сущность этой болезни легко
понятна и неспециалисту. Меланхолия есть состояние ненормальной грусти, при
которой ни ум, ни память не повреждены. Мания, напротив, проявляется
обыкновенно ненормальной веселостью и суетливостью, но также без глубокого
нарушения деятельности интеллекта и памяти. И при этой болезни в мозгу не
обнаруживается никаких анатомических изменений.
45% больных страдает наиболее часто встречающейся формой душевной
болезни в узком смысле этого слова - так называемой dementia praecox, в
переводе - преждевременное или раннее слабоумие. Название это весьма
неудачно, ибо слабоумие далеко не всегда преждевременно, да и дело тут не
всегда в слабоумии. Болезнь эта, к сожалению, в большинстве случаев
неизлечима. Даже при полном выздоровлении, когда окружающие не замечают
более никакой ненормальности, всегда остается известный дефект в душевной
жизни. Проявления этой болезни чрезвычайно разнообразны; обыкновенно
наблюдается известное расстройство чувств, весьма часты бредовые идеи и
галлюцинации. В мозгу обыкновенно не наблюдается никаких изменений. Даже
когда болезнь продолжается годами в очень тяжелой форме, мозг при вскрытии
нередко оказывается нормальным. Лишь в очень немногих случаях в нем
обнаруживаются некоторые изменения, закономерность которых до сего времени
остается недоказанной.
В итоге приблизительно 1/4 наших больных страдает более или менее резко
выраженными изменениями и разрушениями мозга. У всех же остальных мозг или
остается совершенно неизмененным или, в крайнем случае, изменения его
настолько незначительны, что ими нельзя объяснить нарушения психической
деятельности.
Цифры эти доказывают лучше всяких рассуждений, что чисто анатомические
взгляды современной психиатрии не дают ключа к пониманию душевного
расстройства. К этому надо прибавить, что душевнобольные, страдающие резко
выраженными изменениями мозга, умирают через сравнительно короткий
промежуток времени. Наиболее многочисленные хронические больные, населяющие
дома для умалишенных, большей частью страдают dementia praecox. Таких
больных 70 - 80%; при исследовании их мозга анатомия оказывается бессильной
объяснить что бы то ни было. Поэтому психиатрии будущего, долженствующей
проникнуть в самую суть болезни, предстоит вступить на путь исследований
психических. Поэтому мы в Цюрихской Университетской клинике совершенно
оставили исследования анатомические и всецело занялись психологическими
исследованиями душевнобольных. Ближайшим предметом, обратившим на себя наше
внимание, естественно, оказалось раннее слабоумие (dementia praecox),
которым страдает большая часть наших пациентов.
Прежние врачи-специалисты придавали большое значение причинам
психического характера, вызвавшим душевное заболевание; в настоящее время
так поступают и неспециалисты, повинуясь невольному, но совершенно верному
инстинкту. Мы пошли той же дорогой и стали возможно тщательно исследовать
биографии больных с психологической точки зрения. Труд наш был щедро
вознагражден, ибо оказалось, что в большинстве случаев душевная болезнь
разражается в момент сильной эмоции, вызванной, так сказать, вполне
нормальными обстоятельствами. Далее мы убедились, что в начавшейся душевной
болезни появляются многие симптомы, остающиеся совершенно непонятными для
того, кто руководствуется одними анатомическими воззрениями. Если же
смотреть на эти симптомы с точки зрения индивидуальной биографии, то они
сразу делаются понятными. Побуждениями к этой работе и величайшей помощью в
ней явились для нас фундаментальные исследования Фрейда о психологии истерии
и сна.
Думаю, что несколько примеров гораздо нагляднее объяснят это новейшее
направление психиатрии, нежели сухие теоретические рассуждения. Чтобы по
возможности яснее показать ту разницу воззрений, о которой идет речь,
сначала я изложу историю болезни так, как это было принято до сих пор, а
затем приведу объяснения, даваемые новейшей теорией и характерные для нее.
Беру следующий случай:
Больная - 32-х лет, кухарка; не обременена наследственным
предрасположением к душевным заболеваниям; всегда усердно и добросовестно
исполняла свои обязанности и никогда не отличалась ни эксцентричностью, ни
чем-либо, указывающим на ненормальность. В последнее время она познакомилась
с молодым человеком, за которого собиралась выйти замуж. С этого знакомства
она стала проявлять некоторые странности: жаловалась, что не нравится своему
жениху, часто бывала не в духе, капризничала, стала задумываться; однажды
она отделала свою праздничную шляпку бросающимися в глаза красными и
зелеными перьями; в другой раз купила пенсне, чтобы носить его на воскресных
прогулках с женихом. Ее внезапно стала мучить мысль, что зубы ее нехороши, и
она решила приобрести вставную челюсть, хотя в этом не было безусловной
необходимости. Она дала вырвать себе под наркозом все зубы. В следующую же
ночь она подверглась приступу сильного страха. Она плакала и причитала,
говоря, что проклята и погибла навеки, ибо совершила великий грех: она не
должна была вырывать зубов; она просила окружающих молиться за нее, чтобы
Бог простил ей этот грех. Все старания урезонить ее и убедить, что вырывание
зубов отнюдь не грех, оказались напрасными. Ничего не помогало; она
успокоилась лишь к рассвету и весь последующий день проработала. Но в
последующие ночи припадки стали повторяться. Когда меня позвали к больной,
она была спокойна. Лишь взгляд был несколько рассеянный. Я заговорил с ней
об операции, причем она старалась и меня убедить в том, что вырывать зубы
вовсе не страшно, но что это большой грех; разубедить ее в этом не было
возможности. Она постоянно повторяла жалобным, патетическим голосом: "Я не
должна была позволять вырывать зубы; Да, да, это был большой грех; Бог
никогда не простит мне его". Этим она уже производила впечатление
душевнобольной. Через несколько дней состояние ее ухудшилось, так что ее
пришлось поместить в дом для умалишенных. Приступ страха стал длительным и
более не прекращался. Это и было помешательство, которое продолжалось
месяцами.
Целый ряд симптомов этой болезни остается совершенно непонятным. Чем
объяснить, например, эксцентричную историю с шляпой и пенсне? Или приступы
страха? Или бредовую идею, что вырывание зубов - непростительный грех? -
Разобраться в этом нет возможности. Проникнутый анатомическими воззрениями
психиатр скажет: "Это и есть типичный случай dementia praecox; душевная
болезнь, "сумасшествие", всегда непонятна, ибо ум больного как бы утрачивает
нормальную точку зрения, "сходит с нее"; больной видит грех в том, что для
нормального человека грехом не представляется. Эта странность бредовой идеи
характерна для раннего слабоумия. Чрезмерное сокрушение о мнимом грехе - это
так называемая неадекватность чувства. Эксцентричная отделка шляпы, пенсне -
все это странности, свойственные подобным больным. Где-то, в каком-то отделе
мозга несколько клеточек пришли в замешательство и фабрикуют вместо
нормальных бессмысленные, нелогичные идеи, то те, то другие, психологически
совершенно непонятные. Больная, очевидно, страдает наследственным
вырождением; мозг ее всегда отличался неустойчивостью, и в нем с самого ее
рождения таился зародыш болезни, которая почему-то разыгралась именно
теперь, но могла бы точно так же начаться и во всякое другое время.
Перед такими аргументами нам, может быть, пришлось бы и сдаться, если
бы не выручил психологический анализ. При выполнении формальностей,
необходимых для поступления в дом для умалишенных, выяснилось, что у больной
несколько лет тому назад была любовная связь и что любовник бросил ее и
незаконного своего ребенка. Она сумела скрыть свой грех (вообще она была
порядочной девушкой) и тайно воспитывала своего ребенка в деревне. Это
сохранялось в секрете ото всех. Но при новой помолвке возник вопрос: как
отнесется к этому ее жених? Сначала она оттягивала свадьбу, становилась все
озабоченнее, потом начались странности. Чтобы понять их, надо перенестись в
ее наивную душу. Когда нам приходится признаться любимому человеку в
мучительном для нас поступке, мы стараемся сначала убедиться в его любви,
чтобы заранее заручиться его прощением. Мы осыпаем его то ласками, то
полусерьезными-полунежными упреками, то стараемся дать ему почувствовать все
лучшее в нас, чтобы возвысить себя в его глазах. С этой целью, очевидно, и
наша больная разукрасилась великолепными перьями, которые нравились ей при
неиспорченности ее вкуса. Пенсне не только детям, но и многим подросткам
представляется ценным украшением, придающим им известную важность. Кто же,
наконец, не знает людей, из-за кокетства вырывающих зубы и заменяющих их
искусственными?
Такая операция большей частью вызывает нервное состояние, при котором,
разумеется, труднее переносить горе и заботы. В эту-то минуту и разыгралась
катастрофа, ибо больная оказалась уже не в состоянии бороться со страхом,
что жених откажется от нее, узнав ее историю. Это был первый приступ страха.
Сумев скрывать свой грех в течение стольких лет, она и теперь не хочет в нем
признаться и объясняет упреки совести вырыванием зубов; подобный предлог нам
хорошо известен: когда мы не хотим признаться в каком-либо настоящем грехе,
то обыкновенно начинаем горько оплакивать совершенные нами незначительные
проступки.
Слабой и чувствительной душе больной задача кажется неразрешимой,
поэтому и аффект ее все разрастается; - вот история этой душевной болезни с
психологической точки зрения. Казавшиеся бессмысленными происшествия и так
называемые "безумные поступки" внезапно делаются понятными; мы понимаем
теперь смысл так называемого "умопомешательства" и отношение наше к больному
невольно становится ближе и человечнее. Больной - не только расстроенная
мозговая машина, а человек, страдающий так же, как и мы, всеобщими
человеческими проблемами. До сих пор мы думали, что в симптомах душевных
болезней проявляются лишь бессмысленные фантазии, зародившиеся в клеточках
больного мозга. Это было результатом затхлой премудрости ученого кабинета;
но с тех пор, как нам удалось проникнуть в тайны больной человеческой души,
перед нами развернулась, если можно так выразиться, логика безумия, и мы
увидели в нем лишь необычную реакцию на проблемы чувства, никому из нас не
чуждые.
Все вышесказанное проливает яркий свет на занимающие нас вопросы. Мы
проникаем таким образом в самую глубь душевной болезни, чаще всего
встречающейся в наших больницах, которая, оставаясь до сих пор совершенно
непонятной по безумию своих симптомов, казалась неспециалистам типичным
примером умопомешательства.
Изложенный мною случай принадлежит к наипростейшим. Он весьма легко
понятен. Приведу теперь пример несколько более сложный. Больной в возрасте
30 - 40 лет. Иностранец, археолог, чрезвычайно ученый, редко одаренный от
природы; он рано созрел интеллектуально и с юности отличался прекрасными
душевными задатками и тонкой восприимчивостью. С физической стороны он был
мал ростом, некрепкого сложения и кроме этого заикался. Он вырос и
воспитывался за границей и несколько семестров учился в Б. До того он
никогда психическим расстройством не страдал. По окончании университета он
погрузился в археологические работы и мало-помалу так ими увлекся, что
совершенно отказался от так называемого света и всяких светских развлечений.
Работая без устали, совершенно погрузившись в свои книги, он стал в обществе
невыносимым; издавна робкий и неуверенный в себе, он теперь стал избегать
людей до того, что перестал видеться с кем бы то ни было, кроме нескольких
друзей. Таким образом он жил затворником, исключительно преданным науке.
Через несколько лет, во время каникул, он снова попал в Б и провел там
несколько дней, совершая длинные прогулки по окрестностям. Немногие его
знакомые нашли его несколько странным, неразговорчивым, нервным. После
довольно продолжительной прогулки он имел весьма утомленный вид и жаловался
на нездоровье, говоря, что чувствует себя нервнобольным и хотел бы
подвергнуться гипнозу. Тут же он заболел воспалением легких. Вскоре после
этого у него началось странное возбуждение, быстро перешедшее в буйное
умопомешательство. Его привезли в дом для умалишенных, где он целыми
неделями был страшно возбужден. Он был совершенно помешан, говорил
отрывистыми фразами, которых никто не мог понять. Возбуждение и агрессивное
отношение к окружающим бывали так велики, что несколько служителей должны
были его сдерживать. Постепенно возбуждение и агрессия стали стихать, и
однажды он вдруг опомнился, точно от долгого запутанного сновидения. Вскоре
он стал отдавать себе ясный отчет в своей болезни, и через некоторое время
его выпустили из больницы вполне оправившимся. Вернувшись к себе, он снова
погрузился в работу и в следующие годы издал несколько выдающихся сочинений
по своей специальности. Жил он исключительно для своих книг, как затворник,
отказавшийся от мира. Постепенно он приобрел репутацию черствого мизантропа,
совершенно лишенного понимания прекрасного в жизни.
Через несколько лет после первого заболевания краткое каникулярное
путешествие снова привело его в Б. Он снова стал совершать уединенные
прогулки по окрестностям. Во время одной из таких прогулок ему внезапно
сделалось дурно; он лег тут же, на улице. Его перенесли в ближайший дом, где
он пришел в сильно возбужденное состояние, стал делать "комнатную
гимнастику", прыгать через кровать, упражняться в различных телодвижениях,
громко декламировать, петь сочиненные им самим стихи и т.д. Его снова
привезли в дом для умалишенных. Возбуждение продолжалось. Он хвастал своими
великолепными мускулами, своим прекрасным телосложением и громадной силой;
воображал, что открыл закон, по которому можно выработать прекрасный голос;
считал себя великим певцом и единственным в своем роде декламатором, а также
избранным Богом поэтом и музыкальным импровизатором, сочиняющим в одно и то
же время и стихи, и музыку к ним.
Печальное противоречие всех этих фантазий с действительностью резко
бросалось в глаза. Небольшого роста, хрупкий и тщедушный, со слабыми
мускулами, атрофированными из-за сидячей жизни кабинетного ученого, он
отнюдь не отличался музыкальностью; голос его слаб, слух неверен; оратор он
плохой, ибо издавна заикается. В доме для умалишенных он то занимался в
течение нескольких недель странными прыжками и телодвижениями, называя их
гимнастикой, то пел, то декламировал. Через некоторое время он стал спокоен
и задумчив, часто подолгу неподвижно смотрел перед собой, иногда пел
любовные песни, в которых, несмотря на все несовершенство исполнения,
звучало прекрасное чувство любовной тоски. Постепенно он стал доступен для
более продолжительных бесед.
Тут я прерываю историю болезни и прямо передам результат моих
наблюдений.
Первое заболевание пациента выразилось неожиданным приступом буйного
помешательства, перешедшего в умопомешательство с помрачением сознания и
приступами буйства. После этого наступило, казалось, полное выздоровление.
Через несколько лет - внезапный приступ возбуждения, мания величия, череда
непонятных поступков, перешедший в бредовое сумеречное состояние, приведшее
к постепенному выздоровлению. Это типичный случай раннего слабоумия; одна из
форм этой болезни, так называемая кататония, к которой мы должны отнести и
наш случай, отличается именно странными телодвижениями и поступками.
Подчиняясь взглядам, господствующим в наше время в психиатрии, врачи и тут
ищут заболевание клеточек мозга, локализованное где-либо в мозговой коре и
вызывающее то буйство и умопомешательство, то манию величия и непонятные
телодвижения, то полусознательное состояние; все это столь же необъяснимо
психологически, как те прихотливые узоры, в которые отливается пущенное в
воду олово.
Я считаю это мнение неверным. Больная клеточка не случайно создала при
втором заболевании те поразительные контрасты, о которых я уже упоминал,
излагая историю болезни. Эти контрасты, например так называемая мания
величия, очень точно восполняют пробелы личности больного, пробелы, которые
и каждый из нас болезненно ощутил бы. Кто из нас, находясь в его положении,
не испытал бы желания усладить музыкой и поэзией однообразие своих занятий и
своей жизни? Кто не желал бы вернуть своему телу природную силу и красоту,
утраченные благодаря постоянному сиденью в душной комнате? Кто не
позавидовал бы энергии Демосфена, ставшего великим оратором, несмотря на
заикание? Если наш больной в своих бредовых идеях стремится осуществить свои
желания, восполнить все, недостающее ему в действительной жизни, то вероятно
и тихие любовные песни, которые он подчас пел, служили для него утешением в
пустоте, которая его окружала, восполнив нечто, чего ему не хватало, хотя он
никогда и не признавался в этом.
Мне недолго пришлось наводить справки. Это одна из тех немудреных,
обыденных историй, которые повторяются в каждой человеческой душе, история,
самой своей простотой соответствующая чрезвычайной чувствительности
человека, отмеченного свыше.
В годы студенчества больной познакомился с молодой студенткой и полюбил
ее. Они много гуляли вместе в окрестностях города. Но сильная застенчивость
и робость, свойственные заикам, не дали ему произнести решающие слова; к
тому же он был беден и кроме надежд ничего не мог ей предложить. Время
студенчества закончилось, она уехала, он тоже, и они больше не виделись.
Вскоре он узнал, что она обвенчалась с другим. Тогда он отказался от своих
мечтаний, не зная, что Эрос никого не отпускает на свободу.
Он зарылся в отвлеченные абстрактные занятия, но не с целью ее забыть,
а мечтая работать с мыслью о ней; он хотел тайно сохранить любовь к ней в
своем сердце, никому не выдавая этой тайны. Свои труды он думал посвятить
ей, хотя бы она и не знала этого. Но ему недолго удалось удержать этот
компромисс. Однажды он, будто бы случайно, проезжал через этот город, где
она жила (он это знал); поезд недолго стоял на этой станции, и он даже не
вышел из вагона, но из окна увидел молодую женщину с ребенком и подумал, что
это она. Совершенно неизвестно, насколько это предположение было
справедливо. Он говорил, что не испытал ничего особенного в это мгновение,
во всяком случае, он не постарался даже установить, действительно ли это она
или нет. Все это указывает на то, что это была не она; бессознательное его
хотело лишь во что бы то ни стало удержать свою иллюзию. В скором времени он
вернулся в Б., город, полный для него воспоминаний. Тогда он почувствовал,
как нечто чуждое зашевелилось в его душе, жуткое чувство, предугаданное и
описанное Ницше:
Недолго будешь ты томиться жаждой, сожженное сердце!
Предвестиями полон воздух;
Я ощущаю веяние неведомых уст -
Великая прохлада наступает.
Культурный человек уже не верит в демонов, а призывает врача. Наш
больной хотел подвергнуться гипнозу. Тут его настигло безумие.
Что же происходило в его душе в это время? - Он рассказал мне об этом в
полусознательном периоде, предшествовавшем выздоровлению, отрывистыми
фразами, прерываемыми долгими паузами.
Жизнь его снова вошла в размеренную обыденную колею. Он погрузился в
работу и забыл о бездне, которую носил в себе. Через несколько лет он опять