Страница:
— Кто там?
— Это я, Кассель, мисс Мартин.
— Да, я вижу. Что случилось?
— Завтра срок квартирной платы, и я хотел…
— Что вы мелете? — раздраженно сказала мисс Мартин. — Я уплатила еще позавчера.
— Гм… это какое-то недоразумение. Можете вы показать мне чек?
— Сейчас.
Она, очевидно, отошла, но вскоре вернулась, защелкала замками и засовами и наконец приоткрыла дверь.
— Вот, — недовольно сказала она и протянула квитанцию. Должно быть, она держалась одной рукой за дверь, потому что, когда полковник изо всех сил дернул ее на себя, мисс Мартин с криком упала на лестничную клетку.
— Что такое, Хиджер? — послышался мужской голос, и полковник Ларр дважды выстрелил в появившегося в прихожей Ратмэна.
Женщина на полу попыталась встать, и он выстрелил ей в затылок, который прикрывали седоватые локоны.
Портье с ужасом смотрел на полковника. Он раскрыл рот, но не мог произнести ни звука. Словно зачарованный, он смотрел на пистолет.
— Я ничего не видел, сэр. Клянусь вам, я абсолютно ничего не видел и не слышал. Клянусь, сэр. У меня трое детишек… — Он попытался опуститься на колени, но не успел.
— Да, да, конечно, — сказал полковник и выстрелил в нелепо подпрыгивавший кадык.
Он спустился вниз и вышел на улицу. Ни одна дверь не открылась ни на одном этаже, хотя звуки выстрелов, казалось, наполняли всю лестницу, бились о стены и двери.
Полковник брезгливо поморщился. Это была грубая, топорная работа, работа хама. Но что делать, не всегда удается извлекать из работы эстетическое удовольствие. Конечно, можно было бы придумать нечто более изящное, некий гамбит, разыграть который было бы в тысячу раз приятнее. Но у него не было времени.
На мгновение в душе его шевельнулось чувство, похожее на жалость. Наверное, это из-за седых локонов на затылке. Но он тут же заблокировал это чувство. Он давно научился проводить грань между людьми вообще и людьми, которых приходилось убирать. Те, которые исчезали, попадали под машину, взрывались, падали в воду, получали пулю, были не людьми. Они были просто препятствиями на пути Конторы, и жалость была в таких случаях так же неуместна, как, скажем, жалость к неудачно написанному черновику бумаги, который он бросал в корзину…
Соседи… Можно было не беспокоиться. Слава богу, люди в Шервуде давно научились не замечать, что происходит с их ближними. Да если бы они из станкового пулемета стреляли, все поклялись бы, что ничего не слышали. Великое искусство — не слышать того, что тебя не касается…
ГЛАВА 26
Я очнулся от оцепенения. Мистер Людвиг был прав. Абсолютно прав. По сравнению с его планом одна человеческая жизнь теряла всякий смысл. Равно как и две или три, включая Луизу и сына. Я твердо знал, что не смогу принять его предложения. Кто-то наверняка сможет. Точнее, уже смог. Был бы план, а добровольцы всегда найдутся, как находились истопники для крематориев фашистских лагерей смерти или палачи для инквизиции.
Что ж делать, в конце концов, почему мы так цепляемся за свою жизнь? Что это за необыкновенная ценность? Крохотная песчинка, не более того. Чуть раньше, чуть позже, какое, в сущности, это имеет значение? Ну, пройдет несколько часов, снова чавкнет ключ в хорошо смазанном замке двери, появится безумный Людвиг в сопровождении ученых-гробовщиков, увидит мои опущенные глаза. И меня убьют. Содрогнусь в последнем ужасе — и все. Сколько раз я уже мысленно умирал. Можно один раз сделать это и по-настоящему.
А может быть, не ждать приговора и приведения его в исполнение? Слова «убит при попытке к бегству» всегда вызывали у меня почтительное уважение. Человек не хотел быть скотом, ведомым на бойню. Он не хотел, чтобы его вели за веревку, привязанную к рогам. Он не хотел покорно переставлять ноги, думая лишь о своей вечной жвачке.
Почему я так легко примирился с пассивной ролью, уготованной мне благородным истребителем рода человеческого? Истребителем… Я вдруг вспомнил рыжеволосую Рут Дойчер. Как она называла Калеба Людвига? Истребителем лесов. Что ж, это логично. Всю жизнь человек истреблял леса, а перед смертью решил истребить заодно и людей. В каком-то смысле он был величайшим сыном системы, породившей его. Он истреблял и богател. Богател и истреблял.
Отлично. Прекрасные фразы. Если бы только они обладали взрывной силой гранаты. Чтобы можно было взорвать дверь вместе со стражником. Увы… Я вдруг почувствовал прилив ярости. Я не хотел расставаться с этим миром. Пусть роботом — но жить. У меня есть еще время. Я должен что-то придумать. А может быть, все-таки склониться перед безумцем? Если бы и Луиза стала иском… Нет, это было невозможно. Скорей всего, я бы не мог жить среди трупов и с памятью о трупах. Нет, может быть, найдутся такие же безумцы, как Людвиг, это не для меня.
Ярость все разгоралась во мне. Ник, сказал я себе, ты ведь ученый. Не бог весть, может быть, какой, но ученый. Всю жизнь ты тренировал свой мозг, приучал его мыслить логично. Сопоставлять факты и выискивать смысл их связей и взаимодействия. Подумай. Что мы имеем? Заключенного, запертого в комнате. Из комнаты есть два выхода, окно и дверь. Окно можно отбросить сразу. Оно не открывается, а стекло прочнее стали. К тому же я нахожусь примерно на уровне пятнадцатого этажа, а иски не мухи и не птицы.
Оставалась дверь. Она заперта. Открыть ее я не могу. Разбить — нечем. Тем более, что за ней стражник и у него наверняка есть пистолет, которого нет у меня.
С другой стороны, я иск. Искусственный человек. Дает это мне какие-то преимущества? Нет, потому что отсутствие потребности в пище и воздухе в данном случае не преимущество. Отсутствие потребности в воздухе… Отсутствие потребности в воздухе… Почему я задержал свой взгляд на красном перфорированном баллончике, укрепленном на стене? Какая связь между тем, что мне не нужно дышать, и противопожарным датчиком?
Стоп, Николас Карсон, сказал я себе. Если бы у тебя было сердце, оно бы забилось сейчас в бешеном ритме. Если б у тебя были надпочечники, они бы впрыснули в кровяное русло чудовищную дозу адреналина. Потому что в голове моей созревал план. Неважно, что, скорей всего, я буду убит при попытке к бегству. Важно, что я не окажусь искусственной покорной коровой с куском веревки на рогах.
Если я смогу устроить в комнате пожар… Даже не пожар, а заставить тлеть все, что может тлеть и выделять густой, ядовитый дым. Например, занавеси и гардины на окне. Ковер на полу. Что тогда? Тогда сработает датчик, раздастся сигнал пожарной тревоги, прибудут пожарные. А стражник? Скорее всего, он постарается убить меня. А если дым начнет валить из-под двери? Что тогда сделает он? Он должен догадаться, что вот-вот придут пожарные, и попытается опять же убить меня. Как? Открыв дверь и застрелив меня. Но ведь в комнате будет полно дыма, едкого дыма века пластиков, а стражник, скорее всего, не иск, и его бронхи, его легкие, его глаза заставят его отступить. И в этот короткий миг я испытаю свой последний шанс. Или я одолею его, отниму оружие и попытаюсь бежать, или я буду убит при попытке к бегству. Значит? Значит, нужно плотно заткнуть щель и только тогда поджигать гардины. А когда дыма будет уже много, вытащить то, чем я заткну щель.
Осторожно, стараясь не производить ни малейшего шума, я поставил стул на письменный стол и снял гардины. Не знаю, кому принадлежала эта комната, но пыли на них было предостаточно. Вслед за гардинами последовали занавески. От них я отодрал несколько полос и тщательно заткнул щель под дверью и, на всякий случай, замочную скважину.
На журнальном столике стояла зажигалка. Господи, взмолился я, сделай так, чтобы в ней был газ и чтобы она сработала. Я осторожно взял ее в руку и нажал на кнопку. Искра проскочила, но огонька не было. Господи, прости, что я атеист. Если можешь, наполни эту паршивую зажигалку газом. Это вовсе не трудно. Если бы у меня был баллончик, я бы сам сделал это.
Я чуть сдвинул рычажок регулировки подачи газа и снова щелкнул. Наверное, господь услышал меня и успел заправить зажигалку, потому что на этот раз она вспыхнула сразу, а вот гардина загоралась неохотно, тлела, дымила. Дыми, дыми, моя милая, сейчас мы устроим что-нибудь вроде искусственных мехов. Я взял какую-то книгу со стола, раскрыл ее и стал раздувать огонь этим веером.
Важно было не дать ткани разгореться. Поэтому как только огонь чересчур разгорался, я старался притушить его кожаной подушкой с кресла.
Вскоре в комнате стало так темно, что виден был лишь прямоугольник окна.
Ну, пробуем! Я был абсолютно спокоен. Нет, это неправда, я был возбужден, но я не боялся. Я ничем не рисковал. Жизнью рискуют живые, а я был уже приговорен. Я выдернул из-под двери полоски гардин и прижался к стене.
Через минуту или две я услышал, как кто-то зашевелился за дверью. Один шаг, другой. Маленькие неуверенные шажки человека, который не знает, что делать. Стражник потоптался еще с полминуты, шумно, по-коровьи, дыша. Слава богу, кажется, он человек, а не иск. Должно быть, он принюхивался. Откуда-то издалека донесся приглушенный звонок. Наверное, где-то сработал сигнал пожарной тревоги.
Я ждал звука поворачиваемого ключа. Ну же, смелее! Вендел Люшес вряд ли будет доволен, если пожарные взломают комнату и найдут полусгоревший странный манекен, набитый непонятной электроникой.
И, словно услышав мои увещевания, стражник щелкнул ключом и начал медленно открывать дверь. Повинуясь законам физики, дым повалил в коридор. Он сделал шаг в комнату. Наверное, в самой глубине моих нейристорных мозгов мне не хотелось быть убитым при попытке к бегству. Я вложил в удар всю силу моего совершенного искусственного тела. Стражник пошатнулся. Я ударил его еще раз и услышал звук упавшего на ковер пистолета. Я нашарил его, сунул в карман и выскочил из комнаты.
Передо мной был коридор, из которого вели двери налево и направо. Мгновение я прислушивался. За моей спиной надсадно кашлял стражник, где-то по-прежнему звенел звонок. Я побежал. Коридор уперся в стеклянные двери. Даже глядя с обратной стороны, я сразу понял, что значили элегантные золотые буквы на стекле: «Фонд Калеба Людвига».
Дверь оказалась незапертой, и я побежал по пустому коридору. Он был бесконечен. Я мчался с такой скоростью, что чуть не проскочил площадку, на которую выходили лифты. Оба лифта были заняты.
Я отбежал на несколько шагов. Из-под одной двери пробивалась полоска света. На двери была табличка «Артур Гарфилд, консультант—футуролог». Я постучал и, не ожидая ответа, вошел.
Футуролог оказался тощеньким человечком с печальными, потухшими глазами. Возможно, он и умел проникать взглядом в будущее, но ничего хорошего для себя он там явно не видел. Он сидел за письменным столом и смотрел перед собой невидящими глазами, подперев раздвоенный подбородок ладонью.
— Здравствуйте, — сказал я. — Я хотел бы…
Футуролог испуганно вздрогнул и вернулся из будущего в настоящее. Он долго смотрел на меня, словно пытался понять, как я оказался в его комнате.
— Да, да, конечно, здравствуйте, — наконец пробормотал он. — Собственно, я уже не… Но это не имеет значения… Прошу вас… Боже, как пахнет дымом!
— Вполне естественно. В конце коридора полно дыма. Наверное, пожар!
— Пожар? — тощенький футуролог с беспокойством взглянул на меня. — Вы думаете, действительно пожар?
— Похоже, — кивнул я. — Слышите?
Мы оба прислушались. В коридоре слышались топот и крики.
— Вы думаете, это пожарники? — с надеждой спросил футуролог.
— Конечно. Но я бы хотел…
— Да, да, конечно, — затрепетал мистер Гарфилд, — но вы должны понять… Мне так трудно сейчас сосредоточиться… Вы не представляете, как трудно проникать мысленным взором сквозь завесу будущего… А тут еще дым… Боже, как пахнет дымом… — Он умоляюще посмотрел на меня. — Может быть, я взгляну, что там происходит?
— Пойдемте вместе.
Мы вышли из комнаты. Из того конца коридора, где находился фонд, доносились возгласы. Дымом пахло уже меньше. Мелодично тренькнул звонок лифта, дверь раскрылась, из нее выскочил Людвиг с двумя дрессированными гориллами. Я узнал бы их на судном дне. Это они зажимали меня в тиски своими могучими боками, когда вытащили из квартиры мисс Вольта. Они бросились к помещению фонда. Прежде чем я сообразил, что делаю, я вскочил в лифт.
— Э… подождите… — слабо пискнул футуролог, но я уже нажал кнопку, и лифт со вздохом устремился вниз.
Еще через минуту я уже выходил на улицу. У подъезда стояли пожарные машины, суетились люди, и никто не обратил на меня ни малейшего внимания.
Стараясь не бежать, я быстро пошел по улице. Все произошло так стремительно, что я еще не успел по-настоящему ощутить свободу. Я все еще был в запертой комнате наверху, готовя себя к концу. А может быть, я потому не ощущал свободы и избавления, что слишком хорошо знал планы величайшего филантропа нашего времени, как элегантно говорил Антуан Куни в Ритрите. Ну хорошо, сейчас мне удалось ускользнуть в последнюю минуту. Мне повезло. Я не буду разряжен гробовщиками мистера Людвига, я буду испепелен ядерным взрывом.
Наступили сумерки, но уличный свет еще не включили, и город выглядел призрачным, нереальным, обреченным. Уже несуществующим.
Я подумал о Луизе. Если она на свободе, она должна избегать всех тех мест, где ее могут ждать. А они наверняка хотели бы разделаться и с ней. Им не нужны свидетели.
Скорее всего, они дождались ее возвращения после того, как увезли меня. В таком случае… Лучше было не думать, что значил такой вариант…
А если вдруг она еще на свободе? Где можно искать ее? Я забрел в небольшой скверик. На скамейке сидели двое совсем молодых людей, он и она, и торжественно держались за руки. Им, наверное, казалось, что весь мир смотрит на них, потому что у них были напряженно застывшие лица, но даже жирные взъерошенные голуби, деловито склевывавшие какие-то зернышки, были глубоко равнодушны.
Пройдут какие-то дни, и не будет ни этих домов, ни скверов, ни голубей, ни влюбленных мальчиков и девочек. Ветер будет гнать тонкую пыль от руин, пахнущих горьким дымом. И некому будет ощутить эту горечь. И солнце будет тусклым, как после извержения вулкана. И будет тихо. Первозданная трагическая тишина. И безумный истребитель лесов осмотрится с гордостью и довольством. Истребив и людей, он будет чувствовать себя как творец. Творец наоборот. Может быть, он даже поручит генералу-златоусту написать новую книгу бытия, в которой все будет наоборот. И уничтожил он людей и скотов, и огляделся, и сказал: «Это хорошо».
Я вспомнил сына, и мне вдруг остро захотелось увидеть его. В последний раз. Что я мог сделать? Вскочить сейчас со скамейки и закричать: «Люди, вам угрожает гибель! Безумный старик с искусственным телом готовит вам Армагеддон!»?
Может быть, нужно было попытаться попасть к какому-нибудь сенатору, министру. Может быть. Но кто поверит моим сумасшедшим речам? Да, скажите, пожалуйста, какой интересный заводной человечек! Как, даже и есть вам не нужно? И сколько же стоит такое тело? Миллион, вы говорите? М-да, дороговато.
На этот раз я уже знал дорогу в Драйвэлл и даже подсказывал шоферу такси.
— Вот хорошо, мистер, что показали мне дорогу, — сказал он, когда машина остановилась около знакомого бревенчатого дома.
— Почему? Думаете, пригодится?
— Может, и пригодится. Я, знаете, раньше не мог понять, как это люди во всякие секты сбиваются. Молодой был. А теперь, как посмотрю вокруг, выть хочется: все злые, все дерганные, все друг друга боятся, все чего-то мечутся… Вот и позавидуешь этим, — он кивнул в сторону двух людей в коричневых плащах, которые смотрели на такси. Должно быть, не часто к ним кто-нибудь приезжал. Может, у них поспокойнее…
— Может быть, — сказал я, расплатился и пошел к дому коммуны. — Здравствуйте, — кивнул я, — мне нужен Гуннар Карсон.
— К сожалению, он уехал, — сказал старший из двоих. На вид ему было лет сорок. Он поежился под своим грубым плащом, посмотрел на небо и пробормотал: — Похоже, дождь собирается.
— Как уехал? — спросил я. — Надолго?
— Он не сказал, — пожал пленами мой собеседник. — Сначала приехала эта женщина, переночевала у нас, а утром они вместе уехали. Я еще отвез их в аэропорт.
— Какая женщина? — Мне показалось, что я говорю нормальным голосом, но оба сектанта разом вздрогнули, и я понял, что кричу.
— Высокая такая, — сказал младший, — красивая…
— В красном плаще? — прошептал я.
— Точно, — улыбнулся младший. — Точно, в красном.
Впервые с той минуты, когда в дверях квартиры Софи Вольта я увидел двух горилл с пистолетами в руках, я испытал прилив радости. Я вынырнул на поверхность из мрачного пруда. Значит, Луиза на свободе. Спасибо, Лу, спасибо.
— А куда они собирались?
— В Шервуд.
— А зачем, к кому? Может, они говорили между собой?
— Да нет, — покачал головой старший. — Они все больше молчали.
— Ну что ж, спасибо. Прощайте, — я повернулся и медленно пошел по дороге. Не надо было сразу отпускать такси. Впрочем, куда мне было торопиться?
— Обождите! — крикнул мне младший. — Может, переночуете? Глядите, дождь собирается, а вы так легко одеты…
— Спасибо, — пробормотал я, — мне не холодно.
— Ну, смотрите.
Не успел я сделать несколько шагов, как меня снова окликнули:
— Эй, мистер, не торопитесь. — На этот раз ко мне обратился старший. — Я вдруг вспомнил, что Гунни перед отъездом спрашивал про Уолтера…
— Про Уолтера? Какого Уолтера?
— Уолтера Брюгге. Был у нас, не выдержал, ушел. Тяжело ему было уходить. Но и остаться, говорил, не мог. Так что, может быть, они к нему собирались. Точно, конечно, я вам не скажу, не знаю.
— А кто этот Уолтер Брюгге? Где его найти?
— О, это просто. Его отец — владелец и редактор газеты «Шервуд Икзэминер». Да он теперь и сам, говорят, там работает.
Упали первые крупные капли дождя, но мне было наплевать на дождь, на град, на все осадки.
— Спасибо! — крикнул я и, к изумлению обоих сектантов, бросился бежать к дороге.
Что ж делать, в конце концов, почему мы так цепляемся за свою жизнь? Что это за необыкновенная ценность? Крохотная песчинка, не более того. Чуть раньше, чуть позже, какое, в сущности, это имеет значение? Ну, пройдет несколько часов, снова чавкнет ключ в хорошо смазанном замке двери, появится безумный Людвиг в сопровождении ученых-гробовщиков, увидит мои опущенные глаза. И меня убьют. Содрогнусь в последнем ужасе — и все. Сколько раз я уже мысленно умирал. Можно один раз сделать это и по-настоящему.
А может быть, не ждать приговора и приведения его в исполнение? Слова «убит при попытке к бегству» всегда вызывали у меня почтительное уважение. Человек не хотел быть скотом, ведомым на бойню. Он не хотел, чтобы его вели за веревку, привязанную к рогам. Он не хотел покорно переставлять ноги, думая лишь о своей вечной жвачке.
Почему я так легко примирился с пассивной ролью, уготованной мне благородным истребителем рода человеческого? Истребителем… Я вдруг вспомнил рыжеволосую Рут Дойчер. Как она называла Калеба Людвига? Истребителем лесов. Что ж, это логично. Всю жизнь человек истреблял леса, а перед смертью решил истребить заодно и людей. В каком-то смысле он был величайшим сыном системы, породившей его. Он истреблял и богател. Богател и истреблял.
Отлично. Прекрасные фразы. Если бы только они обладали взрывной силой гранаты. Чтобы можно было взорвать дверь вместе со стражником. Увы… Я вдруг почувствовал прилив ярости. Я не хотел расставаться с этим миром. Пусть роботом — но жить. У меня есть еще время. Я должен что-то придумать. А может быть, все-таки склониться перед безумцем? Если бы и Луиза стала иском… Нет, это было невозможно. Скорей всего, я бы не мог жить среди трупов и с памятью о трупах. Нет, может быть, найдутся такие же безумцы, как Людвиг, это не для меня.
Ярость все разгоралась во мне. Ник, сказал я себе, ты ведь ученый. Не бог весть, может быть, какой, но ученый. Всю жизнь ты тренировал свой мозг, приучал его мыслить логично. Сопоставлять факты и выискивать смысл их связей и взаимодействия. Подумай. Что мы имеем? Заключенного, запертого в комнате. Из комнаты есть два выхода, окно и дверь. Окно можно отбросить сразу. Оно не открывается, а стекло прочнее стали. К тому же я нахожусь примерно на уровне пятнадцатого этажа, а иски не мухи и не птицы.
Оставалась дверь. Она заперта. Открыть ее я не могу. Разбить — нечем. Тем более, что за ней стражник и у него наверняка есть пистолет, которого нет у меня.
С другой стороны, я иск. Искусственный человек. Дает это мне какие-то преимущества? Нет, потому что отсутствие потребности в пище и воздухе в данном случае не преимущество. Отсутствие потребности в воздухе… Отсутствие потребности в воздухе… Почему я задержал свой взгляд на красном перфорированном баллончике, укрепленном на стене? Какая связь между тем, что мне не нужно дышать, и противопожарным датчиком?
Стоп, Николас Карсон, сказал я себе. Если бы у тебя было сердце, оно бы забилось сейчас в бешеном ритме. Если б у тебя были надпочечники, они бы впрыснули в кровяное русло чудовищную дозу адреналина. Потому что в голове моей созревал план. Неважно, что, скорей всего, я буду убит при попытке к бегству. Важно, что я не окажусь искусственной покорной коровой с куском веревки на рогах.
Если я смогу устроить в комнате пожар… Даже не пожар, а заставить тлеть все, что может тлеть и выделять густой, ядовитый дым. Например, занавеси и гардины на окне. Ковер на полу. Что тогда? Тогда сработает датчик, раздастся сигнал пожарной тревоги, прибудут пожарные. А стражник? Скорее всего, он постарается убить меня. А если дым начнет валить из-под двери? Что тогда сделает он? Он должен догадаться, что вот-вот придут пожарные, и попытается опять же убить меня. Как? Открыв дверь и застрелив меня. Но ведь в комнате будет полно дыма, едкого дыма века пластиков, а стражник, скорее всего, не иск, и его бронхи, его легкие, его глаза заставят его отступить. И в этот короткий миг я испытаю свой последний шанс. Или я одолею его, отниму оружие и попытаюсь бежать, или я буду убит при попытке к бегству. Значит? Значит, нужно плотно заткнуть щель и только тогда поджигать гардины. А когда дыма будет уже много, вытащить то, чем я заткну щель.
Осторожно, стараясь не производить ни малейшего шума, я поставил стул на письменный стол и снял гардины. Не знаю, кому принадлежала эта комната, но пыли на них было предостаточно. Вслед за гардинами последовали занавески. От них я отодрал несколько полос и тщательно заткнул щель под дверью и, на всякий случай, замочную скважину.
На журнальном столике стояла зажигалка. Господи, взмолился я, сделай так, чтобы в ней был газ и чтобы она сработала. Я осторожно взял ее в руку и нажал на кнопку. Искра проскочила, но огонька не было. Господи, прости, что я атеист. Если можешь, наполни эту паршивую зажигалку газом. Это вовсе не трудно. Если бы у меня был баллончик, я бы сам сделал это.
Я чуть сдвинул рычажок регулировки подачи газа и снова щелкнул. Наверное, господь услышал меня и успел заправить зажигалку, потому что на этот раз она вспыхнула сразу, а вот гардина загоралась неохотно, тлела, дымила. Дыми, дыми, моя милая, сейчас мы устроим что-нибудь вроде искусственных мехов. Я взял какую-то книгу со стола, раскрыл ее и стал раздувать огонь этим веером.
Важно было не дать ткани разгореться. Поэтому как только огонь чересчур разгорался, я старался притушить его кожаной подушкой с кресла.
Вскоре в комнате стало так темно, что виден был лишь прямоугольник окна.
Ну, пробуем! Я был абсолютно спокоен. Нет, это неправда, я был возбужден, но я не боялся. Я ничем не рисковал. Жизнью рискуют живые, а я был уже приговорен. Я выдернул из-под двери полоски гардин и прижался к стене.
Через минуту или две я услышал, как кто-то зашевелился за дверью. Один шаг, другой. Маленькие неуверенные шажки человека, который не знает, что делать. Стражник потоптался еще с полминуты, шумно, по-коровьи, дыша. Слава богу, кажется, он человек, а не иск. Должно быть, он принюхивался. Откуда-то издалека донесся приглушенный звонок. Наверное, где-то сработал сигнал пожарной тревоги.
Я ждал звука поворачиваемого ключа. Ну же, смелее! Вендел Люшес вряд ли будет доволен, если пожарные взломают комнату и найдут полусгоревший странный манекен, набитый непонятной электроникой.
И, словно услышав мои увещевания, стражник щелкнул ключом и начал медленно открывать дверь. Повинуясь законам физики, дым повалил в коридор. Он сделал шаг в комнату. Наверное, в самой глубине моих нейристорных мозгов мне не хотелось быть убитым при попытке к бегству. Я вложил в удар всю силу моего совершенного искусственного тела. Стражник пошатнулся. Я ударил его еще раз и услышал звук упавшего на ковер пистолета. Я нашарил его, сунул в карман и выскочил из комнаты.
Дверь оказалась незапертой, и я побежал по пустому коридору. Он был бесконечен. Я мчался с такой скоростью, что чуть не проскочил площадку, на которую выходили лифты. Оба лифта были заняты.
Я отбежал на несколько шагов. Из-под одной двери пробивалась полоска света. На двери была табличка «Артур Гарфилд, консультант—футуролог». Я постучал и, не ожидая ответа, вошел.
Футуролог оказался тощеньким человечком с печальными, потухшими глазами. Возможно, он и умел проникать взглядом в будущее, но ничего хорошего для себя он там явно не видел. Он сидел за письменным столом и смотрел перед собой невидящими глазами, подперев раздвоенный подбородок ладонью.
— Здравствуйте, — сказал я. — Я хотел бы…
Футуролог испуганно вздрогнул и вернулся из будущего в настоящее. Он долго смотрел на меня, словно пытался понять, как я оказался в его комнате.
— Да, да, конечно, здравствуйте, — наконец пробормотал он. — Собственно, я уже не… Но это не имеет значения… Прошу вас… Боже, как пахнет дымом!
— Вполне естественно. В конце коридора полно дыма. Наверное, пожар!
— Пожар? — тощенький футуролог с беспокойством взглянул на меня. — Вы думаете, действительно пожар?
— Похоже, — кивнул я. — Слышите?
Мы оба прислушались. В коридоре слышались топот и крики.
— Вы думаете, это пожарники? — с надеждой спросил футуролог.
— Конечно. Но я бы хотел…
— Да, да, конечно, — затрепетал мистер Гарфилд, — но вы должны понять… Мне так трудно сейчас сосредоточиться… Вы не представляете, как трудно проникать мысленным взором сквозь завесу будущего… А тут еще дым… Боже, как пахнет дымом… — Он умоляюще посмотрел на меня. — Может быть, я взгляну, что там происходит?
— Пойдемте вместе.
Мы вышли из комнаты. Из того конца коридора, где находился фонд, доносились возгласы. Дымом пахло уже меньше. Мелодично тренькнул звонок лифта, дверь раскрылась, из нее выскочил Людвиг с двумя дрессированными гориллами. Я узнал бы их на судном дне. Это они зажимали меня в тиски своими могучими боками, когда вытащили из квартиры мисс Вольта. Они бросились к помещению фонда. Прежде чем я сообразил, что делаю, я вскочил в лифт.
— Э… подождите… — слабо пискнул футуролог, но я уже нажал кнопку, и лифт со вздохом устремился вниз.
Еще через минуту я уже выходил на улицу. У подъезда стояли пожарные машины, суетились люди, и никто не обратил на меня ни малейшего внимания.
Стараясь не бежать, я быстро пошел по улице. Все произошло так стремительно, что я еще не успел по-настоящему ощутить свободу. Я все еще был в запертой комнате наверху, готовя себя к концу. А может быть, я потому не ощущал свободы и избавления, что слишком хорошо знал планы величайшего филантропа нашего времени, как элегантно говорил Антуан Куни в Ритрите. Ну хорошо, сейчас мне удалось ускользнуть в последнюю минуту. Мне повезло. Я не буду разряжен гробовщиками мистера Людвига, я буду испепелен ядерным взрывом.
Наступили сумерки, но уличный свет еще не включили, и город выглядел призрачным, нереальным, обреченным. Уже несуществующим.
Я подумал о Луизе. Если она на свободе, она должна избегать всех тех мест, где ее могут ждать. А они наверняка хотели бы разделаться и с ней. Им не нужны свидетели.
Скорее всего, они дождались ее возвращения после того, как увезли меня. В таком случае… Лучше было не думать, что значил такой вариант…
А если вдруг она еще на свободе? Где можно искать ее? Я забрел в небольшой скверик. На скамейке сидели двое совсем молодых людей, он и она, и торжественно держались за руки. Им, наверное, казалось, что весь мир смотрит на них, потому что у них были напряженно застывшие лица, но даже жирные взъерошенные голуби, деловито склевывавшие какие-то зернышки, были глубоко равнодушны.
Пройдут какие-то дни, и не будет ни этих домов, ни скверов, ни голубей, ни влюбленных мальчиков и девочек. Ветер будет гнать тонкую пыль от руин, пахнущих горьким дымом. И некому будет ощутить эту горечь. И солнце будет тусклым, как после извержения вулкана. И будет тихо. Первозданная трагическая тишина. И безумный истребитель лесов осмотрится с гордостью и довольством. Истребив и людей, он будет чувствовать себя как творец. Творец наоборот. Может быть, он даже поручит генералу-златоусту написать новую книгу бытия, в которой все будет наоборот. И уничтожил он людей и скотов, и огляделся, и сказал: «Это хорошо».
Я вспомнил сына, и мне вдруг остро захотелось увидеть его. В последний раз. Что я мог сделать? Вскочить сейчас со скамейки и закричать: «Люди, вам угрожает гибель! Безумный старик с искусственным телом готовит вам Армагеддон!»?
Может быть, нужно было попытаться попасть к какому-нибудь сенатору, министру. Может быть. Но кто поверит моим сумасшедшим речам? Да, скажите, пожалуйста, какой интересный заводной человечек! Как, даже и есть вам не нужно? И сколько же стоит такое тело? Миллион, вы говорите? М-да, дороговато.
На этот раз я уже знал дорогу в Драйвэлл и даже подсказывал шоферу такси.
— Вот хорошо, мистер, что показали мне дорогу, — сказал он, когда машина остановилась около знакомого бревенчатого дома.
— Почему? Думаете, пригодится?
— Может, и пригодится. Я, знаете, раньше не мог понять, как это люди во всякие секты сбиваются. Молодой был. А теперь, как посмотрю вокруг, выть хочется: все злые, все дерганные, все друг друга боятся, все чего-то мечутся… Вот и позавидуешь этим, — он кивнул в сторону двух людей в коричневых плащах, которые смотрели на такси. Должно быть, не часто к ним кто-нибудь приезжал. Может, у них поспокойнее…
— Может быть, — сказал я, расплатился и пошел к дому коммуны. — Здравствуйте, — кивнул я, — мне нужен Гуннар Карсон.
— К сожалению, он уехал, — сказал старший из двоих. На вид ему было лет сорок. Он поежился под своим грубым плащом, посмотрел на небо и пробормотал: — Похоже, дождь собирается.
— Как уехал? — спросил я. — Надолго?
— Он не сказал, — пожал пленами мой собеседник. — Сначала приехала эта женщина, переночевала у нас, а утром они вместе уехали. Я еще отвез их в аэропорт.
— Какая женщина? — Мне показалось, что я говорю нормальным голосом, но оба сектанта разом вздрогнули, и я понял, что кричу.
— Высокая такая, — сказал младший, — красивая…
— В красном плаще? — прошептал я.
— Точно, — улыбнулся младший. — Точно, в красном.
Впервые с той минуты, когда в дверях квартиры Софи Вольта я увидел двух горилл с пистолетами в руках, я испытал прилив радости. Я вынырнул на поверхность из мрачного пруда. Значит, Луиза на свободе. Спасибо, Лу, спасибо.
— А куда они собирались?
— В Шервуд.
— А зачем, к кому? Может, они говорили между собой?
— Да нет, — покачал головой старший. — Они все больше молчали.
— Ну что ж, спасибо. Прощайте, — я повернулся и медленно пошел по дороге. Не надо было сразу отпускать такси. Впрочем, куда мне было торопиться?
— Обождите! — крикнул мне младший. — Может, переночуете? Глядите, дождь собирается, а вы так легко одеты…
— Спасибо, — пробормотал я, — мне не холодно.
— Ну, смотрите.
Не успел я сделать несколько шагов, как меня снова окликнули:
— Эй, мистер, не торопитесь. — На этот раз ко мне обратился старший. — Я вдруг вспомнил, что Гунни перед отъездом спрашивал про Уолтера…
— Про Уолтера? Какого Уолтера?
— Уолтера Брюгге. Был у нас, не выдержал, ушел. Тяжело ему было уходить. Но и остаться, говорил, не мог. Так что, может быть, они к нему собирались. Точно, конечно, я вам не скажу, не знаю.
— А кто этот Уолтер Брюгге? Где его найти?
— О, это просто. Его отец — владелец и редактор газеты «Шервуд Икзэминер». Да он теперь и сам, говорят, там работает.
Упали первые крупные капли дождя, но мне было наплевать на дождь, на град, на все осадки.
— Спасибо! — крикнул я и, к изумлению обоих сектантов, бросился бежать к дороге.
ГЛАВА 27
Антуан Куни постучал в дверь члена совета директоров, отвечавшего за безопасность.
— Войдите, — послышался голос Барнета Уишема.
— Здравствуйте, дорогой мистер Куни, — улыбнулся Уишем, вставая из-за металлического конторского стола с несколькими телефонами на серой матовой поверхности, — садитесь, пожалуйста.
— Добрый день, мистер Уишем. У вас есть несколько минут для меня?
— О, о чем вы говорите! Столько, сколько вам не жалко для меня. Но позвольте вначале выразить вам свое восхищение. Ваша вчерашняя проповедь была просто потрясающей!
— Вы мне льстите, — улыбнулся Антуан Куни, но не трудно было увидеть, что комплимент был ему приятен.
— Нисколько. Поверьте, я нисколько не преувеличиваю. Описывая тупик, в который уперлась цивилизация, вы вряд ли оставили кого-нибудь равнодушным. Поразительно, как в одном человеке могут сочетаться столь разнообразные таланты.
— Слово «талант» я оставляю на вашей совести, но вообще-то, как это ни звучит парадоксально, многие военные в душе поэты.
— Гм, интересная мысль…
— Военный всю свою жизнь готовится кого-то или что-то уничтожать. Это его профессия. Для этого его учат ненавидеть, а ненависть — в сущности очень поэтическое состояние души.
— Не спорю, — улыбнулся Уишем, — может быть…
— Но я пришел не для того, чтобы щеголять парадоксами. Я хотел посоветоваться с вами, мистер Уишем. Одна из местных дам познакомила меня с несколькими своими приятелями, которые обсуждали в моем присутствии… ну, скажем, не совсем приятные для нас вопросы, например исчезновение Сесиля Строма, побег Баушера и Карсона и кое-что еще. Я, естественно, попытался рассеять их сомнения, но у меня впечатление, что доверяют они мне все-таки не до конца. Вначале я думал, что смогу держать группу под контролем. В конце концов, мало ли о чем болтают иски, тем более что большинство из них типичные либералы, склонные к пустой болтовне. Знаете, эдакие бесстрашные рыцари пустой фразы…
— Прекрасно сказано, — улыбнулся Уишем. — Надо запомнить.
— Но теперь я начал беспокоиться. Чем ближе день Омега, тем осторожнее мы должны быть.
— Естественно.
— И я решил ввести вас в курс дела…
— Спасибо, но я думаю, в данном случае мы можем быть спокойны.
— В данном случае? Но я же еще ничего не сказал…
Уишем усмехнулся и потер переносицу. Никак не отучишься от привычных жестов, тут же сделал он себе выговор.
— Люди моей профессии тоже немножко тщеславны, — сказал он. — Все мы в глубине души немножко дети, все мы любим иногда похвастать… Вы ведь хотели рассказать мне о мисс Дойчер, Фредерике Мукереджи, Лайонеле Брукстейне и Синтии Краус? Угадал?
— Вполне, — беспомощно развел руками Антуан Куни, — но как вы могли узнать?
— О, маленькие профессиональные секреты. А если говорить откровеннее, один из перечисленных мною членов группы уже был у меня. И не раз.
— Надеюсь, ко мне у него или нее претензий не было?
— Наоборот. Вы — столп Ритрита, дорогой мистер Куни.
В глубине души Куни испытывал определенное раздражение. Столько сомнений, столько нелегких решений, столько мыслей о Рут Дойчер — и все напрасно. Все время он был на предметном стеклышке микроскопа, и этот профессиональный шпик развлекался тем, что подкручивал винт фокуса и наблюдал ползавших в поле зрения букашек. Глупо, сказал он себе. Глупая обида. Но все равно его дух был непривычно раздражен. Разумеется, он не ждал, чтобы Уишем вытянулся перед ним, щелкнул каблуками и поздравил с патриотическим поступком. Но все же, но все же… В конце концов, он все-таки генерал.
— А как в целом состояние наших подопечных? Я имею в виду весь Ритрит? — спросил он.
— Ну, я бы сказал, вполне приемлемое. Конечно, когда в одном месте собраны сто с лишним ученых, возникают различные завихрения. Но с другой стороны, эти люди в массе завистливы, нетерпимы и охотно информируют власти друг о друге. — Уишем усмехнулся и выдвинул ящик стола. — Видите папочки? Вот, достаю наугад и читаю: «Уважаемые члены совета! Прошу понять меня правильно. Если я хочу сообщить вам о некоторых взглядах Клауса Форбхайма, то лишь потому, что желаю ему добра. Мистер Форбхайм несколько раз говорил мне, что вся затея с Ритритом весьма сомнительное предприятие, преждевременное и непродуманное, что нельзя создавать обособленную группку думающих существ, даже искусственных, потому что человек может нормально функционировать только в обществе. Возможно, мистер Форбхайм действительно крупный ученый в области получения нефти из битумных песков, я в этом деле не специалист, но взгляды его на Ритрит и фонд Калеба Людвига кажутся мне глубоко неверными. К тому же он сам страдает от этих мыслей, он признался мне в этом. Именно поэтому я и обращаюсь к вам. Это не донос, а просьба о помощи Клаусу Форбхайму…» Заметьте, ни один из авторов писем членам совета в этом досье не считает себя доносчиком. Все движимы только самыми благородными побуждениями, и если они подписываются всякого рода «доброжелателями» и «наблюдателями», то исключительно, как они объясняют, из скромности. Так что будем ждать осуществления наших планов спокойно. Тем более, что осталось не так уж много дней.
— Вы меня успокоили, мистер Уишем, до свидания.
Антуан Куни вышел из дома совета директоров. Поразительно все-таки самоуверен этот бывший генерал Иджер из Разведывательного агентства. Самоуверен и неприятен. И снисходительный тон его раздражал. Хотя по существу, конечно, он прав.
Он подумал о Рут Дойчер и горько усмехнулся. Боже, сколько нежности он израсходовал на глубоко чуждого ему человека. А может быть, именно она и была тайным агентом надутого шпика. Что ж, вполне возможно. А он чуть ли не наизнанку выворачивался перед ней. Боже, как он, наверное, был смешон в ее глазах! Но роль свою она играла отлично, ничего не скажешь. До разговора с Уишемом он готов был поклясться, что она испытывала нечто большее, чем простое желание поболтать с ним.
Антуан Куни усмехнулся. Все это были пустые слова, за которыми он пытался спрятаться, как за дымовой завесой. Электронная душа его саднила и трепетала, и мысль о том, что больше он не будет держать тоненькую руку Рут Дойчер в своей, была болезненна. Прожить шестьдесят три года, быть всю жизнь кадровым военным, гордиться четкостью своих мыслей и умением управлять собой — и такой жалкий и смешной финиш…
А может быть, она ни в чем не виновата? Он ощутил внезапный прилив надежды. Такой внезапный, что ему почудилось, будто что-то подтолкнуло его, погнало к лабораторному корпусу. Он нашел ее в лаборатории. Она взглянула на него и удивленно подняла брови:
— Антуан? Что-нибудь случилось?
Он даже не придумал заранее, что сказать. Он становится неуправляемым, подумал он, и мысль испугала его. Он, привыкший рассчитывать и взвешивать каждый свой шаг, стоит перед рыжеволосой женщиной и не знает, что сказать, не знает даже, для чего он пришел.
Ракеты, которые сбиваются с намеченного курса, уничтожаются по радиоприказу с земли. Он тоже сбивается с выверенного своего курса.
— Войдите, — послышался голос Барнета Уишема.
— Здравствуйте, дорогой мистер Куни, — улыбнулся Уишем, вставая из-за металлического конторского стола с несколькими телефонами на серой матовой поверхности, — садитесь, пожалуйста.
— Добрый день, мистер Уишем. У вас есть несколько минут для меня?
— О, о чем вы говорите! Столько, сколько вам не жалко для меня. Но позвольте вначале выразить вам свое восхищение. Ваша вчерашняя проповедь была просто потрясающей!
— Вы мне льстите, — улыбнулся Антуан Куни, но не трудно было увидеть, что комплимент был ему приятен.
— Нисколько. Поверьте, я нисколько не преувеличиваю. Описывая тупик, в который уперлась цивилизация, вы вряд ли оставили кого-нибудь равнодушным. Поразительно, как в одном человеке могут сочетаться столь разнообразные таланты.
— Слово «талант» я оставляю на вашей совести, но вообще-то, как это ни звучит парадоксально, многие военные в душе поэты.
— Гм, интересная мысль…
— Военный всю свою жизнь готовится кого-то или что-то уничтожать. Это его профессия. Для этого его учат ненавидеть, а ненависть — в сущности очень поэтическое состояние души.
— Не спорю, — улыбнулся Уишем, — может быть…
— Но я пришел не для того, чтобы щеголять парадоксами. Я хотел посоветоваться с вами, мистер Уишем. Одна из местных дам познакомила меня с несколькими своими приятелями, которые обсуждали в моем присутствии… ну, скажем, не совсем приятные для нас вопросы, например исчезновение Сесиля Строма, побег Баушера и Карсона и кое-что еще. Я, естественно, попытался рассеять их сомнения, но у меня впечатление, что доверяют они мне все-таки не до конца. Вначале я думал, что смогу держать группу под контролем. В конце концов, мало ли о чем болтают иски, тем более что большинство из них типичные либералы, склонные к пустой болтовне. Знаете, эдакие бесстрашные рыцари пустой фразы…
— Прекрасно сказано, — улыбнулся Уишем. — Надо запомнить.
— Но теперь я начал беспокоиться. Чем ближе день Омега, тем осторожнее мы должны быть.
— Естественно.
— И я решил ввести вас в курс дела…
— Спасибо, но я думаю, в данном случае мы можем быть спокойны.
— В данном случае? Но я же еще ничего не сказал…
Уишем усмехнулся и потер переносицу. Никак не отучишься от привычных жестов, тут же сделал он себе выговор.
— Люди моей профессии тоже немножко тщеславны, — сказал он. — Все мы в глубине души немножко дети, все мы любим иногда похвастать… Вы ведь хотели рассказать мне о мисс Дойчер, Фредерике Мукереджи, Лайонеле Брукстейне и Синтии Краус? Угадал?
— Вполне, — беспомощно развел руками Антуан Куни, — но как вы могли узнать?
— О, маленькие профессиональные секреты. А если говорить откровеннее, один из перечисленных мною членов группы уже был у меня. И не раз.
— Надеюсь, ко мне у него или нее претензий не было?
— Наоборот. Вы — столп Ритрита, дорогой мистер Куни.
В глубине души Куни испытывал определенное раздражение. Столько сомнений, столько нелегких решений, столько мыслей о Рут Дойчер — и все напрасно. Все время он был на предметном стеклышке микроскопа, и этот профессиональный шпик развлекался тем, что подкручивал винт фокуса и наблюдал ползавших в поле зрения букашек. Глупо, сказал он себе. Глупая обида. Но все равно его дух был непривычно раздражен. Разумеется, он не ждал, чтобы Уишем вытянулся перед ним, щелкнул каблуками и поздравил с патриотическим поступком. Но все же, но все же… В конце концов, он все-таки генерал.
— А как в целом состояние наших подопечных? Я имею в виду весь Ритрит? — спросил он.
— Ну, я бы сказал, вполне приемлемое. Конечно, когда в одном месте собраны сто с лишним ученых, возникают различные завихрения. Но с другой стороны, эти люди в массе завистливы, нетерпимы и охотно информируют власти друг о друге. — Уишем усмехнулся и выдвинул ящик стола. — Видите папочки? Вот, достаю наугад и читаю: «Уважаемые члены совета! Прошу понять меня правильно. Если я хочу сообщить вам о некоторых взглядах Клауса Форбхайма, то лишь потому, что желаю ему добра. Мистер Форбхайм несколько раз говорил мне, что вся затея с Ритритом весьма сомнительное предприятие, преждевременное и непродуманное, что нельзя создавать обособленную группку думающих существ, даже искусственных, потому что человек может нормально функционировать только в обществе. Возможно, мистер Форбхайм действительно крупный ученый в области получения нефти из битумных песков, я в этом деле не специалист, но взгляды его на Ритрит и фонд Калеба Людвига кажутся мне глубоко неверными. К тому же он сам страдает от этих мыслей, он признался мне в этом. Именно поэтому я и обращаюсь к вам. Это не донос, а просьба о помощи Клаусу Форбхайму…» Заметьте, ни один из авторов писем членам совета в этом досье не считает себя доносчиком. Все движимы только самыми благородными побуждениями, и если они подписываются всякого рода «доброжелателями» и «наблюдателями», то исключительно, как они объясняют, из скромности. Так что будем ждать осуществления наших планов спокойно. Тем более, что осталось не так уж много дней.
— Вы меня успокоили, мистер Уишем, до свидания.
Антуан Куни вышел из дома совета директоров. Поразительно все-таки самоуверен этот бывший генерал Иджер из Разведывательного агентства. Самоуверен и неприятен. И снисходительный тон его раздражал. Хотя по существу, конечно, он прав.
Он подумал о Рут Дойчер и горько усмехнулся. Боже, сколько нежности он израсходовал на глубоко чуждого ему человека. А может быть, именно она и была тайным агентом надутого шпика. Что ж, вполне возможно. А он чуть ли не наизнанку выворачивался перед ней. Боже, как он, наверное, был смешон в ее глазах! Но роль свою она играла отлично, ничего не скажешь. До разговора с Уишемом он готов был поклясться, что она испытывала нечто большее, чем простое желание поболтать с ним.
Антуан Куни усмехнулся. Все это были пустые слова, за которыми он пытался спрятаться, как за дымовой завесой. Электронная душа его саднила и трепетала, и мысль о том, что больше он не будет держать тоненькую руку Рут Дойчер в своей, была болезненна. Прожить шестьдесят три года, быть всю жизнь кадровым военным, гордиться четкостью своих мыслей и умением управлять собой — и такой жалкий и смешной финиш…
А может быть, она ни в чем не виновата? Он ощутил внезапный прилив надежды. Такой внезапный, что ему почудилось, будто что-то подтолкнуло его, погнало к лабораторному корпусу. Он нашел ее в лаборатории. Она взглянула на него и удивленно подняла брови:
— Антуан? Что-нибудь случилось?
Он даже не придумал заранее, что сказать. Он становится неуправляемым, подумал он, и мысль испугала его. Он, привыкший рассчитывать и взвешивать каждый свой шаг, стоит перед рыжеволосой женщиной и не знает, что сказать, не знает даже, для чего он пришел.
Ракеты, которые сбиваются с намеченного курса, уничтожаются по радиоприказу с земли. Он тоже сбивается с выверенного своего курса.