стеснять на каждом шагу.
- По совести говоря, - ответил Безайс с одному ему понятной
насмешкой, - она меня не очень стесняет.
- Ну, может быть. Каждый получает, что он хочет. Ты не чувствуешь в
этом вкуса, Безайс. Сойтись, дать друг другу лучшее, что имеешь, и
разойтись, когда нужно, без всяких сантиментов. Это чувство физическое, и
слова тут ни при чем. Так, значит, она сказала, что завтра придет?
- Так и сказала.
Было два часа ночи, - Безайс потушил лампу и ушел.
И действительно, на другой день она пришла.
День был точно стеклянный, весь пропитанный холодным блеском. Лед на
окне был чистого синего цвета, и небо было синее, и снег чуть голубел, как
свежее, хрустящее белье. Из форточки в комнату клубился воздух, поднимая
занавеску. Матвеев оделся, ежась от холода. Его переполняла нетерпеливая
радость, желание свистеть и щелкать пальцами. Когда вошел Безайс, Матвеев
сказал вдруг:
- Я решил подарить тебе свой нож.
Еще минуту назад он не думал о ноже. Эта мысль пришла ему в голову
внезапно, когда Безайс отворял дверь.
- Зачем?
- Да так.
- А ты останешься без ножа?
- Ну что ж. Он мне надоел...
Нож был с костяной ручкой, в темных ножнах, замечательно крепкий. Он
снял его с офицера под Николаевом и с того времени носил с собой в кармане.
Им он открывал консервы, чинил карандаши и подрезал ногти.
Безайс даже покраснел от удовольствия.
- Странно.
- Ничего не странно.
Он вынул нож, подышал на блестящее лезвие и показал Безайсу, как быстро
сходит испарина.
- Бери на память.
Потом пришла Варя. Она и Безайс сидели у него долго, но он перестал
обращать внимание на них и вел себя так, точно их не было в комнате, пока
они не догадались уйти. Он лежал, курил и читал "Лорда-каторжника", ничего
не понимая. Так прошло еще несколько часов. С обостренным вниманием он
прислушивался к шагам в столовой, к стуку ножей и тарелок, смертельно боясь,
что на него обрушится Дмитрий Петрович со своей неисчерпаемой болтовней.
Солнце играло по комнате цветными пятнами.
Наконец приотворилась дверь, показалось круглое лицо Александры
Васильевны, горевшее нетерпением и любопытством, а за ней Матвеев, замирая,
увидел знакомую беличью шапку.
- Вас спрашивает какая-то барышня.
Он швырнул книгу и попробовал встать, но для этого надо было добраться
до другого конца кровати, где стояли костыли. Празднично улыбаясь, он
замахал рукой. У дверей стояла Лиза, и ее смуглое лицо, порозовевшее на
морозе, было таким знакомым и милым.
- Ну, раздевайся! - сказал он. Это было первое слово, которое пришло
ему в голову, и он тотчас пожалел, что произнес его. После того как они не
виделись целый месяц, надо было сказать что-то другое.
Она медленно подошла к нему. Матвеев, улыбаясь, смотрел на ее розовое
от холода лицо, на воротник пальто, покрытый инеем. Точно такая же, как
тогда в Чите, на вечере, когда он увидел ее в первый раз. Неужели прошел
только месяц? Он смотрел на нее, вспоминая морозную звездную ночь, звонкий
хруст шагов и первые неумелые поцелуи. Но она все еще молчала, и надо было
сказать что-нибудь.
- Как ты меня находишь? Знаешь, ты ни капли не изменилась.
Она взволнованно провела рукой по щеке.
- А ты - очень изменился, - ответила она.
Он вздрогнул от звука ее голоса.
- Ну, поцелуй меня, - сказал он просительно.
Она подошла и поцеловала его в губы. На мгновение он зарылся лицом в
холодный воротник ее пальто. Он согласился бы сидеть так хоть целый час, но
она выпрямилась.
- Раздевайся, - повторил он, охваченный внутренней теплотой, от которой
покраснели шея и уши. - Что же ты стоишь?
Она сняла меховую шапку и пальто. Он увидел, что она оделась именно
так, как тогда, в первую встречу, - в косоворотку с вышитым воротником и
поясом, в темную юбку с карманами. У него хватило смысла догадаться, что она
оделась так для него, и он снова покраснел.
- Какая милая комната, - сказала она после минутного молчания.
- Да, конечно. Отчего это пятно у тебя?
- Варила суп. Тебе больно сейчас?
- Нет. Ни капельки.
- А когда ранили?
Ему вдруг захотелось рассказать, как это вышло. Как их остановили, как
рванули кони и понеслись, разбрасывая снег. Мутное небо, оглушительные до
звона в ушах выстрелы и эта нелепая собака, лающая за санями, - все это
встало перед ним и на мгновение заслонило комнату и Лизу. Но она перебила
его:
- Почему ты раньше не прислал за мной?
- Я хотел сам прийти к тебе, - сказал он, глядя на ее шею и борясь со
своими мыслями. - Но они меня не выпускают отсюда... А ты помнишь, как мы
целовались тогда, в коридоре, и нас заметили?
Она напряженно улыбнулась.
- У тебя бывает доктор?
- Время от времени. Сядь немного ближе, хорошо? Тут такая скука, что
прямо выть хочется. Ко мне ходит каждый день один старый лунатик и
выматывает из меня душу столетними шутками. Ты скучала обо мне?
- Я страшно беспокоилась.
- И я тоже. Безайс хороший малый, но он ничего не понимает. Как пень. Я
валяюсь на кровати и целыми днями думаю о тебе. Как она называлась, эта
улица, где общежитие, - Аргунская? Но какая ты хорошенькая!
Она подняла глаза и взглянула в его лицо, сиявшее счастьем. Он очень
похудел, под глазами легла синева. Месяц назад он был совсем другой.
- А как ты себя сейчас чувствуешь?
- О, ничего. Через неделю-полторы мы двинем с тобой дальше. Да, я забыл
рассказать тебе смешную вещь... Но можно тебя поцеловать? Или об этом не
спрашивают?
Он начал входить во вкус и сожалел, что поцелуи так коротки.
- Это очень странная штука. Иногда, когда я о чем-нибудь задумываюсь, я
ясно чувствую, как у меня болит палец на той ноге, которую отрезали. На
левой.
- Болит палец? - спросила она со сдержанным ужасом.
- Я растер его сапогом, - сказал он успокоительно. - Это только
кажется. Лиза, дорогая, так ты беспокоилась? Глупая! Что могло со мной
случиться?
Он запнулся.
- Хотя случилось, - сказал он, смущенно улыбаясь. - Вот. Но это ничего,
правда? Я еще наделаю делов. Бывает и хуже. Я почти здоров уже.
- Да?
- Ну конечно. О, нога мне не мешает. Хочешь, я покажу тебе, как я хожу?
- Не надо, - быстро сказала она, но Матвеев, снисходительно смеясь,
взял костыли и поднялся. Он нацелился на окно и с грохотом, стуча костылями,
проковылял до него, повернулся и снова дошел до стула. Она встала.
- Каково? - спросил он, улыбаясь.
- Очень хорошо, - ответила она, комкая свою меховую шапку. - Но мне
пора уже идти, милый.
Он сел и взглянул на нее снизу вверх.
- Почему? - спросил он тоном ребенка, у которого отбирают сахарницу.
- Я выбралась только на минутку, - сказала она, опуская ресницы. - Мне
обязательно надо быть дома сегодня.
Когда она говорила - надо, Матвеев сдавался. Он совершенно не умел с
ней спорить.
- Но ты, может быть, придешь сегодня попозже, когда освободишься?
Она подошла и мягко обняла его.
- Не скучай, - шепнула она, целуя его в щеку. - Завтра я приду на весь
день - обязательно.
- Нет, в губы, - только и нашелся сказать он.
Так она стояла рядом с ним, обняв его за голову и перебирая пальцами
волосы, Матвеев торопливо и жадно целовал все, что попадалось, не разбирая,
с прожорливостью голодного человека, - шею, руки, лицо, овеянный нежным
теплом ее тела. Долго ждал он этого дня, - в вагоне, в лесу, в темных
хабаровских улицах он думал об этих единственных бровях и нежной ямочке на
шее.
Потом он вдруг почувствовал, что она вздрагивает, положив голову ему на
плечо. Это было что-то новое.
- Лиза, что ты? - спросил он испуганно, осторожно садясь с ней на
кровать.
Он подождал немного, а потом решил начать прямо с того места, на
котором остановился, и уже обнял ее за шею. Но она отвернулась, и Матвеев
скользнул губами где-то около уха.
- Я хочу поговорить с тобой, - сказала она, тяжело дыша.
Он крепко сжал ее пальцы. Она сидела к нему боком, и он видел ее
профиль с длинными ресницами.
- О чем?
- О наших отношениях.
Она волновалась - волновалась из-за него! - и это наполнило Матвеева
вульгарной радостью.
- Говори, говори, - сказал он снисходительно.
- Вот... сейчас и скажу, - возразила она, тихо отбирая свою руку. - Еще
раз поцелую - и скажу.
Несколько минут она целовала его с закрытыми глазами, горячо и быстро,
как его еще не целовал никто и никогда.
- Ну, вот, - услышал он ее взволнованный голос. - Я хочу... только ты
не обидишься, милый? Постарайся меня понять. Наши отношения... они не могут
быть прежними. Я не поеду с тобой в Приморье.
Она с облегчением перевела дыхание, но у нее не хватило мужества
поднять глаза.
- Ты же сам понимаешь это. Я знаю, ты думаешь сейчас обо мне, что я
дрянь? Но, дорогой мой, пойми, что я тоже мучаюсь. А я могла бы и не
приходить - написать письмо. И все. Я не знаю только, поймешь ли ты меня.
Молчание Матвеева начинало пугать ее. Сделав усилие, она взглянула на
него. Он имел такой вид, точно его ударили по голове, - он растерянно
улыбался, и эта улыбка отозвалась на ней, как удар ножом. Ей захотелось
плакать, и нежная жалость к Матвееву охватила ее. Но любви не было, - что-то
дрожало еще в ней, - не то боязнь, не то недоумение. "Мне тоже тяжело", -
вспомнила она.
Это было в Чите перед отъездом. Они ходили по улицам, - он держал ее за
руки и слушал, как она горячо и сбивчиво говорила о будущей любви. "Надо
уметь вовремя поставить точку, - говорила она, - пока люди еще не мешают
друг другу". И теперь он вспомнил это.
- Понимаю. Надо уметь вовремя поставить точку, - сказал он вслух.
Она испугалась выражения его лица. Ей показалось, что он хочет о чем-то
просить.
- Если бы ты мог понять, как мне тяжело, - сказала она жалобно.
Он молчал.
- Давай говорить об этом спокойно, - продолжала она. - Если я не буду
счастлива с тобой, то ведь и ты будешь чувствовать это. Не надо никаких
жертв.
Он пробормотал что-то.
- Я больше не могу, - бессильно прошептала она.
За дверью кто-то громко звал кошку и уговаривал ее вылезти из-под
буфета. Пыльный солнечный луч пронизывал комнату и дробился зелеными
брызгами в стеклянной вазе.
- Но ты не сердишься на меня?
Он глубоко вобрал воздух в легкие. Так бросаются в воду с большой
высоты. Жизнь встала перед ним - Жизнь с большой буквы, и он собрал все
силы, чтобы прямо взглянуть в ее пустые глаза. Двадцать лет ходил он
здоровый и никому не уступал дороги. А теперь ему оттяпало ногу, и надо
потесниться. Ну что ж.
- Я не маленький, - сказал он слегка охрипшим голосом, - и знаю, почему
мальчики любят девочек.
Она взяла его руку и прижала к щеке.
- Постарайся понять меня, милый. Мне так больно и так жаль тебя.
У него было только одно желание - выдержать до конца, не сдать, не
распуститься. Это было маленькое, совсем крошечное утешение, но, кроме него,
ничего другого не было. Что-то вроде папиросы, которую люди курят перед тем,
как упасть в яму. Он тоже падал, но изо всех сил старался удержаться. Это
был его последний ход, и он хотел сделать его как следует.
- Ты слишком много придаешь этому значения, - сказал он почти спокойно.
- Правда? - спросила она с облегчением.
- Ведь не помру же я от этого.
- Я думала, что лучше сказать все прямо.
- Конечно, ты отлично сделала.
- Но ты все-таки будешь мучиться?
Карты были сданы, и надо было играть.
- Не буду, - сказал он, сам удивляясь своим словам. - Конечно, жалко,
что эта интрижка не удалась, но что делать? Не беспокойся за меня.
- Интрижка? - проговорила она с расстановкой.
- От этого не умирают.
Она выпрямила грудь и откинула волосы с лица.
- Я сегодня не спала ночь. Это было самое ужасное - решить. Я никогда
не забуду этого.
Надо было кончать как можно скорей.
- По совести говоря, - сказал он, храбро глядя ей в глаза, - эта
история мне самому немного надоела. Слишком долго - целых два месяца.
Она встала.
- Что ты сказал? Надоела?
- Да.
- Вот как? Это для меня новость.
- Ну что ж!
- Я думала, что ты меня любишь.
- Хм. Я не знал, что ты придаешь этому такое значение.
Она нервно стиснула руки.
- Это неправда, - воскликнула она, волнуясь. - Неправда, слышишь? Ты
любил меня все время. Ну, скажи, любил?
В нем горячо забилась кровь. Какой вздор, - конечно, любил и больше
всего - в эту именно минуту.
- Немножко, - сказал он из последних сил.
- Матвеев, неправда!
- Я просто забавлялся. В Чите нечего было делать.
- Ты сейчас это придумал?
- Ну как хочешь.
Он с удивлением заметил, что у нее выступили слезы.
- Как это гадко, - сказала она порывисто. - Значит, ты смотрел на меня
как на вещь, на пустяк? Ты шутил со мной? А я так волновалась, когда шла к
тебе!
Она волновалась! Матвеев взглянул на нее холодными глазами и с горечью
подумал о своей смешной и глупой судьбе. Но он не хотел казаться смешным.
- Я не хуже и не лучше других мужчин на этой грешной земле. Пахло
жареным, и мне хотелось попробовать, - сказал он тоном опытного развратника.
Ее брови высоко поднялись, и несколько минут она разглядывала его, как
нечто новое.
- Однако, - медленно проговорила она, чувствуя себя униженной и глубоко
несчастной. - Я никогда не думала, что была такой дурой. Надеюсь, между нами
все кончено?
Он сказал, точно спуская курок:
- Все кончено.
Когда она ушла, он долго сидел на кровати, обхватив колени руками, и
думал. Думал больше о себе, чем о ней, и все казалось ему новым,
необычайным, пугающим.
Он погладил свою изуродованную ногу, оглядел костыли и вздохнул. Смешно
подумать, он как будто не замечал этого раньше. Это надо было предвидеть, -
ведь странно, чтобы молодая хорошенькая девушка вышла за него замуж, когда
на свете столько ребят с крепкими руками и ногами... Теперь его место в
обозе, - и она указала ему на это.
Через два дня он узнал, что такое настоящая скука. Это было как
болезнь. Каждый час ложился на него непереносимой тяжестью, и к концу дня он
чувствовал себя разбитым, как после хорошей работы. У него пропал сон и
поднималась температура; Варя говорила - лихорадка, но Матвеев знал, что это
такое. Безайс честно старался развеселить его и выдумывал какие-то игры, от
которых скука становилась прямо-таки невыносимой. Он был повален и лежал на
обеих лопатках, лицом вверх. Один раз он унизился даже до того, что стал
строить домики из коробок. Безайс принес карты, и они сели играть в
"пьяницы". Они сыграли несколько партий, и Безайс смеялся так добросовестно,
что Матвеев бросил карты.
- Эта игра для веселых покойников, - сказал он, покачивая головой. -
Когда на кладбище нечего делать, там играют в нее. Иди, Безайс, я, кажется,
засну сейчас.
Он повертывался на бок и лежал несколько часов, не двигаясь, пока не
засыпал. Но даже во сне скука не покидала его.
Когда Лиза вышла из комнаты, он думал, что все кончено, а оказывается,
дело только начиналось. Никогда в жизни он не любил так - что они значили,
эти девочки, у которых он крал торопливые поцелуи в клубных коридорах, его
веселые грехи и первые тайны?
Что ж, любовь... Любят все - и люди, и цветы, и лошади, в этом ничего
особенного нет. Но его любовь была слишком круто посолена. Теперь он прямо с
ненавистью вспоминал свои проклятые рассуждения о любви, о женщинах и обо
всех этих холодных и умных вещах, которыми он так смешно гордился. Ему
хотелось найти и побить человека, который их выдумал. Они хороши как раз до
того времени, когда человек попадает в беду, когда ему вдруг таким нужным
станет простое и теплое слово.
Товарищ? Да, конечно, товарищ - большое слово. Но вот он не мог прийти
к Безайсу и рассказать, как сшибла его жизнь и тяжелой ногой прошла по нему.
Это нехорошо, когда мужчина приходит к другому мужчине вымаливать утешения,
это по-бабьи, это просто невозможно, потому что ничего не сумеет сказать
Безайс. "Черт побери, - скажет он, взволнованно трогая ухо в бессильном
порыве сделать что-то нужное, - вот так штука!"
У Матвеева был свой взгляд на такие вещи. Их лучше держать при себе и
не навязывать другим.
Вот еще глупая, бездарная история - все эти стриженые бабы с половыми
проблемами. Если честно, по-человечески подойти к этим проблемам, то
окажется, что их нет вовсе. Это всего только волнующие, дразнящие разговоры
о запретном, стыдном - разговоры неврастеников, и его беда в том, что он
всем своим большим сердцем поверил в них.
На второй день, вечером, Безайс шумно вошел в комнату.
- Пойдем к нам, старик, - сказал он. - Знаешь, что я придумал? Я
уговорил ребят провести совещание у нас. Хочешь послушать, что там будут
говорить?
- А когда они придут?
- Уже пришли.
- Ладно.
Некоторое время он лежал, убеждая себя не лениться и встать, потом
нехотя оделся и вышел в столовую. Его сразу охватил сдержанный гул голосов,
смех, табачный дым, в котором неясно виднелись чужие лица и огоньки папирос.
Их было пять человек, кроме Безайса, который гремел посудой у стола и
откровенно гордился честью поить чаем подпольное совещание. На свежей
скатерти стояли самовар и чашки, розовел поджаренной коркой пухлый домашний
хлеб. Матвеев поклонился и сел. Некоторое время они молчали, а потом
заговорили снова - все разом, и в комнате гуще заколебался синий табачный
дым.
- Кто любит крепкий? - спросил Безайс. - Не берите тот стул: у него три
ножки.
Невысокий косоглазый человек давал информацию о положении на фронте.
Это был товарищ Чужой. Новости были лежалые, и говорил он, казалось, больше
для себя, - остальные его почти не слушали. Они пили чай и вполголоса
разговаривали каждый о своем, кроме одного чернобородого, который молчал и
глядел прямо перед собой, о чем-то думая. Он сидел, небрежно раскинувшись
грузным, сильным телом, и дымил папиросой в коротких пальцах. Борода делала
его похожим на патриарха.
Рядом с ним пил чай, держа блюдце на концах пальцев, пожилой человек.
Сам он ничего не говорил и торопливо соглашался со всеми. На углу сидел
молодой, красивый парень, и Матвеев чувствовал на себе взгляд его карих
глаз. Последний был заслонен самоваром, видны были только часть плеча и ухо,
заткнутое ватой.
Матвеев сидел, разглядывая, ожидая чего-то, как сидят на заседаниях,
где люди говорят сначала о неважном, скучном, потому что главное так
огромно, что трудно говорить о нем сразу. И чашки с цветочками, и домашний
хлеб, и благодушный самовар были будто нарочно поставлены здесь, чтобы
заслонить эту огромную суть, таящуюся за окнами, в черном воздухе, на пустых
улицах спящего города. Да и люди сидели, точно переодетые, точно пришли они
к незнакомым пить чай и разговаривать о тихом житейском вздоре. Только в
легкой дрожи пальцев, в неуловимом блеске глаз чувствовалось это горячее
кровное братство, в котором люди ставят голову, как последний козырь.
У Чужого было неподвижное лицо и невыразительный голос. Пока он
говорил, Матвеев несколько раз старался вслушаться, но потом снова забывал
все. Речь шла о каком-то телеграфе - не то надо посадить туда своего
человека, не то, наоборот, надо его снять, или, может быть, ничего этого и
не говорил Чужой, - слова скользили мимо сознания и таяли, как легкий снег.
Безайс со смешной торжественностью разливал чай, искоса поглядывая на
Матвеева.
Чужой наконец замолчал; после длительной паузы ему задал кто-то никого
не интересовавший вопрос, и когда он добросовестно и многословно ответил на
него, заговорил тот, пятый, заслоненный самоваром, и, очевидно, заговорил о
существе дела. Горячо, комкая слова, он что-то доказывал, но Матвеев не мог
понять всего, - он не знал ни города, ни расположения частей, ни последних
событий. Урывками Матвеев ловил его возбужденную речь.
- Организация разбита, - говорил он. - Нет ни связей, ни дисциплины,
черт знает что! Информация не поставлена, и правильных сведений нет -
подбирают прошлогодние сплетни. Надоело уже говорить об этом. Вместо
планомерной работы товарищи увлекаются авантюрами. Кто выдумал этот налет на
город? Зачем это надо - испугать белых! Очень умно! А мы рискуем связями,
людьми, всем аппаратом работы. Вести организацию под нож - и для чего?
Сейчас в первую голову надо собирать силы, надо ставить агитацию, расклейку.
Кухаренко сошел с ума. Пускай спускает поезда под откос, но зачем лезть на
город?
Тут он рассыпал целую кучу названий, имен, номеров полков, в которых
Матвеев совершенно запутался.
Потом заговорил чернобородый - его звали Николой. Он налег своей
необъятной грудью на край стола и, ощетинив бороду, загудел густым голосом
соборного певчего, сердито блестя белками из-под тяжелых век. Иногда он
ударял по столу ладонью величиной с блюдце, и ложки звякали в стаканах.
- На что мы сейчас бьем? - гудел он. - На то, что они не удержатся. Это
их последняя ставка. Если б мы думали, что они продержатся долго, тогда
имело бы смысл развертывать подполье и заняться пропагандой. Но они не
сегодня-завтра слетят. Японцы уже готовятся к эвакуации. Фронт прорван, они
откатываются назад. Поэтому главная работа - военная. Под Бекином их
теснят, - надо в тылу наделать панику, смешать, спутать карты. Некогда тут
кружками заниматься. Кухаренко - горячая башка, он натворит делов. Ты
говоришь, что мы их только пугаем? Что ж. И надо пугать. Нельзя дать им
спокойно эвакуироваться. Да ты знаешь, что будет на фронте, когда туда
дойдут слухи, что в тылу, в Хабаровске, идет пальба с красными?
Его голос рокотал, как басовые клавиши рояля. Он откинулся на стул и
обвел всех взглядом, двигая челюстями, как людоед. Все молчали. Потом
заговорил Чужой:
- Я слышал, что сорок вторая снялась из Дупелей. Неизвестно, куда ее
сунут, - может быть, в прорыв, если успеют.
- Сорок вторая уже выехала.
Кто-то засмеялся.
- Когда?
- На той неделе. А ты только хватился?
- А откуда этот эшелон?
- Пришел с Имана вчера. Сплошь товарный, с боеприпасами.
- Хорошо бы сообщить Кухаренко, чтобы имел в виду.
- Крепкий орех - сорок вагонов. Если его поднять, от депо ничего не
останется.
- Ну, мало ли что!
- В прошлый раз, когда была эта история с японским эшелоном, все шло
кувырком. А почему? Потому что действовали стадом. Я бегу к Петьке Синицину,
а он ушел к деповским. Потом он кинулся меня искать, а тут подрывники
куда-то провалились. А кто виноват? Никто. Чужой дядя. Так нельзя.
- Надо связь держать. Двадцать раз об этом говорили, но вам все как в
стену горох.
- Опять завели! Семь верст до небес и все лесом.
- Ты настаиваешь на своем, товарищ Каверин?
- Я ни на чем не настаиваю.
- Нашли время! И о чем спор - о словах!
- Надо решать основной вопрос, - выступаем мы или нет? Что это за
фокусы? Надо уметь подчиняться.
Было душно, но форточку из осторожности не открывали. В самоваре
клокотала вода. На столе валялись окурки, хлебные крошки, пролитый чай
темнел пятнами. Кто-то прожег скатерть и смущенно закрыл дыру стаканом.
- Я за выступление. Каверин говорит, что мы ведем организацию под нож.
Ну что же? Надо уметь жертвовать людьми. Без этого не бывает войны. И надо
окончательно договориться, чтобы больше не было этих разговоров.
Теперь Матвеев слушал, не пропуская ни одного слова. У него было такое
чувство, точно он вернулся в свой старый дом. Все было знакомо, и слова были
такие привычные - твердые, отточенные слова бойцов. Где-то раньше он сидел
на таком же точно совещании, слушал и вдыхал горячий воздух, напитанный
опасностью.
Он нагнулся и глотнул остывшего чая. Его руки дрожали. "Мы еще покажем
хорошую работу", - думал он, стараясь унять эту дрожь. Под Калачом, во время
мамонтовского рейда, он попал вместе с другими в какую-то конную часть и
повесил поверх рубахи саблю и карабин. На небе разгорался ослепительный
день, когда они на рысях вылетели на поле, и полынь захрустела под копытами
лошадей. Воздух дымился от пыли и зноя. Под ним бесновался его тяжелый конь.
Он увидел впереди окопавшуюся цепь, и душа задрожала восторгом и
нетерпением, как сверкающий в руке клинок.
- Надо сразу, в одну точку. Пятая рота почти целиком из татар.
- Это липа.
- А сводный полк?
- Он разбросан по всему городу.
- Завтра ушлем кого-нибудь из связи к Кухаренко. Чтоб не было сутолоки,
заранее распределим обязанности. Ты уйми своего дурака, этого чернявого.
Прошлый раз он совсем с ума сошел. Выступим сразу в нескольких местах. Они
сделают главный удар на товарную станцию. Если удастся - подымут этот эшелон
с боеприпасами.
- Опасно.
- Почему?
- Да ведь целый состав. Сорок вагонов.
- Ох, что это будет?
- Главные силы бросим на штаб. Это опасная задача, и надо отобрать
самых боевых. Потом надо выделить группу человек в пять - резать телефонные
провода. Можно поручить комсомольцам, даже девушкам. Они будут не так
заметны.
- Повторяю, что я против этого, тем более, что были уже уроки. За что
пропал Саечников? За пустяк. Но если уже решено, я предлагаю принять такие
меры: во-первых, одновременно со штабом надо ударить по разведке, в
частности попытаться освободить Протасова и Бермана.
- Верно.
- Во-вторых, насчет связи. Чтобы в каждой группе был ответственный за
это человек. Ведь это курам на смех: бегают друг за другом в догонялки.
- О расклейке тоже надо сказать. Я сам видел позавчера несколько
воззваний нарревкома. Одни были приклеены лицом к стене, другие - вверх
ногами.
- Штаб я возьму на себя, - сказал Никола.
Теперь Матвеев вспомнил, где это было. В двадцатом году отряд ловил
чубатых парней из банды Свекольникова. Стояла серая снежная муть, в которой
бесследно тонула цепь. Около монастыря бил пулемет, и пули жадно искали
человека. Цепь шла навстречу ветру, и когда сбоку рванул вдруг залп,
- По совести говоря, - ответил Безайс с одному ему понятной
насмешкой, - она меня не очень стесняет.
- Ну, может быть. Каждый получает, что он хочет. Ты не чувствуешь в
этом вкуса, Безайс. Сойтись, дать друг другу лучшее, что имеешь, и
разойтись, когда нужно, без всяких сантиментов. Это чувство физическое, и
слова тут ни при чем. Так, значит, она сказала, что завтра придет?
- Так и сказала.
Было два часа ночи, - Безайс потушил лампу и ушел.
И действительно, на другой день она пришла.
День был точно стеклянный, весь пропитанный холодным блеском. Лед на
окне был чистого синего цвета, и небо было синее, и снег чуть голубел, как
свежее, хрустящее белье. Из форточки в комнату клубился воздух, поднимая
занавеску. Матвеев оделся, ежась от холода. Его переполняла нетерпеливая
радость, желание свистеть и щелкать пальцами. Когда вошел Безайс, Матвеев
сказал вдруг:
- Я решил подарить тебе свой нож.
Еще минуту назад он не думал о ноже. Эта мысль пришла ему в голову
внезапно, когда Безайс отворял дверь.
- Зачем?
- Да так.
- А ты останешься без ножа?
- Ну что ж. Он мне надоел...
Нож был с костяной ручкой, в темных ножнах, замечательно крепкий. Он
снял его с офицера под Николаевом и с того времени носил с собой в кармане.
Им он открывал консервы, чинил карандаши и подрезал ногти.
Безайс даже покраснел от удовольствия.
- Странно.
- Ничего не странно.
Он вынул нож, подышал на блестящее лезвие и показал Безайсу, как быстро
сходит испарина.
- Бери на память.
Потом пришла Варя. Она и Безайс сидели у него долго, но он перестал
обращать внимание на них и вел себя так, точно их не было в комнате, пока
они не догадались уйти. Он лежал, курил и читал "Лорда-каторжника", ничего
не понимая. Так прошло еще несколько часов. С обостренным вниманием он
прислушивался к шагам в столовой, к стуку ножей и тарелок, смертельно боясь,
что на него обрушится Дмитрий Петрович со своей неисчерпаемой болтовней.
Солнце играло по комнате цветными пятнами.
Наконец приотворилась дверь, показалось круглое лицо Александры
Васильевны, горевшее нетерпением и любопытством, а за ней Матвеев, замирая,
увидел знакомую беличью шапку.
- Вас спрашивает какая-то барышня.
Он швырнул книгу и попробовал встать, но для этого надо было добраться
до другого конца кровати, где стояли костыли. Празднично улыбаясь, он
замахал рукой. У дверей стояла Лиза, и ее смуглое лицо, порозовевшее на
морозе, было таким знакомым и милым.
- Ну, раздевайся! - сказал он. Это было первое слово, которое пришло
ему в голову, и он тотчас пожалел, что произнес его. После того как они не
виделись целый месяц, надо было сказать что-то другое.
Она медленно подошла к нему. Матвеев, улыбаясь, смотрел на ее розовое
от холода лицо, на воротник пальто, покрытый инеем. Точно такая же, как
тогда в Чите, на вечере, когда он увидел ее в первый раз. Неужели прошел
только месяц? Он смотрел на нее, вспоминая морозную звездную ночь, звонкий
хруст шагов и первые неумелые поцелуи. Но она все еще молчала, и надо было
сказать что-нибудь.
- Как ты меня находишь? Знаешь, ты ни капли не изменилась.
Она взволнованно провела рукой по щеке.
- А ты - очень изменился, - ответила она.
Он вздрогнул от звука ее голоса.
- Ну, поцелуй меня, - сказал он просительно.
Она подошла и поцеловала его в губы. На мгновение он зарылся лицом в
холодный воротник ее пальто. Он согласился бы сидеть так хоть целый час, но
она выпрямилась.
- Раздевайся, - повторил он, охваченный внутренней теплотой, от которой
покраснели шея и уши. - Что же ты стоишь?
Она сняла меховую шапку и пальто. Он увидел, что она оделась именно
так, как тогда, в первую встречу, - в косоворотку с вышитым воротником и
поясом, в темную юбку с карманами. У него хватило смысла догадаться, что она
оделась так для него, и он снова покраснел.
- Какая милая комната, - сказала она после минутного молчания.
- Да, конечно. Отчего это пятно у тебя?
- Варила суп. Тебе больно сейчас?
- Нет. Ни капельки.
- А когда ранили?
Ему вдруг захотелось рассказать, как это вышло. Как их остановили, как
рванули кони и понеслись, разбрасывая снег. Мутное небо, оглушительные до
звона в ушах выстрелы и эта нелепая собака, лающая за санями, - все это
встало перед ним и на мгновение заслонило комнату и Лизу. Но она перебила
его:
- Почему ты раньше не прислал за мной?
- Я хотел сам прийти к тебе, - сказал он, глядя на ее шею и борясь со
своими мыслями. - Но они меня не выпускают отсюда... А ты помнишь, как мы
целовались тогда, в коридоре, и нас заметили?
Она напряженно улыбнулась.
- У тебя бывает доктор?
- Время от времени. Сядь немного ближе, хорошо? Тут такая скука, что
прямо выть хочется. Ко мне ходит каждый день один старый лунатик и
выматывает из меня душу столетними шутками. Ты скучала обо мне?
- Я страшно беспокоилась.
- И я тоже. Безайс хороший малый, но он ничего не понимает. Как пень. Я
валяюсь на кровати и целыми днями думаю о тебе. Как она называлась, эта
улица, где общежитие, - Аргунская? Но какая ты хорошенькая!
Она подняла глаза и взглянула в его лицо, сиявшее счастьем. Он очень
похудел, под глазами легла синева. Месяц назад он был совсем другой.
- А как ты себя сейчас чувствуешь?
- О, ничего. Через неделю-полторы мы двинем с тобой дальше. Да, я забыл
рассказать тебе смешную вещь... Но можно тебя поцеловать? Или об этом не
спрашивают?
Он начал входить во вкус и сожалел, что поцелуи так коротки.
- Это очень странная штука. Иногда, когда я о чем-нибудь задумываюсь, я
ясно чувствую, как у меня болит палец на той ноге, которую отрезали. На
левой.
- Болит палец? - спросила она со сдержанным ужасом.
- Я растер его сапогом, - сказал он успокоительно. - Это только
кажется. Лиза, дорогая, так ты беспокоилась? Глупая! Что могло со мной
случиться?
Он запнулся.
- Хотя случилось, - сказал он, смущенно улыбаясь. - Вот. Но это ничего,
правда? Я еще наделаю делов. Бывает и хуже. Я почти здоров уже.
- Да?
- Ну конечно. О, нога мне не мешает. Хочешь, я покажу тебе, как я хожу?
- Не надо, - быстро сказала она, но Матвеев, снисходительно смеясь,
взял костыли и поднялся. Он нацелился на окно и с грохотом, стуча костылями,
проковылял до него, повернулся и снова дошел до стула. Она встала.
- Каково? - спросил он, улыбаясь.
- Очень хорошо, - ответила она, комкая свою меховую шапку. - Но мне
пора уже идти, милый.
Он сел и взглянул на нее снизу вверх.
- Почему? - спросил он тоном ребенка, у которого отбирают сахарницу.
- Я выбралась только на минутку, - сказала она, опуская ресницы. - Мне
обязательно надо быть дома сегодня.
Когда она говорила - надо, Матвеев сдавался. Он совершенно не умел с
ней спорить.
- Но ты, может быть, придешь сегодня попозже, когда освободишься?
Она подошла и мягко обняла его.
- Не скучай, - шепнула она, целуя его в щеку. - Завтра я приду на весь
день - обязательно.
- Нет, в губы, - только и нашелся сказать он.
Так она стояла рядом с ним, обняв его за голову и перебирая пальцами
волосы, Матвеев торопливо и жадно целовал все, что попадалось, не разбирая,
с прожорливостью голодного человека, - шею, руки, лицо, овеянный нежным
теплом ее тела. Долго ждал он этого дня, - в вагоне, в лесу, в темных
хабаровских улицах он думал об этих единственных бровях и нежной ямочке на
шее.
Потом он вдруг почувствовал, что она вздрагивает, положив голову ему на
плечо. Это было что-то новое.
- Лиза, что ты? - спросил он испуганно, осторожно садясь с ней на
кровать.
Он подождал немного, а потом решил начать прямо с того места, на
котором остановился, и уже обнял ее за шею. Но она отвернулась, и Матвеев
скользнул губами где-то около уха.
- Я хочу поговорить с тобой, - сказала она, тяжело дыша.
Он крепко сжал ее пальцы. Она сидела к нему боком, и он видел ее
профиль с длинными ресницами.
- О чем?
- О наших отношениях.
Она волновалась - волновалась из-за него! - и это наполнило Матвеева
вульгарной радостью.
- Говори, говори, - сказал он снисходительно.
- Вот... сейчас и скажу, - возразила она, тихо отбирая свою руку. - Еще
раз поцелую - и скажу.
Несколько минут она целовала его с закрытыми глазами, горячо и быстро,
как его еще не целовал никто и никогда.
- Ну, вот, - услышал он ее взволнованный голос. - Я хочу... только ты
не обидишься, милый? Постарайся меня понять. Наши отношения... они не могут
быть прежними. Я не поеду с тобой в Приморье.
Она с облегчением перевела дыхание, но у нее не хватило мужества
поднять глаза.
- Ты же сам понимаешь это. Я знаю, ты думаешь сейчас обо мне, что я
дрянь? Но, дорогой мой, пойми, что я тоже мучаюсь. А я могла бы и не
приходить - написать письмо. И все. Я не знаю только, поймешь ли ты меня.
Молчание Матвеева начинало пугать ее. Сделав усилие, она взглянула на
него. Он имел такой вид, точно его ударили по голове, - он растерянно
улыбался, и эта улыбка отозвалась на ней, как удар ножом. Ей захотелось
плакать, и нежная жалость к Матвееву охватила ее. Но любви не было, - что-то
дрожало еще в ней, - не то боязнь, не то недоумение. "Мне тоже тяжело", -
вспомнила она.
Это было в Чите перед отъездом. Они ходили по улицам, - он держал ее за
руки и слушал, как она горячо и сбивчиво говорила о будущей любви. "Надо
уметь вовремя поставить точку, - говорила она, - пока люди еще не мешают
друг другу". И теперь он вспомнил это.
- Понимаю. Надо уметь вовремя поставить точку, - сказал он вслух.
Она испугалась выражения его лица. Ей показалось, что он хочет о чем-то
просить.
- Если бы ты мог понять, как мне тяжело, - сказала она жалобно.
Он молчал.
- Давай говорить об этом спокойно, - продолжала она. - Если я не буду
счастлива с тобой, то ведь и ты будешь чувствовать это. Не надо никаких
жертв.
Он пробормотал что-то.
- Я больше не могу, - бессильно прошептала она.
За дверью кто-то громко звал кошку и уговаривал ее вылезти из-под
буфета. Пыльный солнечный луч пронизывал комнату и дробился зелеными
брызгами в стеклянной вазе.
- Но ты не сердишься на меня?
Он глубоко вобрал воздух в легкие. Так бросаются в воду с большой
высоты. Жизнь встала перед ним - Жизнь с большой буквы, и он собрал все
силы, чтобы прямо взглянуть в ее пустые глаза. Двадцать лет ходил он
здоровый и никому не уступал дороги. А теперь ему оттяпало ногу, и надо
потесниться. Ну что ж.
- Я не маленький, - сказал он слегка охрипшим голосом, - и знаю, почему
мальчики любят девочек.
Она взяла его руку и прижала к щеке.
- Постарайся понять меня, милый. Мне так больно и так жаль тебя.
У него было только одно желание - выдержать до конца, не сдать, не
распуститься. Это было маленькое, совсем крошечное утешение, но, кроме него,
ничего другого не было. Что-то вроде папиросы, которую люди курят перед тем,
как упасть в яму. Он тоже падал, но изо всех сил старался удержаться. Это
был его последний ход, и он хотел сделать его как следует.
- Ты слишком много придаешь этому значения, - сказал он почти спокойно.
- Правда? - спросила она с облегчением.
- Ведь не помру же я от этого.
- Я думала, что лучше сказать все прямо.
- Конечно, ты отлично сделала.
- Но ты все-таки будешь мучиться?
Карты были сданы, и надо было играть.
- Не буду, - сказал он, сам удивляясь своим словам. - Конечно, жалко,
что эта интрижка не удалась, но что делать? Не беспокойся за меня.
- Интрижка? - проговорила она с расстановкой.
- От этого не умирают.
Она выпрямила грудь и откинула волосы с лица.
- Я сегодня не спала ночь. Это было самое ужасное - решить. Я никогда
не забуду этого.
Надо было кончать как можно скорей.
- По совести говоря, - сказал он, храбро глядя ей в глаза, - эта
история мне самому немного надоела. Слишком долго - целых два месяца.
Она встала.
- Что ты сказал? Надоела?
- Да.
- Вот как? Это для меня новость.
- Ну что ж!
- Я думала, что ты меня любишь.
- Хм. Я не знал, что ты придаешь этому такое значение.
Она нервно стиснула руки.
- Это неправда, - воскликнула она, волнуясь. - Неправда, слышишь? Ты
любил меня все время. Ну, скажи, любил?
В нем горячо забилась кровь. Какой вздор, - конечно, любил и больше
всего - в эту именно минуту.
- Немножко, - сказал он из последних сил.
- Матвеев, неправда!
- Я просто забавлялся. В Чите нечего было делать.
- Ты сейчас это придумал?
- Ну как хочешь.
Он с удивлением заметил, что у нее выступили слезы.
- Как это гадко, - сказала она порывисто. - Значит, ты смотрел на меня
как на вещь, на пустяк? Ты шутил со мной? А я так волновалась, когда шла к
тебе!
Она волновалась! Матвеев взглянул на нее холодными глазами и с горечью
подумал о своей смешной и глупой судьбе. Но он не хотел казаться смешным.
- Я не хуже и не лучше других мужчин на этой грешной земле. Пахло
жареным, и мне хотелось попробовать, - сказал он тоном опытного развратника.
Ее брови высоко поднялись, и несколько минут она разглядывала его, как
нечто новое.
- Однако, - медленно проговорила она, чувствуя себя униженной и глубоко
несчастной. - Я никогда не думала, что была такой дурой. Надеюсь, между нами
все кончено?
Он сказал, точно спуская курок:
- Все кончено.
Когда она ушла, он долго сидел на кровати, обхватив колени руками, и
думал. Думал больше о себе, чем о ней, и все казалось ему новым,
необычайным, пугающим.
Он погладил свою изуродованную ногу, оглядел костыли и вздохнул. Смешно
подумать, он как будто не замечал этого раньше. Это надо было предвидеть, -
ведь странно, чтобы молодая хорошенькая девушка вышла за него замуж, когда
на свете столько ребят с крепкими руками и ногами... Теперь его место в
обозе, - и она указала ему на это.
Через два дня он узнал, что такое настоящая скука. Это было как
болезнь. Каждый час ложился на него непереносимой тяжестью, и к концу дня он
чувствовал себя разбитым, как после хорошей работы. У него пропал сон и
поднималась температура; Варя говорила - лихорадка, но Матвеев знал, что это
такое. Безайс честно старался развеселить его и выдумывал какие-то игры, от
которых скука становилась прямо-таки невыносимой. Он был повален и лежал на
обеих лопатках, лицом вверх. Один раз он унизился даже до того, что стал
строить домики из коробок. Безайс принес карты, и они сели играть в
"пьяницы". Они сыграли несколько партий, и Безайс смеялся так добросовестно,
что Матвеев бросил карты.
- Эта игра для веселых покойников, - сказал он, покачивая головой. -
Когда на кладбище нечего делать, там играют в нее. Иди, Безайс, я, кажется,
засну сейчас.
Он повертывался на бок и лежал несколько часов, не двигаясь, пока не
засыпал. Но даже во сне скука не покидала его.
Когда Лиза вышла из комнаты, он думал, что все кончено, а оказывается,
дело только начиналось. Никогда в жизни он не любил так - что они значили,
эти девочки, у которых он крал торопливые поцелуи в клубных коридорах, его
веселые грехи и первые тайны?
Что ж, любовь... Любят все - и люди, и цветы, и лошади, в этом ничего
особенного нет. Но его любовь была слишком круто посолена. Теперь он прямо с
ненавистью вспоминал свои проклятые рассуждения о любви, о женщинах и обо
всех этих холодных и умных вещах, которыми он так смешно гордился. Ему
хотелось найти и побить человека, который их выдумал. Они хороши как раз до
того времени, когда человек попадает в беду, когда ему вдруг таким нужным
станет простое и теплое слово.
Товарищ? Да, конечно, товарищ - большое слово. Но вот он не мог прийти
к Безайсу и рассказать, как сшибла его жизнь и тяжелой ногой прошла по нему.
Это нехорошо, когда мужчина приходит к другому мужчине вымаливать утешения,
это по-бабьи, это просто невозможно, потому что ничего не сумеет сказать
Безайс. "Черт побери, - скажет он, взволнованно трогая ухо в бессильном
порыве сделать что-то нужное, - вот так штука!"
У Матвеева был свой взгляд на такие вещи. Их лучше держать при себе и
не навязывать другим.
Вот еще глупая, бездарная история - все эти стриженые бабы с половыми
проблемами. Если честно, по-человечески подойти к этим проблемам, то
окажется, что их нет вовсе. Это всего только волнующие, дразнящие разговоры
о запретном, стыдном - разговоры неврастеников, и его беда в том, что он
всем своим большим сердцем поверил в них.
На второй день, вечером, Безайс шумно вошел в комнату.
- Пойдем к нам, старик, - сказал он. - Знаешь, что я придумал? Я
уговорил ребят провести совещание у нас. Хочешь послушать, что там будут
говорить?
- А когда они придут?
- Уже пришли.
- Ладно.
Некоторое время он лежал, убеждая себя не лениться и встать, потом
нехотя оделся и вышел в столовую. Его сразу охватил сдержанный гул голосов,
смех, табачный дым, в котором неясно виднелись чужие лица и огоньки папирос.
Их было пять человек, кроме Безайса, который гремел посудой у стола и
откровенно гордился честью поить чаем подпольное совещание. На свежей
скатерти стояли самовар и чашки, розовел поджаренной коркой пухлый домашний
хлеб. Матвеев поклонился и сел. Некоторое время они молчали, а потом
заговорили снова - все разом, и в комнате гуще заколебался синий табачный
дым.
- Кто любит крепкий? - спросил Безайс. - Не берите тот стул: у него три
ножки.
Невысокий косоглазый человек давал информацию о положении на фронте.
Это был товарищ Чужой. Новости были лежалые, и говорил он, казалось, больше
для себя, - остальные его почти не слушали. Они пили чай и вполголоса
разговаривали каждый о своем, кроме одного чернобородого, который молчал и
глядел прямо перед собой, о чем-то думая. Он сидел, небрежно раскинувшись
грузным, сильным телом, и дымил папиросой в коротких пальцах. Борода делала
его похожим на патриарха.
Рядом с ним пил чай, держа блюдце на концах пальцев, пожилой человек.
Сам он ничего не говорил и торопливо соглашался со всеми. На углу сидел
молодой, красивый парень, и Матвеев чувствовал на себе взгляд его карих
глаз. Последний был заслонен самоваром, видны были только часть плеча и ухо,
заткнутое ватой.
Матвеев сидел, разглядывая, ожидая чего-то, как сидят на заседаниях,
где люди говорят сначала о неважном, скучном, потому что главное так
огромно, что трудно говорить о нем сразу. И чашки с цветочками, и домашний
хлеб, и благодушный самовар были будто нарочно поставлены здесь, чтобы
заслонить эту огромную суть, таящуюся за окнами, в черном воздухе, на пустых
улицах спящего города. Да и люди сидели, точно переодетые, точно пришли они
к незнакомым пить чай и разговаривать о тихом житейском вздоре. Только в
легкой дрожи пальцев, в неуловимом блеске глаз чувствовалось это горячее
кровное братство, в котором люди ставят голову, как последний козырь.
У Чужого было неподвижное лицо и невыразительный голос. Пока он
говорил, Матвеев несколько раз старался вслушаться, но потом снова забывал
все. Речь шла о каком-то телеграфе - не то надо посадить туда своего
человека, не то, наоборот, надо его снять, или, может быть, ничего этого и
не говорил Чужой, - слова скользили мимо сознания и таяли, как легкий снег.
Безайс со смешной торжественностью разливал чай, искоса поглядывая на
Матвеева.
Чужой наконец замолчал; после длительной паузы ему задал кто-то никого
не интересовавший вопрос, и когда он добросовестно и многословно ответил на
него, заговорил тот, пятый, заслоненный самоваром, и, очевидно, заговорил о
существе дела. Горячо, комкая слова, он что-то доказывал, но Матвеев не мог
понять всего, - он не знал ни города, ни расположения частей, ни последних
событий. Урывками Матвеев ловил его возбужденную речь.
- Организация разбита, - говорил он. - Нет ни связей, ни дисциплины,
черт знает что! Информация не поставлена, и правильных сведений нет -
подбирают прошлогодние сплетни. Надоело уже говорить об этом. Вместо
планомерной работы товарищи увлекаются авантюрами. Кто выдумал этот налет на
город? Зачем это надо - испугать белых! Очень умно! А мы рискуем связями,
людьми, всем аппаратом работы. Вести организацию под нож - и для чего?
Сейчас в первую голову надо собирать силы, надо ставить агитацию, расклейку.
Кухаренко сошел с ума. Пускай спускает поезда под откос, но зачем лезть на
город?
Тут он рассыпал целую кучу названий, имен, номеров полков, в которых
Матвеев совершенно запутался.
Потом заговорил чернобородый - его звали Николой. Он налег своей
необъятной грудью на край стола и, ощетинив бороду, загудел густым голосом
соборного певчего, сердито блестя белками из-под тяжелых век. Иногда он
ударял по столу ладонью величиной с блюдце, и ложки звякали в стаканах.
- На что мы сейчас бьем? - гудел он. - На то, что они не удержатся. Это
их последняя ставка. Если б мы думали, что они продержатся долго, тогда
имело бы смысл развертывать подполье и заняться пропагандой. Но они не
сегодня-завтра слетят. Японцы уже готовятся к эвакуации. Фронт прорван, они
откатываются назад. Поэтому главная работа - военная. Под Бекином их
теснят, - надо в тылу наделать панику, смешать, спутать карты. Некогда тут
кружками заниматься. Кухаренко - горячая башка, он натворит делов. Ты
говоришь, что мы их только пугаем? Что ж. И надо пугать. Нельзя дать им
спокойно эвакуироваться. Да ты знаешь, что будет на фронте, когда туда
дойдут слухи, что в тылу, в Хабаровске, идет пальба с красными?
Его голос рокотал, как басовые клавиши рояля. Он откинулся на стул и
обвел всех взглядом, двигая челюстями, как людоед. Все молчали. Потом
заговорил Чужой:
- Я слышал, что сорок вторая снялась из Дупелей. Неизвестно, куда ее
сунут, - может быть, в прорыв, если успеют.
- Сорок вторая уже выехала.
Кто-то засмеялся.
- Когда?
- На той неделе. А ты только хватился?
- А откуда этот эшелон?
- Пришел с Имана вчера. Сплошь товарный, с боеприпасами.
- Хорошо бы сообщить Кухаренко, чтобы имел в виду.
- Крепкий орех - сорок вагонов. Если его поднять, от депо ничего не
останется.
- Ну, мало ли что!
- В прошлый раз, когда была эта история с японским эшелоном, все шло
кувырком. А почему? Потому что действовали стадом. Я бегу к Петьке Синицину,
а он ушел к деповским. Потом он кинулся меня искать, а тут подрывники
куда-то провалились. А кто виноват? Никто. Чужой дядя. Так нельзя.
- Надо связь держать. Двадцать раз об этом говорили, но вам все как в
стену горох.
- Опять завели! Семь верст до небес и все лесом.
- Ты настаиваешь на своем, товарищ Каверин?
- Я ни на чем не настаиваю.
- Нашли время! И о чем спор - о словах!
- Надо решать основной вопрос, - выступаем мы или нет? Что это за
фокусы? Надо уметь подчиняться.
Было душно, но форточку из осторожности не открывали. В самоваре
клокотала вода. На столе валялись окурки, хлебные крошки, пролитый чай
темнел пятнами. Кто-то прожег скатерть и смущенно закрыл дыру стаканом.
- Я за выступление. Каверин говорит, что мы ведем организацию под нож.
Ну что же? Надо уметь жертвовать людьми. Без этого не бывает войны. И надо
окончательно договориться, чтобы больше не было этих разговоров.
Теперь Матвеев слушал, не пропуская ни одного слова. У него было такое
чувство, точно он вернулся в свой старый дом. Все было знакомо, и слова были
такие привычные - твердые, отточенные слова бойцов. Где-то раньше он сидел
на таком же точно совещании, слушал и вдыхал горячий воздух, напитанный
опасностью.
Он нагнулся и глотнул остывшего чая. Его руки дрожали. "Мы еще покажем
хорошую работу", - думал он, стараясь унять эту дрожь. Под Калачом, во время
мамонтовского рейда, он попал вместе с другими в какую-то конную часть и
повесил поверх рубахи саблю и карабин. На небе разгорался ослепительный
день, когда они на рысях вылетели на поле, и полынь захрустела под копытами
лошадей. Воздух дымился от пыли и зноя. Под ним бесновался его тяжелый конь.
Он увидел впереди окопавшуюся цепь, и душа задрожала восторгом и
нетерпением, как сверкающий в руке клинок.
- Надо сразу, в одну точку. Пятая рота почти целиком из татар.
- Это липа.
- А сводный полк?
- Он разбросан по всему городу.
- Завтра ушлем кого-нибудь из связи к Кухаренко. Чтоб не было сутолоки,
заранее распределим обязанности. Ты уйми своего дурака, этого чернявого.
Прошлый раз он совсем с ума сошел. Выступим сразу в нескольких местах. Они
сделают главный удар на товарную станцию. Если удастся - подымут этот эшелон
с боеприпасами.
- Опасно.
- Почему?
- Да ведь целый состав. Сорок вагонов.
- Ох, что это будет?
- Главные силы бросим на штаб. Это опасная задача, и надо отобрать
самых боевых. Потом надо выделить группу человек в пять - резать телефонные
провода. Можно поручить комсомольцам, даже девушкам. Они будут не так
заметны.
- Повторяю, что я против этого, тем более, что были уже уроки. За что
пропал Саечников? За пустяк. Но если уже решено, я предлагаю принять такие
меры: во-первых, одновременно со штабом надо ударить по разведке, в
частности попытаться освободить Протасова и Бермана.
- Верно.
- Во-вторых, насчет связи. Чтобы в каждой группе был ответственный за
это человек. Ведь это курам на смех: бегают друг за другом в догонялки.
- О расклейке тоже надо сказать. Я сам видел позавчера несколько
воззваний нарревкома. Одни были приклеены лицом к стене, другие - вверх
ногами.
- Штаб я возьму на себя, - сказал Никола.
Теперь Матвеев вспомнил, где это было. В двадцатом году отряд ловил
чубатых парней из банды Свекольникова. Стояла серая снежная муть, в которой
бесследно тонула цепь. Около монастыря бил пулемет, и пули жадно искали
человека. Цепь шла навстречу ветру, и когда сбоку рванул вдруг залп,