Задорнов Николай Павлович. Далёкий край

   – Едут! – молвила Одака.
   Лодка подошла. Долговязый чернолицый Игтонгка и толстый лысеющий Алчика сбросили на песок охапки смолья и вытащили тушу молодого лося. Жадные, злые и голодные, они стали было бранить сестру, но, увидев, что дрова есть и наварена свежая рыба, замолкли. Дядюшка Дохсо пожаловался Чумбоке, что прихварывает, что-то сильно качается сердце, прошибает пот, ноги дрожат…
   Четыре гольда, вынув острые ножи, свежевали зверя и тут же съедали вкусные куски. Дядя съел ноздри. Обрубили ноги и, разбивая кости топориками, сосали мозг. Насытившись, Алчика сидел на корточках у реки, мочил лицо и лысину. Дядюшка Дохсо устроился около ухи, у костра…
   Чумбо снял с убитого лося шкуру, разрубил мясо и утопил его в реке, чтобы затухло и побелело как следует.
   – Ты, парень, какой хороший, – сказал ему Дохсо, – сразу видно, как дядю любишь. Хорошо сеть починил… Рыбы наловил… – Дохсо удивился. Такой вкусной ухи он давно не ел. – Я тебя давно не видел, соскучился по тебе.
   Долговязый Игтонгка уже после того, как все наелись, с жадностью припав к котлу, пил уху. Уже все отобедали и полезли в балаган, а Игтонгка все не мог насытиться. Он, не жуя, глотал куски с костями и давился.
   От вкусной еды, от жира и рыбы, дядя пришел в хорошее настроение. Он разговорился.
   – Ты, парень, живи у нас, – сказал он Чумбоке. – Тут хорошо. Ты не был еще дальше, на Юкети?^[41] Там леса и болота, такое хорошее местечко: большая береза не растет, большая елка не растет, только маленькое кривое деревцо есть… По болотам из нашей речки в высокую воду можно проехать на Амгунь. А во-он горы, – кивнул старик на голубые, глыбы над далекими зелеными лесами, – из тех гор все речки бегут… Амгунь, Горюн, Нюман… Надо, парень, туда тебе сходить… Нынче зимой мы ходили за эти горы… За ними земля Лоча… Там юрта с крестом и батька есть. Батька – русский шаман, кто его веру примет – тому батька даст новую рубаху… Наши кондонские хотят ехать креститься… Там делают ружья, топоры, много железа, сукна – нельзя сравнить с маньчжурскими. А ты такой хороший парень и ничего не знаешь. Мог бы со мной вместе туда поехать… По дороге посмотрели бы каменные столбы. Когда лоча уходили с Мангму, поставили. Сказали: когда столбы упадут, они вернутся. Столбы уже упали, скоро лоча придут…
   После обеда все улеглись спать.
   – Ну, а сегодня ночью, – говорил дядя, – будем лучить рыбу.
   Вечером Алчика спал крепко. Игтонгка проснулся и, кривляясь, плаксиво стал жаловаться, что заболел. Дядюшке самому тоже ехать не хотелось. Он пригрозил Игтонгке палкой, а сам поел сохачьей похлебки и опять улегся на черную, блестевшую при огне шкуру лося.
   Стемнело, когда Чумбока, Игтонгка и Одака поднялись на лодке вверх по течению речки.
   На носу лодки на шесте зажгли смолье.
   Вспыхнуло высокое яркое пламя. Сквозь прозрачную, мерцающую воду широко открылось желтоватое каменистое дно.
   Лодка спускалась самоплавом. Одака сидела на корме и правила. Парни стояли, держа остроги на готове.
   Сонные рыбины, как коряги, стояли над камнями.
   Сквозь быстро мерцающую воду казалось – они вьются на месте, как змеи.
   Чумбока мгновенно ударил острогой. Железо лязгнуло о камни. Выхватив из воды острогу, он стряхнул с зубьев убитого тайменя и тотчас же снова ударил. Ударил Игтонгка, но промахнулся…
   – Ан-на-на! – Сестра взяла у него острогу.
   Чумбока сбросил в лодку линка. Одака с силой, по-мужски, ударила острогой и выбросила из воды щуку.
   Лодка пошла быстрей.
   Огонь выхватил из тьмы ржавую стену с висящими ветвями и рассыпал искры за утес.
   – Кету лучить – вот хорошо! – вдруг, оборачиваясь к девушке, воскликнул Чумбо. – Где вода стоячая, она плавает, как в неводе…
   – Садись! – воскликнул Игтонгка. – Сейчас провалимся!
   Впереди, во тьме, загрохотал перекат.
   Лодка понеслась.
   Дно опускалось, но было видно ясней, чем днем. Стало глубже, под лодкой проносились завалы обросших водорослями камней и косматые зеленые коряги.
   Гул невидимого водопада становился все грозней.
   Течение вдруг обрушилось белой волной, лодку тряхнуло, бросило вниз, понесло еще быстрей и снова тряхнуло. Она падала вниз, как по ступеням.
   На быстром ходу раздуло сноп лучин, насаженных на шест. Пламя повалило сильней. В ночной тишине сухой треск смолистых лучин подхватывало эхо, по нескольку раз повторяя его все сильней и сильней, и наконец треск отдавался в далеких горах так громко, словно там катали бревна.
   Искры уносились вдаль и, угасая и шипя, сыпались на черную воду.
   Над головами с шумом пронеслись плакучие ветви огромного вяза. Берег был где-то близко, но его не видели. Лодку вынесло на мель.
   – О! Линок! Линок! – воскликнул Игтонгка. Черно-зеленая рыбина метнулась из-под остроги Чумбо… Парень промахнулся.
   – Садись! Садись! – крикнула Одака и, ударив острогой, бросила в лодку тайменя…
   Быстрое течение, звон перекатов, треск пламени, потоки искр, несущееся дно, видимое гораздо лучше, чем днем, скалы и деревья, вдруг пролетающие в отблесках огня, – это ли не раздолье! И Одака рядом! А кругом опасности, можно разбиться, налететь на корягу, на утес, На перекате можно споткнуться и упасть.
   «Но я ловко берегу лодку от всех опасностей! Хорошо ей помогаю править! А какая она ловкая… Ноги крепкие, хорошо в лодке стоит… Меня на перекате посадила, а сама убила тайменя…»
   Лодка быстро наполнялась рыбой. Между тем подул ветерок. Вода замерцала. Сквозь рябь ничего не стало видно.
   Решили подождать. Чумбока направил лодку к берегу.
   Когда нос ее зашуршал о песок, парень снял с шеста и бросил в воду обуглившиеся лучины. Он на садил на шест новый сноп лучин.
   Ветер то стихал, то снова рябил воду. Чумбо сел рядом с Одакой. Она дружески положила ему руку на плечо.
   – У сестры какой мальчик хороший родился, – заговорила Одака.
   Игтонгка захрапел. Вокруг была глубокая тьма. Никогда еще Чумбоке не было так хорошо, как сейчас.
   Он потянулся и поцеловал Одаку в щеку.
   – Я на тебе жениться хочу, – зашептал он. – Буду покупать тебя у дядюшки Дохсо.
   – Ах, какой грех! – ответила Одака. Она отстранилась, вытирая травой щеку. – Тебе нельзя на мне жениться. Закон рода не велит. Ты мне брат!
   – Какой я тебе брат! – в досаде воскликнул Чумбо.
   – Эй, Игтонгка, – сказал Чумбока, – вон там какой большой таймень в слепой рукав забежал и плещется… Или это сохатый вышел и побежал водой?
   Игтонгка схватил острогу и осторожно побрел во тьму.
   – Я тебя люблю… На тебе обязательно женюсь. Я уже знаю, как это сделать…
   – Ой, давай скорее отсюда поедем! – забеспокоилась Одака.
   Ей очень неприятны были такие разговоры. Дружить с Чумбокой открыто, работать вместе, быть у людей на глазах – все это так приятно… Но здесь, в темноте, он хочет целоваться… это и стыдно и не хорошо.
   – Ведь мой дедушка твоему не брат. Чужие люди были. Нашего дедушку только называли Самарой, а ведь он совсем не Самар. Его приняли только в род Самаров. Так что я тебе не родственник. Меня напрасно братом называешь.
   Во тьме что-то бултыхнулось. Видимо, Игтонгка оступился.
   – Игтонгка, ты живой? – вскочил Чумбо.
   Неподалеку послышалась брань Игтонгки. Чумбока опять зашептал про женитьбу.
   – Нет, мне стыдно такие речи слушать, – сказала Одака.
   Чумбоку она любила. Но слушать такое – грех! «Пусть говорит с отцом, а не со мной. Со мной что говорить! Даже грешно все это слушать!» – думала она.
   Вернулся Игтонгка.
   – Тайменя видал?
   Игтонгка угрюмо молчал. Чумбо оттолкнул лодку от берега.
   – Ты худо делал, – сказал он. – Когда упал – таймень испугался… Теперь не найдешь.
   Вскоре вдали стал виден огонек около балагана Дохсо.

* * *

   На другой день Чумбока пробовал доказать дядюшке Дохсо, что предки его не настоящие Самары, а только приняты были в род, но тот сосал жир, ел рыбу, ничего не слушал и не понимал, к чему такие разговоры.
   Чумбока загрустил.
   Одака присела рядом и, как бы утешая, долго и ласково смотрела на него.
   – Ну ничего!.. Мы можем вместе с тобой убежать из дому, – зашептал ей парень.
   – Э-э, – молвил Дохсо, глядя, как любезничают брат с сестрой, – надо бы и мне поехать к старухе… У нас есть хорошая рыба, жир, и сохатина протухла как следует… Надо угостить старуху…
   Дядя велел собираться домой.
   Все уселись в лодку, Чумбо греб, и гребла Одака, и оба они радовались, что так дружно плещутся их весла и они в общей работе, в ходе лодки, в шуме воды непрерывно чувствуют друг друга.
   Ехали так быстро и так хорошо, что дядюшка задремал и чуть не выронил кормовое весло. Но едва оно заскользило по мозолям, как старик встрепенулся.
   – Если уснет и весло начнет падать, – тихо сказала Одака, – сразу проснется. А если не падает – спит и едет.
   – Уже приехали? – очнувшись, удивился Дохсо. – Ты такой парень проворный! Сразу видно, что дядюшку любишь… Это хорошо – закон рода уважаешь…
   Трудно было сказать сейчас что-нибудь обиднее для Чумбоки.
   – Нет, совсем я рода закон не уважаю…
   – Эй, а кто это? – вдруг затрясся Дохсо.
   На берегу между шалашей и ям, покрытых накатником, Дохсо заметил людей в синих халатах, с косами на бритвых головах.
   Один из них, краснорожий, толстый и маленький, видимо пьяный, ходил по деревне и что-то кричал, размахивая сверкавшей на солнце саблей.
   – Это маньчжуры! – ужаснулся Дохсо. – Беда!
   Чумбо хотел повернуть лодку, но маньчжуры на берегу уж заметили их и пригрозили оружием.
   Лодка пристала. Маньчжуры схватили дядюшку Дохсо за ворот и потащили к толстяку.
   – Мы тебя давно ищем, старая лиса! – кричал краснорожий, толстый Сибун.
   Разговаривая, он задыхался, а умолкая, вытягивал шею и хватал воздух ртом, как рыба. Маленький, пьяный, он, размахивая саблей, с важностью прошелся перед дядюшкой Дохсо.
   – Уже давно нас обманываешь! Выкуп не даешь! Прошлое лето убежал из гьяссу. Берем у тебя в рабство сына.
   Сибун показал на Игтонгку. Дядюшка Дохсо со слезами на глазах умолял не отнимать сына. Сородичи ухватились за Игтонгку, не пуская его. Дохсо закрыл его своим телом. Сам Игтонгка всхлипывал, в блуждающем взоре его было отчаяние. Подошли маньчжуры и вырвали парня из толпы. Дядюшку Дохсо сбили с ног. Кто-то пнул его в лицо.
   На шею Игтонгке надели тяжелую деревянную колодку и заперли замком. Сибун объявил, что его увезут в город и продадут.
   Все жители Кондона столпились вокруг парня в колодке, когда к нему пробился Чумбо. Он понять не мог, почему покорны кондонцы. Зачем терпеть разбойников? Горюн далеко от Мангму, здесь можно сопротивляться. Игтонгка с ужасом уставился на маньчжуров.
   – Не бойся, – шепнул ему Чумбока, – еще выручим тебя.
   Игтонгка всхлипнул.
   – А ты кто такой? – подошел к Чумбоке высокий рябой маньчжур с зубами, торчащими наружу из-под верхней губы.
   – Я? С Мангму!
   – А ты подарки нам давал?
   – Давал!
   – Ты тут зачем даром околачиваешься? Не бездельничай! Поедешь гребцом на нашей лодке.
   «Это не худо», – подумал Чумбока, но стал притворно отнекиваться. Маньчжуры пригрозили ему.
   Чумбо подумал, что по дороге надо выручить Игтонгку… «Может быть, сама судьба посылает мне случай помочь дядюшке Дохсо? Уж если я спасу ему сына, он отдаст за меня дочь».
   – А ты из какой деревни? – спросил маленький Сибун.
   – Да из этой… ну, вот там которая… Черт ее знает! Позабыл название!
   – Дурак! – сказал рябой маньчжур. Его так я звали – Рябой.
   – Вот какие здесь люди дикие, своей деревни не знают! – сказал Сибун. Вскинув голову и подняв брови, он хватил воздуху.
   – Ты только меня слушайся, когда поедем, – потихоньку шепнул Чумбока Игтонгке, сидевшему с колодкой на шее.
   На другой день, под плач всего стойбища, Игтонгку повезли в лодке. Чумбо сидел за веслами и подмигивал дядюшке Дохсо, который горько плакал, стоя на песке. Не впервые грабители увозили людей в рабство. Никогда не удавалось потом вернуть рабов от маньчжуров. Но дядя надеялся в глубине души, что Чумбоке, может быть, удастся выручить Игтонгку.
   Лодки пошли быстро. К полудню с тихой Желтой речки выехали на Горюн. Тут течение было такое бурное и опасное, что Сибун велел взять кормовое весло Рябому, опасаясь, что сам разобьет лодку об завал или о камни на перекате.
   В хребтах таяли снега. Горюн прибывал, бурлил и шумел. Течение несло вывороченные с корнями деревья.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ИГТОНГКА

   «Надо выручать Игтонгку, – думал Чумбока, – пора».
   В пути маньчжуры сняли с Игтонгки колодку и поставили его работать шестом. На шумном перекате казалось, что вот-вот лодку разобьет о камни. Вода плеснулась, обдавши маньчжуров и гребцов.
   – Книгу замочили из-за тебя, – визжал писарь, озлобившись на кормщика, – книгу с записями.
   Рябой не раз бывал в набегах на горных речках, – он правил умело и вел лодку близ скалы, чувствуя, что там глубоко. Но Чумбо все же рискнул.
   – Что ты делаешь? – вдруг в ярости заорал он так, что толстый Сибун в страхе свалился с сиденья, а писарь, бросив бумаги, схватился обеими руками за борта. – Сейчас убьешь нашего начальника! Книгу потопишь!
   Чумбо смело оттолкнул Рябого и вырвал весло. Маньчжуры оторопели. Чумбока провел лодку напрямик, самым опасным водопадом, через перекат.
   – Вот так надо! Видел?
   Сибун и писарь, оба бледные, дрожащие, поднялись со дна лодки и оглядывались на пенившиеся волны. Они глазам не верили, что лодку так благополучно пронесло.
   – Когда мы сюда ехали, вода маленькая была, – говорил Сибун. – Как по другой реке едем.
   – Сейчас вода большая, – сказал Чумбо, – в горах льды тают.
   – Тебе за такой подвиг подарок следует, – похвалил парня Сибун, хорошо правишь… Будешь сидеть на корме… Мы не думали, когда сюда ехали, что так может за два дня река вздуться. А тебя палками велю отколотить, строго сказал он Рябому. – Больше не смей править.
   На другой день Чумбока снова удивил всех своим искусством. Он проводил лодку между завалов, в таких узких проходах, где, казалось, рыба не проскочит…
   За перекатом река стихала. Изгибаясь, она катилась ровно и спокойно.
   Чумбо приблизился к низкому, топкому берегу, поросшему осинником.
   – А так зачем делаешь? – рассердился Рябой, ревниво следивший за всеми движениями Чумбоки.
   – Ты ему не мешай! – огрызнулся Сибун. – А ты правь, правь! Я только тебе доверяю!
   – Нет, почему ты здесь едешь? – упорствовал Рябой.
   – Там посредине камни есть, – небрежно ответил Чумбо. – Вода поднялась – их закрыла, а здесь глубоко.
   Маньчжур смущенно умолк.
   Внизу вскоре снова зашумел порог. Острые грозные камни быстро неслись навстречу. Река разбивалась о них и с грохотом падала волнами вниз по уступам.
   Низкий берег со множеством корней и с нависшими над водой вершинами падающих, подмытых деревьев плыл у самого борта.
   – Ой-ой! Какой порог! – воскликнул Чумбо, а сам ткнул голой пяткой Игтонгку в спину. – Сейчас если не пропадем, то хорошо…
   Все стали смотреть на середину реки, на проносившиеся с шумом камни. На близкий берег никто не обращал внимания.
   Игтонгка не шевелился.
   – Поживей, поживей! – тихо шепнул Чумбо. – Берег как раз низкий…
   Игтонгка тупо и сонно поглядывал по сторонам.
   – Думаешь, всегда будешь сидеть так спокойно? В рабы попадешь… Торопись… – Чумбо раздосадовался и с силой ударил его пяткой в спину.
   Теперь берег был совсем рядом. Лодка время от времени задевала за корни, торчавшие, как прутья. Маньчжуры держались за борта. Игтонгка покосился на них и вдруг, бросив весло, вскочил, схватил шест, опустил его в воду и с ловкостью перепрыгнул из лодки на берег. Как горный козел, поскакал он по болоту к сопке и дальше, дальше, вверх по камням…
   – Эй, эй… раб убежал! – воскликнул рябой маньчжур.
   В этот миг Чумбо отвел лодку от берега. Сильный поток подхватил ее. Лодку качнуло, и все повалились на борт.
   Маньчжуры закричали. Берег быстро отдалялся. Лодку несло по самой пене с чудовищной быстротой.
   Сибун велел стрелять по беглецу. Рябой маньчжур схватил единственное ружье и запалил фитиль. Едва маньчжур приложился, как Чумбока завел корму. Лодку опять качнуло. Раздался выстрел, но заряд понесся в небо.
   Тут Чумбока вдруг вскрикнул, выпустил весло из рук, схватился за сердце и бултыхнулся в реку.
   Течение закрутило и понесло лодку. Маньчжуры что-то кричали и вскоре скрылись за лесом. Чумбока вылез на берег. Игтонгка бежал к нему.
   – Поедем скорей к нам! – воскликнул он радостно.
   – Нет, ты поезжай домой, – ответил Чумбока, – а мне мать велела на поминки возвращаться. Но ты скажи отцу, что скоро я вернусь.
   Парни добрались вместе до балагана старика Коги, жившего с семьей на мысу, около устья горного ключа. Это был долговязый старик с лысой головой, с горбатым носом и бородой в три длинных седых волоска.
   Кога ужаснулся, услыхав, что Игтонгку чуть не увезли в рабство.
   По словам старика, маньчжуры были уже далеко.
   – Ты не боишься встретить их на Амуре? – спросил он, услыхав, что Чумбока едет домой.
   – Они не заедут к нам, – отвечал парень. – Они говорили, что должны зачем-то поскорей плыть в гьяссу. Я еду к брату, там поминки будут. Да если и заедут к нам, то я их не боюсь, – сказал Чумбока.
   Он почувствовал свою силу и решил, что не следует и впредь поддаваться разбойникам.
   – А ты мне должен помочь, – обратился он к Игтонгке. – Когда домой приедешь, пого-вори с отцом, помоги мне.
   – Во всем, в чем ты хочешь! – с чувством воскликнул Игтонгка.
   Кога проворно поднялся.
   – Я сам повезу Игтонгку, – сказал он. – Я бы и на поминки поехал, да боюсь встретить в Онда маньчжуров. А когда поминки будут? На какой день назначены?
   – Вот еще точно не знаю, когда будем душу отца в Буни отвозить. Ведь я давно из дому.
   – Ну, когда будет известно, дай и нам знать как-нибудь, – сказал Кога.
   Он пошел выбирать лодки. Старик взял себе берестяную оморочку покрепче и подлиннее, с двумя гнездами для гребцов, чтобы с Игтонгкой подниматься на ней в верховья Горюна, а Чумбоке выбрал деревянную.
   Чумбока тем временем объяснял Игтонгке, что тот должен сказать своему отцу. Но Игтонгка с радости, что поедет домой, почти не слушал его.
   – Вот у нас теперь дома все обрадуются! – воскликнул Игтонгка, видя, что дядя уже выбирает весла и шестики.
   После обеда Кога и Интонгка, дружно стуча об камни дна шестиками, поехали на длинной берестянке вверх.
   Долбленку Чумбоки течение быстро понесло вниз, к Мангму.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ШАМАНСТВО

   На канах, где обычно спал отец, лежит красная шелковая подушка. Это паня. Целый год после смерти человека в такой подушке живет душа умершего. Подушечку кладут на кан, когда едят, ее угощают, с ней обходятся как с живым человеком. На стене висит одежда Ла. На подушке – кисет с табаком и трубка. Настало время, когда шаман должен душу отца отправить на покой.
   Беременная Дюбака, с лицом подурневшим и веснушчатым, хлопочет у очага. Пестрый поросенок похрюкивает за дверью. Шаман потребовал, чтобы к поминкам был обязательно пестрый поросенок. Ну где достанешь пестрого поросенка! Да еще черного наполовину, чтобы черта между белым и черным шла как раз по сердцу. Удога с трудом достал его в дальней деревне и заплатил очень дорого. Бичинга, наверное, знал, что там есть такой поросенок. Как раз по сердцу – одна половина черная, другая белая.
   В первый день поминок, к ужасу всех собравшихся, Бичинга объявил, что в подушке души нет. Душа исчезла. Кто-то ее украл!
   Это было страшное горе, но Бичинга успокоил ондинцев.
   – Поеду на своих духах по окрестностям разыскивать душу Ла!
   Слепой, коротконогий старик в меховой шапке, с лохмами волос, обвешанный хвостиками, походил на зверя с густой гривой. Он вильнул крестцом, ударил в бубен и затанцевал. Сердца замерли. Шаманство началось.
   – На ящерице по Мангму поехал душу Ла искать!
   Долго ездил шаман по реке и по сопкам, летел по воздуху, но души Ла нигде не было. В полночь ондинцы расходились в глубокой печали.
   – Ведро водки отвези мне на остров, – велел шаман Удоге. – Буду потом там своих духов поить… А то у них работы много будет.
   Утром старик кашлял и стонал. Он едва двигался. Ойга и Дюбака подавали ему кушанья.
   Под вечер он приободрился и снова стал шаманить.
   – Девять мужчин и девять женщин должны шаманить, – объявил он.
   Старики и старухи с бубнами в руках завиляли крестцами. Уленда и Падека нашаманились в этот вечер досыта.
   – Спина болит! – жаловался Уленда. Бубен снова взял Бичинга.
   – На железной птице Коре полетел через скалистые горы! Пониже-пониже… Повыше-повыше… Ага! Вот-вот! Как будто бы она! А-а!
   Все завыли от восторга.
   – Поймал?
   – Ай-ай-ай! – Бичинга вдруг заплакал.
   – Что такое? – в ужасе вскричали ондинцы. «Что бы могло случиться с душой отца? – думает Удога. – И так много забот…»
   – Злые амба завладели душой Ла! – сказал Бичинга. – Они бросают его душу в кипяток… все время мучают.
   Волосы зашевелились на голове Удоги. И на том свете отцу покоя нет! В отчаянии он готов был все отдать шаману, влезть в любые долги, только б избавить отца от страданий. Он клял себя, что все это время так мало думал об отце.
   – Нашего отца терзают черти! – заголосила Ойга.
   – А мы тут живем и ничего не знаем! – горестно воскликнул Падека.
   – Теперь надо водки, табаку, каши, – сказал шаман. – Будем со злыми духами торго-ваться… Надо выкупить у них душу.
   Вино, табак, и каша были готовы.
   Удога с мольбой взглянул на Бичингу. На него теперь была вся надежда. Открыли очаг. Распахнули двери. Бичи сел на кан. Подали котел с кашей. Шаман поел и снова взялся за бубен. Свет тотчас же закрыли.
   – Вот теперь выкупил душу! – торжественно объявил Бичинга.
   Крики восторга пронеслись по канам.
   – Повезу ее домой! Душу продали… Долго торговался, но все-таки уговорил! – сказал шаман, подсаживаясь к столику и прихлебывая из чашки. Лицо его хранило насмешливое, лукавое выражение.
   – Ой, ой! – вдруг завыл он. – Вот несчастье! Черти душу Ла изъели… Ослепили… Ой, ой, душа какая стала! Всю проели насквозь!
   Шаман делал руками такие движения, будто разглядывал какую-то дырявую шкуру.
   – Как много чертей кусало!.. Руки отъели… Глаз нет… Выдрали волосы… Оторвали язык… Даже не может разговаривать.
   Ойга зарыдала.
   Три дня лечил шаман душу Ла. Он сделал ей новые глаза. Когти и хороший длинный язык покупать пришлось за морем на острове. За волосами Бичинга летал к лоча. У них бороды густые и длинные… За всё расплачивался Удога.
   – Теперь целый и крепкий! Все ему приделал, чего не хватало, – объявил Бичинга. – Даже еще лучше и крепче стал.
   Шаман сказал, что он обернулся птицей, потом крысой и ящерицей и на веревке спустился на землю.
   Старая Ойга подарила ему свой лучший халат. Она долго размышляла: отдать ли? Услыхав, что мужа изъели черти, она посетовала на себя, проклинала свою скупость и дала зарок: если душа Ла вылечится – не пожалеть халата.
   На другой день, когда все снова собрались, шаман сказал:
   – Теперь точно проверим, его ли это душа. А то может быть ошибка. Может, не ту похороним. Теперь язык у нее есть. Поговорим.
   Новое волнение для родственников!
   – Почему ты все время недоволен? – спросил Удога у брата. – Может быть, шаманство неверно? Тебя ведь отец учил шаманить. Ты должен понимать…
   – Обманывает! – злобно молвил Чумбока. – Все вранье… Нарочно выдумывает.
   – Быть не может, чтобы врал. Ведь дело идет о мире мертвых, – суеверно сказал Удога.
   – Черта тебе! – ответил брат с досадой.
   – Ну, спросим его теперь, – сказал Бичинга. – Когда ты умер, лежал на доске? – обратился шаман к подушке. – «Верно, говорит, лежал на доске».
   По канам пронесся вздох облегчения.
   – «Сын в это время, говорит, уснул», – передавал Бичинга слова души Ла.
   – Ой! Ой! – заорали на канах. – Конечно, его душа!
   – Спроси, как детей зовут…
   – Спроси: в тот год, когда женился, много ли рыбы шло из моря?
   – А ну, спроси: торговцу в лавку он был должен или нет? – крикнул Чумбока.
   Все замерли. Ловкий парень у Ла! Если торгаш обманул, сейчас ему будет позор! Гао Цзо вместе с сыновьями сидел тут же. Он только крякнул и подскочил на кане, услыхав, какой разговор затевает Чумбока с душой отца.
   – Эй, такое нельзя спрашивать! – проворно воскликнул он. – Это дела торговые…
   Шаман усмехнулся самодовольно. Бичинга знал, что теперь торговец в его власти.
   – Нельзя, нельзя вести такие разговоры! – закричали молодые Гао.
   – Говори, говори! – воскликнул Чумбо. – Я с душой своего отца говорить буду без вашего позволения.
   – Спрашивай, спрашивай! – закричали со всех сторон шаману.
   Бичинга поворочал бельмами, как бы желая напугать торговцев.
   Гао подскочил к нему и стал что-то шептать.
   – «Чего, говорит, был должен, в книге все должно быть записано», хитро ответил шаман.
   – Неверно, неверно! – с горячностью воскликнул Чумбока. – Не так отец сказал…
   – Э-эх, плохой шаман! Не ту душу нашел, ошибся! – рассердился Падека.
   – Хорошенько спроси! – кричал Чумбока. – Спроси так: должен был торгашу или нет? Пусть прямо ответит, не боится.