Ничего не утаил от старика Петро Колодуб. Рассказал, как бунтовал он с Булавиным, как бежал потом на Украину, как обвел проклятый Мазепа его и других казаков хитрыми, лживыми словами, как ушли они от него, не желая служить изменнику.
– Добре, добре, сынку, – одобрил батько. – Замолвлю за вас слово гетману, ныне не время старые счеты сводить. А о том не сомневайтесь, что под царской рукой служить будете… Вам, казакам, всем ведомо, что царское величество не всегда меня пирогами жаловал, а ныне я под его знаменами и умереть рад…
Посмотрел Петро в глаза батька и не понял: то ли от сердца говорит старик, то ли хитрит? А батько булавинского есаула сразу разгадал и брови нахмурил:
– Матка-отчизна наша много нестроений разных видела, много крови пролито на полях ее… Но не было еще большего зла и горя для нас, чем ныне, когда чужестранцы, приведенные сюда иудой Мазепой, народу нашему ярмо навеки надеть хотят, когда в святых храмах наших уже кормят коней своих поганые нехристи…
Поднялся тут с места старый Семен Палий. Силой великой и страстью слово старика зажглось:
– Ныне час настал, Петро, всем казакам, и селянам, и голоте вместе с государевыми войсками стоять против недругов общих… Нет ныне у нас, сынку, пути иного! За целость народа нашего стоять поднимаю я вас, казаков! За матку-отчизну, за лучшую долю ее! Чуешь, голубь?
Радостно и легко стало на душе Петра Колодуба, В полной мере дошли до него слова старика. Опустился Петро, по казацкому обычаю, на колено, руку батьке поцеловал и твердо ответил:
– Чую, батько!
Через несколько дней охотный отряд Петра Колодуба, с разрешения царя, влился в войска гетмана Скоропадского.
XI
XII
XIII
XIV
– Добре, добре, сынку, – одобрил батько. – Замолвлю за вас слово гетману, ныне не время старые счеты сводить. А о том не сомневайтесь, что под царской рукой служить будете… Вам, казакам, всем ведомо, что царское величество не всегда меня пирогами жаловал, а ныне я под его знаменами и умереть рад…
Посмотрел Петро в глаза батька и не понял: то ли от сердца говорит старик, то ли хитрит? А батько булавинского есаула сразу разгадал и брови нахмурил:
– Матка-отчизна наша много нестроений разных видела, много крови пролито на полях ее… Но не было еще большего зла и горя для нас, чем ныне, когда чужестранцы, приведенные сюда иудой Мазепой, народу нашему ярмо навеки надеть хотят, когда в святых храмах наших уже кормят коней своих поганые нехристи…
Поднялся тут с места старый Семен Палий. Силой великой и страстью слово старика зажглось:
– Ныне час настал, Петро, всем казакам, и селянам, и голоте вместе с государевыми войсками стоять против недругов общих… Нет ныне у нас, сынку, пути иного! За целость народа нашего стоять поднимаю я вас, казаков! За матку-отчизну, за лучшую долю ее! Чуешь, голубь?
Радостно и легко стало на душе Петра Колодуба, В полной мере дошли до него слова старика. Опустился Петро, по казацкому обычаю, на колено, руку батьке поцеловал и твердо ответил:
– Чую, батько!
Через несколько дней охотный отряд Петра Колодуба, с разрешения царя, влился в войска гетмана Скоропадского.
XI
Мазепа видел, что планы его рушатся. Несомненно, он пытался разобраться в причинах постигшей его неудачи. Ведь все как будто складывалось хорошо, все было учтено, обдумано, успешно вовлечены в заговор нужные люди из числа старши?ны, приготовлен провиант для шведов, отведены все возникавшие подозрения, обманут такой человек, как царь Петр. Какая же непредвиденная, грозная сила стала на пути?
События, происшедшие после измены, свидетельствовали, что такой силой был украинский народ, с которым менее всего считался воспитанник иезуитов, вынашивая свой дьявольский замысел. Украинский народ не только не последовал за изменниками, но единодушно их осудил. Все хитроумие Мазепы оказалось бессильным, чтобы обмануть украинских казаков и селян, поколебать их нерушимую дружбу и братскую солидарность с русским народом. Все чаще Мазепа сознавал, что для него теперь ничего не остается, как поскорей унести отсюда ноги, но развращенный мозг его еще продолжал выискивать новые лукавые способы, чтобы выбраться из тяжелого положения…
Уже несколько ночей подряд Мазепа проводил наедине с оставшимся при нем кривоглазым полковником миргородским Данилом Апостолом.
О чем они говорили – неизвестно. Только в одну из зимних ночей Апостол куда-то исчез из шведского лагеря и больше сюда не показывался.
А через некоторое время Иван Степанович, отпустив в шинок всех слуг, завесил окна в комнате, запер дверь, достал какое-то письмо, полученное через гадяцкого попа, и, нетерпеливо, трясущимися руками разорвав конверт, стал читать:
«Ясновельможный господин, – было написано знакомым ему почерком. – Доношение ваше через полковника миргородского его царскому величеству сообщено. Видя ваше доброе намерение и обращение, государь принял то милостиво и повелел мне писать вам с крепчайшим обнадеживанием, что ежели вы начатое свое намерение потрудитесь исполнить, то государь примет вас не только в прежний уряд и свою милость, но оную изволит умножить… На те кондиции, предложенные через господина полковника, государь соизволил согласиться и гарантеров, желанных от вас, для содержания той амнистии принимает… Только надлежит вашей милости постараться, дабы об известной главнейшей особе, по предложению своему, безопаснейшим образом сочинить… Буде же о самой той особе невозможно, то хотя бы о прочих, знатнейших, то учинить по предложению. А удобно то учиниться может, понеже наши войска вблизости обретаются…»[36]
Дочитав до конца длинное письмо, Мазепа облегченно вздохнул, перекрестился.
Письмо было от Головкина. Предложение Мазепы «схватить и выдать короля и знатнейших генералов», переданное полковником Апостолом, получило одобрение.
Обещание принять Мазепу «в прежний уряд и милость» будило надежду, что не все еще потеряно.
Продолжая ежедневно бывать у короля, гетман теперь еще более, чем прежде, старался показывать ему свою преданность и усердие, помогал советами, льстил и ободрял, а втайне подготовлял заговор против него…
Вскоре план был до тонкости продуман. «Главнейшая особа» молода, смела, горяча и ничего не подозревает. Легкомыслие и самонадеянность короля облегчали дело.
События, происшедшие после измены, свидетельствовали, что такой силой был украинский народ, с которым менее всего считался воспитанник иезуитов, вынашивая свой дьявольский замысел. Украинский народ не только не последовал за изменниками, но единодушно их осудил. Все хитроумие Мазепы оказалось бессильным, чтобы обмануть украинских казаков и селян, поколебать их нерушимую дружбу и братскую солидарность с русским народом. Все чаще Мазепа сознавал, что для него теперь ничего не остается, как поскорей унести отсюда ноги, но развращенный мозг его еще продолжал выискивать новые лукавые способы, чтобы выбраться из тяжелого положения…
Уже несколько ночей подряд Мазепа проводил наедине с оставшимся при нем кривоглазым полковником миргородским Данилом Апостолом.
О чем они говорили – неизвестно. Только в одну из зимних ночей Апостол куда-то исчез из шведского лагеря и больше сюда не показывался.
А через некоторое время Иван Степанович, отпустив в шинок всех слуг, завесил окна в комнате, запер дверь, достал какое-то письмо, полученное через гадяцкого попа, и, нетерпеливо, трясущимися руками разорвав конверт, стал читать:
«Ясновельможный господин, – было написано знакомым ему почерком. – Доношение ваше через полковника миргородского его царскому величеству сообщено. Видя ваше доброе намерение и обращение, государь принял то милостиво и повелел мне писать вам с крепчайшим обнадеживанием, что ежели вы начатое свое намерение потрудитесь исполнить, то государь примет вас не только в прежний уряд и свою милость, но оную изволит умножить… На те кондиции, предложенные через господина полковника, государь соизволил согласиться и гарантеров, желанных от вас, для содержания той амнистии принимает… Только надлежит вашей милости постараться, дабы об известной главнейшей особе, по предложению своему, безопаснейшим образом сочинить… Буде же о самой той особе невозможно, то хотя бы о прочих, знатнейших, то учинить по предложению. А удобно то учиниться может, понеже наши войска вблизости обретаются…»[36]
Дочитав до конца длинное письмо, Мазепа облегченно вздохнул, перекрестился.
Письмо было от Головкина. Предложение Мазепы «схватить и выдать короля и знатнейших генералов», переданное полковником Апостолом, получило одобрение.
Обещание принять Мазепу «в прежний уряд и милость» будило надежду, что не все еще потеряно.
Продолжая ежедневно бывать у короля, гетман теперь еще более, чем прежде, старался показывать ему свою преданность и усердие, помогал советами, льстил и ободрял, а втайне подготовлял заговор против него…
Вскоре план был до тонкости продуман. «Главнейшая особа» молода, смела, горяча и ничего не подозревает. Легкомыслие и самонадеянность короля облегчали дело.
XII
Всю зиму стычки между шведскими и русскими войсками продолжались с переменным успехом. Русский генерал Аларт выбил шведов из Ромен. Король захватил Зеньков, куда с января перенес главную квартиру. Был взят шведами и укрепленный городок Веприк, но какой ценой! Небольшой русский гарнизон и вооруженные жители-украинцы две недели стойко отбивали все атаки неприятельской армии. Рвы вокруг городка были завалены шведскими трупами.
В конце января шведы овладели Опошней, сожгли Красный Кут и Городню, продолжая продвигаться на юг. Однако достаточной ясности в их планах не имелось. Пленные и «языки» довольно единодушно показывали, будто король собирается идти на Воронеж, чтобы сжечь русский флот.
Такие вести сильно беспокоили царя Петра.
Он находился в Сумах и оттуда писал Меншикову:
Петр не выдержал. Надо немедленно учинить охрану флота, принять меры, чтобы русские корабли с весны стояли у Азова и отвлекали турок от союза со шведами. Вместе с Меншиковым царь едет в Воронеж.
Тройка рыжих рослых коней, впряженная в открытые ковровые сани, бешено пронеслась по городу и остановилась на спуске к реке, у деревянного дома, крытого цветной черепицей. Дом был недавно отстроен для царя, и в комнатах держался еще острый запах сосны и свежей краски. Воронежский комендант Колычев постарался угодить вкусу его величества. Комнаты были невысоки, светлы, теплы, мебель дубовая, прочная. Во дворе стояла жарко натопленная для дорогих гостей банька.
Петр быстро все оглядел, остался, кажется, доволен, однако ничего не сказал, а, подойдя к столу, уставленному винами и закусками, молча выпил рюмку водки и, похрустывая огурцом, сразу закидал коменданта неожиданными вопросами:
– Сколь много в губернии кузнецов? Сколько кузниц? Сколько угля? Можно ли делать на месте подковы и гвозди? Во сколько обойдется каждая штука?
Колычев был старый, служака, сражался под Нарвой, где получил тяжелое ранение правой ноги. Он знал, что Петр не терпит изворотливых ответов. «Служить, так не картавить!» – говаривал царь. Переминаясь с ноги на ногу и густо краснея, Колычев честно признался, что кузниц, конечно, в губернии много, уголь выжигают всюду, но точных сведений он дать не может, так как надобности делать в большом числе подковы до сих пор не было и об этом он не думал.
– Ладно, – с досадой сказал Петр. – Хорошо, что не соврал… Кто богу не грешен, кто бабке не внук! А впредь изволь думать, господин комендант.
И стал надевать короткий меховой кафтан, в котором обычно ходил зимой.
Александр Данилович Меншиков, успевший тем временем убрать добрую половину поросенка, вытирая платком жирные губы, напомнил:
– А в баньку с дороги-то, ваше величество? Баньку, чаю, господин комендант натопил исправно…
– Гут, гут, после сходим, – буркнул Петр и, повернувшись к коменданту, приказал: – Вечером здесь ожидать нас будешь, понеже дел много!
Надвинул шапку, взял палку и вышел.
Меншиков, залпом осушив стакан венгерского и закусывая на ходу пряником, кинулся за ним.
Колычев, хромая, подошел к окну, посмотрел вслед быстро удалявшимся гостям. Маршрут царя был известен по прошлым приездам в Воронеж. «В адмиралтейство пошел, оттуда на верфи, – подумал комендант, – задаст там жару господин бомбардир… Да и мне теперь покоя не будет!»
Но Петр на этот раз маршрут изменил. Выйдя на берег, он резко свернул в сторону, где находились многочисленные лесопильные, смоловаренные, канатные, столярные и кузнечные мастерские, производившие корабельные работы.
Петр и Меншиков зашли в первую стоявшую на пути кузницу. Там было полутемно, душно, тесно. Бородатый кузнец, в заплатанной рубахе и лаптях, ковал корабельные скрепы. Раскаленный брус железа, лежавший на наковальне, брызгал огненными искрами. Щуплый мальчуган с черным от копоти лицом, обливаясь потом, раздувал мехи.
– Здорово, трудники… Бог в помощь! – сказал Петр, расстегивая кафтан.
– Здорово, – угрюмо отозвался бородач, не бросая работы. – Отойдите маленько, ожгетесь…
– Сердит ты, дядя… как величать тебя – не знаем? – вставил Меншиков.
– Савелием крестили…
Бородач в последний раз взмахнул молотом, снял ковку, тяжело, дыша, посмотрел на гостей.
– Вы чьи будете? Впервой вижу будто…
– С Москвы приехали, Савелий, хотим для царских войск подковы ставить, – промолвил Петр, подмигнув Меншикову. – Воронежские кузнецы, слыхали, мастера подковы делать…
– Сделать можно… почему не сделать? – поглаживая бороду, степенно сказал Савелий. – Цену-то какую положите?
– Три копейки за пару платим.
– Прибавить надо бы копеечку, – возразил кузнец. – Не для мужицких коней подковы-то… Спрашивать небось строго станете!
– Хорошо, можно и прибавить, – согласился Петр, знавший, что поставщики дерут с казны куда дороже. – А какие подковы нам потребны, мы покажем…
Он сбросил кафтан, засучил рукава, достал из кучи лома добрый брусок, положил в горн. Меншиков, отстранив легонько чумазого мальчугана и поплевав на руки, взялся за мехи.
Савелий, с удивлением смотрел на необычных посетителей. Петр ковал споро и умело. Прошло немного времени, и первая подкова была готова. Савелий взял ее бережно в руки, придирчиво со всех сторон осмотрел.
– Прочна ли будет, кузнец? – спросил Петр, продолжая работать.
– Лучше не видывал, – отозвался Савелий. – Обучались где али как?
– В тульских кузнях работали…
– То-то я гляжу… по обличию будто господа, а по рукам и сноровке умельцы.
Петр приостановил работу, вытер вспотевший лоб, посмотрел на Савелия довольными глазами:
– Умельцы не великие, а даром хлеба не едим, – сие правда!
Побывав и в адмиралтействе, и на верфях, и в мастерских, Петр и Меншиков возвратились домой поздним вечером. Колычев, опасливо поджидавший царя, взглянув на его лицо, успокоился. «Притомился, а не сердит, слава богу», – промелькнуло в голове.
Петр, кивнув головой коменданту, достал из кармана пару подков, приказал:
– Сделать, не мешкая, по сим моделям воронежским и елецким кузнецам пятьдесят тысяч пар подков и на каждую подкову по десять гвоздей запасных. Присылать оные в армию по частям.
– А какую цену изволите указать, ваше величество?
– Четыре копейки пара, а буде дороже… голову оторву! – грозно пообещал царь. – Да изволь завтра с утра, – немного помедлив, продолжал он, – узнать на бойнях, сколь много бычьих пузырей собрать можно. Реки разольются, как войску переправляться, особливо тем, кто на воде не держится? А бычьи пузыри такой беде зело помочь могут… Да изволь також, господин комендант, отправить завтра в армию на подставных подводах четыре бочки смолы… оная в адмиралтейском дворе без дела обретается.
Проводив коменданта и сходив в баню, Петр с Меншиковым набили трубки, закурили, принялись за другую работу. На столе лежала груда бумаг, доставленных в Воронеж гонцами и курьерами со всех концов страны.
Александр Данилович вскрывал пакеты, подавал царю наиболее важные донесения, на остальных сам делал пометы, откладывал в сторону.
Петр, дымя трубкой и нахмурив густые брови, сосредоточенно писал ответы, давал не терпящие отлагательства распоряжения.
«Немедля поставить тысячу мешков холщовых, сто пятьдесят кульков лычных, шесть тысяч лопат железных, две тысячи кирок и мотыг», – пишет он в Москву боярину Стрешневу.
«Немедля осмотреть корпуса генералов Боуера и фон Вердена, исправны ли оные в воинской и провиантской амунициях», – приказывает он фельдмаршалу Репнину.
«Немедля лес свезти в Тавров и положить в удобных местах, понеже вновь корабельного строения будет много», – кладет он резолюцию на донесении о разбросанном в беспорядке лесе. И сверху крупно надписывает: «Адмиралу Апраксину».
А сколько еще самых разнообразных дел требуют вмешательства царя! В Посольском приказе идет спор о поведении русского посла в Риме. Сказывают, римскому папе надо два раза целовать туфлю. Посол князь Куракин, человек набожный, пришел в ужас, отказывается ехать. «Сказать, чтоб сей дурак поцеловал оную туфлю один раз», – коротко разрешает вопрос Петр.
Из Москвы уведомляют, будто 25 февраля будет видимо солнечное затмение, а «сколь много затмится – неведомо». Петр передает бумагу Меншикову, приказывает:
– Отпиши московским математическим учителям, дабы они сделали исчисление, сколь много солнцу затмения будет в Воронеже, и, нарисовав то, прислали нам…
А это что такое? «Расходы на содержание придворного штата…» Петр внимательно просматривает цифры, многие зачеркивает, качает головой: не научились беречь деньги, столь нужные государству. Заметив, что фрейлинам сердечного друга Катеринушки отпускается слишком много средств на сладости, вдвое сокращает эту статью, надписывает: «Бабам сколько сладкого не дай, все приедят, после занемогут, надобно будет лечить и за лекарство платить». Покупка для фрейлин таких дорогих в то время товаров, как чай и сахар, кажется совсем ненужной. Петр этих расходов не утверждает и поясняет: «Они чаю не знают, про сахар, слава богу, не слыхали, и приучать не надобно».
Так ежедневно, не зная отдыха, трудится Петр.
Дождавшись в Воронеже вскрытия рек и спустив на воду новые военные корабли и галеры, он отпускает Меншикова в армию, а сам едет в Азов…
В конце января шведы овладели Опошней, сожгли Красный Кут и Городню, продолжая продвигаться на юг. Однако достаточной ясности в их планах не имелось. Пленные и «языки» довольно единодушно показывали, будто король собирается идти на Воронеж, чтобы сжечь русский флот.
Такие вести сильно беспокоили царя Петра.
Он находился в Сумах и оттуда писал Меншикову:
«Зело нужно через добрых шпигов (к чему нет лучше попов) проведать, куда намеряют неприятели маршировать».Шпионы-попы донесли, что шведы двигаются к югу, а пленные продолжали твердить о Воронеже.
Петр не выдержал. Надо немедленно учинить охрану флота, принять меры, чтобы русские корабли с весны стояли у Азова и отвлекали турок от союза со шведами. Вместе с Меншиковым царь едет в Воронеж.
«Я перед сим уже писал о неприятельском намерении к Воронежу, – сообщает он с дороги адмиралу Апраксину. – Хотя и теперь то неимоверно, но паки от взятых пленных подтверждается. Для того изволь о спуске кораблей тщание приложить, а наипаче, чтоб хлеб с Коротояка перевезен был. Паки извещаю, что хотя, чаю, сие обман, однако ж опасливей лучше… Я скоро сам к вам буду, пишу потому, дабы дела ни минуты остановки не имели…»В Воронеж. Петр и Меншиков приехали 14 февраля. Дули теплые южные ветры. Снежные сугробы, в которых потонул разросшийся за последнее время город, побурели, начали оседать. Слышались нежные звуки первой капели. Весна-то вот она, считанные дни остались! Скоро вскроются реки, а сколько еще всяких неуправок…
Тройка рыжих рослых коней, впряженная в открытые ковровые сани, бешено пронеслась по городу и остановилась на спуске к реке, у деревянного дома, крытого цветной черепицей. Дом был недавно отстроен для царя, и в комнатах держался еще острый запах сосны и свежей краски. Воронежский комендант Колычев постарался угодить вкусу его величества. Комнаты были невысоки, светлы, теплы, мебель дубовая, прочная. Во дворе стояла жарко натопленная для дорогих гостей банька.
Петр быстро все оглядел, остался, кажется, доволен, однако ничего не сказал, а, подойдя к столу, уставленному винами и закусками, молча выпил рюмку водки и, похрустывая огурцом, сразу закидал коменданта неожиданными вопросами:
– Сколь много в губернии кузнецов? Сколько кузниц? Сколько угля? Можно ли делать на месте подковы и гвозди? Во сколько обойдется каждая штука?
Колычев был старый, служака, сражался под Нарвой, где получил тяжелое ранение правой ноги. Он знал, что Петр не терпит изворотливых ответов. «Служить, так не картавить!» – говаривал царь. Переминаясь с ноги на ногу и густо краснея, Колычев честно признался, что кузниц, конечно, в губернии много, уголь выжигают всюду, но точных сведений он дать не может, так как надобности делать в большом числе подковы до сих пор не было и об этом он не думал.
– Ладно, – с досадой сказал Петр. – Хорошо, что не соврал… Кто богу не грешен, кто бабке не внук! А впредь изволь думать, господин комендант.
И стал надевать короткий меховой кафтан, в котором обычно ходил зимой.
Александр Данилович Меншиков, успевший тем временем убрать добрую половину поросенка, вытирая платком жирные губы, напомнил:
– А в баньку с дороги-то, ваше величество? Баньку, чаю, господин комендант натопил исправно…
– Гут, гут, после сходим, – буркнул Петр и, повернувшись к коменданту, приказал: – Вечером здесь ожидать нас будешь, понеже дел много!
Надвинул шапку, взял палку и вышел.
Меншиков, залпом осушив стакан венгерского и закусывая на ходу пряником, кинулся за ним.
Колычев, хромая, подошел к окну, посмотрел вслед быстро удалявшимся гостям. Маршрут царя был известен по прошлым приездам в Воронеж. «В адмиралтейство пошел, оттуда на верфи, – подумал комендант, – задаст там жару господин бомбардир… Да и мне теперь покоя не будет!»
Но Петр на этот раз маршрут изменил. Выйдя на берег, он резко свернул в сторону, где находились многочисленные лесопильные, смоловаренные, канатные, столярные и кузнечные мастерские, производившие корабельные работы.
Петр и Меншиков зашли в первую стоявшую на пути кузницу. Там было полутемно, душно, тесно. Бородатый кузнец, в заплатанной рубахе и лаптях, ковал корабельные скрепы. Раскаленный брус железа, лежавший на наковальне, брызгал огненными искрами. Щуплый мальчуган с черным от копоти лицом, обливаясь потом, раздувал мехи.
– Здорово, трудники… Бог в помощь! – сказал Петр, расстегивая кафтан.
– Здорово, – угрюмо отозвался бородач, не бросая работы. – Отойдите маленько, ожгетесь…
– Сердит ты, дядя… как величать тебя – не знаем? – вставил Меншиков.
– Савелием крестили…
Бородач в последний раз взмахнул молотом, снял ковку, тяжело, дыша, посмотрел на гостей.
– Вы чьи будете? Впервой вижу будто…
– С Москвы приехали, Савелий, хотим для царских войск подковы ставить, – промолвил Петр, подмигнув Меншикову. – Воронежские кузнецы, слыхали, мастера подковы делать…
– Сделать можно… почему не сделать? – поглаживая бороду, степенно сказал Савелий. – Цену-то какую положите?
– Три копейки за пару платим.
– Прибавить надо бы копеечку, – возразил кузнец. – Не для мужицких коней подковы-то… Спрашивать небось строго станете!
– Хорошо, можно и прибавить, – согласился Петр, знавший, что поставщики дерут с казны куда дороже. – А какие подковы нам потребны, мы покажем…
Он сбросил кафтан, засучил рукава, достал из кучи лома добрый брусок, положил в горн. Меншиков, отстранив легонько чумазого мальчугана и поплевав на руки, взялся за мехи.
Савелий, с удивлением смотрел на необычных посетителей. Петр ковал споро и умело. Прошло немного времени, и первая подкова была готова. Савелий взял ее бережно в руки, придирчиво со всех сторон осмотрел.
– Прочна ли будет, кузнец? – спросил Петр, продолжая работать.
– Лучше не видывал, – отозвался Савелий. – Обучались где али как?
– В тульских кузнях работали…
– То-то я гляжу… по обличию будто господа, а по рукам и сноровке умельцы.
Петр приостановил работу, вытер вспотевший лоб, посмотрел на Савелия довольными глазами:
– Умельцы не великие, а даром хлеба не едим, – сие правда!
Побывав и в адмиралтействе, и на верфях, и в мастерских, Петр и Меншиков возвратились домой поздним вечером. Колычев, опасливо поджидавший царя, взглянув на его лицо, успокоился. «Притомился, а не сердит, слава богу», – промелькнуло в голове.
Петр, кивнув головой коменданту, достал из кармана пару подков, приказал:
– Сделать, не мешкая, по сим моделям воронежским и елецким кузнецам пятьдесят тысяч пар подков и на каждую подкову по десять гвоздей запасных. Присылать оные в армию по частям.
– А какую цену изволите указать, ваше величество?
– Четыре копейки пара, а буде дороже… голову оторву! – грозно пообещал царь. – Да изволь завтра с утра, – немного помедлив, продолжал он, – узнать на бойнях, сколь много бычьих пузырей собрать можно. Реки разольются, как войску переправляться, особливо тем, кто на воде не держится? А бычьи пузыри такой беде зело помочь могут… Да изволь також, господин комендант, отправить завтра в армию на подставных подводах четыре бочки смолы… оная в адмиралтейском дворе без дела обретается.
Проводив коменданта и сходив в баню, Петр с Меншиковым набили трубки, закурили, принялись за другую работу. На столе лежала груда бумаг, доставленных в Воронеж гонцами и курьерами со всех концов страны.
Александр Данилович вскрывал пакеты, подавал царю наиболее важные донесения, на остальных сам делал пометы, откладывал в сторону.
Петр, дымя трубкой и нахмурив густые брови, сосредоточенно писал ответы, давал не терпящие отлагательства распоряжения.
«Немедля поставить тысячу мешков холщовых, сто пятьдесят кульков лычных, шесть тысяч лопат железных, две тысячи кирок и мотыг», – пишет он в Москву боярину Стрешневу.
«Немедля осмотреть корпуса генералов Боуера и фон Вердена, исправны ли оные в воинской и провиантской амунициях», – приказывает он фельдмаршалу Репнину.
«Немедля лес свезти в Тавров и положить в удобных местах, понеже вновь корабельного строения будет много», – кладет он резолюцию на донесении о разбросанном в беспорядке лесе. И сверху крупно надписывает: «Адмиралу Апраксину».
А сколько еще самых разнообразных дел требуют вмешательства царя! В Посольском приказе идет спор о поведении русского посла в Риме. Сказывают, римскому папе надо два раза целовать туфлю. Посол князь Куракин, человек набожный, пришел в ужас, отказывается ехать. «Сказать, чтоб сей дурак поцеловал оную туфлю один раз», – коротко разрешает вопрос Петр.
Из Москвы уведомляют, будто 25 февраля будет видимо солнечное затмение, а «сколь много затмится – неведомо». Петр передает бумагу Меншикову, приказывает:
– Отпиши московским математическим учителям, дабы они сделали исчисление, сколь много солнцу затмения будет в Воронеже, и, нарисовав то, прислали нам…
А это что такое? «Расходы на содержание придворного штата…» Петр внимательно просматривает цифры, многие зачеркивает, качает головой: не научились беречь деньги, столь нужные государству. Заметив, что фрейлинам сердечного друга Катеринушки отпускается слишком много средств на сладости, вдвое сокращает эту статью, надписывает: «Бабам сколько сладкого не дай, все приедят, после занемогут, надобно будет лечить и за лекарство платить». Покупка для фрейлин таких дорогих в то время товаров, как чай и сахар, кажется совсем ненужной. Петр этих расходов не утверждает и поясняет: «Они чаю не знают, про сахар, слава богу, не слыхали, и приучать не надобно».
Так ежедневно, не зная отдыха, трудится Петр.
Дождавшись в Воронеже вскрытия рек и спустив на воду новые военные корабли и галеры, он отпускает Меншикова в армию, а сам едет в Азов…
XIII
Андрий Войнаровский, находившийся вместе с дядей при главной шведской квартире, переживал трудные дни.
Не зная подлинных замыслов Мазепы, он уже давно подозревал, что дядя ведет какую-то нечестную игру. Уход к царю многих начальных людей и казаков, враждебное отношение народа к гетману – все это наводило его на мысль, что у дяди, помимо «освобождения матки-отчизны», имеется какая-то другая, личная, тайная и корыстная цель.
Узнав, что обожаемый им батько Семен Палий появился в царском войске и призывает к себе добрых казаков, Андрий уже подумывал о том, чтобы при первой возможности уехать к батьке, не объясняя причин дяде. Но неожиданные обстоятельства отвлекли его от этого намерения. Андрий встретил Мотрю…
До сих пор его отношения к ней носили странный характер. Он знал ее с детских лет, знал еще девочкой. Закончив заграничное образование и возвратясь домой, он встретил красавицу девушку и почувствовал, как она глубоко задела его сердце… Однако его чуткость подсказала, что Мотря относится к нему равнодушно. Скандальная огласка романа Мазепы, конечно, была Андрию неприятна, но, будучи человеком честным и разумным, он понял, что Мотря сама любит дядю… Вот почему он не поверил никаким сплетням о «соблазне» и не мог осуждать дядю.
Потом, несколько раз мельком встречая Мотрю, он полагал, что она довольна и счастлива, поэтому старался не вспоминать ее, казаться равнодушным.
Теперь ему неожиданно открылось другое:
Мотря жила отдельно от Мазепы, на квартире у попадьи, доброй и жалостливой женщины.
Мазепа, занятый делами и интригами, виделся с крестницей редко, но это ее волновало с каждым днем все меньше. Она привыкла к одиночеству, она уже ясно сознавала, что чувство ее к гетману охладело. При свиданиях с ним она оставалась равнодушной, но старалась быть покорной и ласковой. Она видела теперь Мазепу усталым и быстро стареющим, она знала, что не любит его. Это укрепляло в ней сознание какой-то собственной виновности перед ним, пробуждало чувство жалости к нему. И в то же время, оставаясь одна, она невольно думала о многом таком, что вызывало на щеках румянец стыда… Она стала часто капризничать. Порой в ней вспыхивала даже злоба против гетмана, но чаще она испытывала прилив такой тоски, что попадья пугалась, не случилось бы у них в доме какого греха.
Однажды мартовским вечером, когда начали сгущаться сумерки, выйдя за ворота поповского дома, Мотря увидела Андрия. Он медленно шел по другой стороне улицы, опустив голову, думая о чем-то своем. «Что с ним такое? Может, несчастье?» – тревожно подумала Мотря и тихо окликнула:
– Андрий…
Войнаровский оглянулся. Подошел.
– Почему вы такой невеселый, Андрий? – просто и душевно спросила Мотря.
Андрий, уловив эту душевность в ее вопросе, приятно изумился. И так же просто, легко ответил:
– Мне нечего здесь делать… И нечему радоваться…
– Мне тоже, – вздохнула Мотря, зябко кутаясь в шаль. – Почему вы никогда не зайдете ко мне? Вы знаете, я ведь одна здесь живу…
Андрий смутился. В ее словах ему почудилось что-то нехорошее, стыдное. Мотря поняла его, покраснела.
– Вы не думайте худого, Андрий, – сказала она, – Я давно хотела поговорить с вами… Я все время совсем, совсем одна… Хуже монастыря… хуже…
Ее голос дрожал. Глаза были влажны. Андрий начинал догадываться, что она не так уж счастлива, как ему казалось.
– А дядя? – невольно сорвалось у него с языка.
– Я редко его вижу. Он вечно занят… Да и скучно с ним…
Андрий почувствовал, какое смятение происходит в душе девушки. Он посмотрел ей в глаза – они больше, чем язык, выдали ее тайну.
– Ты не любишь его, Мотря? – взволнованным голосом спросил он.
Она молча, сжав губы, чтоб не расплакаться, кивнула головой. Он взял ее холодную руку, ласково пожал.
– Я думал, что у вас совсем по-другому, Мотря… Я ничего не знал… Мне очень жалко…
– Кого?
– Тебя…
– А его?
Андрий не мог ничего ответить. Его мысли были полны сейчас одной ею. А Мотря тихо шептала:
– Я сама виновата, Андрий… У него никого нет, кроме меня. Никого… Он такой старый и жалкий… Я не могу смотреть ему в глаза… Мне стыдно… Я не знаю, что мне делать…
Они говорили долго.
С того дня они встречались часто. Андрий скоро почувствовал, как близка и дорога ему Мотря. Она тоже полюбила его. Но борьба между новым ее чувством и жалостью к крестному долго еще не давала Мотре покоя. Андрий понимал ее и ничего не требовал…
Не зная подлинных замыслов Мазепы, он уже давно подозревал, что дядя ведет какую-то нечестную игру. Уход к царю многих начальных людей и казаков, враждебное отношение народа к гетману – все это наводило его на мысль, что у дяди, помимо «освобождения матки-отчизны», имеется какая-то другая, личная, тайная и корыстная цель.
Узнав, что обожаемый им батько Семен Палий появился в царском войске и призывает к себе добрых казаков, Андрий уже подумывал о том, чтобы при первой возможности уехать к батьке, не объясняя причин дяде. Но неожиданные обстоятельства отвлекли его от этого намерения. Андрий встретил Мотрю…
До сих пор его отношения к ней носили странный характер. Он знал ее с детских лет, знал еще девочкой. Закончив заграничное образование и возвратясь домой, он встретил красавицу девушку и почувствовал, как она глубоко задела его сердце… Однако его чуткость подсказала, что Мотря относится к нему равнодушно. Скандальная огласка романа Мазепы, конечно, была Андрию неприятна, но, будучи человеком честным и разумным, он понял, что Мотря сама любит дядю… Вот почему он не поверил никаким сплетням о «соблазне» и не мог осуждать дядю.
Потом, несколько раз мельком встречая Мотрю, он полагал, что она довольна и счастлива, поэтому старался не вспоминать ее, казаться равнодушным.
Теперь ему неожиданно открылось другое:
Мотря жила отдельно от Мазепы, на квартире у попадьи, доброй и жалостливой женщины.
Мазепа, занятый делами и интригами, виделся с крестницей редко, но это ее волновало с каждым днем все меньше. Она привыкла к одиночеству, она уже ясно сознавала, что чувство ее к гетману охладело. При свиданиях с ним она оставалась равнодушной, но старалась быть покорной и ласковой. Она видела теперь Мазепу усталым и быстро стареющим, она знала, что не любит его. Это укрепляло в ней сознание какой-то собственной виновности перед ним, пробуждало чувство жалости к нему. И в то же время, оставаясь одна, она невольно думала о многом таком, что вызывало на щеках румянец стыда… Она стала часто капризничать. Порой в ней вспыхивала даже злоба против гетмана, но чаще она испытывала прилив такой тоски, что попадья пугалась, не случилось бы у них в доме какого греха.
Однажды мартовским вечером, когда начали сгущаться сумерки, выйдя за ворота поповского дома, Мотря увидела Андрия. Он медленно шел по другой стороне улицы, опустив голову, думая о чем-то своем. «Что с ним такое? Может, несчастье?» – тревожно подумала Мотря и тихо окликнула:
– Андрий…
Войнаровский оглянулся. Подошел.
– Почему вы такой невеселый, Андрий? – просто и душевно спросила Мотря.
Андрий, уловив эту душевность в ее вопросе, приятно изумился. И так же просто, легко ответил:
– Мне нечего здесь делать… И нечему радоваться…
– Мне тоже, – вздохнула Мотря, зябко кутаясь в шаль. – Почему вы никогда не зайдете ко мне? Вы знаете, я ведь одна здесь живу…
Андрий смутился. В ее словах ему почудилось что-то нехорошее, стыдное. Мотря поняла его, покраснела.
– Вы не думайте худого, Андрий, – сказала она, – Я давно хотела поговорить с вами… Я все время совсем, совсем одна… Хуже монастыря… хуже…
Ее голос дрожал. Глаза были влажны. Андрий начинал догадываться, что она не так уж счастлива, как ему казалось.
– А дядя? – невольно сорвалось у него с языка.
– Я редко его вижу. Он вечно занят… Да и скучно с ним…
Андрий почувствовал, какое смятение происходит в душе девушки. Он посмотрел ей в глаза – они больше, чем язык, выдали ее тайну.
– Ты не любишь его, Мотря? – взволнованным голосом спросил он.
Она молча, сжав губы, чтоб не расплакаться, кивнула головой. Он взял ее холодную руку, ласково пожал.
– Я думал, что у вас совсем по-другому, Мотря… Я ничего не знал… Мне очень жалко…
– Кого?
– Тебя…
– А его?
Андрий не мог ничего ответить. Его мысли были полны сейчас одной ею. А Мотря тихо шептала:
– Я сама виновата, Андрий… У него никого нет, кроме меня. Никого… Он такой старый и жалкий… Я не могу смотреть ему в глаза… Мне стыдно… Я не знаю, что мне делать…
Они говорили долго.
С того дня они встречались часто. Андрий скоро почувствовал, как близка и дорога ему Мотря. Она тоже полюбила его. Но борьба между новым ее чувством и жалостью к крестному долго еще не давала Мотре покоя. Андрий понимал ее и ничего не требовал…
XIV
А шведы шли к Полтаве…
Весной кошевой атаман Костя Гордеенко, откликнувшись на призыв Мазепы, привел в шведский лагерь тысячи две запорожцев и гультяев, но эти вояки оказались годными только на грабеж, пьянство и буйство. От них шведам было больше беспокойства, чем пользы.
Между тем украинские селяне и охотные казацкие отряды совместно с русскими войсками продолжали чинить шведам крупные неприятности. Украинский народ не соблазнялся ни на какие «приманки» иноземцев и боролся с ними не на живот, а на смерть.
Петро Колодуб, получив от Скоропадского разрешение на поиски в тылу противника, с помощью скрывавшихся в лесу селян успешно громил неприятельские транспорты, оторвавшиеся от главной шведской армии отряды и продовольственное команды. Шведы, узнав имя бесстрашного казака, объявили награду за его поимку.
Впрочем, украинские селяне не менее мужественно производили нападения на шведов и своими силами. При переправе шведского генерала Крейца через реку Псел селяне, вооруженные чем попало, истребили сильный неприятельский конвой и потопили огромный обоз с провиантом.
Когда царю Петру донесли об этом, он сказал:
– Сей храбрый народ, на которого лженаветствовал богоотступник Мазепа, своими похвальными делами и кровью нерушимую дружбу и верность нам являет…
В Решетиловке, где Крейц остановился на ночевку, двое местных жителей, сняв часовых, пытались сжечь генерала в избе. Селян схватили, связали. Полагая, что они подосланы командованием русской армии, Крейц приказал привести их к нему на допрос. Селяне были в худых свитках и стоптанных чоботах, но смотрели на генерала смело, будто даже и с насмешкой.
– Передай им, – строго сказал Крейц переводчику, – что они будут повешены, но, если честно признаются, кто они такие и кем посланы на злое дело, я обещаю помиловать…
– Скажи своему пану, – ответили селяне, – что нас никто не посылал, а смерти мы не боимся. Если же он по доброй воле не уберется отсюда, все равно не мы, так другие голову ему снесут…
Селянам отрубили уши и в таком виде отправили к фельдмаршалу Шереметеву.
Однако никакие наказания и угрозы не могли укротить ожесточения народа, защищавшего каждую пядь родной земли.
«Мы неожиданно очутились в необходимости постоянно драться, как с неприятелями, с жителями того края, куда мы вошли», – писал участник шведского похода.
Русская регулярная армия, избегая по приказу царя генеральной баталии, тоже по кускам щипала шведов, силы которых продолжали таять также от болезней и от недостатка продовольствия.
Король Карл очень надеялся на помощь поляков. Он не знал, что войска Станислава Лещинского и оставленный в Польше шведский корпус генерала Крассау, пытавшиеся проникнуть на Украину, потерпели поражение у городка Подкамня и вынуждены были уйти обратно. Русские войска заградили им все дороги.
Подойдя близко к Полтаве, король по настоянию своих генералов собрал военный совет, который должен был разрешить ряд важных вопросов…
… Когда Мазепа, приглашенный для участия в совете, вошел в шатер, там уже набилось много народу. Карл сидел на своей походной кровати, небрежно, как всегда, откинувшись на подушки и вытянув худые ноги. Его выпуклые голубые глаза, обведенные от бессонных ночей темными кругами, четко выделялись на болезненно-желтом лице и рассеянно, а порой насмешливо, смотрели на толстенького генерал-квартирмейстера Гилленкрока, – тот, стоя у изголовья кровати, делал обстоятельный доклад о плачевном состоянии шведской армии под Полтавой.
Первый министр граф Пипер, фельдмаршал Реншильд, генералы Левенгаупт, Росс, Шлиппенбах и Крейц, сидевшие у стола, согласно разделяя мнение Гилленкрока, почтительно молчали, ожидая очередной вспышки королевского раздражения.
Увидев вошедшего Мазепу, король молча кивнул ему головой и указал на ближние кресла. Гетман сел.
Умный Гилленкрок, превосходно понимавший настроение короля, решил отыграться на этом старике, которого втайне презирал за измену, и, не меняя спокойного тона, продолжал:
– Народ Украины и русские мужики жгут свои деревни, оставляя нам пепел вместо хлеба и фуража. Они прячутся в лесах и выходят из трущоб для того, чтобы красть наших лошадей и убивать солдат. В этой проклятой стране у нас только одни враги, ваше величество. Очевидно, гетман, обещавший нам помощь населения, плохо знает свой народ…
Тут Гилленкрок передохнул и сделал полупоклон в сторону гетмана.
Но этот дипломатический ход, понятый генералами и Мазепой, внимания короля не привлек. Карл плохо слушал своего генерала. Он находился во власти собственных мыслей и, приняв паузу за окончание надоевшего доклада, облегченно вздохнул:
– Я так и знал, генерал, что вы не скажете ничего нового, – равнодушно произнес он.
– Но, ваше величество, – смутился Гилленкрок, – эти обстоятельства…
– Они ничего не меняют, – перебил Карл. И неожиданно приветливо улыбнувшись Мазепе, он обратился к нему: – А скажите, гетман, правда ли, что здесь, у Полтавы, найдены следы Александра Македонского?
– Здесь найден древний каменный памятник, будто бы воздвигнутый великим полководцем, – ответил Мазепа, бросив неприязненный взгляд в сторону Гилленкрока.
– Гетман шутит, – вспыхнул тот. – Здесь не было и не могло быть дороги в Азию, ваше величество.
Весной кошевой атаман Костя Гордеенко, откликнувшись на призыв Мазепы, привел в шведский лагерь тысячи две запорожцев и гультяев, но эти вояки оказались годными только на грабеж, пьянство и буйство. От них шведам было больше беспокойства, чем пользы.
Между тем украинские селяне и охотные казацкие отряды совместно с русскими войсками продолжали чинить шведам крупные неприятности. Украинский народ не соблазнялся ни на какие «приманки» иноземцев и боролся с ними не на живот, а на смерть.
Петро Колодуб, получив от Скоропадского разрешение на поиски в тылу противника, с помощью скрывавшихся в лесу селян успешно громил неприятельские транспорты, оторвавшиеся от главной шведской армии отряды и продовольственное команды. Шведы, узнав имя бесстрашного казака, объявили награду за его поимку.
Впрочем, украинские селяне не менее мужественно производили нападения на шведов и своими силами. При переправе шведского генерала Крейца через реку Псел селяне, вооруженные чем попало, истребили сильный неприятельский конвой и потопили огромный обоз с провиантом.
Когда царю Петру донесли об этом, он сказал:
– Сей храбрый народ, на которого лженаветствовал богоотступник Мазепа, своими похвальными делами и кровью нерушимую дружбу и верность нам являет…
В Решетиловке, где Крейц остановился на ночевку, двое местных жителей, сняв часовых, пытались сжечь генерала в избе. Селян схватили, связали. Полагая, что они подосланы командованием русской армии, Крейц приказал привести их к нему на допрос. Селяне были в худых свитках и стоптанных чоботах, но смотрели на генерала смело, будто даже и с насмешкой.
– Передай им, – строго сказал Крейц переводчику, – что они будут повешены, но, если честно признаются, кто они такие и кем посланы на злое дело, я обещаю помиловать…
– Скажи своему пану, – ответили селяне, – что нас никто не посылал, а смерти мы не боимся. Если же он по доброй воле не уберется отсюда, все равно не мы, так другие голову ему снесут…
Селянам отрубили уши и в таком виде отправили к фельдмаршалу Шереметеву.
Однако никакие наказания и угрозы не могли укротить ожесточения народа, защищавшего каждую пядь родной земли.
«Мы неожиданно очутились в необходимости постоянно драться, как с неприятелями, с жителями того края, куда мы вошли», – писал участник шведского похода.
Русская регулярная армия, избегая по приказу царя генеральной баталии, тоже по кускам щипала шведов, силы которых продолжали таять также от болезней и от недостатка продовольствия.
Король Карл очень надеялся на помощь поляков. Он не знал, что войска Станислава Лещинского и оставленный в Польше шведский корпус генерала Крассау, пытавшиеся проникнуть на Украину, потерпели поражение у городка Подкамня и вынуждены были уйти обратно. Русские войска заградили им все дороги.
Подойдя близко к Полтаве, король по настоянию своих генералов собрал военный совет, который должен был разрешить ряд важных вопросов…
… Когда Мазепа, приглашенный для участия в совете, вошел в шатер, там уже набилось много народу. Карл сидел на своей походной кровати, небрежно, как всегда, откинувшись на подушки и вытянув худые ноги. Его выпуклые голубые глаза, обведенные от бессонных ночей темными кругами, четко выделялись на болезненно-желтом лице и рассеянно, а порой насмешливо, смотрели на толстенького генерал-квартирмейстера Гилленкрока, – тот, стоя у изголовья кровати, делал обстоятельный доклад о плачевном состоянии шведской армии под Полтавой.
Первый министр граф Пипер, фельдмаршал Реншильд, генералы Левенгаупт, Росс, Шлиппенбах и Крейц, сидевшие у стола, согласно разделяя мнение Гилленкрока, почтительно молчали, ожидая очередной вспышки королевского раздражения.
Увидев вошедшего Мазепу, король молча кивнул ему головой и указал на ближние кресла. Гетман сел.
Умный Гилленкрок, превосходно понимавший настроение короля, решил отыграться на этом старике, которого втайне презирал за измену, и, не меняя спокойного тона, продолжал:
– Народ Украины и русские мужики жгут свои деревни, оставляя нам пепел вместо хлеба и фуража. Они прячутся в лесах и выходят из трущоб для того, чтобы красть наших лошадей и убивать солдат. В этой проклятой стране у нас только одни враги, ваше величество. Очевидно, гетман, обещавший нам помощь населения, плохо знает свой народ…
Тут Гилленкрок передохнул и сделал полупоклон в сторону гетмана.
Но этот дипломатический ход, понятый генералами и Мазепой, внимания короля не привлек. Карл плохо слушал своего генерала. Он находился во власти собственных мыслей и, приняв паузу за окончание надоевшего доклада, облегченно вздохнул:
– Я так и знал, генерал, что вы не скажете ничего нового, – равнодушно произнес он.
– Но, ваше величество, – смутился Гилленкрок, – эти обстоятельства…
– Они ничего не меняют, – перебил Карл. И неожиданно приветливо улыбнувшись Мазепе, он обратился к нему: – А скажите, гетман, правда ли, что здесь, у Полтавы, найдены следы Александра Македонского?
– Здесь найден древний каменный памятник, будто бы воздвигнутый великим полководцем, – ответил Мазепа, бросив неприязненный взгляд в сторону Гилленкрока.
– Гетман шутит, – вспыхнул тот. – Здесь не было и не могло быть дороги в Азию, ваше величество.