тайной. Надо было ехать до Хабаровска, а там указывали дорогу, давали
проводников и переправляли через фронт.
Они ушли от него немного бледные, пораженные громадным размахом работы.
Безайс о самом себе начал думать как-то по-новому. Его немножко обижало, что
латыш обращался больше к Матвееву, но это мелочное чувство бледнело перед
той глубокой, волнующей радостью, которую он носил в себе. Это было крупнее
"конфискации имущества буржуазии, бежавшей с белогвардейскими бандами", и
даже польского фронта.
Попасть туда, в чужой тыл, было трудно, но об этом он как-то не думал.
По ночам, лежа на столе, он глядел в темноту и с грустной решимостью
представлял себе, как его расстреливают. Он дал бы скорее содрать с себя
кожу, чем выдать какие-то самому ему еще не известные тайны, и просил только
единственного снисхождения: самому скомандовать "пли!". Он видел их
винтовки, саблю офицера, слышал оглушительный залп, испытывал чувство
падения, но в свою смерть не верил - не хватало воображения. Он думал о
работе, о городах, о партизанских отрядах, и ко всему этому примешивалась
как-то мысль о женщине необычайной, сверкающей красоты, которую он ждал уже
давно. От обилия этих мыслей он терялся и засыпал, восторженный и разбитый.
Целую неделю они слонялись по Чите, ожидая последнего дня. В республике
ходили звонкие деньги с курносым царем, японские иены, китайские таяны, и
все было до смешного дешево. Один раз им выдали по пяти рублей, и они вышли
из дому с твердым намерением поесть как следует. Их воображение ласкали
колбасы, сыры, какао и другие вещи.
- Я хочу омаров, - с внезапным порывом заявил Безайс, в представлении
которого омары отчего-то были необычайным деликатесом.
На первом же углу встретили китайца, продававшего земляные орехи. Они
купили два фунта орехов и набросились на них с зверским блеском в глазах,
пока не съели их до последнего, и потом несколько дней не могли о них даже
думать.
Была полночь, когда они затянули последний ремень на багаже. До отхода
поезда оставались томительные два часа, которые надо было чем-то заполнить.
Матвеев с мелочной старательностью развернул и снова сложил документы. Потом
он вытащил толстую пачку денег - несколько тысяч японскими иенами, которую
надо было с рук на руки передать в Приморье партийному комитету. Эти деньги
он хранил, как только мог: первый раз в жизни он держал такую сумму, и она
поражала его. Один раз ему показалось, что он их потерял. Десять минут
Матвеев бесновался в немом исступлении, пока не нащупал пачку за подкладкой.
Безайс раскачивался на руках между двух столов и молчал. Крысы
осторожно грызли шкаф. Впереди было много всего - хорошего и плохого.
Мысленно Безайс окинул взглядом тысячеверстную, спящую под снегом тайгу.
От этих необъятных пространств, от их морозного безмолвия по его спине
прошел холодок. Скосив глаза, он взглянул на Матвеева.
- Он сказал, что это не мое дело, - говорил Матвеев, продолжая
бесконечный, тянувшийся до самого Иркутска рассказ о том, как он тонул.
Двадцать раз Матвеев начинал рассказывать, но его что-нибудь прерывало, и
теперь он решил разделаться с этим начисто. - И я все-таки проглотил ее, и
тут же из меня хлынула вода - ужас сколько. Я так и не знаю, что это было.
Вроде нашатырного спирта. Потом меня вели через город, и все мальчишки
бежали сзади. Дома отец вздул меня так, что я пожалел, что не утонул
сразу...
Безайс забрался на стол и начал раскачивать лбом абажур висячей лампы.
Его разбирало нетерпение. Трудно разговаривать о таких вещах, как храбрость,
опасность, смерть. Слова выходят какие-то зазубренные, неискренние и не
облегчают до краев переполненного сердца.
- Это никогда не кончится, Матвеев? - спросил он. - Сколько раз ты
тонул? Говори сразу, не скрывай.
- Два раза, последний раз под Батумом, в море. Тебе надоело?
- Нет, что ты, - это страшно интересно. Но я совсем о другом. Что ты
думаешь о дороге?
- Я? Ничего. А что?
- Да так.
- А ты что думаешь?
- Я? Тоже ничего.
Они внимательно поглядели друг на друга.
- А все-таки?
Безайс закинул руки за голову.
- Слушай, старик, - сказал он мечтательно и немного застенчиво, - это
бывает, может быть, раз в жизни. Все ломается пополам. Ну вот, я сидел и
тихонько работал. Сначала ходил отбирать у бежавшей с белыми бандами
буржуазии диваны, семенные альбомы и велосипеды, потом поехал отбирать у
подлой шляхты город Варшаву. Но этим занимались все. А теперь... Я все еще
не совсем освоился с новым положением. Странно. Точно дело происходит в
каком-то романе, и мне страшно хочется заглянуть в оглавление. У тебя ничего
не шевелится тут, внутри?
- Всякая работа хороша, - рассудительно сказал Матвеев.
- Врешь.
- Чего мне врать?
- Ты притворяешься толстокожим. А на самом деле тебя тоже пронимает.
- Я знаю, чего тебе хочется. Тебе не хватает боевого клича или
какой-нибудь военной пляски.
- Может быть, и не хватает...
Матвеев встал и начал зашнуровывать ботинки.
- Я безнадежно нормальный человек, - самодовольно повторил он чью-то
фразу. - Больше всего я забочусь о шерстяных носках. А ты мечтатель.
Безайс знал эту наивную матвеевскую слабость: считать себя опытным,
рассудительным и благоразумным. Каждый выдумывает для себя что-нибудь.
- Милый мой, все люди мечтают. Когда человек перестает мечтать, это
значит, что он болен и что ему надо лечиться. Маркс, наверное, был умней
тебя, а я уверен, что он мечтал, именно мечтал о социализме и хорошей
потасовке. Время от времени он, наверное, отодвигал "Капитал" в сторону и
говорил Энгельсу: "А знаешь, старина, это будет шикарно!"
Но Матвеев был упрям.
- Давай одеваться, - сказал он. - Куда ты засунул банку с какао?
В это утро Матвеев проснулся в прекрасном настроении. За окном светило
солнце, зажигая на снегу блестящие искры. Молочно-белые пики гор мягко
выделялись на синем, точно эмалированном небе. Не хотелось верить, что за
окном вагона стоит сорокаградусный мороз, что выплеснутая из кружки вода
падает на землю звенящими льдинками.
Матвеев открыл один глаз, потом другой, но снова закрыл их. Вставать не
хотелось.
Он помнил, что Безайс будил его за каким-то нелепым делом. Смутно он
слышал, как Безайс спрашивал его, сколько будет, если помножить двести сорок
на тридцать два. Минут на десять Безайс успокоился, но потом опять разбудил
его и стал убеждать, что он лентяй, лодырь и что сегодня его очередь топить
печь, потому что позавчера Безайс вымыл стаканы без очереди. С печкой у них
был сложный счет, и они постоянно сбивались. Потом Матвеев опять заснул и
ничего уже не помнил.
Спать он любил, как любил есть, как любил работать. Он был здоров и
умел находить во всем этом много удовольствия. В строю он всегда был
правофланговым, а когда надо было перетащить шкаф или выставить из клуба
хулигана, то всегда звали его. Он смотрел на мир со спокойной улыбкой
человека, поднимающего три пуда одной рукой.
У него было широкое, с крупными чертами лицо - одно из тех, которые
ничем не обращают на себя внимания. С некоторого времени начала пробиваться
борода - отовсюду росли отдельные длинные волосы, и каждый волос завивался,
как штопор. Тогда он завел ножницы и срезал бороду начисто.
Он снова открыл глаза и увидел Безайса, сидевшего на ящике спиной к
нему. Безайс читал что-то. Матвеев потянулся, рассеянно скользнул глазами по
плакатам, по стенам вагона, залитым солнечным блеском. Печка гудела, и
веселый огонь рвался из полуоткрытой дверцы. В этот момент Матвеев снова
взглянул на Безайса и вдруг опешил. Он отчетливо видел, что Безайс с
увлечением читал его записную книжку - в клеенчатом переплете, с застежками,
с надписью в углу: "Товарищу Матвееву от Н-ского политотдела".
Сначала он был так поражен, что остался лежать неподвижно. Потом одним
движением он вскочил с пола, кинулся к Безайсу и вышиб ногой ящик из-под
него. Безайс упал на пол, Матвеев нагнулся и вырвал у него книжку из рук.
Мельком он взглянул в нее и понял, что все пропало. Надо было проснуться
раньше.
Тяжело дыша, Безайс поднялся на ноги.
- Это я считаю подлостью - бросаться на человека сзади, - сказал он,
трогая затылок.
- Скотина!
- Сам скотина! Ты что, с ума сошел?
- Поговори еще!
- Сам - поговори!
У Матвеева не хватало слов - черт знает почему. Он едва удерживался от
желания снова ударить Безайса. Они молча постояли, глядя друг на друга.
Безайс выпятил грудь.
- Могу ли я узнать, товарищ Матвеев, - сказал он с преувеличенной и
подчеркнутой вежливостью, - о причинах вашего поведения? Не сочтите мое
любопытство назойливым, но вы расшибли мне затылок.
Матвеев промолчал, придумывая ответ. Ничего не выходило.
- Дура собачья, - сказал он с ударением.
Он спрятал книжку в карман, отошел к другому ящику и сел. Безайс
враждебно глядел на него.
- Чтоб этого больше не повторялось.
- Чего?
- Этого самого. Чтобы ты не совал нос в мои дела. Коммунисты так не
делают. Нечестно читать чужие письма или записные книжки. Заведи себе сам
дневник и читай сколько угодно.
- Очень оно мне нужно, твое барахло. Я читал ее через силу, эту ужасную
чепуху о цветочках. Кстати, почему ты пишешь "между протчем"? Думаешь, что
так красивее?
- Хочу - и пишу.
- Ну-ну. А о коммунистах ты, пожалуйста, оставь. "Нечестно"! Эта мораль
засижена мухами. У коммуниста нет таких дел, о которых он не мог бы сказать
своему товарищу. Он - общественный работник, и у него все на виду. А когда
влюбится обыватель, он распускается и пишет дневники... да-а... и бросается
на людей... и вообще становится ослом.
Матвеев хмуро посмотрел на него.
- Вот я сейчас встану, - сказал он, плотоядно облизываясь. - Ты бы
закрыл рот, знаешь.
- А она хорошенькая?
- Отстань.
Тут он обиделся совсем. Спорить было невозможно, потому что Безайс имел
необычайный дар видеть смешное во всем и мог переспорить кого угодно. А
Матвеев не умел сразу найти острый и обидный ответ. Потирая руки, он начал
его выдумывать.
Поезд несся мимо туманных гор, дрожа от нетерпения. На стыках рельсов
встряхивало, и толчок отдавался в рояле долгим гудением, Безайс хотел было
заняться чем-нибудь, но случайно потрогал шишку на голове, и это растравило
в нем сердце.
- Ах, скот! - прошептал он.
Он откашлялся и сел против Матвеева.
- У тебя, однако, тяжелый характер, - начал он, ликуя при мысли, как он
его сейчас отделает. - Мне, мужчине, приходится тяжело, а что же будет с
ней, с этим прекрасным, нежным цветком, который наивно тянется к любви и
свету? С цветами, брат, обращение особое. Надо уметь. Дай тебе, такому,
цветок - много ли от него останется!
Матвеев мужественно молчал и разглядывал валявшийся на полу окурок.
- Ты сейчас влюблен, - продолжал Безайс, - и я понимаю твои чувства.
Влюбленный обязан быть немного взволнованным, но ты, по-моему, чересчур
серьезно взялся за дело. Бросать человека головой на пол, - вот еще новая
мода! Если б ты целовал ее локон, смотрел на луну или немного плакал по
ночам, - я бы слова тебе не сказал. Пожалуйста! Но расшибать людям головы -
это уже никуда не годится. Это что - каждый день так будет? Я чувствую, что
такой образ жизни подорвет мое здоровье, и я зачахну, прежде чем мы доедем
до Хабаровска. А когда придет моя мать и протянет к тебе морщинистые руки и
спросит дрожащим голосом, что стало с опорой ее старости, - что ты ответишь
ей, чудовище?
- Ладно, я отдам ей все, что от тебя останется.
Он взял чайник, налил его водой и поставил на печь. Что бы там ни было,
но завтракать надо всегда. Он нарезал хлеб, достал ветчину, яйца и разложил
все на ящике. Потом он взялся мыть стаканы, - Безайс следил за ним, - он
вымыл два стакана. Кончив с этим, он сел и принялся есть. Безайс подумал
немного и тоже подсел к ящику.
Завтрак прошел в молчании. Они делали вид, что не замечают друг друга.
На Безайса все это начало действовать угнетающе.
После завтрака он отошел к окну и рассеянно стал смотреть на бегущий
мимо пейзаж. Камень выпирал отовсюду - красный, как мясо, коричневый, с
прожилками, жженого цвета, иссеченный глубокими трещинами. Бок горы был
глубоко обрублен, и слои породы лежали, как обнаженные мускулы. В лощинах
росли громадные деревья, мох свисал седыми клочьями с веток, по красноватой
коре серебрилась изморозь. С гор сбегали вниз по склонам крутые каскады
льда, и солнечный свет дробился в них нестерпимым блеском. Здесь все было
громадно, необычайно и подавляло воображение.
Безайсу было не по себе. Он не чувствовал себя виноватым, - гораздо
хуже бросаться на человека сзади, когда он этого не ожидает. Ему впервые
пришлось столкнуться с такими тонкостями, как записная книжка, но он заранее
осудил их. Она подвернулась ему под руку, и он открыл совершенно спокойно,
как свою. Но когда он был сыт, он не умел сердиться и после завтрака всегда
чувствовал приступ добродушия.
Он отвернулся от окна и пошел долбить на рояле бесконечный мотив. Потом
он положил на пол спичечную коробку, вынул свой нож и начал бросать его,
стараясь пригвоздить коробку к полу. Раньше нож отлично помогал ему убивать
время, но теперь это было похоже скорее на тяжелую работу, чем на
развлечение.
Поезд внезапно стал. Пришел озябший народоармеец и позвал их грузить
дрова на паровоз. Они молча оделись и вышли. От паровоза до поленницы дров
стояла цепь, и от человека к человеку быстро передавали обледеневшие
поленья. Безайс и Матвеев заняли места в цепи, провалившись в снег выше
колен, и принялись за работу. Ветер резал кожу, как нож. Через час дрова
были нагружены, и все бегом бросились к поезду.
Они прибежали в вагон, измученные и замерзшие. Подбросив дров, они
присели к огню и вытянули руки. Около дверцы было мало места, и они сидели
почти вплотную.
- Я устал как собака, - нерешительно сказал Безайс.
- Я тоже, - поспешно ответил Матвеев. - От такой погоды можно сдохнуть.
И через полчаса спросил его:
- Я не очень двинул тебя тогда, утром?
- Не очень, - ответил Безайс.
Потом они молчали до самого вечера, когда Матвеев, сидя около
раскаленной печки, рассказал ему все - с самого начала. Это было длинно - он
рассказывал, не упуская малейших подробностей, объясняя каждое свое
движение. Он боялся, что Безайс не поймет самого важного и будет считать его
ослом. Все было необычайно важно: и хруст шагов, и морозное молчание ночи, и
слабое пожатие ее тонких пальцев.
В клубе, в Чите, когда совершенно нечего было делать, ему сунули билет
на студенческий вечер. Зевая, он одевался, изгибаясь, чтобы разглядеть, что
у него делается сзади, и убеждал Безайса идти вместо него, чтобы не пропадал
билет. Безайс идти не хотел.
В большой зале, увешанной сосновыми гирляндами и флажками, бестолково
толкался народ. Распорядители с большими красными бантами панически бегали
по зале. Потушили свет, потом зажгли снова, из-за занавеса высунулось
загримированное лицо и попросило передать на сцену стул. Стул поплыл над
головами. Снова потух свет, и началась пьеса.
К рампе расхлябанной походкой вышел высокий, щедро загримированный
студент и в длинном монологе объяснил, что его заедает среда. Тут Матвееву
захотелось курить, и он вспомнил, что забыл папиросы внизу, в кармане
пальто. Он спустился за ними, пошел в курилку, а когда вернулся в залу, его
место было занято. Тогда он пошел в читальню, сел в угол и стал читать
газеты. Тут, в читальне, он встретился с ней, и потом всякий раз, думая о
первой встрече, он вспоминал ее строгий профиль на фоне плакатов и надписи -
"Просьба не шуметь".
Его способ ухаживать за женщинами был однообразен и прост. Он пробовал
его раньше, и если ничего не удавалось, то он сваливал все на
обстоятельства. Ему казалось, что женщина не может полюбить простого,
обыкновенного мужчину. Он считал, что мужчина, для того чтобы нравиться,
должен быть хоть немного загадочным.
Сам он загадочным не был - он был слишком здоров для этого. Но,
ухаживая за девушками, он старался казаться если не загадочным, то по
меньшей мере странным. "Нет, - говорил он, - цветы мне не нравятся, - у них
глупый вид. Музыка? И музыка мне тоже не нравится".
Но она сразу смешала ему игру.
- Ты медведь, - сказала она, когда они, взявшись под руку, вышли в
коридор. - Вот ты опять наступаешь мне на ногу.
Это она первая назвала его на "ты".
- Я не привык ходить с женщинами, - ответил он.
- Отчего?
- Да так как-то выходило.
- Может быть, они с тобой не ходили?
- Нет, мне самому они не нравились.
Она мельком взглянула на него.
- Это очень однообразно, - все так говорят. А Семенов говорит даже, что
на женщин он не может смотреть без скуки.
- Кто такой Семенов?
- Один человек, такой белобрысый. Ты его не знаешь. Он очень пошлый
парень, и у него мокрые губы.
Матвеев задержал шаги.
- Откуда ты знаешь, какие у него губы?
Она тряхнула стрижеными волосами.
- Не все ли тебе равно? Он лез целоваться.
- Ну, а ты?
- Я его ударила.
Матвеев говорил, что самое красивое в ней были глаза: темные, с
длинными ресницами.
- Они ударили мне в голову, - объяснял он.
Из полуоткрытой двери на ее лицо сбоку падал свет. У нее были черные
волосы, остриженные так коротко, что шея оставалась совершенно открытой. Она
нравилась ему вся - и ее смуглая кожа, и небольшой, яркий рот, и стройная
фигура.
Они прошли несколько шагов.
- По щеке? - спросил он машинально.
- Нет, по лбу, он успел отвернуться. Но ты, однако, любопытный.
- Вот чего про меня нельзя сказать! Заметь: я даже не спросил тебя, что
ты делаешь здесь, в Чите.
- Я учусь в институте и работаю в женотделе, в мастерских Чита-вторая.
Но сама я из Хабаровска и скоро еду туда. Там у меня мать.
- Вот как, - сказал он, что-то обдумывая. - Когда ты едешь?
- Послезавтра.
- Ты никак не можешь поехать позже? Через неделю?
- Нет, не могу.
Они ходили по коридору под пыльным светом электрической лампочки и
разговаривали. Она держала его под руку, курила и смеялась громко, на весь
коридор. На них оглядывались, улыбаясь, и Матвеев чувствовал себя немного
глупо.
- Наплевать, - сказала она, - пускай смотрят.
- Я ругалась в райкоме по-страшному, - говорила она немного позже, -
чтобы меня не назначали на эту работу. Не люблю я возиться с женщинами -
ужасно. Вечные разговоры о мужьях, о детях, о болезнях, - надоело. Особенно
о детях. Как только их соберется трое или четверо, они говорят о родах, о
беременности, о кормлении. И оторвать их от этого прямо невозможно. Это
нагоняет на меня тоску. Я не люблю детей. А ты?
Он как-то никогда не думал об этом, любит он их или нет. Но он довольно
охотно щекотал их под подбородком или подбрасывал вверх, если они не
плакали.
- Они приходят сами, - сказал он уклончиво, - как дождь или снег. И с
этим ничего нельзя поделать.
Она засмеялась.
- Можно.
- Но мне приходилось слышать, что женщины находят в этом удовольствие.
У меня есть даже подозрение, что я любил бы своего ребенка - толстую,
розовую каналью в коротких штанишках. Впрочем, до сих пор я свободно
обходился без него.
- Да, тебе он, может быть, и понравился бы, потому что тебе не придется
носить его девять месяцев и кормить грудью.
- У меня нет груди, - ответил Матвеев легкомысленно.
- Действительно, большое горе. Но тут дело не только в кормлении.
Ребенок - это семья. А семья связывает.
- У тебя пальцы горячие, - сказал он, - очень горячие. Отчего это?
В зале аплодировали и двигали стульями. На сцену вышел актер в широкой
блузе с бантом и престрогим тоном прочел стихи о том, что смех часто
скрывает слезы и бичует несправедливость. Потом он запел комические куплеты
на местные темы:
В Испании живут испанцы,
А у нас - наоборот...
Домой Матвеев вернулся в каком-то расслабленном состоянии, полный
смутной радости и новых слов. Безайс не спал; он сидел в углу с палкою около
крысиной норы и зашипел на Матвеева, когда тот вошел. Большая крыса лежала
на стуле, вытянув усатую добродушную морду и свесив голый хвост. По комнате
тяжело плавал табачный дым.
- Ты их распугал, - сказал Безайс, вставая. - Топает тут. Эту я убил, а
другая удрала. У нее чертовски крепкое телосложение, я так хватил ее по
голове, что она завертелась. А потом встала и ушла домой, к папе и маме.
Интересно, как они проходят через каменный пол? Ну, как у тебя?
- Ничего, - ответил Матвеев, застенчиво хихикая. - Ничего особенного.
И после некоторой паузы спросил:
- Ты любишь детей, Безайс?
- Ты хочешь меня купить? - спросил Безайс подозрительно. - Новый
анекдот какой-нибудь?
- Вовсе нет. Мне просто пришло в голову, что дети - это неизбежное зло.
Безайс был в каком-то некстати приподнятом настроении. Матвеев лег на
свой стол и не говорил больше ничего. В памяти отчетливо запечатлелось ее
лицо с поднятыми на него глазами и смеющимся ртом - так она смотрела на
него, когда они прощались у дверей общежития.
На другой день вечером он пошел к ней. В ее комнате, где она жила с
двумя подругами, было холодно и неуютно. На полу валялся сор, пахло табачным
дымом, со стены строго смотрел старый Маркс. Подоконник был завален бумагой
и немытой посудой. Девушки, все три, были одеты одинаково, в темные юбки и
блузы с карманами, и это сообщало всей комнате нежилой, казарменный вид.
Одна из них, курчавая, в пенсне на коротком круглом носу, лежала на кровати
с молодым парнем, и они вместе читали одну книгу. В комнате был дым,
топилась низкая безобразная печка, протянувшая в форточку ржавую трубу.
На улице слабо переливался звездный свет. Они шли рядом, тесно
переплетя пальцы. Неизвестно зачем Матвеев заговорил вдруг о своем детстве,
о том, как выдрали его в первый раз и, рычащего, бросили в угол на кучу
стружек; о том, как отец после получки пьяный приходил домой, останавливался
посреди комнаты и говорил с достоинством:
- Одна минута перерыва! Топ-пай, топ-пай, шевели ногой!
И с веселым презрением плевал на пол.
Потом он стал рассказывать, как споили его пьяные мастеровые, бросили
вечером посреди улицы, и собаки лизали ему лицо и руки. Он внезапно замолчал
на полуслове. "Зачем я это все рассказывал? - подумал он. - Точно хочу ее
разжалобить".
Несколько шагов они прошли молча.
- Они живы у тебя? - спросила она.
- Живы.
- А у меня жива только мать. Отец умер. Ну, я ей не давала такой
воли, - попробовала бы она меня побить.
- А что бы ты с ней сделала?
- Я? Не знаю. Да она сама не посмела бы. Мать меня побаивается. О, я с
ней не развожу нежностей. Лучше разговаривать с ними прямо. Я ей так и
сказала: "Мама, ты меня связываешь по рукам и ногам". Это когда она начала
говорить, что я прихожу домой в час ночи. "Я от тебя уйду, потому что ты не
понимаешь моих запросов. У меня есть работа, есть новая среда, и я буду
приходить домой, когда хочу". Она, конечно, начала плакать. "Я, говорит,
твоя мать, я тебя родила". Несколько дней шел этот скандал. "Мама, - сказала
я ей, - я ведь не просила меня рожать. Это вы с папой выдумали, а я тут ни
при чем". А в этот день совсем не пришла домой, ночевала в клубе. На другое
утро она была как шелковая.
- Ну, и как же теперь?
- Никак. Я ее не замечаю.
Матвееву что-то не нравился этот разговор. Родители были его слабым
местом. Всякий раз когда он приходил домой, в низкие комнаты с тополями и
вишнями под окнами, ему становилось как-то совестно и тоскливо. Отец поседел
и ходил шаркающей походкой, у матери опухали ноги. Когда жизнь прожита и
старость глядит выцветшими глазами, - что еще делать людям, как не гордиться
сыном? Вокруг него в семье установился культ обожания, и Матвеев чувствовал
всю его тяжесть. На каждом митинге, где он выступал, он видел отца в
мешковатом праздничном пиджаке и мать в шали с цветами - они сидели смешные,
торжественные, распираемые гордостью за своего необыкновенного, умного сына.
Их жизнь брела в сумерках, в нетопленных комнатах, и карточки на керосин, на
хлеб, на монпансье стояли неутомимыми призраками. Отец все еще работал в
мастерских на своей собачьей работе, которая выжимает человека, как мокрое
белье. Мысль о сыне помогала им жить. Матвеев знал, что мать собирает
черновики его тезисов и по вечерам за морковным чаем долго читает отцу о
системе клубного воспитания или работе с допризывниками. Он ничего не мог им
дать, его время и мысли целиком отнимала работа, и перед стариками Матвеев
всегда чувствовал себя неловко и совестно.
И он перевел разговор на другую тему:
- У вас, в Хабаровске, тоже такой мороз, как здесь?
- Нет, у нас теплей. Но у нас ветер и туманы. Осенью бывает плохо:
туман такой густой, что ничего не видно. Здесь я мерзну ужасно, у меня
сейчас пальцы, как лед.
- Я их согрею, - сказал Матвеев решительно.
Он взял ее руки, прижал к губам и стал согревать их дыханием. Она не
отнимала их у него. Тогда он быстро нагнулся и поцеловал ее в холодные губы.
Она слабо вскрикнула.
- Можешь меня ударить, - сказал он, тяжело дыша. - Я не буду
отвертываться...
- Не знаю, как это получилось, - говорил он Безайсу, - точно меня
кто-то толкнул.
Она молчала, ожидая, что он опять поцелует ее. Но у него не хватало
духа. Он переступил с ноги на ногу.
- Ты думаешь, что это очень хорошо? - спросила она.
- Это не плохо, - ответил он, робко ежась, - совсем не плохо. Мне еще
хочется.
Она не испугалась и не рассердилась, в ее глазах дрожали любопытство и
смех.
- Ты будешь говорить, что ты меня любишь?
- Да, - ответил он. - Я тебя очень люблю - больше всего. Ты мне важнее
проводников и переправляли через фронт.
Они ушли от него немного бледные, пораженные громадным размахом работы.
Безайс о самом себе начал думать как-то по-новому. Его немножко обижало, что
латыш обращался больше к Матвееву, но это мелочное чувство бледнело перед
той глубокой, волнующей радостью, которую он носил в себе. Это было крупнее
"конфискации имущества буржуазии, бежавшей с белогвардейскими бандами", и
даже польского фронта.
Попасть туда, в чужой тыл, было трудно, но об этом он как-то не думал.
По ночам, лежа на столе, он глядел в темноту и с грустной решимостью
представлял себе, как его расстреливают. Он дал бы скорее содрать с себя
кожу, чем выдать какие-то самому ему еще не известные тайны, и просил только
единственного снисхождения: самому скомандовать "пли!". Он видел их
винтовки, саблю офицера, слышал оглушительный залп, испытывал чувство
падения, но в свою смерть не верил - не хватало воображения. Он думал о
работе, о городах, о партизанских отрядах, и ко всему этому примешивалась
как-то мысль о женщине необычайной, сверкающей красоты, которую он ждал уже
давно. От обилия этих мыслей он терялся и засыпал, восторженный и разбитый.
Целую неделю они слонялись по Чите, ожидая последнего дня. В республике
ходили звонкие деньги с курносым царем, японские иены, китайские таяны, и
все было до смешного дешево. Один раз им выдали по пяти рублей, и они вышли
из дому с твердым намерением поесть как следует. Их воображение ласкали
колбасы, сыры, какао и другие вещи.
- Я хочу омаров, - с внезапным порывом заявил Безайс, в представлении
которого омары отчего-то были необычайным деликатесом.
На первом же углу встретили китайца, продававшего земляные орехи. Они
купили два фунта орехов и набросились на них с зверским блеском в глазах,
пока не съели их до последнего, и потом несколько дней не могли о них даже
думать.
Была полночь, когда они затянули последний ремень на багаже. До отхода
поезда оставались томительные два часа, которые надо было чем-то заполнить.
Матвеев с мелочной старательностью развернул и снова сложил документы. Потом
он вытащил толстую пачку денег - несколько тысяч японскими иенами, которую
надо было с рук на руки передать в Приморье партийному комитету. Эти деньги
он хранил, как только мог: первый раз в жизни он держал такую сумму, и она
поражала его. Один раз ему показалось, что он их потерял. Десять минут
Матвеев бесновался в немом исступлении, пока не нащупал пачку за подкладкой.
Безайс раскачивался на руках между двух столов и молчал. Крысы
осторожно грызли шкаф. Впереди было много всего - хорошего и плохого.
Мысленно Безайс окинул взглядом тысячеверстную, спящую под снегом тайгу.
От этих необъятных пространств, от их морозного безмолвия по его спине
прошел холодок. Скосив глаза, он взглянул на Матвеева.
- Он сказал, что это не мое дело, - говорил Матвеев, продолжая
бесконечный, тянувшийся до самого Иркутска рассказ о том, как он тонул.
Двадцать раз Матвеев начинал рассказывать, но его что-нибудь прерывало, и
теперь он решил разделаться с этим начисто. - И я все-таки проглотил ее, и
тут же из меня хлынула вода - ужас сколько. Я так и не знаю, что это было.
Вроде нашатырного спирта. Потом меня вели через город, и все мальчишки
бежали сзади. Дома отец вздул меня так, что я пожалел, что не утонул
сразу...
Безайс забрался на стол и начал раскачивать лбом абажур висячей лампы.
Его разбирало нетерпение. Трудно разговаривать о таких вещах, как храбрость,
опасность, смерть. Слова выходят какие-то зазубренные, неискренние и не
облегчают до краев переполненного сердца.
- Это никогда не кончится, Матвеев? - спросил он. - Сколько раз ты
тонул? Говори сразу, не скрывай.
- Два раза, последний раз под Батумом, в море. Тебе надоело?
- Нет, что ты, - это страшно интересно. Но я совсем о другом. Что ты
думаешь о дороге?
- Я? Ничего. А что?
- Да так.
- А ты что думаешь?
- Я? Тоже ничего.
Они внимательно поглядели друг на друга.
- А все-таки?
Безайс закинул руки за голову.
- Слушай, старик, - сказал он мечтательно и немного застенчиво, - это
бывает, может быть, раз в жизни. Все ломается пополам. Ну вот, я сидел и
тихонько работал. Сначала ходил отбирать у бежавшей с белыми бандами
буржуазии диваны, семенные альбомы и велосипеды, потом поехал отбирать у
подлой шляхты город Варшаву. Но этим занимались все. А теперь... Я все еще
не совсем освоился с новым положением. Странно. Точно дело происходит в
каком-то романе, и мне страшно хочется заглянуть в оглавление. У тебя ничего
не шевелится тут, внутри?
- Всякая работа хороша, - рассудительно сказал Матвеев.
- Врешь.
- Чего мне врать?
- Ты притворяешься толстокожим. А на самом деле тебя тоже пронимает.
- Я знаю, чего тебе хочется. Тебе не хватает боевого клича или
какой-нибудь военной пляски.
- Может быть, и не хватает...
Матвеев встал и начал зашнуровывать ботинки.
- Я безнадежно нормальный человек, - самодовольно повторил он чью-то
фразу. - Больше всего я забочусь о шерстяных носках. А ты мечтатель.
Безайс знал эту наивную матвеевскую слабость: считать себя опытным,
рассудительным и благоразумным. Каждый выдумывает для себя что-нибудь.
- Милый мой, все люди мечтают. Когда человек перестает мечтать, это
значит, что он болен и что ему надо лечиться. Маркс, наверное, был умней
тебя, а я уверен, что он мечтал, именно мечтал о социализме и хорошей
потасовке. Время от времени он, наверное, отодвигал "Капитал" в сторону и
говорил Энгельсу: "А знаешь, старина, это будет шикарно!"
Но Матвеев был упрям.
- Давай одеваться, - сказал он. - Куда ты засунул банку с какао?
В это утро Матвеев проснулся в прекрасном настроении. За окном светило
солнце, зажигая на снегу блестящие искры. Молочно-белые пики гор мягко
выделялись на синем, точно эмалированном небе. Не хотелось верить, что за
окном вагона стоит сорокаградусный мороз, что выплеснутая из кружки вода
падает на землю звенящими льдинками.
Матвеев открыл один глаз, потом другой, но снова закрыл их. Вставать не
хотелось.
Он помнил, что Безайс будил его за каким-то нелепым делом. Смутно он
слышал, как Безайс спрашивал его, сколько будет, если помножить двести сорок
на тридцать два. Минут на десять Безайс успокоился, но потом опять разбудил
его и стал убеждать, что он лентяй, лодырь и что сегодня его очередь топить
печь, потому что позавчера Безайс вымыл стаканы без очереди. С печкой у них
был сложный счет, и они постоянно сбивались. Потом Матвеев опять заснул и
ничего уже не помнил.
Спать он любил, как любил есть, как любил работать. Он был здоров и
умел находить во всем этом много удовольствия. В строю он всегда был
правофланговым, а когда надо было перетащить шкаф или выставить из клуба
хулигана, то всегда звали его. Он смотрел на мир со спокойной улыбкой
человека, поднимающего три пуда одной рукой.
У него было широкое, с крупными чертами лицо - одно из тех, которые
ничем не обращают на себя внимания. С некоторого времени начала пробиваться
борода - отовсюду росли отдельные длинные волосы, и каждый волос завивался,
как штопор. Тогда он завел ножницы и срезал бороду начисто.
Он снова открыл глаза и увидел Безайса, сидевшего на ящике спиной к
нему. Безайс читал что-то. Матвеев потянулся, рассеянно скользнул глазами по
плакатам, по стенам вагона, залитым солнечным блеском. Печка гудела, и
веселый огонь рвался из полуоткрытой дверцы. В этот момент Матвеев снова
взглянул на Безайса и вдруг опешил. Он отчетливо видел, что Безайс с
увлечением читал его записную книжку - в клеенчатом переплете, с застежками,
с надписью в углу: "Товарищу Матвееву от Н-ского политотдела".
Сначала он был так поражен, что остался лежать неподвижно. Потом одним
движением он вскочил с пола, кинулся к Безайсу и вышиб ногой ящик из-под
него. Безайс упал на пол, Матвеев нагнулся и вырвал у него книжку из рук.
Мельком он взглянул в нее и понял, что все пропало. Надо было проснуться
раньше.
Тяжело дыша, Безайс поднялся на ноги.
- Это я считаю подлостью - бросаться на человека сзади, - сказал он,
трогая затылок.
- Скотина!
- Сам скотина! Ты что, с ума сошел?
- Поговори еще!
- Сам - поговори!
У Матвеева не хватало слов - черт знает почему. Он едва удерживался от
желания снова ударить Безайса. Они молча постояли, глядя друг на друга.
Безайс выпятил грудь.
- Могу ли я узнать, товарищ Матвеев, - сказал он с преувеличенной и
подчеркнутой вежливостью, - о причинах вашего поведения? Не сочтите мое
любопытство назойливым, но вы расшибли мне затылок.
Матвеев промолчал, придумывая ответ. Ничего не выходило.
- Дура собачья, - сказал он с ударением.
Он спрятал книжку в карман, отошел к другому ящику и сел. Безайс
враждебно глядел на него.
- Чтоб этого больше не повторялось.
- Чего?
- Этого самого. Чтобы ты не совал нос в мои дела. Коммунисты так не
делают. Нечестно читать чужие письма или записные книжки. Заведи себе сам
дневник и читай сколько угодно.
- Очень оно мне нужно, твое барахло. Я читал ее через силу, эту ужасную
чепуху о цветочках. Кстати, почему ты пишешь "между протчем"? Думаешь, что
так красивее?
- Хочу - и пишу.
- Ну-ну. А о коммунистах ты, пожалуйста, оставь. "Нечестно"! Эта мораль
засижена мухами. У коммуниста нет таких дел, о которых он не мог бы сказать
своему товарищу. Он - общественный работник, и у него все на виду. А когда
влюбится обыватель, он распускается и пишет дневники... да-а... и бросается
на людей... и вообще становится ослом.
Матвеев хмуро посмотрел на него.
- Вот я сейчас встану, - сказал он, плотоядно облизываясь. - Ты бы
закрыл рот, знаешь.
- А она хорошенькая?
- Отстань.
Тут он обиделся совсем. Спорить было невозможно, потому что Безайс имел
необычайный дар видеть смешное во всем и мог переспорить кого угодно. А
Матвеев не умел сразу найти острый и обидный ответ. Потирая руки, он начал
его выдумывать.
Поезд несся мимо туманных гор, дрожа от нетерпения. На стыках рельсов
встряхивало, и толчок отдавался в рояле долгим гудением, Безайс хотел было
заняться чем-нибудь, но случайно потрогал шишку на голове, и это растравило
в нем сердце.
- Ах, скот! - прошептал он.
Он откашлялся и сел против Матвеева.
- У тебя, однако, тяжелый характер, - начал он, ликуя при мысли, как он
его сейчас отделает. - Мне, мужчине, приходится тяжело, а что же будет с
ней, с этим прекрасным, нежным цветком, который наивно тянется к любви и
свету? С цветами, брат, обращение особое. Надо уметь. Дай тебе, такому,
цветок - много ли от него останется!
Матвеев мужественно молчал и разглядывал валявшийся на полу окурок.
- Ты сейчас влюблен, - продолжал Безайс, - и я понимаю твои чувства.
Влюбленный обязан быть немного взволнованным, но ты, по-моему, чересчур
серьезно взялся за дело. Бросать человека головой на пол, - вот еще новая
мода! Если б ты целовал ее локон, смотрел на луну или немного плакал по
ночам, - я бы слова тебе не сказал. Пожалуйста! Но расшибать людям головы -
это уже никуда не годится. Это что - каждый день так будет? Я чувствую, что
такой образ жизни подорвет мое здоровье, и я зачахну, прежде чем мы доедем
до Хабаровска. А когда придет моя мать и протянет к тебе морщинистые руки и
спросит дрожащим голосом, что стало с опорой ее старости, - что ты ответишь
ей, чудовище?
- Ладно, я отдам ей все, что от тебя останется.
Он взял чайник, налил его водой и поставил на печь. Что бы там ни было,
но завтракать надо всегда. Он нарезал хлеб, достал ветчину, яйца и разложил
все на ящике. Потом он взялся мыть стаканы, - Безайс следил за ним, - он
вымыл два стакана. Кончив с этим, он сел и принялся есть. Безайс подумал
немного и тоже подсел к ящику.
Завтрак прошел в молчании. Они делали вид, что не замечают друг друга.
На Безайса все это начало действовать угнетающе.
После завтрака он отошел к окну и рассеянно стал смотреть на бегущий
мимо пейзаж. Камень выпирал отовсюду - красный, как мясо, коричневый, с
прожилками, жженого цвета, иссеченный глубокими трещинами. Бок горы был
глубоко обрублен, и слои породы лежали, как обнаженные мускулы. В лощинах
росли громадные деревья, мох свисал седыми клочьями с веток, по красноватой
коре серебрилась изморозь. С гор сбегали вниз по склонам крутые каскады
льда, и солнечный свет дробился в них нестерпимым блеском. Здесь все было
громадно, необычайно и подавляло воображение.
Безайсу было не по себе. Он не чувствовал себя виноватым, - гораздо
хуже бросаться на человека сзади, когда он этого не ожидает. Ему впервые
пришлось столкнуться с такими тонкостями, как записная книжка, но он заранее
осудил их. Она подвернулась ему под руку, и он открыл совершенно спокойно,
как свою. Но когда он был сыт, он не умел сердиться и после завтрака всегда
чувствовал приступ добродушия.
Он отвернулся от окна и пошел долбить на рояле бесконечный мотив. Потом
он положил на пол спичечную коробку, вынул свой нож и начал бросать его,
стараясь пригвоздить коробку к полу. Раньше нож отлично помогал ему убивать
время, но теперь это было похоже скорее на тяжелую работу, чем на
развлечение.
Поезд внезапно стал. Пришел озябший народоармеец и позвал их грузить
дрова на паровоз. Они молча оделись и вышли. От паровоза до поленницы дров
стояла цепь, и от человека к человеку быстро передавали обледеневшие
поленья. Безайс и Матвеев заняли места в цепи, провалившись в снег выше
колен, и принялись за работу. Ветер резал кожу, как нож. Через час дрова
были нагружены, и все бегом бросились к поезду.
Они прибежали в вагон, измученные и замерзшие. Подбросив дров, они
присели к огню и вытянули руки. Около дверцы было мало места, и они сидели
почти вплотную.
- Я устал как собака, - нерешительно сказал Безайс.
- Я тоже, - поспешно ответил Матвеев. - От такой погоды можно сдохнуть.
И через полчаса спросил его:
- Я не очень двинул тебя тогда, утром?
- Не очень, - ответил Безайс.
Потом они молчали до самого вечера, когда Матвеев, сидя около
раскаленной печки, рассказал ему все - с самого начала. Это было длинно - он
рассказывал, не упуская малейших подробностей, объясняя каждое свое
движение. Он боялся, что Безайс не поймет самого важного и будет считать его
ослом. Все было необычайно важно: и хруст шагов, и морозное молчание ночи, и
слабое пожатие ее тонких пальцев.
В клубе, в Чите, когда совершенно нечего было делать, ему сунули билет
на студенческий вечер. Зевая, он одевался, изгибаясь, чтобы разглядеть, что
у него делается сзади, и убеждал Безайса идти вместо него, чтобы не пропадал
билет. Безайс идти не хотел.
В большой зале, увешанной сосновыми гирляндами и флажками, бестолково
толкался народ. Распорядители с большими красными бантами панически бегали
по зале. Потушили свет, потом зажгли снова, из-за занавеса высунулось
загримированное лицо и попросило передать на сцену стул. Стул поплыл над
головами. Снова потух свет, и началась пьеса.
К рампе расхлябанной походкой вышел высокий, щедро загримированный
студент и в длинном монологе объяснил, что его заедает среда. Тут Матвееву
захотелось курить, и он вспомнил, что забыл папиросы внизу, в кармане
пальто. Он спустился за ними, пошел в курилку, а когда вернулся в залу, его
место было занято. Тогда он пошел в читальню, сел в угол и стал читать
газеты. Тут, в читальне, он встретился с ней, и потом всякий раз, думая о
первой встрече, он вспоминал ее строгий профиль на фоне плакатов и надписи -
"Просьба не шуметь".
Его способ ухаживать за женщинами был однообразен и прост. Он пробовал
его раньше, и если ничего не удавалось, то он сваливал все на
обстоятельства. Ему казалось, что женщина не может полюбить простого,
обыкновенного мужчину. Он считал, что мужчина, для того чтобы нравиться,
должен быть хоть немного загадочным.
Сам он загадочным не был - он был слишком здоров для этого. Но,
ухаживая за девушками, он старался казаться если не загадочным, то по
меньшей мере странным. "Нет, - говорил он, - цветы мне не нравятся, - у них
глупый вид. Музыка? И музыка мне тоже не нравится".
Но она сразу смешала ему игру.
- Ты медведь, - сказала она, когда они, взявшись под руку, вышли в
коридор. - Вот ты опять наступаешь мне на ногу.
Это она первая назвала его на "ты".
- Я не привык ходить с женщинами, - ответил он.
- Отчего?
- Да так как-то выходило.
- Может быть, они с тобой не ходили?
- Нет, мне самому они не нравились.
Она мельком взглянула на него.
- Это очень однообразно, - все так говорят. А Семенов говорит даже, что
на женщин он не может смотреть без скуки.
- Кто такой Семенов?
- Один человек, такой белобрысый. Ты его не знаешь. Он очень пошлый
парень, и у него мокрые губы.
Матвеев задержал шаги.
- Откуда ты знаешь, какие у него губы?
Она тряхнула стрижеными волосами.
- Не все ли тебе равно? Он лез целоваться.
- Ну, а ты?
- Я его ударила.
Матвеев говорил, что самое красивое в ней были глаза: темные, с
длинными ресницами.
- Они ударили мне в голову, - объяснял он.
Из полуоткрытой двери на ее лицо сбоку падал свет. У нее были черные
волосы, остриженные так коротко, что шея оставалась совершенно открытой. Она
нравилась ему вся - и ее смуглая кожа, и небольшой, яркий рот, и стройная
фигура.
Они прошли несколько шагов.
- По щеке? - спросил он машинально.
- Нет, по лбу, он успел отвернуться. Но ты, однако, любопытный.
- Вот чего про меня нельзя сказать! Заметь: я даже не спросил тебя, что
ты делаешь здесь, в Чите.
- Я учусь в институте и работаю в женотделе, в мастерских Чита-вторая.
Но сама я из Хабаровска и скоро еду туда. Там у меня мать.
- Вот как, - сказал он, что-то обдумывая. - Когда ты едешь?
- Послезавтра.
- Ты никак не можешь поехать позже? Через неделю?
- Нет, не могу.
Они ходили по коридору под пыльным светом электрической лампочки и
разговаривали. Она держала его под руку, курила и смеялась громко, на весь
коридор. На них оглядывались, улыбаясь, и Матвеев чувствовал себя немного
глупо.
- Наплевать, - сказала она, - пускай смотрят.
- Я ругалась в райкоме по-страшному, - говорила она немного позже, -
чтобы меня не назначали на эту работу. Не люблю я возиться с женщинами -
ужасно. Вечные разговоры о мужьях, о детях, о болезнях, - надоело. Особенно
о детях. Как только их соберется трое или четверо, они говорят о родах, о
беременности, о кормлении. И оторвать их от этого прямо невозможно. Это
нагоняет на меня тоску. Я не люблю детей. А ты?
Он как-то никогда не думал об этом, любит он их или нет. Но он довольно
охотно щекотал их под подбородком или подбрасывал вверх, если они не
плакали.
- Они приходят сами, - сказал он уклончиво, - как дождь или снег. И с
этим ничего нельзя поделать.
Она засмеялась.
- Можно.
- Но мне приходилось слышать, что женщины находят в этом удовольствие.
У меня есть даже подозрение, что я любил бы своего ребенка - толстую,
розовую каналью в коротких штанишках. Впрочем, до сих пор я свободно
обходился без него.
- Да, тебе он, может быть, и понравился бы, потому что тебе не придется
носить его девять месяцев и кормить грудью.
- У меня нет груди, - ответил Матвеев легкомысленно.
- Действительно, большое горе. Но тут дело не только в кормлении.
Ребенок - это семья. А семья связывает.
- У тебя пальцы горячие, - сказал он, - очень горячие. Отчего это?
В зале аплодировали и двигали стульями. На сцену вышел актер в широкой
блузе с бантом и престрогим тоном прочел стихи о том, что смех часто
скрывает слезы и бичует несправедливость. Потом он запел комические куплеты
на местные темы:
В Испании живут испанцы,
А у нас - наоборот...
Домой Матвеев вернулся в каком-то расслабленном состоянии, полный
смутной радости и новых слов. Безайс не спал; он сидел в углу с палкою около
крысиной норы и зашипел на Матвеева, когда тот вошел. Большая крыса лежала
на стуле, вытянув усатую добродушную морду и свесив голый хвост. По комнате
тяжело плавал табачный дым.
- Ты их распугал, - сказал Безайс, вставая. - Топает тут. Эту я убил, а
другая удрала. У нее чертовски крепкое телосложение, я так хватил ее по
голове, что она завертелась. А потом встала и ушла домой, к папе и маме.
Интересно, как они проходят через каменный пол? Ну, как у тебя?
- Ничего, - ответил Матвеев, застенчиво хихикая. - Ничего особенного.
И после некоторой паузы спросил:
- Ты любишь детей, Безайс?
- Ты хочешь меня купить? - спросил Безайс подозрительно. - Новый
анекдот какой-нибудь?
- Вовсе нет. Мне просто пришло в голову, что дети - это неизбежное зло.
Безайс был в каком-то некстати приподнятом настроении. Матвеев лег на
свой стол и не говорил больше ничего. В памяти отчетливо запечатлелось ее
лицо с поднятыми на него глазами и смеющимся ртом - так она смотрела на
него, когда они прощались у дверей общежития.
На другой день вечером он пошел к ней. В ее комнате, где она жила с
двумя подругами, было холодно и неуютно. На полу валялся сор, пахло табачным
дымом, со стены строго смотрел старый Маркс. Подоконник был завален бумагой
и немытой посудой. Девушки, все три, были одеты одинаково, в темные юбки и
блузы с карманами, и это сообщало всей комнате нежилой, казарменный вид.
Одна из них, курчавая, в пенсне на коротком круглом носу, лежала на кровати
с молодым парнем, и они вместе читали одну книгу. В комнате был дым,
топилась низкая безобразная печка, протянувшая в форточку ржавую трубу.
На улице слабо переливался звездный свет. Они шли рядом, тесно
переплетя пальцы. Неизвестно зачем Матвеев заговорил вдруг о своем детстве,
о том, как выдрали его в первый раз и, рычащего, бросили в угол на кучу
стружек; о том, как отец после получки пьяный приходил домой, останавливался
посреди комнаты и говорил с достоинством:
- Одна минута перерыва! Топ-пай, топ-пай, шевели ногой!
И с веселым презрением плевал на пол.
Потом он стал рассказывать, как споили его пьяные мастеровые, бросили
вечером посреди улицы, и собаки лизали ему лицо и руки. Он внезапно замолчал
на полуслове. "Зачем я это все рассказывал? - подумал он. - Точно хочу ее
разжалобить".
Несколько шагов они прошли молча.
- Они живы у тебя? - спросила она.
- Живы.
- А у меня жива только мать. Отец умер. Ну, я ей не давала такой
воли, - попробовала бы она меня побить.
- А что бы ты с ней сделала?
- Я? Не знаю. Да она сама не посмела бы. Мать меня побаивается. О, я с
ней не развожу нежностей. Лучше разговаривать с ними прямо. Я ей так и
сказала: "Мама, ты меня связываешь по рукам и ногам". Это когда она начала
говорить, что я прихожу домой в час ночи. "Я от тебя уйду, потому что ты не
понимаешь моих запросов. У меня есть работа, есть новая среда, и я буду
приходить домой, когда хочу". Она, конечно, начала плакать. "Я, говорит,
твоя мать, я тебя родила". Несколько дней шел этот скандал. "Мама, - сказала
я ей, - я ведь не просила меня рожать. Это вы с папой выдумали, а я тут ни
при чем". А в этот день совсем не пришла домой, ночевала в клубе. На другое
утро она была как шелковая.
- Ну, и как же теперь?
- Никак. Я ее не замечаю.
Матвееву что-то не нравился этот разговор. Родители были его слабым
местом. Всякий раз когда он приходил домой, в низкие комнаты с тополями и
вишнями под окнами, ему становилось как-то совестно и тоскливо. Отец поседел
и ходил шаркающей походкой, у матери опухали ноги. Когда жизнь прожита и
старость глядит выцветшими глазами, - что еще делать людям, как не гордиться
сыном? Вокруг него в семье установился культ обожания, и Матвеев чувствовал
всю его тяжесть. На каждом митинге, где он выступал, он видел отца в
мешковатом праздничном пиджаке и мать в шали с цветами - они сидели смешные,
торжественные, распираемые гордостью за своего необыкновенного, умного сына.
Их жизнь брела в сумерках, в нетопленных комнатах, и карточки на керосин, на
хлеб, на монпансье стояли неутомимыми призраками. Отец все еще работал в
мастерских на своей собачьей работе, которая выжимает человека, как мокрое
белье. Мысль о сыне помогала им жить. Матвеев знал, что мать собирает
черновики его тезисов и по вечерам за морковным чаем долго читает отцу о
системе клубного воспитания или работе с допризывниками. Он ничего не мог им
дать, его время и мысли целиком отнимала работа, и перед стариками Матвеев
всегда чувствовал себя неловко и совестно.
И он перевел разговор на другую тему:
- У вас, в Хабаровске, тоже такой мороз, как здесь?
- Нет, у нас теплей. Но у нас ветер и туманы. Осенью бывает плохо:
туман такой густой, что ничего не видно. Здесь я мерзну ужасно, у меня
сейчас пальцы, как лед.
- Я их согрею, - сказал Матвеев решительно.
Он взял ее руки, прижал к губам и стал согревать их дыханием. Она не
отнимала их у него. Тогда он быстро нагнулся и поцеловал ее в холодные губы.
Она слабо вскрикнула.
- Можешь меня ударить, - сказал он, тяжело дыша. - Я не буду
отвертываться...
- Не знаю, как это получилось, - говорил он Безайсу, - точно меня
кто-то толкнул.
Она молчала, ожидая, что он опять поцелует ее. Но у него не хватало
духа. Он переступил с ноги на ногу.
- Ты думаешь, что это очень хорошо? - спросила она.
- Это не плохо, - ответил он, робко ежась, - совсем не плохо. Мне еще
хочется.
Она не испугалась и не рассердилась, в ее глазах дрожали любопытство и
смех.
- Ты будешь говорить, что ты меня любишь?
- Да, - ответил он. - Я тебя очень люблю - больше всего. Ты мне важнее