Страница:
Вот посмотри на этого человека, что я привела. Ему открыто будущее, и он подтвердит, что Троя будет разрушена. Уйди, пусть мы погибнем, но без тебя. Уговори Менелая уйти, а если он не может, уговори его пощадить в последний день хотя бы сам город и малых детей его. Ты ведь десять лет прожила среди нас, Елена Спартанская. Десять лет…
Елена уже не дрожала. Она уселась на скамью, покрытую мягкой овчиной, спокойно прислонилась к стене и пристально глядела на Кассандру.
— Мне жаль тебя, Кассандра. — Она презрительно улыбнулась. — Осса, молва, считает тебя пророчицей, но ты всего лишь высохшая от зависти неудачница. Что ты понимаешь в красоте? Ты думаешь красота — это гладкая кожа и шелковистые волосы, высокая грудь и стройные ноги? Ты глупая старая дева, Приамова дочь. Красива не та, что красива, а та, которую считают красивой. Я — Елена Прекрасная. И кто бы ни увидел меня, кто бы ни заметил мои морщины — никто не поверит своим глазам, а поверит молве. Раз она прекрасна, значит, она прекрасна. Я буду горбатой старухой, а люди все равно будут шептать и показывать пальцами: смотрите, Елена Прекрасная… Что, у нее горб? Да ты же слеп, тебе это кажется. Разве люди не зовут ее прекрасной?
Ты гонишь меня из Трои, но я не уйду. Не я виновата в море крови. Я хотела уйти раньше, но и твой покойный братец Парис, и твой отец Приам взмолились: останься, не позорь нас. Для них их слава дороже крови, дороже родины. Пусть. Я обещала остаться и останусь. И я скажу тебе больше, Кассандра. Я не жалею о дне, когда Парис разложил передо мной подарки и стал пылко рассказывать о своей любви. Он плохо воевал, но всегда хорошо умел рассказывать. Он умел рассмешить меня. А женщины ценят это не меньше, чем боевые подвиги. Я не жалею, что покинула мужа, дочь Гермиону и родину и поплыла с ним в Трою. Муж? Мужей хватает, а родина… моя родина всегда со мной.
Нет, Кассандра, ты глупа, если пришла ко мне. Разве твой отец не бросил в тюрьму старца Антенора, своего мудрого советника, который уговаривал его прекратить войну, отдать меня грекам и спасти тем самым Трою?
Мне жаль тебя. Ты иссушена завистью и бессильной злобой, и вначале я испугалась. Я боюсь смерти, и мне показалось, что ты пришла убить меня. Иди, Кассандра, не бойся, я ни слова не скажу Дейфобу, моему мужу и твоему брату. — Она встала, уже больше не придерживая накидку, и вышла из комнаты.
— Идем, Александр, — тусклым голосом сказала Кассандра, — она права…
Елена уже не дрожала. Она уселась на скамью, покрытую мягкой овчиной, спокойно прислонилась к стене и пристально глядела на Кассандру.
— Мне жаль тебя, Кассандра. — Она презрительно улыбнулась. — Осса, молва, считает тебя пророчицей, но ты всего лишь высохшая от зависти неудачница. Что ты понимаешь в красоте? Ты думаешь красота — это гладкая кожа и шелковистые волосы, высокая грудь и стройные ноги? Ты глупая старая дева, Приамова дочь. Красива не та, что красива, а та, которую считают красивой. Я — Елена Прекрасная. И кто бы ни увидел меня, кто бы ни заметил мои морщины — никто не поверит своим глазам, а поверит молве. Раз она прекрасна, значит, она прекрасна. Я буду горбатой старухой, а люди все равно будут шептать и показывать пальцами: смотрите, Елена Прекрасная… Что, у нее горб? Да ты же слеп, тебе это кажется. Разве люди не зовут ее прекрасной?
Ты гонишь меня из Трои, но я не уйду. Не я виновата в море крови. Я хотела уйти раньше, но и твой покойный братец Парис, и твой отец Приам взмолились: останься, не позорь нас. Для них их слава дороже крови, дороже родины. Пусть. Я обещала остаться и останусь. И я скажу тебе больше, Кассандра. Я не жалею о дне, когда Парис разложил передо мной подарки и стал пылко рассказывать о своей любви. Он плохо воевал, но всегда хорошо умел рассказывать. Он умел рассмешить меня. А женщины ценят это не меньше, чем боевые подвиги. Я не жалею, что покинула мужа, дочь Гермиону и родину и поплыла с ним в Трою. Муж? Мужей хватает, а родина… моя родина всегда со мной.
Нет, Кассандра, ты глупа, если пришла ко мне. Разве твой отец не бросил в тюрьму старца Антенора, своего мудрого советника, который уговаривал его прекратить войну, отдать меня грекам и спасти тем самым Трою?
Мне жаль тебя. Ты иссушена завистью и бессильной злобой, и вначале я испугалась. Я боюсь смерти, и мне показалось, что ты пришла убить меня. Иди, Кассандра, не бойся, я ни слова не скажу Дейфобу, моему мужу и твоему брату. — Она встала, уже больше не придерживая накидку, и вышла из комнаты.
— Идем, Александр, — тусклым голосом сказала Кассандра, — она права…
7
Одиссей встал и обвел глазами вождей. Агамемнон примостился на скамье, поджав под себя одну ногу, и угрюмо вырывал из ушей волоски, которые росли на них седыми пучками. У Менелая, как всегда, был вид обиженного старого бородатого ребенка. Казалось, вот-вот он захнычет. Юный сын Ахиллеса Неоптолем выпячивал грудь, как петушок, а старик Нестор беспрерывно кивал головой, не то отвечая своим мыслям, не то от старости. На его светлом плаще темнели жирные пятна — старик ел жадно и неопрятно. Синон, ставший после смерти Паламеда базилевсом эвбейцев, смотрел на него преданно и ожидающе. «Это хорошо, — подумал Одиссей. — Все получится».
— Говори, — хмуро приказал Агамемнон. — Ты просил собрать вождей, мы слушаем тебя.
— Храбрые вожди, — медленно начал Одиссей и подумал: «Надо поторжественнее». — Бесстрашные и мудрые герои, чьи слова и дела войдут в века! Вот уже десять лет, как мы стоим у стен проклятого Илиона…
— Это мы знаем без тебя, — буркнул Агамемнон и закашлял. Кашель мучил его уже несколько дней, и он зябко кутался в косматый длинный плащ.
— Ты прав, о любимец богов, — быстро ответил Одиссей. — К сожалению, все мы слишком хорошо знаем, что стоили нам эти десять лет. Нет среди нас благородного Патрокла, могучего Ахиллеса и гиганта Аякса, сотни воинов окропили сухую землю Троады своей кровью, а город все стоит…
— Это мы знаем без тебя, — снова сказал Агамемнон. Ему было холодно, хотелось лечь, накрыться с головой овчиной и опять погрузиться в дремоту, из которой его вырвал Эврибат, горбатый глашатай Одиссея.
Старец Нестор по-прежнему кивал головой, а Неоптолем напрягал плечи, стараясь, чтобы все заметили, какие у него мускулы.
— … Поэтому я предлагаю вам план, цари, с помощью которого мы возьмем священную Трою.
— Говори, и побыстрее, — простонал Агамемнон. — Я болен, я хочу лечь.
— Слушаю, о храбрый царь аргивян! Вот мой план: все вы знаете искусного мастера Эпея. Человек он, может быть, не великой силы и храбрости, но мудр руками, и Гефест научил его множеству ремесел. Я предлагаю, чтобы Эпей построил огромного деревянного коня, пустого внутри. В коня войдут десять — двенадцать человек — храбрейших воинов. Наше войско сделает вид, что снимает осаду, а на самом же деле укроется на острове Тенед. Конь же останется на берегу. Троянцы, увидев, что берег Геллеспонта опустел, выйдут из-за стен, найдут коня и втащат его в город…
Нестор перестал кивать седой головой и посмотрел на Одиссея, а Агамемнон пожал плечами:
— Тебя часто называют хитроумным, о Лаэртид, но, по-моему, это преувеличение. Почему троянцы не захотят посмотреть, что внутри деревянного чудовища, и почему они должны втащить коня в город?
— Потому что на коне будет написано, что это дар Афине Палладе, а раб, якобы случайно удравший из нашего лагеря, расскажет, что в коне спрятан палладий, и обладатели его становятся непобедимыми.
Старец Нестор снова закивал головой, а Менелай спросил плаксиво:
— А кто же спрячется в коне?
— Я уже сказал, человек десять-двенадцать храбрейших воинов, — Одиссей заметил, с каким восхищением смотрит на него Синон, эвбеец, — и, конечно, я сам.
Синон даже приподнялся со скамьи, улыбаясь Одиссею, а Неоптолем нахмурился.
— Хорошо, — устало сказал Агамемнон. — Пусть Эпей строит… Мы испробовали все, испробуем и твою выдумку, хотя все это чушь…
В шатер неожиданно проскользнул горбун Эврибат, глашатай Одиссея. Он приподнялся на цыпочках, приложил губы к уху хозяина и что-то быстро зашептал.
— Не может быть, — глухо сказал Одиссей. — Не может этого быть, горбун! — Но Эврибат продолжал шептать, и Одиссей сжал кулаки.
— Вот, царь, — теперь уже громко сказал горбун и торжественно протянул Одиссею небольшую кожаную сумку.
Царь Итаки брезгливо раскрыл ее, словно сумка была нечистой, и достал оттуда записку, сложенную вчетверо, развернул, скользнул по ней глазами и хрипло сказал:
— Царь Агамемнон, измена!
— Что ты говоришь, Лаэртид? Какая измена? То конь, то измена, покоя от тебя нет.
— Среди нас троянский шпион!
— Кто он? — крикнуло сразу несколько человек.
— Синон, эвбеец! — Одиссей вытянул правую руку и показал на черноволосого широкоплечего мужчину лет тридцати, который несмело улыбался.
— Ты шутишь, царь Одиссей, — робко сказал он.
— Шучу? — крикнул Одиссей. — Хороши шутки! Ты предатель, Синон, как и Паламед, ты за золото решил предать нас всех, ехидна! Будь ты проклят, пусть будут прокляты братья твои, и сестры, и все дети твои!
— Одиссей, царь Итаки! — взмолился Синон, лицо которого побледнело, а руки задрожали. — Что ты говоришь, ты же знаешь, что я чист в делах и помыслах перед людьми и небом. Клянусь Зевсом!
— Мне тяжело, — глухо сказал Одиссей и вытер тыльной стороной руки глаза. — Я считал тебя своим другом, Синон, но, видно, вы, эвбейцы, так уж устроены, что не можете не предавать. Ты пошел по пути Паламеда. Прочти, Агамемнон.
Одиссей протянул записку, и Агамемнон, медленно шевеля губами, с трудом прочел:
— "Посылаем тебе в оплату десятую часть таланта золотом и ждем от тебя дальнейших сведений. Будь осторожен. О.". Что такое "О"?
— Ольвид, начальник стражи царя Приама, — как-то устало и отрешенно ответил Одиссей.
— А вот и золото, — сказал Агамемнон, запуская руку в сумку.
— Но это же все ложь, поклеп! — закричал Синон, падая на колени. — Люди, лю-юди, это ложь, чудовищный обман, ошибка, страшная ошибка…
— Нет, Синон, не ошибка. Эврибат случайно заметил, как к тебе в шатер только что прокрался незнакомец с этой вот сумкой в руках и через мгновение вышел обратно уже без сумки. Эврибат бросился за ним, но тот убежал.
Синон, стоя на коленях, поворачивал голову то к Агамемнону, то к Менелаю, умоляюще смотрел на старика Нестора. Но все хмуро отводили взгляд. Незримая черта уже разделяла их. Перед ними был человек, судьба которого была прочитана, и как всякий человек, чья судьба становится известна окружающим, он вызывал в них одновременно чувство жадного любопытства, брезгливой жалости и презрения. Только что он был одним из них, ходил среди них, смеялся вместе с ними, пил вино. Теперь он стоял на коленях и неуклюже протягивал к ним жилистые смуглые руки. Хитон его обнажал шею, на которой виднелся фиолетово-багровый шрам, след троянского копья.
— Цари, — простонал Синон, и все увидели на его глазах слезы, — цари, выслушайте меня. Десять лет я пробыл под стенами Трои вместе с вами. Видел ли кто-нибудь, чтобы я бежал с поля боя или прятался от стрел Приамовых? Или чтобы я разжигал вражду между царями? Выслушайте меня, цари. Поверьте, это ошибка, какая-то страшная ошибка… — Синон встал во весь рост и сорвал хитон с торса: — Вот отметины от стрелы, задевшей меня во время злосчастной битвы при кораблях, вот на шее след копья…
— Ты слишком много говоришь, Синон, — хмуро оборвал его Одиссей. — У вас, эвбейцев, языки хорошо подвешены. Так и хочется поверить, что ты невиновен. Но когда мне представляются наши жены и дети, которые тщетно ждали бы нас, если бы ты довел предательство до конца, и плакали бы от голода, обид и лишений, я вырываю из своей груди жалость к тебе. Нет, Синон, мой глашатай Эврибат не ошибся. И письмо перед нами, и золото. И собаки Ольвида шли по протоптанной тропинке, протоптанной со времени царя Паламеда, которому они посылали золото за предательство и которого боги помогли нам вывести на чистую воду.
«Наверно, предал, — подумал Агамемнон, еще плотнее закутываясь в мохнатый плащ. — Правда, я на Синона никогда не подумал бы, но так уж, наверное, устроены шпионы…»
«Что-то подозрительно, и Паламеда Одиссей обвинил на основании перехваченного письма, а теперь и Синона… — думал старец Нестор. — Но встать и сказать это… Вступить в спор с этим итакийским царем, который еще никогда ничего не забыл и никогда никому не простил… А может быть, Синон действительно шпион? Вот если бы у меня были точные доказательства, что он невинен… В конце концов, какое я имею право сомневаться в честности Одиссея? Разве не он с Диомедом проник тайно в Трою и унес оттуда священный палладий? Разве не он бился как лев, прикрывая Аякса Теламонида, который нес на плечах труп сраженного Ахиллеса?» Старец прикрыл глаза набрякшими веками и погрузился в оцепенение.
«Вот сейчас Синон стоит, говорит, простирает к нам руки, тело его горячо, и в нем струится кровь, — думал царь Менелай, — а скоро просвистит в воздухе камень, один, другой, ударит его в висок, и он рухнет на землю и начнет дергаться, поджимая ноги, а потом обмякнет, и тело его станет холодеть… Почему так хрупки смертные? Десять лет я бился за жену Елену, и каждое мгновение смерть поджидала меня. Свист стрелы, удар копья, и… и темнота, темнота, темнота наваливается, затопляет, и меркнет все, уходит, и меня, царя Менелая, нет, нет, нет. Не хочу, не буду умирать, жить хочу!»
Юный Неоптолем, сын Ахиллеса, напряженно смотрел на Синона. Он даже подался вперед и вытянул шею, чтобы получше рассмотреть его лицо. «Так вот, значит, какие они, изменники, — думал он. — Такие же, как мы, с виду, но с сердцем змеи… Да как он смеет еще защищаться и юлить, когда его обвиняет сам герой Одиссей? Ничего, скоро он замолчит, когда стервятники начнут выклевывать ему глаза».
«О боже, что же это такое. — Мысли Синона метались, как овцы в горящем сарае. — За что… за что… Как им сказать, как объяснить… Найти слово, одно слово, должны же они понять… И почему они верят этому письму и ядовитым речам Одиссея, почему? Они все называли меня своим другом, вместе сражались, вместе оплакивали убитых, вместе пировали. И никто, ни один не встанет и не крикнет: не верю! Как же это может быть? Может, может… А ты встал, когда обвинили Паламеда, твоего царя, учителя и друга? Нет, но все же думали, что он… Вот все думают, что ты… Нет, нет, только не смиряться, не опускать руки… Только бы иметь возможность прийти к ним, к каждому по отдельности и плюнуть им в лицо… Как они спокойны, ведь не их, другого сейчас приговаривают к смерти…»
— Что ты предлагаешь, Одиссей? — спросил Агамемнон с трудом. Его снова бил озноб. — Мне кажется, все ясно.
— Я бы хотел отпустить его с миром, — тихо сказал Одиссеи, — но я думаю о погибших товарищах, о благородном Патрокле, о несравненном Ахиллесе, о гиганте Аяксе и сотнях и тысячах других. И не могу. Я предлагаю связать его, бросить в яму. Пусть посмотрит на высокое небо и подумает о своей измене.
— Хорошо, — кивнул Агамемнон. — А сейчас идите, я болен. И прикажите Эпею поторопиться с конем.
— Мы построим его за два дня, — кивнул Одиссей, и все встали, направляясь к выходу.
— Не вздумай попытаться бежать, Синон, — угрожающе прошептал Одиссей. — У шатра стоят мои итакийцы.
Они вышли из шатра. Ветер доносил дым костров, горевших у кораблей. Лучи заходящего солнца отражались от медных украшений дворца Приама, и вся Троя казалась призрачной, сказочной, вышедшей не то из детского сна, не то из песен бродячих аэдов.
— Протяни руки, Синон, — сказал Одиссей, и в голосе его не было злобы и ярости.
— Одиссей, — еле слышно пробормотал Синон, — ты ведь знаешь, как я любил тебя…
— Свяжите ему руки и ноги покрепче и бросьте в яму.
Эвбеец покорно протянул руки, и два воина, обдавая его запахом пота и лука, вывернули их назад, накинули сыромятные ремни, стянули.
— И обязательно выставьте около ямы стражу. Если его побьют камнями, вы ответите мне головой, поняли?
— Поняли, царь, — пожал плечами старший из воинов. — Ну, двигай. — Он легонько кольнул Синона медным кинжалом. Тот вздрогнул, отшатнулся и, ссутулив плечи, медленно поплелся по направлению к кострам.
— Говори, — хмуро приказал Агамемнон. — Ты просил собрать вождей, мы слушаем тебя.
— Храбрые вожди, — медленно начал Одиссей и подумал: «Надо поторжественнее». — Бесстрашные и мудрые герои, чьи слова и дела войдут в века! Вот уже десять лет, как мы стоим у стен проклятого Илиона…
— Это мы знаем без тебя, — буркнул Агамемнон и закашлял. Кашель мучил его уже несколько дней, и он зябко кутался в косматый длинный плащ.
— Ты прав, о любимец богов, — быстро ответил Одиссей. — К сожалению, все мы слишком хорошо знаем, что стоили нам эти десять лет. Нет среди нас благородного Патрокла, могучего Ахиллеса и гиганта Аякса, сотни воинов окропили сухую землю Троады своей кровью, а город все стоит…
— Это мы знаем без тебя, — снова сказал Агамемнон. Ему было холодно, хотелось лечь, накрыться с головой овчиной и опять погрузиться в дремоту, из которой его вырвал Эврибат, горбатый глашатай Одиссея.
Старец Нестор по-прежнему кивал головой, а Неоптолем напрягал плечи, стараясь, чтобы все заметили, какие у него мускулы.
— … Поэтому я предлагаю вам план, цари, с помощью которого мы возьмем священную Трою.
— Говори, и побыстрее, — простонал Агамемнон. — Я болен, я хочу лечь.
— Слушаю, о храбрый царь аргивян! Вот мой план: все вы знаете искусного мастера Эпея. Человек он, может быть, не великой силы и храбрости, но мудр руками, и Гефест научил его множеству ремесел. Я предлагаю, чтобы Эпей построил огромного деревянного коня, пустого внутри. В коня войдут десять — двенадцать человек — храбрейших воинов. Наше войско сделает вид, что снимает осаду, а на самом же деле укроется на острове Тенед. Конь же останется на берегу. Троянцы, увидев, что берег Геллеспонта опустел, выйдут из-за стен, найдут коня и втащат его в город…
Нестор перестал кивать седой головой и посмотрел на Одиссея, а Агамемнон пожал плечами:
— Тебя часто называют хитроумным, о Лаэртид, но, по-моему, это преувеличение. Почему троянцы не захотят посмотреть, что внутри деревянного чудовища, и почему они должны втащить коня в город?
— Потому что на коне будет написано, что это дар Афине Палладе, а раб, якобы случайно удравший из нашего лагеря, расскажет, что в коне спрятан палладий, и обладатели его становятся непобедимыми.
Старец Нестор снова закивал головой, а Менелай спросил плаксиво:
— А кто же спрячется в коне?
— Я уже сказал, человек десять-двенадцать храбрейших воинов, — Одиссей заметил, с каким восхищением смотрит на него Синон, эвбеец, — и, конечно, я сам.
Синон даже приподнялся со скамьи, улыбаясь Одиссею, а Неоптолем нахмурился.
— Хорошо, — устало сказал Агамемнон. — Пусть Эпей строит… Мы испробовали все, испробуем и твою выдумку, хотя все это чушь…
В шатер неожиданно проскользнул горбун Эврибат, глашатай Одиссея. Он приподнялся на цыпочках, приложил губы к уху хозяина и что-то быстро зашептал.
— Не может быть, — глухо сказал Одиссей. — Не может этого быть, горбун! — Но Эврибат продолжал шептать, и Одиссей сжал кулаки.
— Вот, царь, — теперь уже громко сказал горбун и торжественно протянул Одиссею небольшую кожаную сумку.
Царь Итаки брезгливо раскрыл ее, словно сумка была нечистой, и достал оттуда записку, сложенную вчетверо, развернул, скользнул по ней глазами и хрипло сказал:
— Царь Агамемнон, измена!
— Что ты говоришь, Лаэртид? Какая измена? То конь, то измена, покоя от тебя нет.
— Среди нас троянский шпион!
— Кто он? — крикнуло сразу несколько человек.
— Синон, эвбеец! — Одиссей вытянул правую руку и показал на черноволосого широкоплечего мужчину лет тридцати, который несмело улыбался.
— Ты шутишь, царь Одиссей, — робко сказал он.
— Шучу? — крикнул Одиссей. — Хороши шутки! Ты предатель, Синон, как и Паламед, ты за золото решил предать нас всех, ехидна! Будь ты проклят, пусть будут прокляты братья твои, и сестры, и все дети твои!
— Одиссей, царь Итаки! — взмолился Синон, лицо которого побледнело, а руки задрожали. — Что ты говоришь, ты же знаешь, что я чист в делах и помыслах перед людьми и небом. Клянусь Зевсом!
— Мне тяжело, — глухо сказал Одиссей и вытер тыльной стороной руки глаза. — Я считал тебя своим другом, Синон, но, видно, вы, эвбейцы, так уж устроены, что не можете не предавать. Ты пошел по пути Паламеда. Прочти, Агамемнон.
Одиссей протянул записку, и Агамемнон, медленно шевеля губами, с трудом прочел:
— "Посылаем тебе в оплату десятую часть таланта золотом и ждем от тебя дальнейших сведений. Будь осторожен. О.". Что такое "О"?
— Ольвид, начальник стражи царя Приама, — как-то устало и отрешенно ответил Одиссей.
— А вот и золото, — сказал Агамемнон, запуская руку в сумку.
— Но это же все ложь, поклеп! — закричал Синон, падая на колени. — Люди, лю-юди, это ложь, чудовищный обман, ошибка, страшная ошибка…
— Нет, Синон, не ошибка. Эврибат случайно заметил, как к тебе в шатер только что прокрался незнакомец с этой вот сумкой в руках и через мгновение вышел обратно уже без сумки. Эврибат бросился за ним, но тот убежал.
Синон, стоя на коленях, поворачивал голову то к Агамемнону, то к Менелаю, умоляюще смотрел на старика Нестора. Но все хмуро отводили взгляд. Незримая черта уже разделяла их. Перед ними был человек, судьба которого была прочитана, и как всякий человек, чья судьба становится известна окружающим, он вызывал в них одновременно чувство жадного любопытства, брезгливой жалости и презрения. Только что он был одним из них, ходил среди них, смеялся вместе с ними, пил вино. Теперь он стоял на коленях и неуклюже протягивал к ним жилистые смуглые руки. Хитон его обнажал шею, на которой виднелся фиолетово-багровый шрам, след троянского копья.
— Цари, — простонал Синон, и все увидели на его глазах слезы, — цари, выслушайте меня. Десять лет я пробыл под стенами Трои вместе с вами. Видел ли кто-нибудь, чтобы я бежал с поля боя или прятался от стрел Приамовых? Или чтобы я разжигал вражду между царями? Выслушайте меня, цари. Поверьте, это ошибка, какая-то страшная ошибка… — Синон встал во весь рост и сорвал хитон с торса: — Вот отметины от стрелы, задевшей меня во время злосчастной битвы при кораблях, вот на шее след копья…
— Ты слишком много говоришь, Синон, — хмуро оборвал его Одиссей. — У вас, эвбейцев, языки хорошо подвешены. Так и хочется поверить, что ты невиновен. Но когда мне представляются наши жены и дети, которые тщетно ждали бы нас, если бы ты довел предательство до конца, и плакали бы от голода, обид и лишений, я вырываю из своей груди жалость к тебе. Нет, Синон, мой глашатай Эврибат не ошибся. И письмо перед нами, и золото. И собаки Ольвида шли по протоптанной тропинке, протоптанной со времени царя Паламеда, которому они посылали золото за предательство и которого боги помогли нам вывести на чистую воду.
«Наверно, предал, — подумал Агамемнон, еще плотнее закутываясь в мохнатый плащ. — Правда, я на Синона никогда не подумал бы, но так уж, наверное, устроены шпионы…»
«Что-то подозрительно, и Паламеда Одиссей обвинил на основании перехваченного письма, а теперь и Синона… — думал старец Нестор. — Но встать и сказать это… Вступить в спор с этим итакийским царем, который еще никогда ничего не забыл и никогда никому не простил… А может быть, Синон действительно шпион? Вот если бы у меня были точные доказательства, что он невинен… В конце концов, какое я имею право сомневаться в честности Одиссея? Разве не он с Диомедом проник тайно в Трою и унес оттуда священный палладий? Разве не он бился как лев, прикрывая Аякса Теламонида, который нес на плечах труп сраженного Ахиллеса?» Старец прикрыл глаза набрякшими веками и погрузился в оцепенение.
«Вот сейчас Синон стоит, говорит, простирает к нам руки, тело его горячо, и в нем струится кровь, — думал царь Менелай, — а скоро просвистит в воздухе камень, один, другой, ударит его в висок, и он рухнет на землю и начнет дергаться, поджимая ноги, а потом обмякнет, и тело его станет холодеть… Почему так хрупки смертные? Десять лет я бился за жену Елену, и каждое мгновение смерть поджидала меня. Свист стрелы, удар копья, и… и темнота, темнота, темнота наваливается, затопляет, и меркнет все, уходит, и меня, царя Менелая, нет, нет, нет. Не хочу, не буду умирать, жить хочу!»
Юный Неоптолем, сын Ахиллеса, напряженно смотрел на Синона. Он даже подался вперед и вытянул шею, чтобы получше рассмотреть его лицо. «Так вот, значит, какие они, изменники, — думал он. — Такие же, как мы, с виду, но с сердцем змеи… Да как он смеет еще защищаться и юлить, когда его обвиняет сам герой Одиссей? Ничего, скоро он замолчит, когда стервятники начнут выклевывать ему глаза».
«О боже, что же это такое. — Мысли Синона метались, как овцы в горящем сарае. — За что… за что… Как им сказать, как объяснить… Найти слово, одно слово, должны же они понять… И почему они верят этому письму и ядовитым речам Одиссея, почему? Они все называли меня своим другом, вместе сражались, вместе оплакивали убитых, вместе пировали. И никто, ни один не встанет и не крикнет: не верю! Как же это может быть? Может, может… А ты встал, когда обвинили Паламеда, твоего царя, учителя и друга? Нет, но все же думали, что он… Вот все думают, что ты… Нет, нет, только не смиряться, не опускать руки… Только бы иметь возможность прийти к ним, к каждому по отдельности и плюнуть им в лицо… Как они спокойны, ведь не их, другого сейчас приговаривают к смерти…»
— Что ты предлагаешь, Одиссей? — спросил Агамемнон с трудом. Его снова бил озноб. — Мне кажется, все ясно.
— Я бы хотел отпустить его с миром, — тихо сказал Одиссеи, — но я думаю о погибших товарищах, о благородном Патрокле, о несравненном Ахиллесе, о гиганте Аяксе и сотнях и тысячах других. И не могу. Я предлагаю связать его, бросить в яму. Пусть посмотрит на высокое небо и подумает о своей измене.
— Хорошо, — кивнул Агамемнон. — А сейчас идите, я болен. И прикажите Эпею поторопиться с конем.
— Мы построим его за два дня, — кивнул Одиссей, и все встали, направляясь к выходу.
— Не вздумай попытаться бежать, Синон, — угрожающе прошептал Одиссей. — У шатра стоят мои итакийцы.
Они вышли из шатра. Ветер доносил дым костров, горевших у кораблей. Лучи заходящего солнца отражались от медных украшений дворца Приама, и вся Троя казалась призрачной, сказочной, вышедшей не то из детского сна, не то из песен бродячих аэдов.
— Протяни руки, Синон, — сказал Одиссей, и в голосе его не было злобы и ярости.
— Одиссей, — еле слышно пробормотал Синон, — ты ведь знаешь, как я любил тебя…
— Свяжите ему руки и ноги покрепче и бросьте в яму.
Эвбеец покорно протянул руки, и два воина, обдавая его запахом пота и лука, вывернули их назад, накинули сыромятные ремни, стянули.
— И обязательно выставьте около ямы стражу. Если его побьют камнями, вы ответите мне головой, поняли?
— Поняли, царь, — пожал плечами старший из воинов. — Ну, двигай. — Он легонько кольнул Синона медным кинжалом. Тот вздрогнул, отшатнулся и, ссутулив плечи, медленно поплелся по направлению к кострам.
8
Старший научный сотрудник Мирон Иванович Геродюк брился. Он стоял в ванной перед зеркалом и медленно водил по щеке электрической бритвой. Жужжание ее было ему приятно, как приятно было смотреть на свое сильное мужественное лицо. Красивым он себя не считал, нет уж, избавьте, но ведь привлекательность мужчины, как известно, в мужественности…
Мирон Иванович добрил правую щеку, он всегда начинал бриться именно с правой щеки, и принялся за мужественный и волевой подбородок. Обычно он улыбался, брея подбородок. Так лучше натягивалась кожа, чтобы чище выбрить ямочку, и, кроме того, Мирон Иванович любил улыбаться себе.
Но сегодня, как и последние несколько дней, он не улыбался. То, что происходило в секторе да и во всем институте, раздражало его. Троянец, подумаешь, велико дело… Да и что это за бесконечные расспросы: не знаете ли вы того, не видели ли вы этого? Тоже свидетель истории… Не-ет, уважаемые коллеги, история — не судебный процесс, ей не нужны свидетели и адвокаты. Свидетели! Мало ли кто что видел и кто что готов засвидетельствовать. Один — одно, другой — другое, а ведь историк не следователь, чтобы сравнивать протоколы дознания. Не-ет, уважаемые коллеги, историк не следователь, а каменщик, укладывающий кирпичи в стены величественного здания истории. У каждого план, каждый знает, каких кирпичей и куда ему положить. А тут является какой-то шорник и начинает: я видел, я слышал, я щупал.
Мирон Иванович ощутил некоторое раздражение, и даже жужжание бритвы стало каким-то язвительным и неприятным. Недовольно морщась, он кое-как добрился, оделся и сел к столу завтракать, но, к своему величайшему удивлению, обнаружил перед собой вместо двух яиц всмятку омлет.
— Екатерина… — поднял он глаза на жену.
— Да, Мирончик, — отозвалась та, не отрывая глаз от кухонного шкафа, который она протирала фланелевой тряпкой.
— Во-первых, ты знаешь, что я не выношу этой дурацкой клички Мирончик. Во-вторых, ты знаешь, что я предпочитаю яйца всмятку.
— Прости, Мирончик, я подумала…
— Ты, очевидно, решила вывести меня из равновесия?
— Нет, Мирончик, что ты! — Она испуганно бросила тряпку и посмотрела на мужа.
— Екатерина, у нас в доме нет никаких Мирончиков, поняла? Если ты еще раз так меня назовешь, я… я…
Мирон Иванович махнул в сердцах рукой, встал из-за стола и направился к двери.
— Ми… рон, ты бы хоть чаю выпил, — сказала жена.
— Мирончики могут обходиться без чая. — С жертвенным видом он надел пальто и шляпу и вышел на улицу.
"И эта Тиберман, — раздраженно думал он, — смотрит на Абнеоса как на свою собственность. А собственность-то жената. Жената уже три тысячи лет. Впрочем, нашу Машеньку возрастом не остановишь… Да… впрочем, нужно будет все-таки посоветоваться с ним. Уверен, что он подтвердит мои факты.
Придя в институт. Мирон Иванович отыскал Абнеоса, который, казалось, кого-то ждал.
— Здравствуй, Абнеос, — поздоровался с ним Мирон Иванович.
— Здравствуй. — Абнеос вскочил на ноги и неумело, но старательно пожал руку старшего научного сотрудника.
Мирон Иванович слегка поморщился. Отсутствие «вы» в древнегреческом его всегда шокировало.
— Если ты не возражаешь, я хотел бы немножко поговорить с тобой.
— Готов служить тебе.
— Абнеос, ты ведь работал в Трое?
— Ну конечно же, господин.
— И тебе приходилось видеть греков?
— Еще бы! — Абнеос даже улыбнулся наивности вопроса.
— И то, как они вели осаду?
— Еще бы!
— Понимаешь, впоследствии стали распространяться легенды о том, что Троя была взята греками якобы при помощи деревянного коня, пустого изнутри, в котором притаились воины.
— Не слышал про такого, господин.
— Не называй меня господином, Абнеос. Как ты думаешь, могли бы троянцы оказаться настолько глупы, чтобы втащить эдакое деревянное чудище в город, да еще разрушив для этого стену?
— Думаю, что нет. Да как же можно сначала не посмотреть, что внутри?
— Вот и я так думаю. А легенды о деревянном коне сложились потому, что греки использовали деревянные стенобитные осадные машины, которые из-за их величины называли конями.
— Стенобитные машины? Что такое машина?
— Это… это… ну, такое приспособление, которое мечет огромные камни.
— Нет, господин, злокозненная Афина Паллада не дала ахейцам такой мудрости. Не было у них этих… махин…
— Машин…
— Машин…
— Но они были, Абнеос, — мягко и терпеливо сказал Мирон Иванович, глядя троянцу прямо в глаза.
— Как же они были, господин, когда с наших стен виден весь лагерь греков на все тридцать стадий до самого Геллеспонта? Верно, какую-нибудь мелкую вещь можно, конечно, и не увидеть, хотя глаза у меня острые, но больших деревянных коней… Нет…
— Эти деревянные кони не обязательно были похожи на настоящих коней, — еще более мягко и терпеливо объяснил Мирон Иванович.
— О боги! — простонал Абнеос. — Не было у них таких… машин. Я бы их видел. Я бы видел, как они швыряют камни в наши крепостные стены. Да и как можно камнем разбить стены? Ты видел стены Илиона?
— Ты ведь был шорником?
— Да, я говорил об этом.
— Значит, ты работал в своей мастерской?
— Да, когда была работа.
— Значит, в то время когда ты сидел в своей мастерской, греки вполне могли бы выкатить осадные машины, и ты бы их не заметил.
— А когда я вышел бы, греки их тут же спрятали? — насмешливо спросил Абнеос. — Я и не знал, что был таким важным человеком.
— Ты не совсем понимаешь, что такое история, мой друг. Тебе кажется, что важно только то, что ты видел своими глазами.
— Так ведь никто не видел этих… коней и не слышал про них.
«Дети, настоящие дети, — подумал Мирон Иванович, умиляясь собственному долготерпению. — Заря человечества, как говорил великий Маркс».
Он нисколько не сомневался в существовании осадных машин у греков, поскольку выдвинул эту идею сам, а в свои идеи Мирон Иванович верил твердо и непоколебимо. Его даже не сердило, когда другие оспаривали его утверждения, приводя сотни разнообразнейших доводов. Его просто удивляло, как люди не видят всю глубину его мыслей. Он снова и снова повторял свей тезисы, жалея непонятливость оппонентов, и говорил себе, что в сущности все оригинальные мысли принимаются не сразу.
Теперь, разговаривая с Абнеосом, он жалел и его. Слепец, как он мог не видеть осадных машин, когда он, Мирон Иванович Геродюк, с высоты трехтысячелетнего опыта человечества уверяет, что они были и он, Абнеос, их видел.
— Осадные машины были, потому что они были, Абнеос, — спокойно сказал Мирон Иванович и твердо посмотрел троянцу в глаза.
Абнеос почувствовал, как вспотела у него спина. Кони, машины, и этот тихий, спокойный голос. А может быть, действительно они были? Да нет же, слыхом о них никто не слыхивал. Но раз человек так уверенно говорит… Голова у шорника пошла кругом.
— Я не знаю… — жалобно сказал он. — Ты ученый человек, мудрый…
— Я хочу, Абнеос, чтобы ты не просто поверил мне, а увидел эти машины, вспомнил их.
Постепенно шорнику начало казаться, что что-то такое похожее он видел, деревянное, как бы бочки… и из них фр… фр… вылетали камни, делали круг над мастерской Абнеоса и влетали обратно в бочки… И бочки ржали и убегали, когда он выходил на стены…
— Я вижу, ты вспомнил? — с трудом сдерживая торжество, спросил Мирон Иванович.
Троянец встряхнул головой, словно желая привести в порядок запутавшиеся мысли, и пробормотал:
— Что-то вспоминаю…
— Факты — упрямая вещь, Абнеос, — сказал Мирон Иванович.
Он пошел к двери. Шел он величаво, ступая сначала на носки, а потом уже опускался на пятки, поэтому казалось, что он торжественно спускается по лестнице и глаза его были полуприкрыты веками.
Леон Суренович Павсанян уселся в свое креслице, проверил подлокотники — держатся ли, — откинулся на спинку и сказал:
— Абнеос, дорогой, если ты не возражаешь, я хотел бы поговорить с тобой.
— Слушаю тебя.
— Скажи, пожалуйста, не приходилось ли тебе видеть в стане греков огромного деревянного коня?
Троянец дернулся всем телом, словно сел на гвоздь, глаза его округлились. Он закрыл глаза руками и застонал протяжно и неторопливо.
— Что с тобой? — испуганно спросил Павсанян и упал грудью на стол. — Ты болен?
— Нет, но…
— Понимаешь, конь был деревянным, да таким по величине, что в нем могла спрятаться дюжина воинов со своим оружием.
— Прости меня, — тяжко вздохнул троянец, — но я не видел ни деревянного коня, ни деревянного вола, ни даже деревянной овцы.
— Да, конечно, — грустно сказал Павсанян. — С нашим сектором всегда так. Уж если и есть у нас живой троянец, так он, видите ли, отбыл из Трои чересчур рано и не видел коня…
«Странные люди, — думал Абнеос, глядя на печальные глаза заведующего сектором. — Одному нужно, чтобы обязательно были осадные машины, которых не было. Другому — деревянный конь, тоже никем никогда не виденный. Что за ремесло у людей — утверждать то, чего не было… Но они добрые, особенно этот. У него такие красивые и грустные глаза. Вот-вот заплачет. Ай как нескладно…»
— Ты знаешь, — сказал Абнеос, глядя на портрет археолога Генриха Шлимана в тяжелой шубе, — я, конечно, сам деревянного коня не видел, но слышал всякие разговоры…
Павсанян стремительно откинулся на спинку креслица, отчего та испуганно скрипнула, и сшиб рукой подлокотник. В глазах его заплясали сумасшедшие огоньки.
— Ты слышал, ты вправду слышал, дорогой? — не смея верить счастью, трепетно спросил он и провел от волнения ладонью по голове, сминая прическу и обнажая лысину.
— Слышал, слышал, — отводя взор в сторону, пробормотал шорник.
— Абнеос, Абнуша, дорогая душа моя! — закричал Павсанян, вскакивая на ноги и бросаясь вперед с раскрытыми объятиями. — Троянологи тебя не забудут. Мы уничтожим Геродюка, эту змею в чистом храме науки. Бегу, бегу, не могу больше молчать!
Павсанян стремительно сорвался с места и шаровой молнией вылетел из комнаты.
— Что ты сделал с нашим Павсаняном? — спросил Абнеоса Флавников, заглядывая в комнату. — Он вылетел из комнаты как пробка.
— Я рассказал ему про деревянного коня…
— Которого ты не видел. Молодец, Абнеос, ты становишься настоящим историком.
— Третий день я хочу рассказать что-нибудь интересное, а меня все мучают разными предметами из дерева. И ты тоже?
Мирон Иванович добрил правую щеку, он всегда начинал бриться именно с правой щеки, и принялся за мужественный и волевой подбородок. Обычно он улыбался, брея подбородок. Так лучше натягивалась кожа, чтобы чище выбрить ямочку, и, кроме того, Мирон Иванович любил улыбаться себе.
Но сегодня, как и последние несколько дней, он не улыбался. То, что происходило в секторе да и во всем институте, раздражало его. Троянец, подумаешь, велико дело… Да и что это за бесконечные расспросы: не знаете ли вы того, не видели ли вы этого? Тоже свидетель истории… Не-ет, уважаемые коллеги, история — не судебный процесс, ей не нужны свидетели и адвокаты. Свидетели! Мало ли кто что видел и кто что готов засвидетельствовать. Один — одно, другой — другое, а ведь историк не следователь, чтобы сравнивать протоколы дознания. Не-ет, уважаемые коллеги, историк не следователь, а каменщик, укладывающий кирпичи в стены величественного здания истории. У каждого план, каждый знает, каких кирпичей и куда ему положить. А тут является какой-то шорник и начинает: я видел, я слышал, я щупал.
Мирон Иванович ощутил некоторое раздражение, и даже жужжание бритвы стало каким-то язвительным и неприятным. Недовольно морщась, он кое-как добрился, оделся и сел к столу завтракать, но, к своему величайшему удивлению, обнаружил перед собой вместо двух яиц всмятку омлет.
— Екатерина… — поднял он глаза на жену.
— Да, Мирончик, — отозвалась та, не отрывая глаз от кухонного шкафа, который она протирала фланелевой тряпкой.
— Во-первых, ты знаешь, что я не выношу этой дурацкой клички Мирончик. Во-вторых, ты знаешь, что я предпочитаю яйца всмятку.
— Прости, Мирончик, я подумала…
— Ты, очевидно, решила вывести меня из равновесия?
— Нет, Мирончик, что ты! — Она испуганно бросила тряпку и посмотрела на мужа.
— Екатерина, у нас в доме нет никаких Мирончиков, поняла? Если ты еще раз так меня назовешь, я… я…
Мирон Иванович махнул в сердцах рукой, встал из-за стола и направился к двери.
— Ми… рон, ты бы хоть чаю выпил, — сказала жена.
— Мирончики могут обходиться без чая. — С жертвенным видом он надел пальто и шляпу и вышел на улицу.
"И эта Тиберман, — раздраженно думал он, — смотрит на Абнеоса как на свою собственность. А собственность-то жената. Жената уже три тысячи лет. Впрочем, нашу Машеньку возрастом не остановишь… Да… впрочем, нужно будет все-таки посоветоваться с ним. Уверен, что он подтвердит мои факты.
Придя в институт. Мирон Иванович отыскал Абнеоса, который, казалось, кого-то ждал.
— Здравствуй, Абнеос, — поздоровался с ним Мирон Иванович.
— Здравствуй. — Абнеос вскочил на ноги и неумело, но старательно пожал руку старшего научного сотрудника.
Мирон Иванович слегка поморщился. Отсутствие «вы» в древнегреческом его всегда шокировало.
— Если ты не возражаешь, я хотел бы немножко поговорить с тобой.
— Готов служить тебе.
— Абнеос, ты ведь работал в Трое?
— Ну конечно же, господин.
— И тебе приходилось видеть греков?
— Еще бы! — Абнеос даже улыбнулся наивности вопроса.
— И то, как они вели осаду?
— Еще бы!
— Понимаешь, впоследствии стали распространяться легенды о том, что Троя была взята греками якобы при помощи деревянного коня, пустого изнутри, в котором притаились воины.
— Не слышал про такого, господин.
— Не называй меня господином, Абнеос. Как ты думаешь, могли бы троянцы оказаться настолько глупы, чтобы втащить эдакое деревянное чудище в город, да еще разрушив для этого стену?
— Думаю, что нет. Да как же можно сначала не посмотреть, что внутри?
— Вот и я так думаю. А легенды о деревянном коне сложились потому, что греки использовали деревянные стенобитные осадные машины, которые из-за их величины называли конями.
— Стенобитные машины? Что такое машина?
— Это… это… ну, такое приспособление, которое мечет огромные камни.
— Нет, господин, злокозненная Афина Паллада не дала ахейцам такой мудрости. Не было у них этих… махин…
— Машин…
— Машин…
— Но они были, Абнеос, — мягко и терпеливо сказал Мирон Иванович, глядя троянцу прямо в глаза.
— Как же они были, господин, когда с наших стен виден весь лагерь греков на все тридцать стадий до самого Геллеспонта? Верно, какую-нибудь мелкую вещь можно, конечно, и не увидеть, хотя глаза у меня острые, но больших деревянных коней… Нет…
— Эти деревянные кони не обязательно были похожи на настоящих коней, — еще более мягко и терпеливо объяснил Мирон Иванович.
— О боги! — простонал Абнеос. — Не было у них таких… машин. Я бы их видел. Я бы видел, как они швыряют камни в наши крепостные стены. Да и как можно камнем разбить стены? Ты видел стены Илиона?
— Ты ведь был шорником?
— Да, я говорил об этом.
— Значит, ты работал в своей мастерской?
— Да, когда была работа.
— Значит, в то время когда ты сидел в своей мастерской, греки вполне могли бы выкатить осадные машины, и ты бы их не заметил.
— А когда я вышел бы, греки их тут же спрятали? — насмешливо спросил Абнеос. — Я и не знал, что был таким важным человеком.
— Ты не совсем понимаешь, что такое история, мой друг. Тебе кажется, что важно только то, что ты видел своими глазами.
— Так ведь никто не видел этих… коней и не слышал про них.
«Дети, настоящие дети, — подумал Мирон Иванович, умиляясь собственному долготерпению. — Заря человечества, как говорил великий Маркс».
Он нисколько не сомневался в существовании осадных машин у греков, поскольку выдвинул эту идею сам, а в свои идеи Мирон Иванович верил твердо и непоколебимо. Его даже не сердило, когда другие оспаривали его утверждения, приводя сотни разнообразнейших доводов. Его просто удивляло, как люди не видят всю глубину его мыслей. Он снова и снова повторял свей тезисы, жалея непонятливость оппонентов, и говорил себе, что в сущности все оригинальные мысли принимаются не сразу.
Теперь, разговаривая с Абнеосом, он жалел и его. Слепец, как он мог не видеть осадных машин, когда он, Мирон Иванович Геродюк, с высоты трехтысячелетнего опыта человечества уверяет, что они были и он, Абнеос, их видел.
— Осадные машины были, потому что они были, Абнеос, — спокойно сказал Мирон Иванович и твердо посмотрел троянцу в глаза.
Абнеос почувствовал, как вспотела у него спина. Кони, машины, и этот тихий, спокойный голос. А может быть, действительно они были? Да нет же, слыхом о них никто не слыхивал. Но раз человек так уверенно говорит… Голова у шорника пошла кругом.
— Я не знаю… — жалобно сказал он. — Ты ученый человек, мудрый…
— Я хочу, Абнеос, чтобы ты не просто поверил мне, а увидел эти машины, вспомнил их.
Постепенно шорнику начало казаться, что что-то такое похожее он видел, деревянное, как бы бочки… и из них фр… фр… вылетали камни, делали круг над мастерской Абнеоса и влетали обратно в бочки… И бочки ржали и убегали, когда он выходил на стены…
— Я вижу, ты вспомнил? — с трудом сдерживая торжество, спросил Мирон Иванович.
Троянец встряхнул головой, словно желая привести в порядок запутавшиеся мысли, и пробормотал:
— Что-то вспоминаю…
— Факты — упрямая вещь, Абнеос, — сказал Мирон Иванович.
Он пошел к двери. Шел он величаво, ступая сначала на носки, а потом уже опускался на пятки, поэтому казалось, что он торжественно спускается по лестнице и глаза его были полуприкрыты веками.
Леон Суренович Павсанян уселся в свое креслице, проверил подлокотники — держатся ли, — откинулся на спинку и сказал:
— Абнеос, дорогой, если ты не возражаешь, я хотел бы поговорить с тобой.
— Слушаю тебя.
— Скажи, пожалуйста, не приходилось ли тебе видеть в стане греков огромного деревянного коня?
Троянец дернулся всем телом, словно сел на гвоздь, глаза его округлились. Он закрыл глаза руками и застонал протяжно и неторопливо.
— Что с тобой? — испуганно спросил Павсанян и упал грудью на стол. — Ты болен?
— Нет, но…
— Понимаешь, конь был деревянным, да таким по величине, что в нем могла спрятаться дюжина воинов со своим оружием.
— Прости меня, — тяжко вздохнул троянец, — но я не видел ни деревянного коня, ни деревянного вола, ни даже деревянной овцы.
— Да, конечно, — грустно сказал Павсанян. — С нашим сектором всегда так. Уж если и есть у нас живой троянец, так он, видите ли, отбыл из Трои чересчур рано и не видел коня…
«Странные люди, — думал Абнеос, глядя на печальные глаза заведующего сектором. — Одному нужно, чтобы обязательно были осадные машины, которых не было. Другому — деревянный конь, тоже никем никогда не виденный. Что за ремесло у людей — утверждать то, чего не было… Но они добрые, особенно этот. У него такие красивые и грустные глаза. Вот-вот заплачет. Ай как нескладно…»
— Ты знаешь, — сказал Абнеос, глядя на портрет археолога Генриха Шлимана в тяжелой шубе, — я, конечно, сам деревянного коня не видел, но слышал всякие разговоры…
Павсанян стремительно откинулся на спинку креслица, отчего та испуганно скрипнула, и сшиб рукой подлокотник. В глазах его заплясали сумасшедшие огоньки.
— Ты слышал, ты вправду слышал, дорогой? — не смея верить счастью, трепетно спросил он и провел от волнения ладонью по голове, сминая прическу и обнажая лысину.
— Слышал, слышал, — отводя взор в сторону, пробормотал шорник.
— Абнеос, Абнуша, дорогая душа моя! — закричал Павсанян, вскакивая на ноги и бросаясь вперед с раскрытыми объятиями. — Троянологи тебя не забудут. Мы уничтожим Геродюка, эту змею в чистом храме науки. Бегу, бегу, не могу больше молчать!
Павсанян стремительно сорвался с места и шаровой молнией вылетел из комнаты.
— Что ты сделал с нашим Павсаняном? — спросил Абнеоса Флавников, заглядывая в комнату. — Он вылетел из комнаты как пробка.
— Я рассказал ему про деревянного коня…
— Которого ты не видел. Молодец, Абнеос, ты становишься настоящим историком.
— Третий день я хочу рассказать что-нибудь интересное, а меня все мучают разными предметами из дерева. И ты тоже?