Страница:
вернулся в Б. Рок или демон? Снова он посетил знакомые места, и вновь его
обступили давние воспоминания. Но на этот раз он не погрузился в хаотическую
глубину, не потерял способности ориентироваться и не прерывал связи с
действительностью. Борьба была менее тяжела. Он лишь делал гимнастику,
занимался мускульными упражнениями, стараясь наверстать потерянное время.
Затем наступает мечтательный период любовных песен, соответствующий победе
первого психоза. В этот период - передаю дословно его выражения - ему
чудится, точно во сне, что он стоит на границе двух миров, не будучи в
состоянии разобрать, где действительность и где фантазия - по правую или по
левую сторону. Тут он признается: "Говорят, что она замужем, но я этому не
верю; я думаю, что она все еще ждет меня; я чувствую, что это так. Мне все
кажется, что она не замужем и что моя любовь увенчается успехом".
То, что больной описывает этими словами - бледное подобие той сцены
первого психоза, когда он как победитель стоял перед своей невестой. После
этого разговора научные его интересы стали все более выдвигаться на первый
план. Он неохотно стал говорить об интимной своей истории, все более
вытесняя ее из своего сознания, и в конце концов стал упоминать о ней лишь
мимоходом, точно она касалась не его. Дверь в подземный мир тихо
затворилась. Осталось лишь до известной степени напряженное выражение лица и
взгляд, хотя и видевший все происходящее в этом мире, но в то же время
обращенный внутрь, как бы указывая на незаметную деятельность
бессознательного, подготавливавшего новые разрушения своей неразрешенной
задачи. Это - так называемое выздоровление от раннего слабоумия. До сих пор
мы, психиатры, часто не могли удержаться от улыбки, читая старательное
описание психоза, сделанное каким-либо поэтом. Подобные попытки считаются
вообще совершенно неудачными, ибо говорят, что поэт обыкновенно вводит в
психологию психоза черты, соответствующие его собственному пониманию
последнего, но совершенно не подходящие к клинической картине болезни. Между
тем, если только поэт не заимствует нужное ему описание из психологического
учебника, то он обыкновенно вернее психиатра угадывает сущность болезни.
Приведенный мною случай отнюдь не представляется единичным. Мы имеем
его прообраз, созданный одним из наших поэтов: это "Imago" Шпиттелера.
Думаю, что этот роман Вам известен. Психологическая разница между творением
поэта и душевной болезнью все же велика. Мир поэта есть мир проблем уже
разрешенных, действительность же является неразрешенной проблемой. Душевная
болезнь в точности отражает эту действительность. Даваемые ею разрешения
суть лишь неудовлетворяющая иллюзия; выздоровление от нее - временный отказ
от работы, которая бессознательно продолжается в глубине существа больного.
В свое время неразрешенные вопросы вновь выступают наружу, создавая и
инсценируя новые иллюзии.
Как видите, это сокращенный отрывок истории человечества.
Далеко не всегда бывает возможно получить благодаря психическому
анализу столь ясную и точную картину болезни, о которой идет речь. Напротив,
в большинстве случаев она является крайне запутанной и трудно понимаемой,
ибо лишь весьма немногие из больных достигают полного выздоровления.
Приведенный нами случай именно тем и замечателен, что переживший его больной
пришел снова в совершенно нормальное состояние, благодаря чему оказалось
возможным обозреть всю его болезнь. К сожалению, мы не всегда располагаем
столь удачным стечением обстоятельств, ибо большая часть больных никогда не
возвращается из мира сновидений в мир действительности, а продолжает
блуждать в заколдованном лабиринте, вновь и вновь переживая все ту же старую
историю: история эта бесконечно повторяется, точно в безвременном настоящем.
Для таких больных часовая стрелка приостановлена: для них не существует ни
времени, ни возможности дальнейшего развития. Им безразлично, два ли дня
промелькнуло во время их сновидения или 30 лет. В моем отделении больницы
находился пациент, пролежавший в кровати пять лет, совершенно погруженный в
себя самого, никогда не проронивший ни одного слова. Я посещал его два раза
в день. Я каждый раз подходил к его кровати и по привычке констатировал, что
все идет по старому. Однажды, в ту минуту, как я хотел выйти из комнаты, за
спиной раздался незнакомый мне голос: "Кто Вы? Что Вам тут нужно?" - Я с
изумлением увидел, что казавшийся немым больной внезапно обрел голос и,
по-видимому, сознание. Я отвечал, что я - его врач. Тогда он гневно спросил,
отчего его тут держат взаперти? Отчего никто с ним не разговаривает? Его
голос звучал оскорбленно, точно он нормальный человек, с которым дня два
никто не хочет здороваться; Я сказал ему, что он уже пять лет лежит на
кровати, не говоря ни одного слова, не реагируя ни на какие внешние явления.
Он посмотрел на меня остановившимся, ничего не понимающим взглядом. Я,
разумеется, попытался узнать, что происходило в его душе в течение этих пяти
лет - но ничего не добился. Другой подобный же больной на вопрос о причине
его молчания отвечал: "Я хотел щадить немецкий язык". [Я благодарен за этот
пример моему коллеге Д-ру Абрахаму из Берлина. (С 1904 по 1907 гг. Карл
Абрахам был сотрудником Юнга в штате клиники Бургхольцли в Цюрихе - ред.)]
Эти примеры показывают, что часто нет возможности выяснить тайну, ибо сами
больные не имеют ни охоты, ни интереса объяснять свои странные переживания -
большей частью они и не находят их странными.
Все же иногда самые симптомы болезни вскрывают нам ее психологическое
содержание.
Одна больная провела 35 лет в Бургхольцли. Десятки лет она пролежала в
кровати, не говоря ни одного слова, ни на что не реагируя; колени ее всегда
были несколько приподняты, спина согнута, голова наклонена вперед. Она
постоянно терла руки одна об другую, так что со временем натерла себе
громадные мозоли. Большой и указательный пальцы правой руки были соединены
как при шитье. Когда эта больная умерла года два тому назад, я
поинтересовался, какой она была раньше. В Бургхольцли никто не помнил ее
иначе как в кровати. Одна лишь старая главная сиделка припомнила, что
когда-то видела пациентку сидящей на стуле в той же позе, в какой
впоследствии я ее видел в кровати. Тогда она быстро и широко размахивала
руками над правым коленом. Про нее говорили, что она шьет сапоги; потом -
что она их чистит. С годами размах ее рук все сокращался, и наконец осталось
лишь слабое трение их одна о другую, причем лишь два пальца сохранили
положение как при шитье. Я тщетно старался найти в старых заметках что-либо,
касающееся прежней жизни больной. Когда к похоронам прибыл ее 70-летний
брат, я осведомился у него, помнит ли он причину ее заболевания. Он ответил,
что сестра кого-то любила, сватовство почему-то расстроилось; девушка
приняла это так близко к сердцу, что впала в меланхолию. - Кто же был ее
возлюбленный? Сапожник.
Итак, оказывается, что образ возлюбленного в течение 35 лет неотступно
стоял перед больной - иначе придется допустить странную игру случая.
Можно было бы предположить, что подобные больные, производящие
впечатление совершенных безумцев, и в действительности представляют собой
лишь выжженные руины. Но это вряд ли справедливо. Часто случается возможным
прямо доказать, что больные с известным любопытством подмечают все
происходящее вокруг и все прекрасно запоминают. Этим объясняется то, что
многие из них временами становятся разумными и развивают способности,
которые считались давно уже утраченными. Такие моменты наступают иногда при
тяжелых физических заболеваниях или незадолго перед смертью. С одним из моих
пациентов невозможно было вести какого-либо разумного разговора. Он
постоянно бессвязно бредил и произносил непонятные слова. Однажды он тяжело
заболел физически; я ожидал, что лечение его будет весьма затруднительно. Но
он точно переродился и превратился в приветливого, любезного пациента, с
благодарностью следовавшего всем предписаниям врача. Злой, острый взгляд
пропал; глаза его стали спокойны и вдумчивы. Однажды утром я вошел к нему с
обычным приветствием: "С добрым утром! Как поживаете?" Но он предупредил
меня знакомым восклицанием: "Вот опять явился один из этой стаи собак и
обезьян и собирается разыгрывать Спасителя!" - Я сразу понял, что он
справился с болезнью, и с этого мгновения все его благоразумие как ветром
сдуло.
Из этих наблюдений можно заключить, что рассудок сохраняется, но
оттеснен болезненными идеями, заполнившими ум больного.
Но что же заставляет психику столь мучительно трудиться над разрешением
болезненных, бессмысленных идей? Новейшая теория до известной степени
разрешает этот трудный вопрос, и в настоящее время мы положительно можем
утверждать, что патологические представления потому так исключительно
господствуют над психикой больного, что они порождены самыми важными
вопросами, занимавшими его в нормальном состоянии, другими словами, что
самые главные интересы психики в прежнем ее нормальном состоянии превращены
в непонятную путаницу различных симптомов.
Примером может служить пациентка, уже 20 лет находящаяся в нашей
больнице. Она издавна была загадкой для врачей, ибо бред ее бессмыслицей
своей превосходил самую смелую фантазию.
Больная - портниха, родилась в 1845 году. Сестра ее рано сбилась с
дороги и кончила проституцией. Сама пациентка вела жизнь вполне порядочную,
одинокую и усердно работала. Она заболела в 1883 году, 38-ми лет, т. е. на
пороге того возраста, когда рушатся многие иллюзии и мечты. Быстро развились
бредовые идеи и галлюцинации, вскоре ставшие столь бессмысленными, что никто
более не мог понимать ее жалоб и желаний. В 1887 году она поступила в нашу
лечебницу. С 1888 г. разговоры ее, там, где дело касалось ее бредовых идей,
стали совершенно непонятными. Например, она рассказывала следующие
чудовищные фантазии: "Ночью вырывается ей спинной мозг; боли в спине
производятся средствами, проникающими сквозь стены и обложенными
магнетизмом". "Монополия устанавливает те страдания, которые находятся не в
теле и не летают в воздухе". "Вдыханиями химии производятся вытяжки
(экстракты) и удушением истребляются легионы".
В 1892 г. пациентка называла себя "монополией производства ассигнаций",
"королевой сирот", "владелицей Бургхольцли". Говорила: "Неаполь и я, мы
должны снабжать мир вермишелью".
В 1896 г. она превратилась в "Германию и Гельвецию из исключительно
сладкого масла" и утверждала, что она - "Ноев ковчег", "спасательная лодка"
и "почтение".
С тех пор болезненный бред ее еще усилился; последняя фантазия
заключается в том, что она "лилово-новокрасное чудо моря, а также и
голубое".
Эти примеры показывают, до какой степени могут дойти подобные
патологические представления. Пациентка эта годами считалась классическим
примером бессмысленных бредовых идей, порождаемых ранним слабоумием.
Благодаря ей жуткая сила безумия произвела глубокое впечатление на сотни
студентов-медиков. Но и этот случай безумия был блестяще разобран
современным анализом. То, что больная говорит, вовсе не есть бессмыслица;
напротив, ее слова полны глубокого смысла, так что имея ключ этого бреда,
можно понимать ее без особого труда.
К сожалению, время не позволяет мне описать технические приемы,
благодаря которым мне удалось разгадать эту тайну. Ограничусь несколькими
примерами, поясняющими странное изменение образа ее мыслей и их выражений.
Больная, например, утверждает, что она - Сократ. Результат анализа этой
фантазии следующий: Сократ - величайший мудрец, величайший ученый. Его
оклеветали, и он погиб в тюрьме благодаря своим клеветникам. Она же -
добросовестнейшая портниха, которая "ни одной нитки никогда зря не
разрезала, куска сукна на пол никогда даром не бросила". Она работает без
устали, но ее напрасно обвинили, злые люди заперли ее в дом для умалишенных,
где она и пробудет до своей смерти. Поэтому она - Сократ. Как видите,
простая метафора, основанная на прозрачной аналогии.
Другой пример: "Я - лучшая профессура и прекраснейший художественный
мир". Результат анализа: она - искуснейшая портниха; она выбирает
наивыгоднейшие фасоны, те, на которые при всем их изяществе идет мало
материи; она умеет положить отделку наивыгоднейшим образом; она своего рода
профессор, художник по своей части. Она шьет лучшие одежды и дает им
вычурное название "одежды музея улиток" (Дом "Улитки" считается очень
аристократичным в Цюрихе. Он находится рядом с музеем и библиотекой,
посещаемыми высшими кругами цюрихского общества). Только лица, посещающие
дом "Улитки" и музей, являются ее заказчиками, ибо она - лучшая портниха;
она шьет лишь одежду "музея улиток".
Пациентка также называет себя Марией Стюарт. Результат этого анализа
схож с результатом анализа слова "Сократ" - невинные страдания и смерть
героини.
"Я - Лорелея". Анализ: Старинная песня "Не знаю, что это значит" и т.д.
Когда она рассказывает свою историю, никто ее не понимает; ей отвечают, что
не знают, что она хочет сказать. Поэтому она - Лорелея.
"Я - Швейцария". Анализ: Швейцария - свободна. Никто не сможет отнять у
Швейцарии ее свободы. Пациентка несправедливо заключена в сумасшедший дом.
Она должна была бы быть свободной, как Швейцария. Поэтому она - Швейцария.
"Я - журавль". Анализ: В балладе "Ивиковы журавли" есть следующий стих:
"Кто свободен от вины и ошибок, сохранит детски-чистую душу". Она невинно
попала к дом для умалишенных. Ничего дурного она не сделала. Поэтому она -
журавль.
"Я - Колокол Шиллера". Колокол Шиллера - величайшее творение великого
художника. Она же самая усердная, самая лучшая портниха, достигшая высшего
совершенства в шитье. Поэтому она - Колокол Шиллера.
"Я - Гуфеланд". Анализ: Гуфеланд был лучшим врачом своего времени. Ее
же страшно мучают в доме для умалишенных, и лечат ее плохие врачи. Но она
такая выдающаяся личность, что должна была бы лечиться у самых лучших
врачей, например у Гуфеланда. Поэтому она - Гуфеланд.
Пациентка употребляет первое лицо настоящего времени глагола быть ("я
есьм") весьма произвольным образом. Иногда в ее устах это означает "мне
принадлежит" или "мне подобает", иногда же - "я должна была бы иметь". Это
доказывается следующим анализом:
"Я - главный ключ". Анализ: Главный ключ открывает все двери дома
умалишенных. Этот ключ давно уже по праву принадлежит ей, ибо она много лет
владеет Бургхольцли. Это обстоятельство и выражается упрощенным способом
фразой: "я - главный ключ".
Смысл ее бреда главным образом сосредоточен в следующих словах: "Я -
монополия". Анализ: Больная подразумевает монополию производства ассигнаций,
которая, по ее мнению, давно уже принадлежит ей. Она считает себя
обладательницей монополии ассигнаций во всем мире. Благодаря этому она
владеет громадными богатствами, вознаграждающими бедность и убожество ее
жизни.
Родители ее рано умерли. Поэтому она "Королева Сирот". Они жили и
умерли в очень большой бедности. И на них она изливает благодать, щедро
дарованную ее сумеречным бредом. Однажды, например, она дословно выразилась
следующим образом: "Родители у меня одеты; моя мать пережила страшно тяжкие
испытания - столько горя - а я с ней за столом сидела, - накрытым белой
скатертью и обильно сервированным".
Тут мы имеем дело с пластической галлюцинацией, одной из тех, которым
пациентка постоянно подвергается. Это наглядное исполнение желаний,
напоминающее бедность и богатство Ганнеле Гаутпмана, особенно же ту сцену,
где Готвальд говорит: "В лохмотьях была она - теперь она в шелковых платьях;
босой она бегала, а теперь у нее на ногах хрустальные башмачки. Скоро она
будет жить в золотом замке и каждый день есть жареное мясо - здесь она
питалась холодным картофелем".
Но фантазии нашей пациентки, относящиеся к исполнению ее желаний, этим
не ограничиваются. Швейцария должна уплатить ей ренту в 150 000 франков.
Директор Бургхольцли должен ей за несправедливое заключение 80 000 франков.
Ей принадлежит остров с серебряной рудой - величайшие серебряные рудники в
мире. Поэтому она считает себя "величайшей ораторшей", владеющей "величайшим
красноречием", ибо, по ее словам, "речь - серебро, а молчание - золото". Ей
принадлежат все красивейшие имения, все богатейшие кварталы города, все
города и страны; она владычица мира, даже "втройне владеет миром". Бедная
Ганнеле возвысилась лишь до места рядом с небесным женихом, наша же больная
владеет ключами царства небесного; она не только всеми почитаемая земная
царица, как Мария Стюарт или королева Луиза Прусская. Она - Царица Небесная,
Матерь Божия, и в то же время само Божество. Но и в этом земном мире, где
она была лишь бедной домашней портнихой, на которую никто не обращал
внимания, она добилась исполнения своих желаний, ибо выбрала себе трех мужей
из знатнейших семейств города; четвертым же ее мужем был император
Франц-Иосиф; от этих браков у нее родилось двое детей - мальчик и девочка.
Она, одевавшая, поившая и кормившая своих родителей, теперь заботится и о
будущем своих детей. Сыну своему она передает большие базары города Цюриха;
поэтому сын ее, как владелец базара, носит титул царя (Bazar - Zar). Дочка
ее похожа на свою мать. Поэтому она станет владелицей дома умалишенных и
заменит свою мать, освободив ее таким образом из заключения. Поэтому она
получит название "заместительницы Сократа". Ибо заменит Сократа в темнице.
Бред больной далеко не исчерпывается приведенными примерами. Они лишь
дают понятие о том, насколько богат ее внутренний мир, хотя она и
представляется как бы отупевшей, апатичной, впавшей в идиотизм. Вот уже 20
лет как она сидит в рабочем зале и механически чинит белье, произнося время
от времени несколько бессмысленных слов, до сих пор еще никем не понятых.
Причудливый их набор представляется нам теперь в ином свете. Это как бы
отрывки загадочных надписей и сказочных фантазий, с помощью которых больная,
отвратившись от жестокой действительности, основывает чуждое миру царство, в
котором столы постоянно накрыты, и в золотых дворцах идут великолепные пиры.
Мрачному, туманному миру реальности она предоставляет лишь загадочные
символы, не заботясь о том, чтобы кто-либо их понял, ибо наше понимание ей
давно уже не нужно.
Эта больная тоже не единичный случай, а пример известного типа больных,
всегда представляющих подобные же симптомы, лишь не всегда столь резко и
полно выраженные.
Из приведенной параллели с "Ганнеле" Гауптмана видно, что и этой
области коснулся поэт, обильно черпая из богатой своей фантазии. Это
совпадение не случайно. Оно доказывает, что поэты и душевнобольные имеют
нечто общее, что, впрочем, заключено и в душе каждого человека, а именно
безостановочно работающую фантазию, постоянно стремящуюся смягчить жестокую
действительность. Тот, кто внимательно и беспощадно наблюдает за собою, не
может не сознавать того, что в каждом из нас существует это стремление
сгладить все тяжелое, затушевать все жизненные вопросы, чтобы беззаботно
вступить на легкую и свободную дорогу. Из-за душевной болезни стремление это
выступает наружу. Когда оно одерживает верх, то действительность рано или
поздно затягивается как бы паутиной и превращается в далекий сон; сон же
постепенно заменяет действительность, частью или совершенно поглощая
больного.
В настоящее время мы еще не знаем, имеют ли эти новейшие научные
взгляды всеобщее значение или только ограниченное. Чем тщательнее и
терпеливее мы исследуем наших больных, тем чаще мы находим среди них таких,
которые несмотря на кажущееся полное слабоумие дают нам возможность хотя бы
отрывочно заглянуть в темный мир души, весьма далекий от того убожества
психической жизни, которое предполагалось прежними научными воззрениями.
Хотя пока еще невозможно полностью объяснить все соотношения этого темного
мира, мы теперь уже можем утверждать с уверенностью, что в раннем слабоумии
не существует симптома бессмысленного или не обоснованного психологически.
Кажущаяся полная бессмыслица оказывается символом мыслей не только
человечески понятных, но и обретающихся в душе каждого человека. Таким
образом, мы не открываем в душах наших больных ничего нового и незнакомого,
а только добираемся до самого основания нашего существа, до матрицы
жизненных задач, над которыми все мы работаем.
[Доложено в Психо-медицинском обществе в Лондоне, 24 июля 1914 г.
Впервые опубликовано в: Journal of Abnormal Psychology (Boston) IX (1915):
6. На русском впервые в: К. Г. Юнг. Избранные труды по аналитической
психологии. Том. III. Цюрих, 1939. С. 207-219. Перевод с английского Ольги
Раевской.]
Изучая разнообразные случаи раннего слабоумия, мы изумляемся
чрезмерному множеству символических фантазий, тщательно разработанных
больными. В 1903 г. я в первый раз приступил к анализу параноидного случая
раннего слабоумия, изложенному четыре года спустя в моей работе Психология
dementia praecox. Несмотря на несовершенство тогдашних технических приемов,
я к крайнему своему изумлению увидел, что все эти на первый взгляд
совершенно непонятные идеи и фантазии сравнительно легко поддаются разбору.
Некоторое время спустя (в 1911 г.) сам Фрейд издал анализ подобного же
случая: это весьма известный в немецкой медицинской литературе случай
Шребера, тщательно разработанный посредством утонченнейшей аналитической
техники. Сам больной не был подвергнут анализу, но так как им была
опубликована весьма интересная автобиография, то нужный материал был налицо.
В этом своем труде Фрейд вывел наружу те инфантильные основания, на
которых зиждется вся система иллюзий и галлюцинаций. Так например, ему
удалось весьма искусно свести чрезвычайно характерные фантазии больного,
относившиеся к его врачу, которого он отождествлял если не с самим Богом, то
по меньшей мере с неким божественным существом, а также и некоторые другие
столь же необычные и даже богохульные представления, к инфантильным
отношениям больного с его отцом. По собственным словам автора он ограничился
указанием тех оснований, на которых зиждется всякий психический продукт.
Однако этот редуктивный процесс, составляющий сущность анализа, не привел к
результатам, выясняющим столь богатый и изумительный символизм такого рода
больных, несмотря на то, что этих результатов, казалось бы, можно было
ожидать, судя по применениям того же метода в области психологии истерии.
Редуктивный метод, по-видимому, лучше подходит к истерии, нежели к раннему
слабоумию.
Просматривая недавние изыскания Цюрихской школы (Мэдера, Сабины
Шпильрэйн, Гребельской, Ильтенса и Шнейтера), можно получить совершенно
верное понятие о прямо необъятной символической деятельности такого рода
ненормальной психики. Некоторые из названных авторов, применяя, подобно
Фрейду, редуктивный метод, по существу, объясняют сложные системы фантазий
более просто, сводя их к общим элементам, но подобного рода объяснение
оказывается не вполне удовлетворительным. Хотя сведение к простейшему и
более общему образцу до известной степени и освещает данную проблему, оно
по-видимому не в состоянии принять во внимание все подавляющее множество
символических продуктов.
Поясню это следующим примером: мы благодарны комментатору Фауста Гете,
когда он, разбирая и оценивая многочисленные лица и сцены второй части
поэмы, приводит их исторические прообразы, или посредством психологического
анализа выявляет соотношение конфликта драмы с личным конфликтом души самого
поэта, тем самым указывая, что этот личный конфликт, если взять его в более
широком смысле, вытекает из тех чисто человеческих начал, что никому из нас
не чужды, ибо зародыши их запечатлены в наших сердцах. Все же мы несколько
разочарованы, ибо никто не читает Фауста для того лишь, чтобы признать все
окружающее нас "человеческим, слишком человеческим". Это мы и так слишком
хорошо знаем. Пусть тот, кто еще не уверился в этом, решится хоть раз
взглянуть на жизнь без предубеждения, открытыми глазами. Ему придется
признать преобладание и могущество "слишком человеческого", и он снова жадно
примется за Фауста, но не с целью и тут найти только что виденное им, а для
того, чтобы изучить отношение Гете к этому "человеческому" и то, каким
способом он достиг освобождения своей души. Раз уже установлено, к каким
историческим личностям и событиям относится символизм второй части Фауста и
до какой степени тесно он сплетается с лично-человеческими переживаниями
своего творца, то вопрос исторического определения будет для нас менее
важен, нежели разгадка действительной цели поэта и его символического
творения. Исследователь же, метод которого исключительно редуктивен, видит
последний смысл в началах человеческих; он и не требует иного объяснения,
как сведение неизвестного к известному и простому. Я назвал бы подобное
понимание ретроспективным. Но существует и другой способ понимания, не
аналитический и редуктивный, а в самой сущности своей синтетический или
обступили давние воспоминания. Но на этот раз он не погрузился в хаотическую
глубину, не потерял способности ориентироваться и не прерывал связи с
действительностью. Борьба была менее тяжела. Он лишь делал гимнастику,
занимался мускульными упражнениями, стараясь наверстать потерянное время.
Затем наступает мечтательный период любовных песен, соответствующий победе
первого психоза. В этот период - передаю дословно его выражения - ему
чудится, точно во сне, что он стоит на границе двух миров, не будучи в
состоянии разобрать, где действительность и где фантазия - по правую или по
левую сторону. Тут он признается: "Говорят, что она замужем, но я этому не
верю; я думаю, что она все еще ждет меня; я чувствую, что это так. Мне все
кажется, что она не замужем и что моя любовь увенчается успехом".
То, что больной описывает этими словами - бледное подобие той сцены
первого психоза, когда он как победитель стоял перед своей невестой. После
этого разговора научные его интересы стали все более выдвигаться на первый
план. Он неохотно стал говорить об интимной своей истории, все более
вытесняя ее из своего сознания, и в конце концов стал упоминать о ней лишь
мимоходом, точно она касалась не его. Дверь в подземный мир тихо
затворилась. Осталось лишь до известной степени напряженное выражение лица и
взгляд, хотя и видевший все происходящее в этом мире, но в то же время
обращенный внутрь, как бы указывая на незаметную деятельность
бессознательного, подготавливавшего новые разрушения своей неразрешенной
задачи. Это - так называемое выздоровление от раннего слабоумия. До сих пор
мы, психиатры, часто не могли удержаться от улыбки, читая старательное
описание психоза, сделанное каким-либо поэтом. Подобные попытки считаются
вообще совершенно неудачными, ибо говорят, что поэт обыкновенно вводит в
психологию психоза черты, соответствующие его собственному пониманию
последнего, но совершенно не подходящие к клинической картине болезни. Между
тем, если только поэт не заимствует нужное ему описание из психологического
учебника, то он обыкновенно вернее психиатра угадывает сущность болезни.
Приведенный мною случай отнюдь не представляется единичным. Мы имеем
его прообраз, созданный одним из наших поэтов: это "Imago" Шпиттелера.
Думаю, что этот роман Вам известен. Психологическая разница между творением
поэта и душевной болезнью все же велика. Мир поэта есть мир проблем уже
разрешенных, действительность же является неразрешенной проблемой. Душевная
болезнь в точности отражает эту действительность. Даваемые ею разрешения
суть лишь неудовлетворяющая иллюзия; выздоровление от нее - временный отказ
от работы, которая бессознательно продолжается в глубине существа больного.
В свое время неразрешенные вопросы вновь выступают наружу, создавая и
инсценируя новые иллюзии.
Как видите, это сокращенный отрывок истории человечества.
Далеко не всегда бывает возможно получить благодаря психическому
анализу столь ясную и точную картину болезни, о которой идет речь. Напротив,
в большинстве случаев она является крайне запутанной и трудно понимаемой,
ибо лишь весьма немногие из больных достигают полного выздоровления.
Приведенный нами случай именно тем и замечателен, что переживший его больной
пришел снова в совершенно нормальное состояние, благодаря чему оказалось
возможным обозреть всю его болезнь. К сожалению, мы не всегда располагаем
столь удачным стечением обстоятельств, ибо большая часть больных никогда не
возвращается из мира сновидений в мир действительности, а продолжает
блуждать в заколдованном лабиринте, вновь и вновь переживая все ту же старую
историю: история эта бесконечно повторяется, точно в безвременном настоящем.
Для таких больных часовая стрелка приостановлена: для них не существует ни
времени, ни возможности дальнейшего развития. Им безразлично, два ли дня
промелькнуло во время их сновидения или 30 лет. В моем отделении больницы
находился пациент, пролежавший в кровати пять лет, совершенно погруженный в
себя самого, никогда не проронивший ни одного слова. Я посещал его два раза
в день. Я каждый раз подходил к его кровати и по привычке констатировал, что
все идет по старому. Однажды, в ту минуту, как я хотел выйти из комнаты, за
спиной раздался незнакомый мне голос: "Кто Вы? Что Вам тут нужно?" - Я с
изумлением увидел, что казавшийся немым больной внезапно обрел голос и,
по-видимому, сознание. Я отвечал, что я - его врач. Тогда он гневно спросил,
отчего его тут держат взаперти? Отчего никто с ним не разговаривает? Его
голос звучал оскорбленно, точно он нормальный человек, с которым дня два
никто не хочет здороваться; Я сказал ему, что он уже пять лет лежит на
кровати, не говоря ни одного слова, не реагируя ни на какие внешние явления.
Он посмотрел на меня остановившимся, ничего не понимающим взглядом. Я,
разумеется, попытался узнать, что происходило в его душе в течение этих пяти
лет - но ничего не добился. Другой подобный же больной на вопрос о причине
его молчания отвечал: "Я хотел щадить немецкий язык". [Я благодарен за этот
пример моему коллеге Д-ру Абрахаму из Берлина. (С 1904 по 1907 гг. Карл
Абрахам был сотрудником Юнга в штате клиники Бургхольцли в Цюрихе - ред.)]
Эти примеры показывают, что часто нет возможности выяснить тайну, ибо сами
больные не имеют ни охоты, ни интереса объяснять свои странные переживания -
большей частью они и не находят их странными.
Все же иногда самые симптомы болезни вскрывают нам ее психологическое
содержание.
Одна больная провела 35 лет в Бургхольцли. Десятки лет она пролежала в
кровати, не говоря ни одного слова, ни на что не реагируя; колени ее всегда
были несколько приподняты, спина согнута, голова наклонена вперед. Она
постоянно терла руки одна об другую, так что со временем натерла себе
громадные мозоли. Большой и указательный пальцы правой руки были соединены
как при шитье. Когда эта больная умерла года два тому назад, я
поинтересовался, какой она была раньше. В Бургхольцли никто не помнил ее
иначе как в кровати. Одна лишь старая главная сиделка припомнила, что
когда-то видела пациентку сидящей на стуле в той же позе, в какой
впоследствии я ее видел в кровати. Тогда она быстро и широко размахивала
руками над правым коленом. Про нее говорили, что она шьет сапоги; потом -
что она их чистит. С годами размах ее рук все сокращался, и наконец осталось
лишь слабое трение их одна о другую, причем лишь два пальца сохранили
положение как при шитье. Я тщетно старался найти в старых заметках что-либо,
касающееся прежней жизни больной. Когда к похоронам прибыл ее 70-летний
брат, я осведомился у него, помнит ли он причину ее заболевания. Он ответил,
что сестра кого-то любила, сватовство почему-то расстроилось; девушка
приняла это так близко к сердцу, что впала в меланхолию. - Кто же был ее
возлюбленный? Сапожник.
Итак, оказывается, что образ возлюбленного в течение 35 лет неотступно
стоял перед больной - иначе придется допустить странную игру случая.
Можно было бы предположить, что подобные больные, производящие
впечатление совершенных безумцев, и в действительности представляют собой
лишь выжженные руины. Но это вряд ли справедливо. Часто случается возможным
прямо доказать, что больные с известным любопытством подмечают все
происходящее вокруг и все прекрасно запоминают. Этим объясняется то, что
многие из них временами становятся разумными и развивают способности,
которые считались давно уже утраченными. Такие моменты наступают иногда при
тяжелых физических заболеваниях или незадолго перед смертью. С одним из моих
пациентов невозможно было вести какого-либо разумного разговора. Он
постоянно бессвязно бредил и произносил непонятные слова. Однажды он тяжело
заболел физически; я ожидал, что лечение его будет весьма затруднительно. Но
он точно переродился и превратился в приветливого, любезного пациента, с
благодарностью следовавшего всем предписаниям врача. Злой, острый взгляд
пропал; глаза его стали спокойны и вдумчивы. Однажды утром я вошел к нему с
обычным приветствием: "С добрым утром! Как поживаете?" Но он предупредил
меня знакомым восклицанием: "Вот опять явился один из этой стаи собак и
обезьян и собирается разыгрывать Спасителя!" - Я сразу понял, что он
справился с болезнью, и с этого мгновения все его благоразумие как ветром
сдуло.
Из этих наблюдений можно заключить, что рассудок сохраняется, но
оттеснен болезненными идеями, заполнившими ум больного.
Но что же заставляет психику столь мучительно трудиться над разрешением
болезненных, бессмысленных идей? Новейшая теория до известной степени
разрешает этот трудный вопрос, и в настоящее время мы положительно можем
утверждать, что патологические представления потому так исключительно
господствуют над психикой больного, что они порождены самыми важными
вопросами, занимавшими его в нормальном состоянии, другими словами, что
самые главные интересы психики в прежнем ее нормальном состоянии превращены
в непонятную путаницу различных симптомов.
Примером может служить пациентка, уже 20 лет находящаяся в нашей
больнице. Она издавна была загадкой для врачей, ибо бред ее бессмыслицей
своей превосходил самую смелую фантазию.
Больная - портниха, родилась в 1845 году. Сестра ее рано сбилась с
дороги и кончила проституцией. Сама пациентка вела жизнь вполне порядочную,
одинокую и усердно работала. Она заболела в 1883 году, 38-ми лет, т. е. на
пороге того возраста, когда рушатся многие иллюзии и мечты. Быстро развились
бредовые идеи и галлюцинации, вскоре ставшие столь бессмысленными, что никто
более не мог понимать ее жалоб и желаний. В 1887 году она поступила в нашу
лечебницу. С 1888 г. разговоры ее, там, где дело касалось ее бредовых идей,
стали совершенно непонятными. Например, она рассказывала следующие
чудовищные фантазии: "Ночью вырывается ей спинной мозг; боли в спине
производятся средствами, проникающими сквозь стены и обложенными
магнетизмом". "Монополия устанавливает те страдания, которые находятся не в
теле и не летают в воздухе". "Вдыханиями химии производятся вытяжки
(экстракты) и удушением истребляются легионы".
В 1892 г. пациентка называла себя "монополией производства ассигнаций",
"королевой сирот", "владелицей Бургхольцли". Говорила: "Неаполь и я, мы
должны снабжать мир вермишелью".
В 1896 г. она превратилась в "Германию и Гельвецию из исключительно
сладкого масла" и утверждала, что она - "Ноев ковчег", "спасательная лодка"
и "почтение".
С тех пор болезненный бред ее еще усилился; последняя фантазия
заключается в том, что она "лилово-новокрасное чудо моря, а также и
голубое".
Эти примеры показывают, до какой степени могут дойти подобные
патологические представления. Пациентка эта годами считалась классическим
примером бессмысленных бредовых идей, порождаемых ранним слабоумием.
Благодаря ей жуткая сила безумия произвела глубокое впечатление на сотни
студентов-медиков. Но и этот случай безумия был блестяще разобран
современным анализом. То, что больная говорит, вовсе не есть бессмыслица;
напротив, ее слова полны глубокого смысла, так что имея ключ этого бреда,
можно понимать ее без особого труда.
К сожалению, время не позволяет мне описать технические приемы,
благодаря которым мне удалось разгадать эту тайну. Ограничусь несколькими
примерами, поясняющими странное изменение образа ее мыслей и их выражений.
Больная, например, утверждает, что она - Сократ. Результат анализа этой
фантазии следующий: Сократ - величайший мудрец, величайший ученый. Его
оклеветали, и он погиб в тюрьме благодаря своим клеветникам. Она же -
добросовестнейшая портниха, которая "ни одной нитки никогда зря не
разрезала, куска сукна на пол никогда даром не бросила". Она работает без
устали, но ее напрасно обвинили, злые люди заперли ее в дом для умалишенных,
где она и пробудет до своей смерти. Поэтому она - Сократ. Как видите,
простая метафора, основанная на прозрачной аналогии.
Другой пример: "Я - лучшая профессура и прекраснейший художественный
мир". Результат анализа: она - искуснейшая портниха; она выбирает
наивыгоднейшие фасоны, те, на которые при всем их изяществе идет мало
материи; она умеет положить отделку наивыгоднейшим образом; она своего рода
профессор, художник по своей части. Она шьет лучшие одежды и дает им
вычурное название "одежды музея улиток" (Дом "Улитки" считается очень
аристократичным в Цюрихе. Он находится рядом с музеем и библиотекой,
посещаемыми высшими кругами цюрихского общества). Только лица, посещающие
дом "Улитки" и музей, являются ее заказчиками, ибо она - лучшая портниха;
она шьет лишь одежду "музея улиток".
Пациентка также называет себя Марией Стюарт. Результат этого анализа
схож с результатом анализа слова "Сократ" - невинные страдания и смерть
героини.
"Я - Лорелея". Анализ: Старинная песня "Не знаю, что это значит" и т.д.
Когда она рассказывает свою историю, никто ее не понимает; ей отвечают, что
не знают, что она хочет сказать. Поэтому она - Лорелея.
"Я - Швейцария". Анализ: Швейцария - свободна. Никто не сможет отнять у
Швейцарии ее свободы. Пациентка несправедливо заключена в сумасшедший дом.
Она должна была бы быть свободной, как Швейцария. Поэтому она - Швейцария.
"Я - журавль". Анализ: В балладе "Ивиковы журавли" есть следующий стих:
"Кто свободен от вины и ошибок, сохранит детски-чистую душу". Она невинно
попала к дом для умалишенных. Ничего дурного она не сделала. Поэтому она -
журавль.
"Я - Колокол Шиллера". Колокол Шиллера - величайшее творение великого
художника. Она же самая усердная, самая лучшая портниха, достигшая высшего
совершенства в шитье. Поэтому она - Колокол Шиллера.
"Я - Гуфеланд". Анализ: Гуфеланд был лучшим врачом своего времени. Ее
же страшно мучают в доме для умалишенных, и лечат ее плохие врачи. Но она
такая выдающаяся личность, что должна была бы лечиться у самых лучших
врачей, например у Гуфеланда. Поэтому она - Гуфеланд.
Пациентка употребляет первое лицо настоящего времени глагола быть ("я
есьм") весьма произвольным образом. Иногда в ее устах это означает "мне
принадлежит" или "мне подобает", иногда же - "я должна была бы иметь". Это
доказывается следующим анализом:
"Я - главный ключ". Анализ: Главный ключ открывает все двери дома
умалишенных. Этот ключ давно уже по праву принадлежит ей, ибо она много лет
владеет Бургхольцли. Это обстоятельство и выражается упрощенным способом
фразой: "я - главный ключ".
Смысл ее бреда главным образом сосредоточен в следующих словах: "Я -
монополия". Анализ: Больная подразумевает монополию производства ассигнаций,
которая, по ее мнению, давно уже принадлежит ей. Она считает себя
обладательницей монополии ассигнаций во всем мире. Благодаря этому она
владеет громадными богатствами, вознаграждающими бедность и убожество ее
жизни.
Родители ее рано умерли. Поэтому она "Королева Сирот". Они жили и
умерли в очень большой бедности. И на них она изливает благодать, щедро
дарованную ее сумеречным бредом. Однажды, например, она дословно выразилась
следующим образом: "Родители у меня одеты; моя мать пережила страшно тяжкие
испытания - столько горя - а я с ней за столом сидела, - накрытым белой
скатертью и обильно сервированным".
Тут мы имеем дело с пластической галлюцинацией, одной из тех, которым
пациентка постоянно подвергается. Это наглядное исполнение желаний,
напоминающее бедность и богатство Ганнеле Гаутпмана, особенно же ту сцену,
где Готвальд говорит: "В лохмотьях была она - теперь она в шелковых платьях;
босой она бегала, а теперь у нее на ногах хрустальные башмачки. Скоро она
будет жить в золотом замке и каждый день есть жареное мясо - здесь она
питалась холодным картофелем".
Но фантазии нашей пациентки, относящиеся к исполнению ее желаний, этим
не ограничиваются. Швейцария должна уплатить ей ренту в 150 000 франков.
Директор Бургхольцли должен ей за несправедливое заключение 80 000 франков.
Ей принадлежит остров с серебряной рудой - величайшие серебряные рудники в
мире. Поэтому она считает себя "величайшей ораторшей", владеющей "величайшим
красноречием", ибо, по ее словам, "речь - серебро, а молчание - золото". Ей
принадлежат все красивейшие имения, все богатейшие кварталы города, все
города и страны; она владычица мира, даже "втройне владеет миром". Бедная
Ганнеле возвысилась лишь до места рядом с небесным женихом, наша же больная
владеет ключами царства небесного; она не только всеми почитаемая земная
царица, как Мария Стюарт или королева Луиза Прусская. Она - Царица Небесная,
Матерь Божия, и в то же время само Божество. Но и в этом земном мире, где
она была лишь бедной домашней портнихой, на которую никто не обращал
внимания, она добилась исполнения своих желаний, ибо выбрала себе трех мужей
из знатнейших семейств города; четвертым же ее мужем был император
Франц-Иосиф; от этих браков у нее родилось двое детей - мальчик и девочка.
Она, одевавшая, поившая и кормившая своих родителей, теперь заботится и о
будущем своих детей. Сыну своему она передает большие базары города Цюриха;
поэтому сын ее, как владелец базара, носит титул царя (Bazar - Zar). Дочка
ее похожа на свою мать. Поэтому она станет владелицей дома умалишенных и
заменит свою мать, освободив ее таким образом из заключения. Поэтому она
получит название "заместительницы Сократа". Ибо заменит Сократа в темнице.
Бред больной далеко не исчерпывается приведенными примерами. Они лишь
дают понятие о том, насколько богат ее внутренний мир, хотя она и
представляется как бы отупевшей, апатичной, впавшей в идиотизм. Вот уже 20
лет как она сидит в рабочем зале и механически чинит белье, произнося время
от времени несколько бессмысленных слов, до сих пор еще никем не понятых.
Причудливый их набор представляется нам теперь в ином свете. Это как бы
отрывки загадочных надписей и сказочных фантазий, с помощью которых больная,
отвратившись от жестокой действительности, основывает чуждое миру царство, в
котором столы постоянно накрыты, и в золотых дворцах идут великолепные пиры.
Мрачному, туманному миру реальности она предоставляет лишь загадочные
символы, не заботясь о том, чтобы кто-либо их понял, ибо наше понимание ей
давно уже не нужно.
Эта больная тоже не единичный случай, а пример известного типа больных,
всегда представляющих подобные же симптомы, лишь не всегда столь резко и
полно выраженные.
Из приведенной параллели с "Ганнеле" Гауптмана видно, что и этой
области коснулся поэт, обильно черпая из богатой своей фантазии. Это
совпадение не случайно. Оно доказывает, что поэты и душевнобольные имеют
нечто общее, что, впрочем, заключено и в душе каждого человека, а именно
безостановочно работающую фантазию, постоянно стремящуюся смягчить жестокую
действительность. Тот, кто внимательно и беспощадно наблюдает за собою, не
может не сознавать того, что в каждом из нас существует это стремление
сгладить все тяжелое, затушевать все жизненные вопросы, чтобы беззаботно
вступить на легкую и свободную дорогу. Из-за душевной болезни стремление это
выступает наружу. Когда оно одерживает верх, то действительность рано или
поздно затягивается как бы паутиной и превращается в далекий сон; сон же
постепенно заменяет действительность, частью или совершенно поглощая
больного.
В настоящее время мы еще не знаем, имеют ли эти новейшие научные
взгляды всеобщее значение или только ограниченное. Чем тщательнее и
терпеливее мы исследуем наших больных, тем чаще мы находим среди них таких,
которые несмотря на кажущееся полное слабоумие дают нам возможность хотя бы
отрывочно заглянуть в темный мир души, весьма далекий от того убожества
психической жизни, которое предполагалось прежними научными воззрениями.
Хотя пока еще невозможно полностью объяснить все соотношения этого темного
мира, мы теперь уже можем утверждать с уверенностью, что в раннем слабоумии
не существует симптома бессмысленного или не обоснованного психологически.
Кажущаяся полная бессмыслица оказывается символом мыслей не только
человечески понятных, но и обретающихся в душе каждого человека. Таким
образом, мы не открываем в душах наших больных ничего нового и незнакомого,
а только добираемся до самого основания нашего существа, до матрицы
жизненных задач, над которыми все мы работаем.
[Доложено в Психо-медицинском обществе в Лондоне, 24 июля 1914 г.
Впервые опубликовано в: Journal of Abnormal Psychology (Boston) IX (1915):
6. На русском впервые в: К. Г. Юнг. Избранные труды по аналитической
психологии. Том. III. Цюрих, 1939. С. 207-219. Перевод с английского Ольги
Раевской.]
Изучая разнообразные случаи раннего слабоумия, мы изумляемся
чрезмерному множеству символических фантазий, тщательно разработанных
больными. В 1903 г. я в первый раз приступил к анализу параноидного случая
раннего слабоумия, изложенному четыре года спустя в моей работе Психология
dementia praecox. Несмотря на несовершенство тогдашних технических приемов,
я к крайнему своему изумлению увидел, что все эти на первый взгляд
совершенно непонятные идеи и фантазии сравнительно легко поддаются разбору.
Некоторое время спустя (в 1911 г.) сам Фрейд издал анализ подобного же
случая: это весьма известный в немецкой медицинской литературе случай
Шребера, тщательно разработанный посредством утонченнейшей аналитической
техники. Сам больной не был подвергнут анализу, но так как им была
опубликована весьма интересная автобиография, то нужный материал был налицо.
В этом своем труде Фрейд вывел наружу те инфантильные основания, на
которых зиждется вся система иллюзий и галлюцинаций. Так например, ему
удалось весьма искусно свести чрезвычайно характерные фантазии больного,
относившиеся к его врачу, которого он отождествлял если не с самим Богом, то
по меньшей мере с неким божественным существом, а также и некоторые другие
столь же необычные и даже богохульные представления, к инфантильным
отношениям больного с его отцом. По собственным словам автора он ограничился
указанием тех оснований, на которых зиждется всякий психический продукт.
Однако этот редуктивный процесс, составляющий сущность анализа, не привел к
результатам, выясняющим столь богатый и изумительный символизм такого рода
больных, несмотря на то, что этих результатов, казалось бы, можно было
ожидать, судя по применениям того же метода в области психологии истерии.
Редуктивный метод, по-видимому, лучше подходит к истерии, нежели к раннему
слабоумию.
Просматривая недавние изыскания Цюрихской школы (Мэдера, Сабины
Шпильрэйн, Гребельской, Ильтенса и Шнейтера), можно получить совершенно
верное понятие о прямо необъятной символической деятельности такого рода
ненормальной психики. Некоторые из названных авторов, применяя, подобно
Фрейду, редуктивный метод, по существу, объясняют сложные системы фантазий
более просто, сводя их к общим элементам, но подобного рода объяснение
оказывается не вполне удовлетворительным. Хотя сведение к простейшему и
более общему образцу до известной степени и освещает данную проблему, оно
по-видимому не в состоянии принять во внимание все подавляющее множество
символических продуктов.
Поясню это следующим примером: мы благодарны комментатору Фауста Гете,
когда он, разбирая и оценивая многочисленные лица и сцены второй части
поэмы, приводит их исторические прообразы, или посредством психологического
анализа выявляет соотношение конфликта драмы с личным конфликтом души самого
поэта, тем самым указывая, что этот личный конфликт, если взять его в более
широком смысле, вытекает из тех чисто человеческих начал, что никому из нас
не чужды, ибо зародыши их запечатлены в наших сердцах. Все же мы несколько
разочарованы, ибо никто не читает Фауста для того лишь, чтобы признать все
окружающее нас "человеческим, слишком человеческим". Это мы и так слишком
хорошо знаем. Пусть тот, кто еще не уверился в этом, решится хоть раз
взглянуть на жизнь без предубеждения, открытыми глазами. Ему придется
признать преобладание и могущество "слишком человеческого", и он снова жадно
примется за Фауста, но не с целью и тут найти только что виденное им, а для
того, чтобы изучить отношение Гете к этому "человеческому" и то, каким
способом он достиг освобождения своей души. Раз уже установлено, к каким
историческим личностям и событиям относится символизм второй части Фауста и
до какой степени тесно он сплетается с лично-человеческими переживаниями
своего творца, то вопрос исторического определения будет для нас менее
важен, нежели разгадка действительной цели поэта и его символического
творения. Исследователь же, метод которого исключительно редуктивен, видит
последний смысл в началах человеческих; он и не требует иного объяснения,
как сведение неизвестного к известному и простому. Я назвал бы подобное
понимание ретроспективным. Но существует и другой способ понимания, не
аналитический и редуктивный, а в самой сущности своей синтетический или