Заневский Анджей. Цивилизация птиц

   Стервятники улетают. На горизонте виднеется серебристо-серая сверкающая лента. Если бы я не знала, что это с юга на север летят хищные птицы, то могла бы подумать, что просто приближается буря.
   Но в эту пору не бывает ни бурь, ни дождей.
   Малыши нахохлились, взъерошились и с любопытством поглядывают вверх. Мы пытаемся загнать их в щель между камнями, но они отбиваются, отбегают в сторону.
   Там, в глубине, душно, жарко и воняет, к тому же в полумраке таятся жаждущие крови насекомые.
   – Не хотим! – пищат птенцы.
   Внизу под нами прячутся в норы зайцы. Змеи заползают под камни.
   Песчаная черепаха неподвижно замирает между такими же серыми, как и ее панцирь, камнями. Шумное семейство фазанов пытается скрыться в гуще апельсиновых деревьев. Даже шакалы со вздыбившейся шерстью воют и скалят зубы. Стадо светло-коричневых козерогов сбилось в кучу вокруг маленьких козлят. Старые козлы угрожающе трясут бородами, бьют копытами о камненйстую землю.
   Серая линия приближается, снижается. Уже можно различить отдельных птиц с кривыми, загнутыми клювами. Их глаза следят за нами, высматривают любой, пусть самый маленький след жизни. Они питаются мясом и кровью и потому ищут именно этого. Черный торопливо заталкивает попискивающих малышей в темную щель. Мы заползаем поглубже и с облегчением расправляем крылья. Сидим тихо, всматриваясь в узкий коридор, соединяющий нашу нишу с внешним миром.
   Писк, гортанные крики.
   Хищники садятся, чтобы утолить жажду водой пересыхающего ручья, чтобы схватить и сожрать неосторожных, не успевших скрыться зверюшек.
   Мы сидим в жарком, душном помещении, вслушиваясь в доносящиеся сюда отзвуки, шорохи, крики.
   Суматоха, мычание, топот, быстрые удары крыльев, предсмертные хрипы.
   Вероятно, козленок отбился от стада козерогов и теперь его, еще живого, рвут на части на прибрежных камнях.
   Я закрываю глаза, трясу головой. Я помню, как в том городе стервятники ждали смерти старого волка. Он лежал со сломанным позвоночником, угрожающе рыча и скаля белые острые зубы. Стервятники ждали, когда он умрет.
   Потом они пожирали его в течение нескольких дней, до тех пор, пока на костях не остались лишь редкие коричневые следы объеденного до последнего кусочка мяса.
   Скрежет когтей и пронзительный писк раздаются прямо у входа в наше укрытие. Нас выдала сбегающая вниз по каменной стене белая полоска птичьего помета. Хищник рвется внутрь, скребет когтями камень, бьет клювом по штукатурке. В отверстии вдруг появляется взъерошенная голова с острым загнутым клювом на длинной шее. Черный прижимается к стене, хочет прикрыть собой малышей, пытается загородить их своим крылом. Хищник не может пролезть поглубже. Он лишь вытягивает шею и щелкает своим крючковатым клювом.
   Малыши лежат в тени. Они поджали ножки и похожи на маленькие камешки.
   Кажется, хищник их не заметил. Он хватает лежащее в проходе светлое перо и злобно потрясает им. Ломает, рвет, раздирает на части.
   Он пытается втиснуться глубже. Зоркие желтые глаза осматривают темную нишу. Мои бело-розовые перья четко выделяются на фоне камней. Крючковатый клюв тянется изо всех сил, пытаясь схватить меня за крыло. Я вжимаюсь поглубже в стену.
   Сокол неторопливо отступает. Голова исчезает.
   Мы дрожим от ужаса. Зоб Черного вздрагивает, глаза округлились от страха. Хищник не оставит нас в покое. Он обязательно вернется снова.
   Он знает, что мы здесь, и будет ждать.
   С каменного карниза он внимательно наблюдает за входом. Точит клюв, чистит когти. Он будет ждать так до тех пор, пока голод и жажда не заставят нас покинуть укрытие. Время идет. Малыши заснули. Проголодавшись, они разбудят нас и тщетно будут засовывать свои клювики в наши пустые зобы.
   Шум крыльев, соколиный писк, крики орлов.
   Улетел ли наш преследователь?
   Остается только ждать. Может, голодный сокол уже поймал другую птицу?
   Я закрываю глаза.
   Писк, трепыхание маленьких крылышек. Птенцы проснулись. Их пустые желудки снова требуют пищи.
   Они подбегают к нам, подпрыгивают, втискивают клювики в наши горла, выпивают остатки пищи и слюны. Маленький клюв щекочет внутреннюю поверхность зоба, щиплет слизистую, втягивая в себя последние капли жидкости.
   – Есть! – пищат дети. – Есть хотим!
   Черный отворачивает голову от настырных пищащих клювиков.
   Мы смотрим друг на друга, зная, что вылетать наружу нельзя, потому что малыши тут же последуют за нами.
   Но, может, сокол все-таки уже улетел? Может, ему надоело так долго караулить? Я осторожно подхожу к выходу. Озираюсь по сторонам...
   На близлежащих домах, на башнях и стенах не видно ни одной птицы.
   Не слышно ни шума крыльев, ни щебетания, ни чириканья. Попрятались даже воробьи. Только высоко над городом проносятся темные тяжелые шеренги. Я собираюсь отступить назад и тут слышу за спиной отчаянный писк.
   Это малыши проталкиваются ко мне, хотя Черный всеми силами пытается оттащить их обратно. Я поворачиваю голову, разворачиваюсь и протискиваюсь обратно. Маленькие раскрытые клювики вытягиваются ко мне с умоляющими криками:
   – Есть хотим!
   Прямо за моей спиной слышится шум крыльев. Он становится все громче. Я судорожно проталкиваюсь впе­ред. Скрежет когтей. Стук клюва по камню. Хищник промазал. Малыши отскочили в сторону. Ну почему они не прижмутся поближе к стене? Сокол уже заметил их. Он крепче вцепляется когтями в камень, чтобы поглубже просунуть голову в гнездо.
   Хватает за головку самого маленького. Тащит за собой трепещущее тельце. Вытаскивает наружу.
   Сильный взмах крыльями. Хищник улетел.
   Зоб Черного нервно пульсирует. Мы в ужасе смотрим друг на друга. Оставшийся в гнезде малыш, как будто не понимая, что случилось, бежит к выходу. Остановить его! Задержать!
   Снова слышен шум крыльев. Скрежет когтей. Взъерошенная голова с желтыми глазами заползает в гнездо. Клюв вцепляется в грудь птенца, тащит, вытягивает, забирает, уносит.
   Мы долго слышим его пронзительный, отчаянный писк.
   Сидим с раскрытыми клювами, с округлившимися от ужаса глазами. Голодные, замученные жаждой, перепуганные, осиротевшие голуби.
 
   Осьминоги, мурены, дельфины. Скалы, водоросли, затонувшие корабли, волнующееся зеркало пронизанного солнечными лучами моря, такого опасного для наших перьев.
   Не снижайся, не приближайся к поверхности. Волны могут намочить, захлестнуть тебя. Лети повыше, всегда лети повыше и побыстрее, потому что над открытым морем, под голым небом летящий голубь виден всем издалека и со всех сторон.
   Неизменный ритм ударов сердца и крыльев отмеряет путь и время. Приближается поддень, а острова все еще не видно, и ты боишься, сумеешь ли найти его в этом прозрачном, сине-зелено-серебряном море. Черный летит рядом. Рядом с ним ты восстанавливаешь силы, хотя он и намного старше тебя.
   Его остров... Там он родился, и потому мы летим над морем, которое кажется таким огромным, безграничным, бесконечным.
   Альбатросы, поморники, чайки, утки, гуси, аисты, цапли, пеликаны, фламинго, журавли равнодушно пролетают мимо нас.
   Черный летит дальше, как будто не замечает их. Он руководствуется движением солнца, светом белой луны и просвечивающими сквозь морскую толщу пятнами мелководья.
   Он хочет вернуться туда, где когда-то разбил изнутри клювом скорлупку белого яйца и выбрался в этот мир, в устланное перьями гнездо. Ему хорошо запомнились ракушки, камешки и прутики, которыми родители загораживали вход в устроенное на белой каменной стене гнездо.
   Он знает, куда мы летим, и, ощущая рядом взмахи его сильных черных крыльев, я спокойна. Я лечу, почти засыпая на лету. Лишь темно-серые отсветы проникают сквозь мои веки.
   Черный задевает меня крылом... Серебристо-серый туннель мгновенно превращается в сверкающий сине-голубой горизонт.
   Под нами поблескивает затопленный город... Круглые площади, уходящие в бездонную глубину улицы, белые стены, поднимающиеся совсем близко к поверхности воды башни, косяки рыб и розовых медуз, неторопливо проплывающих сквозь темные окна домов... Блестят спины дельфинов, колышутся длинные волосы водорослей.
   Тени, пара темных точек движется по возвышающемуся из водных глубин холму. Это мы – он и я. Это наши тени, тени летящих на остров птиц.
   Поднялся слабый ветерок, ударил спереди и сбоку. Сколько мы уже пролетели? Сколько нам еще осталось лететь? Башни и белые стены затопленного города скрываются за рябью волн. Лишь рыбья чешуя поблескивает кое-где из-под внезапно посеревшей поверхности моря.
   Я продолжаю лететь спокойно и уверенно, потому что для размеренно рассекающих воздух крыльев Черного слабый ветерок – не помеха.
   Море совсем сливается с небом. Горизонт исчезает, и я чувствую себя как бы замкнутой между двумя стеклянными серыми линзами.
   Но там, в городе, покинутом мною, я в любую минуту могла присесть на какую-нибудь стену и отдохнуть. А здесь, над морем, под бесконечным небом, можно только лететь Я должна лететь рядом с ним, вместе с ним, за ним, над ним, под ним, перед ним.
   Мой голубь-вожак направляет наш полет к острову, где мы устроим новое гнездо в стенах старого дома, среди плодоносящих слив, апельсиновых деревьев, груш, яблонь, инжира, гранатов. В городе, где из колосьев засохших трав падают сладкие семена, а из лопнувших стручков карабкающихся по стенам растений сыплются зрелые зерна гороха и фасоли.
   Я снесу яйца. Помогу малышам выбраться из скорлупок, открыть глаза. Научу их есть, летать, спасаться бег­ством. Их не поймает, не раздерет на части хищник. Они выживут и будут жить рядом со мной.
   Черный летит рядом, чуть повыше меня... Я вижу его оранжевые глаза и чуть приоткрытый клюв... Он упрямо машет крыльями. Устремленная вперед голова и плоско разложенные по ветру маховые перья уменьшают сопротивление воздуха.
   Уверенность его полета – это и моя уверенность, мое спокойствие, моя надежда.
   Я закрываю глаза и наслаждаюсь полетом в серебристо-сером потоке теплого воздуха. Я уверена, что открою глаза и снова увижу перед собой его размеренно, ровно машущие крылья, рассекающие воздух с одинаковой, неизменной силой и скоростью.
   Но где же он?
   Черный падает камнем вниз, трепеща крылышками.
   Решил нырнуть?
   Хочет лететь поближе к волнам, потому что его замучила жажда?
   Неужели солнце так раскалило его черные перья9
   Хочет грудью ощутить морскую прохладу?
   Нет...
   Он падает, как пронзенный стрелой, как выброшенное из гнезда яйцо.
   Вот он уже упал в волны, безвольный, мертвый.
   Я кружу над тем местом, пролетаю над ним, опускаясь все ниже и ниже, пока соленые капли не начинают оседать у меня на крыльях.
   Ну, взлетай же, взмой ввысь, вернись! Летим дальше – на твой остров!..
   Перья пропитываются влагой, в раскрытый клюв хлещет волна. Черный погружается все ниже и ниже.
   Он опускается в пропасть воды головой вниз... И вот он уже лишь черная точка в глубине.
   Черный исчез. Его нет... Я кружу над морем в отчаянии, в ужасе. Я осталась одна.
   Я все мечусь, не зная, что делать. Оглядываюсь по сторонам, высматриваю, осознаю...
   Неужели все это случилось в действительности? Неужели это все правда?
   Неужели он действительно умер в полете?
   Я осталась одна под открытым небом, над открытым морем, между сушей и островом, которого я никогда в жизни не видела, берегов которого без Черного я даже распознать не смогла бы.
   Я могу лишь повернуть обратно и попытаться лететь тем путем, который привел меня сюда, ориентируясь по солнцу, по холодным отблескам белой луны, по башням затонувшего города, по оставшимся в памяти рифам, мелям, скалам.
   Повернуть обратно?
   Я больше не чувствую рядом его крыла, не ощущаю его уверенности, его силы, его веры в то, что мы долетим до цели.
   Я вспоминаю старого голубя, который первым открыл мне зоб и позволил напиться густой, сладковатой, питательной жидкости... Он тоже умер прямо на лету и камнем упал вниз, разбившись о мраморные плиты, какими была вымощена окруженная колоннадой площадь.
   А хохлатая чомга, рядом с которой я как-то возвращалась с моря в город? Тоже умерла в полете...
   Я возвращаюсь. Я должна вернуться. Иного пути нет.
   Я ищу под водой силуэты затонувшего города, но их заслоняют волны с пенистыми гребнями, которые вздымаются все выше и выше.
   Я уже не сомневаюсь, что вернусь, потому что ветер благоприятствует мне – он несет меня обратно.
   Наступает вечер. Я уже вижу на горизонте берег, с которого мы так недавно отправились в путь.
   Птицы, пережившие зимнюю стужу, верят в то, что, как только появится первый уверенный, теплый солнечный лучик, им станет легче жить, летать, добывать пищу.
   Но это все иллюзии. Мечты о легкой жизни в теплых солнечных лучах приносят разочарование и осознание собственной слабости.
   Хотя дни становятся все теплее и все длиннее, ночи пока еще очень холодные. С каждым днем становится больше птиц, нервно ищущих пропитание, а хищники делаются все агрессивнее, все изобретательнее, все упорнее караулят добычу, все дольше преследуют, чтобы в конце концов убить.
   Вскоре в каждом гнезде, в каждой норе появится потомство, и надо набраться сил, чтобы выкормить его.
   Наступит время, когда начнут умирать слабые, голодные, истощенные, старые птицы. Когда будут умирать птенцы, слишком слабые, чтобы жить самостоятельно, птенцы, слишком рано вылупившиеся из своих скорлупок, птенцы, родители которых больше не хотят заботиться о них и выпихивают из гнезд, чтобы побыстрее освободиться от бремени кормления лишних ртов.
   Те птенцы, что хотят побыстрее познать мир, больше всех увидеть и узнать, – гибнут первыми. Жадная любознательность гонит их вперед, и они вываливаются из своих гнезд или слишком бойко вылетают, восхищенные только что открытой возможностью держаться в воздухе. Они летят вперед, не зная, что для того, чтобы жить, надо уметь возвращаться. Их клювы еще хрупки и нежны, зобики наполнены лишь небольшим количеством высосанной из родительского зоба густой кашицы. И вдруг они неожиданно оказываются один на один с палящими лучами солнца или на сухих, безлистных, каменных склонах, где нет ничего, что можно было бы выпить или съесть.
   Старые голуби улетели, а молодые птенцы отчаянно пытаются найти родителей. Они бегают за чужими голубями и даже за галками, выпрашивая у них корм.
   Отгоняемые, заклеванные, они лишь попискивают от боли, тщетно высматривая своих близких. И если родители не прилетят за ними, их шансы пережить ближайшую ночь крайне ничтожны.
   Темнота, пронзительный холод, резкие порывы вегра, дождь, сиротство, страх перед неизвестностью.
   Я боюсь весны, которую уже предчувствую, которая приближается с каждым новым утром, с каждой стаей перелетных птиц, проносящихся над моей каменной стеной.
   Я одна. Если бы рядом со мной был сильный, ловкий самец, чьи теплые перья я могла ласкать по ночам своим клювом.. Если бы я несла большие белые яйца и вслушивалась в доносящиеся изнутри шорохи, тогда я ждала бы весну с надеждой, тосковала бы по ее теплу и по тому чудесному ощущению радости, которое приносит с собой эта пора.
   Но я все же радуюсь каждому прожитому дню, каждому утреннему пробуждению.
   Смерть уже не пугает меня. Куда больше меня страшит дальнейшая жизнь в одиночестве. В молодости я не думала о том, как это тяжело – быть старой, обреченной на одиночество птицей. Я боюсь лететь к морю, потому что не знаю, выдержу ли такой далекий перелет. Мои крылья уже не так сильны, и я не взлетаю так высоко, как раньше, когда я часто летала над морскими просторами.
   Молодость не знает страха, она с пренебрежением относится к опасности.
   Молодость побеждает страх. Старость к страху привы­кает.
   Лети вниз, к едва сочащемуся из родника ручейку. На каменных плитах спокойнее, безопаснее, чем в небе, где уже появилась упорно описывающая широкие круги темная точка.
 
   Пустыня постепенно пожирает город. Ее песчаные языки все глубже вползают между разрушающимися стенами, песок засыпает улицы, площади, дома, напирает на стены, поглощает пространство. Из принесенных ветром песчинок складываются холмы и барханы, песок оседает на крышах, которые трескаются и проваливаются под его тяжестью.
   Пустыня наступает на город непрерывно – и днем, и ночью. Когда дуют сильные ветры, даже здесь, в щели высокой каменной стены, слышен шелест оседающих песчинок. На площади уже образовалась обширная желтая дюна.
   Я лечу вдоль каменной балюстрады, глядя на серо-зеленые карликовые кусты и деревца, пробивающиеся сквозь камни и песок. Искривленные сучковатые стволы, спутанные ветки, раскидистые, глубоко проникшие в трещины между камнями корни позволяют им выжить и существовать, позволяют жить дальше.
   Я раскидываю крылья пошире и плавно снижаюсь к блестящей струйке воды. Опускаю клюв в прозрачную влагу. С противоположного берега за мной следят желтые глаза облезлой старой лисы, у которой уже нет сил охотиться за быстроногими зайцами, поэтому она каждый день караулит здесь – ждет старых, ослабленных птиц. Лиса облизывается, щурит глаза. Она мне не опасна. С того берега ей сюда не перепрыгнуть. Я знаю, что сумею ускользнуть от ее когтей.
   Слышу пискливые гортанные голоса. Со стороны пустыни на небе появляется серебристо-серое облако – туча летящих птиц.
   Я спешу укрыться под ближайшей крышей, втискиваюсь поглубже под балки стропил.
   Орлы, которые осенью, как всегда, улетели на юг, теперь возвращаются на север. Огромные, тяжелые крылья шумят над городом. Зоркие глаза высматривают добычу.
   Пришла очередная весна.
 
   Я трогаю, касаюсь, проверяю. Стержень пера и отходящие от него в обе стороны лучики составляют вместе шелковистую гибкую пластину. Здоровые пластинки всегда жесткие, плотные, упругие. Краями клюва я чищу кончики маховых перьев. Они гнутся, разглаживаются... Я люблю этот свистящий звук, скрип клюва, скользящего от основания пера к верхушке вдоль стержня. Если перо слабое, то после нескольких таких движений оно выпада­ет. Но мои перья сильны, чисты, упруги, послушны взмахам крыльев. Они могут долго удерживать меня в воздухе, и даже сильному ветру не под силу их вырвать, сломать, согнуть. С ветки оливкового дерева я смотрю на залитую утренним солнцем долину, заполненную каменными развалинами. Большая часть деревьев уже высохла, лишь кое-где виднеются кустики желтеющей травы и стелющиеся зеленые колючки.
   Тишина. На ветке надо мной спит горлица Зия, которая уже много лет живет в этой котловине. Ее перья ломаются, крошатся, выпадают. Они уже не блестят так, как мои. Они стали матовыми и потрепанными на кон­цах. Пух на ее голове и грудке кажется стертым, как будто его съела моль, всегда пожирающая перья умерших птиц. Даже легкий ветерок без труда вырывает ее мелкие растрепанные перышки и носит их высоко над покрытой пустынной пылью оливковой рощей.
   Между домами когда-то тек ручей. Теперь я уже с трудом нахожу место под камнем, где еще можно высосать из песка немножко влаги. Более слабая и не такая крупная, как я, Зия повторяла все мои движения, погружая клюв в песок вслед за мной. Теперь она сидит с полуоткрытыми глазами, сонная, но в то же время обеспокоенная.
   Она знает, что ей надо бы улететь отсюда, надо бы немедленно покинуть это место. Завтра в старом русле ручья уже не будет даже этих крупиц влажного песка, из которых сейчас еще можно высосать хоть каплю жидкости, как это ей удалось сделать сегодня, рядом со мной. Ведь ее клюв меньше и короче, чем мой, и без меня она даже не сможет засунуть его глубоко в песок.
   Посеревшие, потрепанные перья, в уставших от яркого солнечного света глазах застыл страх. Птицы, которые долго живут в солнечных котловинах, среди сверкающих белизной камней, видят хуже, а к старости часто вообще теряют зрение.
   Ну, разве можно различать детали и видеть все вокруг, если годами живешь среди такого сияния? Разве такой яркий свет может не испортить глаза? Ведь постоянное сверкание так утомляет...
   Зия видит совсем плохо. Вчера она не заметила принесенного ветром зернышка. Она уже не может ловить черных муравьев, заползающих ей на лапы.
   Зия хочет пережить летнюю засуху, и потому она должна улететь отсюда. Но сумеет ли она сделать это? Я вижу ее лапы – высохшие, побелевшие, покрытые шишками и наростами. Кончики когтей стали совсем прозрачными и просвечивают на солнце. Зия дремлет – ей снится молодость. Она – последняя горлица, оставшаяся в этой долине, а ведь когда-то в ее стае было много птиц. Птиц ловили ястребы и соколы, они умирали от голода и жажды. Некоторые из них перебрались отсюда на берег моря.
   Зия осталась. Но переживет ли она это лето? Может, она и не улетает лишь потому, что знает: ее перья не выдержат длительного перелета.
   Ей давно уже следовало бы улететь отсюда. Перелет из котловины в город представляется мне простым, но для нее он может оказаться смертельным. Это только на первый взгляд котловина находится совсем близко от города, а на самом деле их разделяет широкая полоса каменистой пустыни.
   Далеко за горизонтом прячется теплое соленое море, берег которого сверкает белизной кристаллической соли. Летала ли Зия туда в молодости? Бывала ли она когда-нибудь в городе? Покидала ли хоть раз эту белую котловину? Горлицы привязываются, привыкают к ручьям, скалам, деревьям. Они любят проторенные, хорошо знакомые дорожки, где ничто уже не может удивить их, застать врасплох.
   Зия покачивается на ветке, хотя ветра сегодня почти нет. Теплые воздушные потоки поднимаются от раскаленных камней, и достаточно лишь раскинуть крылья в стороны, чтобы, кружась, подниматься все выше и выше.
   Зия широко раскрывает глаза и приветствует меня гортанным криком. Она потягивается, расправляет крылья, демонстрируя маховые перья, напрягает рулевые перья на хвосте. Темные маховые перья крыльев – те, что дают возможность быстро взмывать ввысь, – выцвели, стали серыми, ломкими, потертыми. Белая полоска на конце крыла полиняла и потрепалась.
   Зия тщетно чистит перья, трепещет перышками, раскладывает на ветке хвост. Она потеряла слишком много перьев из крыльев и хвоста. На фоне неба эти потери похожи на большие дыры. Разве с такими перьями она когда-нибудь сможет взлететь так же высоко, как я?
   Я расправляю крыло, провожу влажным клювом вдоль перьев.
   Зия делает то же самое, но резкий скрежет говорит о том, что в ее клюве почти нет слюны. Она смотрит на меня. В ее глазах страх. Что делать?
   – Улетай отсюда, и поскорее! Сегодня, потому что завтра на дне ручья ты не найдешь даже влажных песчинок! Лети отсюда! – Я взмахиваю крыльями.
   Во взгляде Зии я вижу зависть. Вот если бы у нее были такие крылья, как у меня...
   Солнце уже перевалило на западную сторону неба и постепенно опускается к горизонту. Если Зия не полетит со мной, я улечу одна.
   Я привыкла к этой маленькой светло-коричневой птичке с черной серповидной полоской на шее.
   Я оказалась здесь случайно, потому что внезапно повалил снег и намокшие перья не позволили мне продолжать полет. Тогда здесь росли гранаты, апельсины, инжир, розы, а по стенам ползли вверх светлые побеги плюща. Я присела отдохнуть на карнизе и сидела, наблюдая за перепуганной внезапно выпавшим снегом живностью. Мне этот снег напомнил гот город, который я когда-то покинула, испугавшись землетрясения. Страх загнал меня сюда, далеко на юг. Лишь теперь, сидя на этом каменном карнизе, я вспомнила о том, что в том далеком городе снег был вовсе не такой уж редкостью.
   И тогда я услышала тихое ритмичное уханье:
   – Откуда ты, Голубка? Далеко ли отсюда живешь? Хочешь остаться здесь или улетишь?
   Я поняла, что горлица давно уже живет тут одна и что она очень обрадовалась моему неожиданному появлению. Она взмыла вверх, вернулась обратно, села на ветку. Она звала меня следовать за ней, приглашала в свое гнездо.
   Я полетела за ней из любопытства. Гнездо из насыпанных горкой веточек, стеблей, трав находилось у стены, под дырявой крышей на чердаке старого сарая.
   Кирпичная труба и раскидистый, постепенно засыхающий платан, ствол которого подпирал стену сарая, защищали гнездо от жары.
   Кирпичи и широкие светло-серые сучья задерживали солнечные лучи, не давали им проникнуть внутрь. В гнездо попадали лишь отсветы, по стенам сарая скользили пятна света и тени. Зия разглядывала меня с явным удовольствием. Она ворковала, подпрыгивала на месте. Ее глаза блестели, и я поняла, что ей очень хотелось, чтобы я осталась здесь навсегда. Видимо, ей давно уже не хватало общества. Почему она осталась здесь одна? Этого я не знала.
   Старый, облезший, слепой на один глаз шакал смотрел на нас снизу и облизывался, демонстрируя желтые качающиеся зубы.
   Он доживал в этом сарае свои последние деньки и мог лишь мечтать о том, чтобы схватить быстро взмывающую в небо птицу.
   Стоило ему появиться, и Зию начинала бить дрожь. Она фыркала, нахохливалась. Я поняла, что этот шакал сожрал последний выводок ее птенцов, когда они в первый раз вылетели из гнезда. Теперь он лежал в темном углу старого сарая, изредка задирал голову кверху и ску­лил.
   У него не было сил даже на то, чтобы разгребать засохшую землю в поисках мышиных гнезд и больших жуков. Он пытался гоняться за кроликами, но мне ни разу не довелось увидеть, чтобы ему удалось поймать хоть одного.
   Мне не хотелось оставаться навсегда в этой белой котловине. Меня пугали ее сухость, отсутствие ветров, пересыхающий ручей, пустота.