Страница:
Почему-то он подумал о дне Омега. Он тысячи раз думал о нем, они много раз обсуждали его в разговорах с Калебом Людвигом. Сколько лет они знакомы? Лет, наверное, тридцать, не меньше. Когда они познакомились, он был молоденьким подполковником, а Людвиг уже тогда сколотил свой первый миллион. С самого начала они нашли общий язык. Они были похожи на два куска урана. Соединенные вместе, они достигали критической массы и взрывались, выделяя ненависть к слабому, прогнившему обществу Шервуда, ненависть к противной, стороне. Они оба были во власти видений новой цивилизации.
И вот сейчас, может быть, первый раз в нем шевельнулось сомнение. Маленькое, слабенькое, беспомощное, но сомнение. Нет, он не сомневался в великих целях дня Омега. Сомнение подкралось к нему с тыла: а сможет ли Рут продолжать одаривать его своей дружбой, когда прозвучат трубы судного дня и они должны будут выйти с ней на опустошенную и еще дымящуюся Землю электронными Адамом и Евой? Не содрогнется ли ее душа в ужасе и не проклянет ли она его? И он останется один в этом окутанном ядовитыми испарениями мире, один будет скитаться по пустым городам, и одиночество будет все сильнее пригибать его к радиоактивной земле.
Он помотал головой, отгоняя видение. Но оно было таким ярким, таким пластичным, что не исчезало. Оно просто включило в себя лабораторию, странно напряженные глаза Рут.
— Что-нибудь случилось, Антуан? — спросила она.
О чем она спрашивает? Ах да, конечно. Он стоит перед ней и молчит, как влюбленный школьник.
— Вы… мы могли бы… немножко погулять вместе? — выдавил наконец он из себя.
— О господи, — улыбнулась Рут, — вы меня прямо напугали. Вы стояли и смотрели на меня как будто… нет, не на меня, сквозь меня…
— Простите, Рут, я меньше всего хотел напугать вас…
Они вышли из лаборатории. Он взял ее за руку и ощутил трепетное острое чувство восторга. Он твердо знал, что чувство это абсурдно, иррационально, опасно, наконец, что оно смешно, черт возьми, но знание никак не мешало чувству. Они сосуществовали в его мозгу, взаимно настороженные, недоверчивые.
Если бы он только мог быть уверен, что она правильно поймет все суровое величие Великой Перемены, поймет необходимость Последнего Очищения… О, если бы только быть уверенным в этом! Тогда бы день Омега из дня мрачной и величественной необходимости превратился бы и в нежный день свидания. Влюбленные всегда мечтают об уединении. О, они были бы уединены на пропаханной ядерными взрывами земле!
Но как сказать ей? Как намекнуть? Он вдруг понял, что она не сможет понять необходимости, да что необходимости, даже гуманности Плана. Что делать, люди ограничены, и лишь немногим дано видеть будущее сквозь заросли глупых условностей и предрассудков. Она содрогнется, в ужасе отпрянет. Не сможет она воспарить духом над тем, с чем была связана всю жизнь, и понять…
Раньше или позже она привыкнет, примирится. Но ему не нужна была электронная машина, которая покорно плелась бы за ним. Новую цивилизацию могут основывать лишь те, в душе которых пылает вера в свою великую миссию.
Что же делать? Что же делать? Он вдруг подумал, что мучения его глупы хотя бы потому, что совет строжайшим образом запретил разглашение тайны дня Омега. А он, один из создателей Ритрита, друг и соратник Калеба Людвига, размышляет, совершать или не совершать преступление против самого себя. И все-таки, и все-таки…
— Я вас сегодня не узнаю, — сказала Рут и искоса посмотрела на него.
— Почему?
— Вы молчите, а на вас это не похоже. И потом, у меня такое впечатление, что вы полны какими-то сомнениями. И это тоже не похоже на вас. Вы мне казались человеком, у которого на все есть готовый ответ…
— Это хорошо или плохо?
— Как вам сказать… я всегда немножко боялась людей, которые знают, как решать все проблемы. Но еще больше презирала тех, кто считает, что ни одну проблему решить нельзя.
— Рут, — вдруг спросил он, — как вы думаете, для чего создан Ритрит? — Это я говорю или не я, ужаснулся он. Но он ничего не мог поделать с собой. Слова рвались из него неудержимо.
— Ну, существует официальная версия, — пожала плечами Рут. — Та, которую нам не раз излагали. И вы тоже, дорогой Антуан. Умирающий гений филантропии Калеб Людвиг, русское открытие, возможность дать бессмертие, вырвать людей из объятий костлявой и так далее.
— И вы верите в эту, как вы выражаетесь, официальную версию?
— Иногда я убеждаю себя, что да. Иногда мне вдруг начинает казаться, что весь Ритрит — это некая одномерная декорация, знаете, как фанерные декорации на киносъемочной площадке, что за ней кроется что-то совсем другое. Но что именно — я не знаю.
— Скажите, Рут, вы ученая, вы должны не бояться новых идей…
— О, это распространенное заблуждение, — улыбнулась Рут.
— Нет на свете более консервативных умов, чем ученые. Работаешь годами, а потом вдруг выясняется, что кто-то доказал твою неправоту, и ты готова убить этого негодяя, только бы не выползать из обжитого домика на голое неуютное место.
— Рут, я не шучу. Я хочу знать, можете ли вы воспринять идеи совершенно для вас новые. Не просто новые, а, может быть, даже устрашающие на первый взгляд…
Голос Антуана Куни звучал так настойчиво, почти умоляюще, что Рут остановилась и посмотрела на него.
— Антуан, вы просто пугаете меня…
— Нет, милая Рут, меньше всего я хочу пугать вас. Но я… там… в той жизни мне было шестьдесят три года. И я никогда никого не любил. Я не понимал, что это за чувство. Оно мне всегда казалось нелепым. Почему икс любит игрека, альфу или омегу? Кто может ответить на этот вопрос? Никто. И только здесь, после метаморфозы, став иском, я полюбил. Разве в этом нет некой иронии? Разве судьба не посмеялась надо мной? Моей электронной душе открылось то, что было закрыто для человеческого обычного сердца. И теперь я тянусь к вам, как пылающий мальчик, как смешной дурак…
— Нет, Антуан, вы вовсе не смешны, — тихо сказала Рут.
— Спасибо, любовь моя. Но все равно я полон печали. Я знаю, что не должен говорить вам того, что рвусь сказать, но мысль о барьерах, о противотанковых рвах между нами сводит меня с ума. Я… мне тягостно скрывать от вас то, что я знаю…
Рут поежилась и крепко сжала руку Антуана Куни.
— Мне страшно… Но если вы хотите сбросить с себя часть какой-то тягостной поклажи, я помогу вам.
— Могу я рассчитывать, что никто не узнает о том, что я вам скажу? Я совершаю преступление. А я военный. Я знаю, что такое выдача секретов.
— Вы? Военный? Вы смеетесь над мной!
— Нет, милая Рут, не смеюсь. Я почти сорок лет в вооруженных силах Шервуда… Но это неважно. Годы и профессии до метаморфозы не имеют никакого значения. Это сыгранная партия в шахматы, фигуры рассыпаны, и впереди новые игры. Рут, нам предстоит разыграть партию, еще никогда не игранную в истории человечества. Мы сожжем мир в ядерной войне, и иски — эти мессии новой цивилизации — заложат основы нового общества. Вот для чего существует Ритрит!
— Вы смеетесь. И это глупая и страшная шутка.
— Нет, Рут, я не смеюсь.
— Но для чего тогда? Что за безумная идея?
— Нет другого пути очистить цивилизацию от накопившейся в ней скверны. Вы, конечно, знаете, что есть теория, по которой старость — это результат накопления в организме маленьких ошибок, сбоев в работе клеток. Постепенно их становится все больше, и мы стареем и умираем. Людей нельзя исправить. Цивилизация слишком стара и слишком много в ней накопилось ошибок и дефектов. Есть лишь один путь спасения ее — уничтожить людей.
— И оставить только исков? — тихо спросила Рут.
— Да. Бессмертных исков, избавленных от людских недугов, мелких страстей, тягостных животных инстинктов…
— Мне страшно, — прошептала Рут, — мне очень страшно. Хотя я и не верю вам…
Солнце садилось удивительно быстро, словно проваливалось за горизонт. Сумерек почти не было, вечер наступил сразу. Рут сняла телефонную трубку и набрала номер.
— Уишем слушает, — послышался мужской голос.
— Добрый вечер, это Рут Дойчер.
— Добрый вечер, Рут. Как дела? Что-нибудь удалось выяснить нового? Как наш влюбленный Селадон?
— Вы оказались проницательны, мистер Уишем.
— Вы хотите сказать, что он…
— Именно. Все оказалось так, как вы предполагали. Наш Антуан Куни расчувствовался, развздыхался. Не могу, чтобы нас разделяла тайна, и так далее. Ну, и изложил мне в общих чертах небольшой план уничтожения человечества. Вы предупреждали меня, что он не совсем в себе, но все равно я была ошарашена вначале. Он говорил с таким убеждением…
— Душевнобольные глубоко убеждены, что мыслят разумно, а те, кто их не понимает, больны. Спасибо большое, мисс Дойчер. Вы лишь укрепили меня в моих подозрениях. Не знаю, сумеем ли мы помочь бедному нашему златоусту…
— Он сказал, что был до метаморфозы военным…
— Он преподавал математику в крошечном университете и увлекался историей.
— Скажите, мистер Уишем, а в том, что он мне рассказал, нет случайно доли истины? Я понимаю, что вопрос глупый, но я никак не могу отделаться от впечатления… Я представила себе ядерную войну, сотни миллионов погибших…
— Успокойтесь, дорогая мисс Дойчер. Жаль, что вы не психиатр. Наверное, это первый случай безумия искусственного мозга. А может быть, это таилось в нем и раньше… Трудно сказать. Еще раз спасибо вам. Поверьте, мы очень ценим информацию, которую вы так любезно даете нам. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи. Я занесу вам запись нашей беседы с Куни.
Рут положила трубку. Обычно, когда она делилась своими наблюдениями с мистером Уишемом, она чувствовала глубокое удовлетворение. Она казалась себе матерью, которая призвана следить за благополучием большой семьи. У нее никогда не было детей. Но когда она обсуждала с вежливым и терпеливым мистером Уишемом, что сказал или предложил тот или иной иск, она воображала, что сидит рядышком с мужем и делится с ним дневными новостями. Надо что-то делать с Джимми, он стал такой скрытный. А за Джоном надо последить как следует, мальчишка вбивает себе в голову всякие глупости.
Она была неглупой женщиной и понимала, что со стороны ее беседы с мистером Уишемом могли показаться заурядным фискальством. Но только со стороны. Потому что она-то знала, что стремится лишь помочь искам адаптироваться к новому существованию. И именно поэтому испытывала чувство горького удовлетворения и даже некоей печальной гордости. Да, конечно, многие ее знакомые назвали бы ее поведение предательством, а ее саму — презренной доносчицей. Что ж, людям легче мыслить готовыми клише, чем вникать каждый раз в суть дела. Да, со стороны она тайный информатор совета. А по существу? По существу она старалась помочь людям, ставшим исками. Охранять их от самих себя, от интеллектуального яда. Здесь в Ритрите он может быть подобен раковым клеткам. Слишком зыбко и нестабильно это крошечное искусственное скопление выдающихся ученых, оказавшихся в невообразимо странном состоянии искусственных существ. Это общество еще не выработало свой иммунитет.
И пусть она походит на доносчицу. Она всегда презирала банальные клише мещан. Важно, что она сама сознавала себя не доносчицей, а охранительницей благополучия этих неразумных взрослых искусственных детей, матерью их, наконец…
Но странное дело, сегодня разговор с Уишемом не принес ей обычного удовлетворения. Нет, поправила она себя, не так. Удовлетворение было. Может быть, они еще сумеют как-то помочь бедному Антуану. Лечат же безумие и у людей. Может быть, с исками это будет даже проще. Если психиатрам иногда удается привести в порядок взбунтовавшиеся нейроны в живом мозгу, о котором они так мало знают, то найти дефект в искусственном, который можно вскрыть, просмотреть, проверить, должно быть во сто крат легче.
Жаль было. И не его, если быть честной с собой до конца, а себя. Конечно, конечно, она не влюбилась в ритритского проповедника. Это было бы смешно. Но все-таки какие-то неведомые ей самой струнки дрожали, наверное, в ее душе, когда он бормотал слова любви и заглядывал ей в глаза, как преданная собака. Преданная собака? Что ж, она предала его? Смешно. Не предала, а сделала все, чтобы ему помогли. Если это еще возможно.
Она закрыла глаза, но Антуан Куни все равно смотрел на нее. Не то с упреком, не то с обожанием. И был его образ каким-то размытым, переливающимся. То он виделся ей надутым, смешным и старомодным пастором, то безумцем со сверкающими глазами. Сжечь весь мир… Ничего себе идейка…
— Вы меня просили зайти? — спросил Антуан Куни у Барнета Уишема. — В чем дело?
Немножко этот шпик забывается, раздраженно думал он. Мог бы зайти и сам. Пусть он генерал РА, но и он все-таки генерал. И ракеты его значат немного больше, чем все эти папочки в аккуратном досье.
— Прошу прощения, дорогой мистер Куни, — расплылся в широкой улыбке Уишем, — наверное, мне следовало бы самому зайти к вам, но дела, дела… Никогда не думал, что маленький наш Ритрит может поглощать столько времени для обеспечения его безопасности. — Уишем потер переносицу и посмотрел на Куни. — Вы не догадываетесь, почему я пригласил вас сюда?
— Нет, — угрюмо сказал Куни. Что-то слишком самоуверен этот тип. Что-то слишком уж пристально всматривается ему в глаза. Он несколько раз спрашивал Калеба, уверен ли он в этом шпионе из Агентства. Калеб уверял, что лучшего специалиста по безопасности нет, и к тому же он полностью разделяет их цели.
— Тогда, с вашего разрешения, я включу пленку. Совсем недавняя запись.
Он нажал кнопку, и Куни услышал очень знакомый голос:
«Нет, Рут, я не смеюсь».
«Но для чего тогда? Что за безумная идея?»
«Нет другого пути очистить цивилизацию от накопившейся в ней скверны…»
Уишем перемотал пленку и снова зазвучал голос Куни:
«Есть только один путь спасения ее — уничтожить людей».
Уишем щелкнул кнопкой и посмотрел на Куни.
— Генерал Каррингтон, мне не хочется говорить вам, как называется то, что вы сделали. Вы сами это прекрасно понимаете.
— Вы подслушивали? — глухо спросил Куни.
— Нет. Я разговаривал с мисс Дойчер.
— Она…
— Она сама позвонила мне. Она записала вашу беседу. — Уишем посмотрел на Куни. — Я могу включить пленку с самого начала.
— Не нужно.
На мгновение Куни показалось, что мир рушится вокруг него. Медленно и плавно падают стены, выкрашенные в светло-серую краску, проваливается крыша.
Наверное, сели аккумуляторы, пронеслось у него в голове, потому что мысли сбивались, толклись на месте. Он никак не мог сообразить, что сказать, что делать. Рут сама позвонила. Сама позвонила этому лощеному шпику и предала его. Его разрядят. А может, Калеб не допустит… Впрочем, разве это важно? Один. Опять один. Не будет больше тонкой руки в его руке. Не посмотрят смеющиеся глаза из-под рыжей челочки в его глаза. Один. Сволочи. Предатели. Не он предатель. Они предатели. Шпик, шпик, шпик! Он думал, что говорит про себя, но, наверное, он выкрикнул это слово вслух, потому что Уишем покачал головой и сказал:
— Вы можете сто раз назвать меня шпиком, суть дела от этого не меняется. Вы разгласили тайну, и до возвращения мистера Люшеса я вынужден…
Куни встал и бросился на Уишема, но у того в руках каким-то чудом оказался пистолет, и он спокойно сказал:
— Одно движение — и я стреляю. В голову. Пройдите в комнату налево. Там вы будете ждать возвращения мистера Люшеса. Он решит вашу судьбу.
Минуту или две Куни стоял, с ненавистью глядел на невозмутимую физиономию Уишема, потом повернулся и вошел в раскрытую дверь. Умирать было еще рано.
ГЛАВА 28
И вот сейчас, может быть, первый раз в нем шевельнулось сомнение. Маленькое, слабенькое, беспомощное, но сомнение. Нет, он не сомневался в великих целях дня Омега. Сомнение подкралось к нему с тыла: а сможет ли Рут продолжать одаривать его своей дружбой, когда прозвучат трубы судного дня и они должны будут выйти с ней на опустошенную и еще дымящуюся Землю электронными Адамом и Евой? Не содрогнется ли ее душа в ужасе и не проклянет ли она его? И он останется один в этом окутанном ядовитыми испарениями мире, один будет скитаться по пустым городам, и одиночество будет все сильнее пригибать его к радиоактивной земле.
Он помотал головой, отгоняя видение. Но оно было таким ярким, таким пластичным, что не исчезало. Оно просто включило в себя лабораторию, странно напряженные глаза Рут.
— Что-нибудь случилось, Антуан? — спросила она.
О чем она спрашивает? Ах да, конечно. Он стоит перед ней и молчит, как влюбленный школьник.
— Вы… мы могли бы… немножко погулять вместе? — выдавил наконец он из себя.
— О господи, — улыбнулась Рут, — вы меня прямо напугали. Вы стояли и смотрели на меня как будто… нет, не на меня, сквозь меня…
— Простите, Рут, я меньше всего хотел напугать вас…
Они вышли из лаборатории. Он взял ее за руку и ощутил трепетное острое чувство восторга. Он твердо знал, что чувство это абсурдно, иррационально, опасно, наконец, что оно смешно, черт возьми, но знание никак не мешало чувству. Они сосуществовали в его мозгу, взаимно настороженные, недоверчивые.
Если бы он только мог быть уверен, что она правильно поймет все суровое величие Великой Перемены, поймет необходимость Последнего Очищения… О, если бы только быть уверенным в этом! Тогда бы день Омега из дня мрачной и величественной необходимости превратился бы и в нежный день свидания. Влюбленные всегда мечтают об уединении. О, они были бы уединены на пропаханной ядерными взрывами земле!
Но как сказать ей? Как намекнуть? Он вдруг понял, что она не сможет понять необходимости, да что необходимости, даже гуманности Плана. Что делать, люди ограничены, и лишь немногим дано видеть будущее сквозь заросли глупых условностей и предрассудков. Она содрогнется, в ужасе отпрянет. Не сможет она воспарить духом над тем, с чем была связана всю жизнь, и понять…
Раньше или позже она привыкнет, примирится. Но ему не нужна была электронная машина, которая покорно плелась бы за ним. Новую цивилизацию могут основывать лишь те, в душе которых пылает вера в свою великую миссию.
Что же делать? Что же делать? Он вдруг подумал, что мучения его глупы хотя бы потому, что совет строжайшим образом запретил разглашение тайны дня Омега. А он, один из создателей Ритрита, друг и соратник Калеба Людвига, размышляет, совершать или не совершать преступление против самого себя. И все-таки, и все-таки…
— Я вас сегодня не узнаю, — сказала Рут и искоса посмотрела на него.
— Почему?
— Вы молчите, а на вас это не похоже. И потом, у меня такое впечатление, что вы полны какими-то сомнениями. И это тоже не похоже на вас. Вы мне казались человеком, у которого на все есть готовый ответ…
— Это хорошо или плохо?
— Как вам сказать… я всегда немножко боялась людей, которые знают, как решать все проблемы. Но еще больше презирала тех, кто считает, что ни одну проблему решить нельзя.
— Рут, — вдруг спросил он, — как вы думаете, для чего создан Ритрит? — Это я говорю или не я, ужаснулся он. Но он ничего не мог поделать с собой. Слова рвались из него неудержимо.
— Ну, существует официальная версия, — пожала плечами Рут. — Та, которую нам не раз излагали. И вы тоже, дорогой Антуан. Умирающий гений филантропии Калеб Людвиг, русское открытие, возможность дать бессмертие, вырвать людей из объятий костлявой и так далее.
— И вы верите в эту, как вы выражаетесь, официальную версию?
— Иногда я убеждаю себя, что да. Иногда мне вдруг начинает казаться, что весь Ритрит — это некая одномерная декорация, знаете, как фанерные декорации на киносъемочной площадке, что за ней кроется что-то совсем другое. Но что именно — я не знаю.
— Скажите, Рут, вы ученая, вы должны не бояться новых идей…
— О, это распространенное заблуждение, — улыбнулась Рут.
— Нет на свете более консервативных умов, чем ученые. Работаешь годами, а потом вдруг выясняется, что кто-то доказал твою неправоту, и ты готова убить этого негодяя, только бы не выползать из обжитого домика на голое неуютное место.
— Рут, я не шучу. Я хочу знать, можете ли вы воспринять идеи совершенно для вас новые. Не просто новые, а, может быть, даже устрашающие на первый взгляд…
Голос Антуана Куни звучал так настойчиво, почти умоляюще, что Рут остановилась и посмотрела на него.
— Антуан, вы просто пугаете меня…
— Нет, милая Рут, меньше всего я хочу пугать вас. Но я… там… в той жизни мне было шестьдесят три года. И я никогда никого не любил. Я не понимал, что это за чувство. Оно мне всегда казалось нелепым. Почему икс любит игрека, альфу или омегу? Кто может ответить на этот вопрос? Никто. И только здесь, после метаморфозы, став иском, я полюбил. Разве в этом нет некой иронии? Разве судьба не посмеялась надо мной? Моей электронной душе открылось то, что было закрыто для человеческого обычного сердца. И теперь я тянусь к вам, как пылающий мальчик, как смешной дурак…
— Нет, Антуан, вы вовсе не смешны, — тихо сказала Рут.
— Спасибо, любовь моя. Но все равно я полон печали. Я знаю, что не должен говорить вам того, что рвусь сказать, но мысль о барьерах, о противотанковых рвах между нами сводит меня с ума. Я… мне тягостно скрывать от вас то, что я знаю…
Рут поежилась и крепко сжала руку Антуана Куни.
— Мне страшно… Но если вы хотите сбросить с себя часть какой-то тягостной поклажи, я помогу вам.
— Могу я рассчитывать, что никто не узнает о том, что я вам скажу? Я совершаю преступление. А я военный. Я знаю, что такое выдача секретов.
— Вы? Военный? Вы смеетесь над мной!
— Нет, милая Рут, не смеюсь. Я почти сорок лет в вооруженных силах Шервуда… Но это неважно. Годы и профессии до метаморфозы не имеют никакого значения. Это сыгранная партия в шахматы, фигуры рассыпаны, и впереди новые игры. Рут, нам предстоит разыграть партию, еще никогда не игранную в истории человечества. Мы сожжем мир в ядерной войне, и иски — эти мессии новой цивилизации — заложат основы нового общества. Вот для чего существует Ритрит!
— Вы смеетесь. И это глупая и страшная шутка.
— Нет, Рут, я не смеюсь.
— Но для чего тогда? Что за безумная идея?
— Нет другого пути очистить цивилизацию от накопившейся в ней скверны. Вы, конечно, знаете, что есть теория, по которой старость — это результат накопления в организме маленьких ошибок, сбоев в работе клеток. Постепенно их становится все больше, и мы стареем и умираем. Людей нельзя исправить. Цивилизация слишком стара и слишком много в ней накопилось ошибок и дефектов. Есть лишь один путь спасения ее — уничтожить людей.
— И оставить только исков? — тихо спросила Рут.
— Да. Бессмертных исков, избавленных от людских недугов, мелких страстей, тягостных животных инстинктов…
— Мне страшно, — прошептала Рут, — мне очень страшно. Хотя я и не верю вам…
Солнце садилось удивительно быстро, словно проваливалось за горизонт. Сумерек почти не было, вечер наступил сразу. Рут сняла телефонную трубку и набрала номер.
— Уишем слушает, — послышался мужской голос.
— Добрый вечер, это Рут Дойчер.
— Добрый вечер, Рут. Как дела? Что-нибудь удалось выяснить нового? Как наш влюбленный Селадон?
— Вы оказались проницательны, мистер Уишем.
— Вы хотите сказать, что он…
— Именно. Все оказалось так, как вы предполагали. Наш Антуан Куни расчувствовался, развздыхался. Не могу, чтобы нас разделяла тайна, и так далее. Ну, и изложил мне в общих чертах небольшой план уничтожения человечества. Вы предупреждали меня, что он не совсем в себе, но все равно я была ошарашена вначале. Он говорил с таким убеждением…
— Душевнобольные глубоко убеждены, что мыслят разумно, а те, кто их не понимает, больны. Спасибо большое, мисс Дойчер. Вы лишь укрепили меня в моих подозрениях. Не знаю, сумеем ли мы помочь бедному нашему златоусту…
— Он сказал, что был до метаморфозы военным…
— Он преподавал математику в крошечном университете и увлекался историей.
— Скажите, мистер Уишем, а в том, что он мне рассказал, нет случайно доли истины? Я понимаю, что вопрос глупый, но я никак не могу отделаться от впечатления… Я представила себе ядерную войну, сотни миллионов погибших…
— Успокойтесь, дорогая мисс Дойчер. Жаль, что вы не психиатр. Наверное, это первый случай безумия искусственного мозга. А может быть, это таилось в нем и раньше… Трудно сказать. Еще раз спасибо вам. Поверьте, мы очень ценим информацию, которую вы так любезно даете нам. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи. Я занесу вам запись нашей беседы с Куни.
Рут положила трубку. Обычно, когда она делилась своими наблюдениями с мистером Уишемом, она чувствовала глубокое удовлетворение. Она казалась себе матерью, которая призвана следить за благополучием большой семьи. У нее никогда не было детей. Но когда она обсуждала с вежливым и терпеливым мистером Уишемом, что сказал или предложил тот или иной иск, она воображала, что сидит рядышком с мужем и делится с ним дневными новостями. Надо что-то делать с Джимми, он стал такой скрытный. А за Джоном надо последить как следует, мальчишка вбивает себе в голову всякие глупости.
Она была неглупой женщиной и понимала, что со стороны ее беседы с мистером Уишемом могли показаться заурядным фискальством. Но только со стороны. Потому что она-то знала, что стремится лишь помочь искам адаптироваться к новому существованию. И именно поэтому испытывала чувство горького удовлетворения и даже некоей печальной гордости. Да, конечно, многие ее знакомые назвали бы ее поведение предательством, а ее саму — презренной доносчицей. Что ж, людям легче мыслить готовыми клише, чем вникать каждый раз в суть дела. Да, со стороны она тайный информатор совета. А по существу? По существу она старалась помочь людям, ставшим исками. Охранять их от самих себя, от интеллектуального яда. Здесь в Ритрите он может быть подобен раковым клеткам. Слишком зыбко и нестабильно это крошечное искусственное скопление выдающихся ученых, оказавшихся в невообразимо странном состоянии искусственных существ. Это общество еще не выработало свой иммунитет.
И пусть она походит на доносчицу. Она всегда презирала банальные клише мещан. Важно, что она сама сознавала себя не доносчицей, а охранительницей благополучия этих неразумных взрослых искусственных детей, матерью их, наконец…
Но странное дело, сегодня разговор с Уишемом не принес ей обычного удовлетворения. Нет, поправила она себя, не так. Удовлетворение было. Может быть, они еще сумеют как-то помочь бедному Антуану. Лечат же безумие и у людей. Может быть, с исками это будет даже проще. Если психиатрам иногда удается привести в порядок взбунтовавшиеся нейроны в живом мозгу, о котором они так мало знают, то найти дефект в искусственном, который можно вскрыть, просмотреть, проверить, должно быть во сто крат легче.
Жаль было. И не его, если быть честной с собой до конца, а себя. Конечно, конечно, она не влюбилась в ритритского проповедника. Это было бы смешно. Но все-таки какие-то неведомые ей самой струнки дрожали, наверное, в ее душе, когда он бормотал слова любви и заглядывал ей в глаза, как преданная собака. Преданная собака? Что ж, она предала его? Смешно. Не предала, а сделала все, чтобы ему помогли. Если это еще возможно.
Она закрыла глаза, но Антуан Куни все равно смотрел на нее. Не то с упреком, не то с обожанием. И был его образ каким-то размытым, переливающимся. То он виделся ей надутым, смешным и старомодным пастором, то безумцем со сверкающими глазами. Сжечь весь мир… Ничего себе идейка…
— Вы меня просили зайти? — спросил Антуан Куни у Барнета Уишема. — В чем дело?
Немножко этот шпик забывается, раздраженно думал он. Мог бы зайти и сам. Пусть он генерал РА, но и он все-таки генерал. И ракеты его значат немного больше, чем все эти папочки в аккуратном досье.
— Прошу прощения, дорогой мистер Куни, — расплылся в широкой улыбке Уишем, — наверное, мне следовало бы самому зайти к вам, но дела, дела… Никогда не думал, что маленький наш Ритрит может поглощать столько времени для обеспечения его безопасности. — Уишем потер переносицу и посмотрел на Куни. — Вы не догадываетесь, почему я пригласил вас сюда?
— Нет, — угрюмо сказал Куни. Что-то слишком самоуверен этот тип. Что-то слишком уж пристально всматривается ему в глаза. Он несколько раз спрашивал Калеба, уверен ли он в этом шпионе из Агентства. Калеб уверял, что лучшего специалиста по безопасности нет, и к тому же он полностью разделяет их цели.
— Тогда, с вашего разрешения, я включу пленку. Совсем недавняя запись.
Он нажал кнопку, и Куни услышал очень знакомый голос:
«Нет, Рут, я не смеюсь».
«Но для чего тогда? Что за безумная идея?»
«Нет другого пути очистить цивилизацию от накопившейся в ней скверны…»
Уишем перемотал пленку и снова зазвучал голос Куни:
«Есть только один путь спасения ее — уничтожить людей».
Уишем щелкнул кнопкой и посмотрел на Куни.
— Генерал Каррингтон, мне не хочется говорить вам, как называется то, что вы сделали. Вы сами это прекрасно понимаете.
— Вы подслушивали? — глухо спросил Куни.
— Нет. Я разговаривал с мисс Дойчер.
— Она…
— Она сама позвонила мне. Она записала вашу беседу. — Уишем посмотрел на Куни. — Я могу включить пленку с самого начала.
— Не нужно.
На мгновение Куни показалось, что мир рушится вокруг него. Медленно и плавно падают стены, выкрашенные в светло-серую краску, проваливается крыша.
Наверное, сели аккумуляторы, пронеслось у него в голове, потому что мысли сбивались, толклись на месте. Он никак не мог сообразить, что сказать, что делать. Рут сама позвонила. Сама позвонила этому лощеному шпику и предала его. Его разрядят. А может, Калеб не допустит… Впрочем, разве это важно? Один. Опять один. Не будет больше тонкой руки в его руке. Не посмотрят смеющиеся глаза из-под рыжей челочки в его глаза. Один. Сволочи. Предатели. Не он предатель. Они предатели. Шпик, шпик, шпик! Он думал, что говорит про себя, но, наверное, он выкрикнул это слово вслух, потому что Уишем покачал головой и сказал:
— Вы можете сто раз назвать меня шпиком, суть дела от этого не меняется. Вы разгласили тайну, и до возвращения мистера Люшеса я вынужден…
Куни встал и бросился на Уишема, но у того в руках каким-то чудом оказался пистолет, и он спокойно сказал:
— Одно движение — и я стреляю. В голову. Пройдите в комнату налево. Там вы будете ждать возвращения мистера Люшеса. Он решит вашу судьбу.
Минуту или две Куни стоял, с ненавистью глядел на невозмутимую физиономию Уишема, потом повернулся и вошел в раскрытую дверь. Умирать было еще рано.
ГЛАВА 28
Удивительно устроен человеческий мозг, будь то серая морщинистая губка в естественном черепе или кибернетическое устройство в противоударном пластиковом корпусе. Я стоял перед редактором «Шервуд Икзэминер» Мэтью Брюгге и думал, как начать самый важный для себя разговор, а может быть, как это ни звучит выспренне, не только для себя, но и для всего человечества.
А в голове почему-то прыгала дурашливая мысль, что письменный стол редактора столь величествен и огромен, что отдельным, наиболее приближенным посетителям разрешается, наверно, влезть на стол и по нему уже подойти к самому повелителю самой большой столичной газеты.
Мистер Брюгге поднял голову, посмотрел не на меня, а на своего сына, стоявшего рядом со мной, и с выражением величайшей скуки на розовом пухлом личике сказал:
— Это и есть тот человек, Уолтер?
Меня не существовало. По сравнению с величественным редактором я был тлей. Тем человеком. Уолтер предупреждал меня, что у отца властные манеры, что я не должен обижаться, что он считает себя чуть ли не мессией, посланным господом богом для просвещения и спасения миллионов шервудцев. И разумеется, для получения с них и рекламодателей изрядной прибыли. Не знаю, как насчет просвещения и спасения, но, судя по кабинету со старинными картинами на стенах, по части, прибылей мистер Брюгге явно преуспевал.
— Отец, я уверен, что… — начал было Уолтер, но отец перебил его:
— Позволь мне самому увериться в чем-нибудь или разувериться.
Он сказал это вовсе не грубо, а, наоборот, с терпеливым смирением человека, который привык разъяснять несмышленому человечеству простейшие истины. Он медленно перевел взгляд на меня и сказал:
— У нас есть пять минут. Надеюсь, этого будет достаточно?
Я понял, что отвечать мистеру Брюгге бессмысленно. Его газета была гигантской фабрикой слов, на девяносто девять процентов бессмысленных, и слова здесь были дешевы, как нигде в мире. Кроме, разумеется, слов самого владельца фабрики, потому что только ему дано было божественное право решать, что есть истина и что полезно и что вредно Шервуду. Поэтому я спокойно снял с себя галстук, нарочито медленно начал расстегивать рубашку, снял и ее. В глазах Мэтью Брюгге мелькнула слабая искорка интереса.
— Что значит этот стриптиз? — нетерпеливо спросил он.
Я ничего не ответил. Я стянул с себя нижнюю рубашку, деловито открыл лючок подзарядки на животе и вытащил шнур. Окно рядом открылось не сразу, я им ни разу еще не пользовался, но наконец я нашел нужную точку, нажал ее, освободив защелку, и поднял крышку. Под ней были предохранители. Я посмотрел на редактора. Взгляд его был прикован к моему животу. Очевидно, он так давно ничему не удивлялся, что забыл, как это делается. Наконец инстинкты восторжествовали, он разинул рот, как мальчуган на представлении иллюзиониста, и подергал себя за нос.
— Что это? — спросил он, и голос его уже отдаленно напоминал голос простого смертного: в нем слышалось недоумение, недоверие и растерянность.
— Ничего особенного, мистер Брюгге, — как можно небрежнее ответил я. — Вы видите перед собой искусственного человека, иска, как мы называем себя.
— Как это, искусственного? В каком смысле?
— В самом прямом. Каждая частица моего тела изготовлена не матушкой-природой, а человеческими руками.
— Но вы… вы разговариваете, как человек… — Редактор подумал и добавил: — Вы вовсе не похожи на автомат…
— Видите ли, в некотором смысле я действительно человек. Я родился пятьдесят два года тому назад…
— Прошу прощения, — он взглянул на часы, — но пять минут уже прошли. Отличный номер, мистер…
— Карсон, — подсказал я.
— Мистер Карсон. Прекрасная работа иллюзиониста, но, к сожалению, у меня нет времени. Всего хорошего.
— Я не иллюзионист, мистер Брюгге. И то, что вы видите, вовсе не цирковой фокус. Если вы когда-нибудь вылезаете из-за своего стола, вы можете сделать это сейчас и своими руками потрогать иллюзию. И убедиться, что я набит моторами и микропроцессорами, что у меня нет легких, желудка, сердца и прочих деталей бедного человеческого тела.
— Но вы же сами сказали, что родились пятьдесят два года назад, — пробормотал редактор.
— Я родился нормальным мальчиком. Я года полтора дул в штаны, потом исправно переболел всем, чем полагается. Пятьдесят два года я был нормальным человеком, по имени Николас Карсон. Я закончил университет в Шервуде, стал физиком, профессором и даже удостоен нескольких премий. Иском я стал меньше года тому назад, потому что меня уверили в скорой и неминуемой смерти. Мне объяснили, что мне представляется уникальный шанс надуть старуху с косой и стать практически бессмертным…
Должно быть, слово «бессмертный» добило мистера Брюгге. Он выполз из-за своего чудовищного стола. Без стола он оказался маленьким и вовсе не величественным человеком. Он забыл о часах и молча слушал мой рассказ. Лишь изредка он качал головой и бормотал что-то. Когда я кончил, он долго молчал, потом сказал:
— Я верю в ваш рассказ о Ритрите. Этого не может быть, говорю я себе, но вы заставляете меня верить. В конце концов, это можно проверить. Но план Омега — здесь я отказываюсь верить вам. Где у меня гарантия, что это не порождение вашей фантазии? Что вы не пытаетесь привлечь внимание к себе? Вы отдаете себе отчет в том, что за обвинения вы выдвигаете против Калеба Людвига? Если на секунду действительно представить себе, что он не умер, а живет в теле иска? Кто нам поверит? Это же смехотворно. И потом, дорогой мистер Карсон, мир столько раз пугали ядерной угрозой, что у людей выработался определенный иммунитет. Газета — это чрезвычайно эфемерная штука. Достаточно один раз оказаться в глупом и смешном положении — и потом потребуются годы, чтобы хоть как-то восстановить репутацию. Если вообще удастся это сделать. Потому что, как только ты ранен, на тебя тут же набрасываются конкуренты и с восторгом вонзают в тебя клыки.
Ритрит — это само по себе грандиозно. Поразительно, как до сих пор такую штуку удавалось скрывать от публики. Ритрит мы разыграем по всем правилам. Фантастическая история. Чего стоит одно лишь бессмертие! Мы дадим серию репортажей, интервью с этими… как вы себя называете?
— Иски.
— Исками. Фото. Грандиозно. Но ядерное харакири — это совсем другое дело. Вспомните, сколько раз уже предсказывали конец света. Сегодня эти прорицания не напечатает ни одна уважающая себя газета. Даже на последней полосе.
Все было бессмысленно. Я метался в лабиринте. Я пробегал несколько шагов и упирался в очередную стенку. Я мог биться о нее лбом до тех пор, пока мой противоударный пластик не расколется и из дыр не посыплются нейристоры моего мозга. Да, они опубликуют один, два, десять репортажей о чудесах кибернетики, об искусственных людях конца двадцатого века, о Калебе Людвиге, о Ритрите.
Миллионы людей в Шервуде и за границей будут читать о городке исков и качать головами: Мэгги, представляешь себе, до чего дошли, люди как автомобили. Сходят с конвейера. Какая, интересно, у них гарантия?
А тем временем палец генерала Каррингтона уже лежит на кнопке судного дня. Еще чуть-чуть, и кнопка мягко вдавится, по электрическим цепям мгновенно проскочат ничего не подозревающие электроны, завоют моторы, сдвигающие многотонные крышки люков, начнут выдвигаться тупые и безразличные морды баллистических ракет. Вспыхнет пламя двигателей, на несколько секунд ракеты повиснут на столбах огня и двинутся к намеченным компьютерами целям.
Кто-то будет еще читать статью о городе исков в раскаленной пустыне, кто-то будет строить планы на будущее, дети будут рождаться, а мир будет уже обречен. И между ядерным пепелищем и жизнью стоял маленький заурядный человечек, который никогда и не мечтал о том, чтобы влиять на судьбы мира. Человечек, который искал покоя в тихой заводи научной речушки, а теперь стоит на пути ракет безумного генерала Каррингтона. Я почувствовал прилив слепой ярости, но подавил ее.
— Я думаю, мы можем добыть доказательства того, что план Омега — не порождение моей фантазии. Вы представляете, что это значит, мистер Брюгге, если вы спасете мир от уничтожения?
— Это фантастично! Если бы это было так! Трудно даже представить себе, что стало бы с нашим тиражом!
— У меня есть план, — сказал я. Я лгал. Плана еще не было, но в голове у меня мелькнула надежда. — Вы правы. Что бы ваши репортеры ни написали о Ритрите, ничто не указывает на день Омега. Действительно, у нас нет никаких доказательств. Но давайте представим себе, что должны думать Калеб Людвиг, Каррингтон и их помощники, если они узнают, что я, Николас Карсон, жив и намерен рассказать обо всем, что знаю, редактору «Шервуд Икзэминер»? А вдруг редактор поверит? Вдруг редактор позвонит своему старому знакомому президенту Шервуда и предупредит его о предательстве, о страшном плане, о помощнике, который должен вырвать президентский пароль для генерала Каррингтона. Что тогда? Что, если президент решит, что такими вещами не шутят, и изолирует своего помощника? Что тогда? Конец безумным мечтам. Крах всего. Бесконечный ярмарочный балаган и бесконечные процессии любопытных — как раз то, что больше всего ненавидит и ненавидел Калеб Людвиг. А может быть, суд? Первый в истории суд над искусственным человеком? Нужно же когда-нибудь начинать. «Мистер Людвиг, расскажите, пожалуйста, как у вас возникла идея уничтожить цивилизацию». Так что же должны сделать Калеб Людвиг и его помощники, если они узнают, что Николас Карсон собирается явиться к Мэтью Брюгге?
— Вы хотите сказать, что…
— Совершенно верно, мистер Брюгге. Совершенно верно. Они должны сделать все, чтобы Карсон никогда не добрался до редактора «Шервуд Икзэминер».
А в голове почему-то прыгала дурашливая мысль, что письменный стол редактора столь величествен и огромен, что отдельным, наиболее приближенным посетителям разрешается, наверно, влезть на стол и по нему уже подойти к самому повелителю самой большой столичной газеты.
Мистер Брюгге поднял голову, посмотрел не на меня, а на своего сына, стоявшего рядом со мной, и с выражением величайшей скуки на розовом пухлом личике сказал:
— Это и есть тот человек, Уолтер?
Меня не существовало. По сравнению с величественным редактором я был тлей. Тем человеком. Уолтер предупреждал меня, что у отца властные манеры, что я не должен обижаться, что он считает себя чуть ли не мессией, посланным господом богом для просвещения и спасения миллионов шервудцев. И разумеется, для получения с них и рекламодателей изрядной прибыли. Не знаю, как насчет просвещения и спасения, но, судя по кабинету со старинными картинами на стенах, по части, прибылей мистер Брюгге явно преуспевал.
— Отец, я уверен, что… — начал было Уолтер, но отец перебил его:
— Позволь мне самому увериться в чем-нибудь или разувериться.
Он сказал это вовсе не грубо, а, наоборот, с терпеливым смирением человека, который привык разъяснять несмышленому человечеству простейшие истины. Он медленно перевел взгляд на меня и сказал:
Я понял, что отвечать мистеру Брюгге бессмысленно. Его газета была гигантской фабрикой слов, на девяносто девять процентов бессмысленных, и слова здесь были дешевы, как нигде в мире. Кроме, разумеется, слов самого владельца фабрики, потому что только ему дано было божественное право решать, что есть истина и что полезно и что вредно Шервуду. Поэтому я спокойно снял с себя галстук, нарочито медленно начал расстегивать рубашку, снял и ее. В глазах Мэтью Брюгге мелькнула слабая искорка интереса.
— Что значит этот стриптиз? — нетерпеливо спросил он.
Я ничего не ответил. Я стянул с себя нижнюю рубашку, деловито открыл лючок подзарядки на животе и вытащил шнур. Окно рядом открылось не сразу, я им ни разу еще не пользовался, но наконец я нашел нужную точку, нажал ее, освободив защелку, и поднял крышку. Под ней были предохранители. Я посмотрел на редактора. Взгляд его был прикован к моему животу. Очевидно, он так давно ничему не удивлялся, что забыл, как это делается. Наконец инстинкты восторжествовали, он разинул рот, как мальчуган на представлении иллюзиониста, и подергал себя за нос.
— Что это? — спросил он, и голос его уже отдаленно напоминал голос простого смертного: в нем слышалось недоумение, недоверие и растерянность.
— Ничего особенного, мистер Брюгге, — как можно небрежнее ответил я. — Вы видите перед собой искусственного человека, иска, как мы называем себя.
— Как это, искусственного? В каком смысле?
— В самом прямом. Каждая частица моего тела изготовлена не матушкой-природой, а человеческими руками.
— Но вы… вы разговариваете, как человек… — Редактор подумал и добавил: — Вы вовсе не похожи на автомат…
— Видите ли, в некотором смысле я действительно человек. Я родился пятьдесят два года тому назад…
— Прошу прощения, — он взглянул на часы, — но пять минут уже прошли. Отличный номер, мистер…
— Карсон, — подсказал я.
— Мистер Карсон. Прекрасная работа иллюзиониста, но, к сожалению, у меня нет времени. Всего хорошего.
— Я не иллюзионист, мистер Брюгге. И то, что вы видите, вовсе не цирковой фокус. Если вы когда-нибудь вылезаете из-за своего стола, вы можете сделать это сейчас и своими руками потрогать иллюзию. И убедиться, что я набит моторами и микропроцессорами, что у меня нет легких, желудка, сердца и прочих деталей бедного человеческого тела.
— Но вы же сами сказали, что родились пятьдесят два года назад, — пробормотал редактор.
— Я родился нормальным мальчиком. Я года полтора дул в штаны, потом исправно переболел всем, чем полагается. Пятьдесят два года я был нормальным человеком, по имени Николас Карсон. Я закончил университет в Шервуде, стал физиком, профессором и даже удостоен нескольких премий. Иском я стал меньше года тому назад, потому что меня уверили в скорой и неминуемой смерти. Мне объяснили, что мне представляется уникальный шанс надуть старуху с косой и стать практически бессмертным…
Должно быть, слово «бессмертный» добило мистера Брюгге. Он выполз из-за своего чудовищного стола. Без стола он оказался маленьким и вовсе не величественным человеком. Он забыл о часах и молча слушал мой рассказ. Лишь изредка он качал головой и бормотал что-то. Когда я кончил, он долго молчал, потом сказал:
— Я верю в ваш рассказ о Ритрите. Этого не может быть, говорю я себе, но вы заставляете меня верить. В конце концов, это можно проверить. Но план Омега — здесь я отказываюсь верить вам. Где у меня гарантия, что это не порождение вашей фантазии? Что вы не пытаетесь привлечь внимание к себе? Вы отдаете себе отчет в том, что за обвинения вы выдвигаете против Калеба Людвига? Если на секунду действительно представить себе, что он не умер, а живет в теле иска? Кто нам поверит? Это же смехотворно. И потом, дорогой мистер Карсон, мир столько раз пугали ядерной угрозой, что у людей выработался определенный иммунитет. Газета — это чрезвычайно эфемерная штука. Достаточно один раз оказаться в глупом и смешном положении — и потом потребуются годы, чтобы хоть как-то восстановить репутацию. Если вообще удастся это сделать. Потому что, как только ты ранен, на тебя тут же набрасываются конкуренты и с восторгом вонзают в тебя клыки.
Ритрит — это само по себе грандиозно. Поразительно, как до сих пор такую штуку удавалось скрывать от публики. Ритрит мы разыграем по всем правилам. Фантастическая история. Чего стоит одно лишь бессмертие! Мы дадим серию репортажей, интервью с этими… как вы себя называете?
— Иски.
— Исками. Фото. Грандиозно. Но ядерное харакири — это совсем другое дело. Вспомните, сколько раз уже предсказывали конец света. Сегодня эти прорицания не напечатает ни одна уважающая себя газета. Даже на последней полосе.
Все было бессмысленно. Я метался в лабиринте. Я пробегал несколько шагов и упирался в очередную стенку. Я мог биться о нее лбом до тех пор, пока мой противоударный пластик не расколется и из дыр не посыплются нейристоры моего мозга. Да, они опубликуют один, два, десять репортажей о чудесах кибернетики, об искусственных людях конца двадцатого века, о Калебе Людвиге, о Ритрите.
Миллионы людей в Шервуде и за границей будут читать о городке исков и качать головами: Мэгги, представляешь себе, до чего дошли, люди как автомобили. Сходят с конвейера. Какая, интересно, у них гарантия?
А тем временем палец генерала Каррингтона уже лежит на кнопке судного дня. Еще чуть-чуть, и кнопка мягко вдавится, по электрическим цепям мгновенно проскочат ничего не подозревающие электроны, завоют моторы, сдвигающие многотонные крышки люков, начнут выдвигаться тупые и безразличные морды баллистических ракет. Вспыхнет пламя двигателей, на несколько секунд ракеты повиснут на столбах огня и двинутся к намеченным компьютерами целям.
Кто-то будет еще читать статью о городе исков в раскаленной пустыне, кто-то будет строить планы на будущее, дети будут рождаться, а мир будет уже обречен. И между ядерным пепелищем и жизнью стоял маленький заурядный человечек, который никогда и не мечтал о том, чтобы влиять на судьбы мира. Человечек, который искал покоя в тихой заводи научной речушки, а теперь стоит на пути ракет безумного генерала Каррингтона. Я почувствовал прилив слепой ярости, но подавил ее.
— Я думаю, мы можем добыть доказательства того, что план Омега — не порождение моей фантазии. Вы представляете, что это значит, мистер Брюгге, если вы спасете мир от уничтожения?
— Это фантастично! Если бы это было так! Трудно даже представить себе, что стало бы с нашим тиражом!
— У меня есть план, — сказал я. Я лгал. Плана еще не было, но в голове у меня мелькнула надежда. — Вы правы. Что бы ваши репортеры ни написали о Ритрите, ничто не указывает на день Омега. Действительно, у нас нет никаких доказательств. Но давайте представим себе, что должны думать Калеб Людвиг, Каррингтон и их помощники, если они узнают, что я, Николас Карсон, жив и намерен рассказать обо всем, что знаю, редактору «Шервуд Икзэминер»? А вдруг редактор поверит? Вдруг редактор позвонит своему старому знакомому президенту Шервуда и предупредит его о предательстве, о страшном плане, о помощнике, который должен вырвать президентский пароль для генерала Каррингтона. Что тогда? Что, если президент решит, что такими вещами не шутят, и изолирует своего помощника? Что тогда? Конец безумным мечтам. Крах всего. Бесконечный ярмарочный балаган и бесконечные процессии любопытных — как раз то, что больше всего ненавидит и ненавидел Калеб Людвиг. А может быть, суд? Первый в истории суд над искусственным человеком? Нужно же когда-нибудь начинать. «Мистер Людвиг, расскажите, пожалуйста, как у вас возникла идея уничтожить цивилизацию». Так что же должны сделать Калеб Людвиг и его помощники, если они узнают, что Николас Карсон собирается явиться к Мэтью Брюгге?
— Вы хотите сказать, что…
— Совершенно верно, мистер Брюгге. Совершенно верно. Они должны сделать все, чтобы Карсон никогда не добрался до редактора «Шервуд Икзэминер».