Страница:
Когда приходит голод, голодные пожирают голодных. Охота продолжается непрерывно.
Живое мясо для того, чтобы поддержать свою жизнь, нуждается в мясе убитом.
И чем сильнее голод, тем сильнее жажда убийства. Даже если на сегодня голод уже утолен, все продолжают убивать про запас, опасаясь голода завтрашнего.
Затвердевший снег. Когти стачиваются об лед, лапы кровоточат, клюв болит от тщетных ударов.
Голод донимает все сильнее, проникает все глубже.
Бывало, что исхудавшие, голодные птицы, проснувшись утром, срывались в последний полет лишь для того, чтобы в следующее мгновение упасть и разбиться об лед или камни. И тогда те, которые еще были живы, дружно бросались выклевывать их глаза, мозг, внутренности.
Завидев такое, лисы, ласки, еноты, куницы устремлялись прямо в птичью стаю, собравшуюся вокруг еще не остывшего собрата. Холод парализовал, мучил, отбирал надежду на то, что ты доживешь, продержишься, останешься в живых. И потому продолжалась беспрерывная охота сильнейших за более слабыми, изголодавшимися, охота на тех, кому насущная потребность хоть что-нибудь съесть сжимала клещами все внутренности, на тех, кто уже отчаялся и ждал смерти. Гнезда перестали служить убежищем, потому что в них в любую минуту мог забраться хищник или когда-то дружески настроенная, а теперь ошалевшая от голода птица.
До недавнего времени совы охотились в основном на крыс и голубей. Теперь же они врывались по ночам в галочьи гнезда, хватали жертву сзади за шею клювом, ломая позвонки, и удирали с добычей в когтях.
Воробьи, синицы, жаворонки, снегири, свиристели, зяблики прятались в самых дальних углах и глубоких щелях, куда страшные хищники не могли добраться.
Голод и страх, что в любую минуту тебя могут съесть, что ты бессилен перед вьюгой и стужей, к которым не привык никто из живущих в этом городе, вызывали подозрительность, недоверие и ненависть по отношению к каждой чужой птице, пытавшейся спрятаться в нашем огромном доме под куполом.
Сразу же начиналась шумная погоня, изгнание чужака, вторгшегося на нашу территорию. Птицы атаковали его с ненавистью, били крыльями, клювами, когтями. Пришелец удирал кратчайшей дорогой – лишь бы быстрее оказаться подальше от преследователей.
Колония галок, живших под каменной чашей купола, до сих пор чувствовала себя в безопасности. Конечно, и сюда порывами ветра задувало снежную пыль сквозь расположенные на самом верху отверстия, но все же в устланных клочками бумаги и обрывками ткани гнездах было тепло и уютно.
К сожалению, морозы не отступали, и в наш дом неожиданно вторглись опасные пришельцы – в забранной цветными стеклами оконной нише поселились белые совы, которые поначалу охотились на ласок и крыс, рыскавших среди лежащих на каменном полу останков. Но теперь совы начали нападать на нас – галок и голубей, спящих в своих теплых уютных гнездах.
По ночам часто раздавался пронзительный крик, и птицы, услышав его, жались друг к другу, дрожа от ужаса. Кро и Ми гладили клювами наши взъерошенные шейки, чтобы хоть как-то успокоить нас. Мы стали спать очень настороженно, нервно, попискивая и вскрикивая сквозь сон, как неуклюжие птенцы.
Я то и дело просыпался, прислушиваясь к доносящимся из темноты звукам. Писк схваченного на каменных плитах пола грызуна давал нам лишний шанс выжить, означая, что этой ночью сова нашла себе иное пропитание.
Но часто поблизости раздавалось судорожное хлопанье крыльев и предсмертное воркование схваченного в когти голубя. Оставшиеся в живых сородичи в панике срывались с мест и долго еще кружили в темноте под куполом, разбиваясь о стены, статуи и колонны и наводя ужас на обитателей других гнезд.
Я всматривался во мрак, пытаясь понять, не угрожает ли и мне крылатый хищник. Я знал, что Ми, Кро и вся моя семья тоже не спят, вжимаясь в страхе как можно глубже в устилающую гнездо подстилку. Иногда я разводил пошире крылья и прикрывал ими своих братьев и сестер, желая не столько уберечь их от неожиданного нападения, сколько попросту успокоить. Они слышали, как бьется мое сердце, и это помогало им заснуть.
Нас будил голод. Внутренности требовали заполнения хоть каким-нибудь кормом. Я собирал клювом снежную пыль, но это вызывало лишь болезненные спазмы в желудке.
– Есть хотим! – распрямляли мы застывшие на морозе крылья.
Внизу охотились волки. С поджатыми хвостами, с обтянутыми кожей впалыми боками и торчащими ребрами, они бродили среди полуистлевших костей, изъеденных древоточцами лавок и прогнивших обрывков ткани. Их челюсти перемалывали то, что еще осталось от неизвестных нам существ. Волки при случае хватали и зазевавшихся крыс, и ласок, и заснувших или замерзших жаб, змей и ящериц.
Они скалили зубы и ворчали, а гнездящиеся под куполом птицы в ужасе наблюдали за тем, как в волчьих пастях исчезает все, что еще можно было съесть. Они казались ненасытными и неутомимыми в поисках и преследовании любых следов жизни, чтобы мгновенно сожрать все, что годится в пищу.
Мучимые таким же жутким голодом, что и мы, они разбрасывали носами и когтями останки бескрылых, разгребали их прах, разрывая зубами белые с золотом, красные и лиловые покровы.
Иногда они поднимали головы вверх и всматривались налитыми кровью, жадными глазами в недоступных им, сидящих высоко под куполом птиц.
– Они сожрут нас! – сжималась в комок Ми.
– Не бойся! Сюда они не залезут... – утешал ее я.
– Отойди! – зашипел Кро, недовольный тем, что я дотрагиваюсь до перышек Ми. -Уходи прочь!
Старый пес, хромой и почти слепой, издавна каждый день прокрадывавшийся в подкупольное пространство в поисках пропитания, опрометчиво подобрался слишком близко к волкам. Он даже не успел понять, что происходит, как мощный удар перебил ему позвоночник. Пес с визгом упал, и разъяренные хищники мгновенно растерзали его, разорвали на части и сожрали.
Я вскрикнул. Закричали Ми и Кро, Фре и Дир, и все остальные представители семейства вороньих, зачирикали воробьи и синицы, заухали совы.
– Убирайтесь!
– Прочь отсюда!
Волки, подняв головы, всматривались в чашу купола, где находились наши гнезда. Самый крупный из них сел, облизнулся, задрал нос кверху и глухо завыл. Птицы на мгновение смолкли, но тут же снова раскричались – зачирикали, закаркали. Отраженное от холодных тяжелых стен многократное эхо пульсировало в огромном подкупольном пространстве. Насытившиеся старыми костями, спящими пресмыкающимися, крысами и только что загрызенным псом, волки разлеглись среди поблекших, посеревших одежд, костей и деревянных лавок и заснули, урча от сытости.
Разозленные птицы кричат все громче – с ненавистью, гневом, отчаянием. Волки, как будто не слыша нашего крика, поудобнее устраиваются среди останков. Птицы постепенно замолкают. Голод затыкает рты. Голод напоминает о жизни.
Я вылетаю из гнезда, взмываю вверх, под купол, и ныряю вниз, кувыркаясь в воздухе.
– Летим! Летим немедленно! Летим искать еду! – кричу я, проверяя, снялись ли со своих мест Ми, Кро и остальные птицы. – Не сидите на месте: так вы только расходуете тепло и силы! Летите с нами!
Птицы вытягивают шеи, осматриваются по сторонам и взлетают. Только под самым куполом остается одна сонная, тихая маленькая галка, которая никак не может окончательно проснуться. Она зевает, отворачивается, прячет клюв в перья и засыпает.
«Она больше никогда не проснется, – думаю я. – Больше никогда».
Мы пролетаем под самым куполом, а оттуда – сквозь люнеты – вылетаем в заснеженный, холодный, ветреный город. Все внизу покрыто твердой белой коркой льда – предательского, проваливающегося под лапками. На нем дорожки, тропки, следы, темные фигурки зверей и птиц – оставшиеся после ночной охоты следы крови, ночных битв и трагедий.
Мы летим на запад знакомой дорогой, ведущей в сторону моря. Ледяной ветер врывается в клювы, понижает температуру тела, обжигает горло. Крылья тяжелеют, и каждый взмах дается все труднее и труднее. Боковой ветер прижимает к земле. Мы не долетим до моря. Мы слишком голодны и слабы, чтобы выдержать такой перелет. И даже если бы мы долетели, далеко не всем хватило бы сил вернуться обратно.
На площади у ступеней лестницы стервятники рвут падаль – тощий труп сдохшего от голода осла. Кругом поджидают ястребы, соколы, пустельги, коршуны.
– Осторожно! – предостерегаю я. – Опасность!
Но эти хищники, которые дожидаются остатков от пиршества стервятников, настолько обессилели, что уже сами не могут на лету схватить еще живую добычу. Им не поймать даже таких ослабленных птиц, как мы.
Пустельги летят в нашу сторону. Мы быстро улетаем, повернув на юг. Скованную льдом реку как будто пересекает продольная полоса. Это лед разломился под собственной тяжестью, и в трещине виднеется песчаная – полоска берега. Я широко расправляю крылья и плавно спускаюсь вниз.
Из прибрежного песка мы выкапываем замерзших лягушек, личинок, насекомых, улиток, остатки водорослей и прелой травы.
Поблизости не видно никаких других птиц, кроме зимородков, занятых поиском замерзших рыбешек под тонким слоем потрескавшегося льда.
В обмелевшем русле реки охотятся старые, облезлые куницы, но мы держимся от них на почтительном расстоянии. Как только они начинают к нам подкрадываться, мы взлетаем и, сидя на каменном парапете, ждем, пока они не уйдут, замерзнув на холодном ветру.
Одуревшие от мороза куницы возвращаются в свои норы, а мы снова спускаемся на узкую полоску обнажившегося песчаного дна. Я откапываю улиток, глотаю их вместе со скорлупкой, разрываю на куски замерзшую лягушку. Мы понемножку наполняем наши желудки. Я уже не помню, что это такое – не быть голодным.
Поднимается сильный ветер, он хлопает оконными рамами, форточками, треплет шторы в разбитых окнах, завывает в водосточных трубах. Начинает падать липкий, тяжелый снег.
– Возвращаемся! – громко кричу я.
– Возвращаемся! – кричат Ми и Кро.
– Возвращаемся! – передают друг другу остальные галки.
Я знаю, что я – их вожак и что они ждут моего знака.
Снег падает все гуще. Ветер врывается в клювы, в уши. Темнеет. Солнце за тучами клонится к западу.
Замерзший, я лечу над колоннадой, ведущей прямо к нашему просторному Куполу, внутри которого не дуют ветры. Сквозь залепленный снегом люнет протискиваюсь внутрь, и вот я уже дома.
Маленькая галка все так же неподвижно сидит на самом верху. Когда я слегка задеваю ее крылом, она опрокидывается навзничь, холодная и застывшая.
Слышу чавканье, тявканье, подвывания, треск – это волки снова ищут еду среди припорошенных снежной пылью останков.
Весна – пора любви, пора, когда умирают старые птицы, у которых больше нет сил на то, чтобы строить гнезда. Пора смерти голодных птенцов, когда измученным родителям нечем накормить детей, нечего положить в широко раскрытые, умоляющие дать хоть что-нибудь желтые клювики.
Весна убивает выпадающих из гнезд птенцов и слишком рано рвущихся вылететь самостоятельно молодых птиц, которых так манят солнечное тепло, уличное разноцветье и голоса, кажущиеся такими дружелюбными. Весна убивает слабых, слабеющих, тех, кто ослаб больше других.
Птицу может погубить все что угодно – и вихрь, и ночной холод, и внезапный дождь, и слишком далекий вылет из гнезда, и незнание поджидающих опасностей. Весна – это время, когда птицы умирают сами и когда их убивают другие.
Птица всегда должна следить, что происходит вокруг, и, даже опускаясь на землю, она должна быть как бы над ней, должна знать, что творится кругом. При нападении с земли птица взлетает в небо. При нападении с воздуха ищет спасения в быстром полете над самой землей – между кустами.
Хрупкость, слабость, выпадение перьев и любопытство убивают точно так же, как крючковатые клювы и когти ястреба. Молодые птицы гибнут от голода и жажды, гибнут убитые жаром солнечных лучей и морскими волнами.
В ту весну, после убийственно морозной зимы, мы с Фре свили свое собственное гнездо под куполом. Мы натаскали веточек за металлическое ограждение – туда, откуда были отчетливо видны прутики, торчащие из гнезда Ми и Кро на противоположной стороне подкупольного пространства.
Ми и Кро, от которых мне не хотелось слишком уж отдаляться, не мешают нам – напротив, похоже, они довольны тем, что дети устроились совсем рядом с ними. Сами они тоже заняты приведением в порядок своего дома и подготовкой к высиживанию очередной кладки яиц.
От рассвета до самого заката мы таскаем в клювах и аккуратно укладываем веточки, перышки, пух, шерсть, сухие листья, мох, тряпки, влажные комочки глины и кусочки штукатурки.
Фре – моя первая самочка. Я гордо расхаживаю вокруг нее, распушив перышки, а она встряхивает крылышками и распускает перья в ожидании ласк.
Она все чаще усаживается в гнезде, разложив в стороны крылья и хвост.
Наблюдает... Проверяет, хорошо ли я переплетаю веточки и втыкаю мох в щели. Внимательно следит за пролетающими поблизости галками и за тем, не бросаю ли я на них слишком призывных взоров.
Фре стала ревнивой, и, когда поблизости хоть на мгновение присаживается другая галка, она прогоняет ее пронзительным, угрожающим криком. Я не оглядываюсь, не обращаю внимания на чужих галок. Разумеется, и я не позволяю другим самцам приближаться к Фре и даже на пробегающего мимо Кро предостерегающе щелкаю клювом.
Темно-серебристые перья и светло-синие глаза Фре с утра до вечера заполняют все мои помыслы, мечты, стремления, желания.
И даже из сонной темноты на меня смотрят ее широко раскрытые глаза.
Я прислушиваюсь к ее дыханию, ощущаю ее тепло – я счастлив.
Фре несет яйца, корчась от боли.
Она плачет, жалуется, а я стою на краю гнезда, обеспокоенный и совершенно беспомощный. От волнения я отгоняю даже воробьев.
Узкая клоака Фре то расширяется, то судорожно сжимается под каждым толчком яйца, и в первый раз в жизни кладущая яйца галка дрожит от боли и страха.
Первое окровавленное яйцо, облепленное темными клочками пуха, мы приветствуем радостными криками.
Фре уже чувствует, как птенцы шевелятся под скорлупой. Ночью, когда стихает дневной шум, изнутри яиц доносятся шорохи, царапанье, постукивания.
Тогда Фре раздвигает свои крылья еще шире, клювом пододвигает яйца под пух на брюшке и груди и прижимается к ним всем своим телом, как будто хочет оградить их от неведомой опасности.
Я возвращаюсь с реки. Злая, растерянная Фре мечется вокруг гнезда, жалобно вскрикивая. Яиц нет. Они исчезли.
Молодые сороки крутились поблизости, подлетали к самому гнезду, дразнили сидящую на яйцах Фре. В конце концов она решила прогнать их и на мгновение слетела с гнезда. И тогда прятавшаяся в тени каменных фигур сорочья стая ворвалась в гнездо, схватила яйца и была такова.
Возмущенный, испуганный, я влетаю в гнездо, обшариваю все углы, закоулки, углубления. Между прутиками, прикрытое пучком мха, лежит яйцо. Оно закатилось в продавленную в мягкой подстилке ямку и потому уцелело.
Птенец со светло-розовой кожицей и почти белым клювом крайне удивил нас. Я вопросительно смотрю на Фре, Фре смотрит на меня и продолжает очищать тельце малыша от темно-серых обломков скорлупы.
Птенцы галок рождаются с синевато-розовой кожицей, а иногда даже с фиолетовой.
Просвечивающие сквозь пленку глаза тоже светлые – они намного светлее, чем у тех птенцов, которых мы видим в гнезде Ми и Кро.
– Есть хочу! – требует птенец, дергая розоватыми крылышками. – Есть хочу!
Я выдавливаю в мягкий клювик пережеванную питательную массу из мух и сверчков. Мне удалось поймать их утром на освещенной солнцем крыше купола.
Кея растет быстро, ест много, громко требуя, чтобы ее накормили. Как только у нее открылись глаза, она сразу стала очень подвижной и любопытной. Поэтому мы вдвоем присматриваем за ней, все время опасаясь, как бы она не выползла на край гнезда и не упала вниз.
Перышки Кеи значительно светлее, чем наши. Пух на грудке и спинке почти белый, а первые отрастающие на крыльях перья сверкают, как снег.
Светлый клюв, почти прозрачные коготки и белые глаза с легким оттенком голубизны заставляют меня замирать каждый раз, когда я возвращаюсь в гнездо. Я сажусь на краю гнезда и завороженным взглядом смотрю на Кею, восхищенный ее отличием, непохожестью на других. И лишь когда Фре нетерпеливо толкает меня клювом, я снова улетаю.
С каждым днем у нее вырастает все больше перышек и пуха – в основном белого и серебристого цвета. Даже детские наросты вокруг клюва, которые сначала были желтыми, теперь совсем побелели.
Я разгребаю клювом пух у нее на голове, проверяя, нет ли там маленьких продолговатых насекомых, которые могут закупорить ушные проходы. Старательно очищаю розовую кожицу вокруг желез у хвоста. Кея трепещет крылышками.
Я выдавливаю ей в клюв перемешанную со слюной гусеницу.
Приближается время первого полета.
Жаркое, слепящее солнце сквозь люнеты освещает разбросанные внизу под куполом кучи костей и истлевшего тряпья.
Серебристо-белая птица с чуть более темным хвостом и спинкой подпрыгивает на самом краю гнезда. Ми и Кро давно уже учат своих детей летать. Светлый оттенок перышек Кеи больше не привлекает их внимания Они привыкли к почти белому крикливому птенцу, вокруг которого все время хлопочут родители.
Как всегда, ранним утром я вылетаю из гнезда, чтобы отправиться к реке.
И вдруг слышу позади испуганный крик Фре. Оглядываюсь... За мной летит Кея, стараясь взмахивать крылышками точно так же, как я, а следом за ней с испуганными криками несется Фре.
Я сбавляю скорость, и теперь Кея летит рядом со мной. Нас догоняет Фре, и вот мы уже вместе делаем круг под куполом...
Кея машет крыльями спокойно и размеренно. Она летит легко и быстро, используя теплые потоки и движения воздуха, вызванные взмахами наших крыльев. Мы вылетаем на солнце, на свет, навстречу синеве и сиянию.
Кея летит между нами. Вскоре к нам присоединяются Ми, Кро, их потомство и множество галок из нашей большой стаи.
Серебристое оперение Кеи не вызывает ни враждебности, ни удивления, оно больше никого не поражает и не раздражает.
И вдруг мне становится страшно. Я вспоминаю такую же белую птицу на красной башне неподалеку от нашего купола и преследующую ее разъяренную черную стаю. Мое сердечко снова судорожно сжимается, как будто ястреб стискивает его своим крючковатым клювом.
Я слежу за Кеей, защищаю ее, охраняю, предостерегаю, предупреждаю об опасности. Отгоняю всех чужих птиц, поглядывающих на нее с недружелюбным удивлением. Стараюсь, чтобы она всегда была рядом со мной и с Фре, среди уже привыкших к ее непохожести галок.
Чаще всего мы всей стаей летаем вместе к морю.
Кея растет, становится большой и сильной.
Сарторис вместе со своими сороками тоже, похоже, уже привык к светлому оперению Кеи и делает вид, что не замечает ее. А может, он просто боится стаи галок и ждет подходящего случая, чтобы напасть?
Я не доверяю Сарторису и становлюсь еще более подозрительным.
Проходят лето, осень, зима.
Большинство молодых галок уже давно стали самостоятельными, покинули родительские гнезда и возвращаются в них только на ночь.
Но Кея все еще живет вместе с нами, и Фре неодобрительно посматривает на то, как в холодные ночи она засовывает голову мне под крыло. Фре ревнует к Кее и, если бы только могла, давно уже не позволяла бы ей спать в нашем гнезде.
Когда недавно Фре пыталась не пустить белокрылую Кею в гнездо, я пригрозил ей грозно поднятым клювом и взглядом гневно суженных зрачков.
Приближается весна, пора любви, кладки яиц и выкармливания потомства. Я перестал проявлять интерес к Фре, которая становится все более раздражительной.
Она опять преследует Кею, прогоняет ее, бьет.
Но я снова возвращаю Кею в гнездо, грозя Фре клювом и когтями.
Кея укладывается рядом со мной, и я засыпаю, глядя в ее прозрачные глаза с легким синеватым оттенком.
Когда на следующий день мы возвращаемся с моря, Фре в гнезде нет.
Может, она не вернулась вместе со всеми?
А может, она вовсе не полетела с нами? Заблудилась? Попалась в когти ястреба? Или встретила другого самца и улетела с ним в его гнездо?
Я никогда больше не встречал Фре.
Галки с такими же синими глазами и перьями, как наши, внимательно присматриваются к нам, не зная, чего от нас можно ждать. Они точно так же подозрительны, недоверчивы и осторожны, как и мы.
Я вижу перед собой Кею, но ведь Кея стоит рядом со мной с полуоткрытым от удивления и неожиданности клювом. Я вижу Кею рядом и вижу Кею прямо перед собой, рядом с незнакомой мне черной птицей со взъерошенным пухом на большой голове.
Может ли быть такое, чтобы Кея была и там, и здесь, и рядом со мной, и передо мной? Откуда вдруг взялась еще одна Кея? Может, их две одинаковых? А я никогда не замечал этого? Та и эта, эта и та...
Пух на голове Кеи встает дыбом, а в светло-голубых глазах я вижу все растущее удивление. Она ошеломлена ничуть не меньше меня – поглядывает то на меня, то на стоящую передо мной птицу, то на ту, вторую Кею. Поджимает под себя ногу, и та – вторая – Кея делает то же самое.
Я широко раскрывай клюв, кричу, каркаю, спрашиваю... Птица передо мной в точности повторяет все мои движения, но я не слышу ее крика, потому что она кричит вместе со мной.
– Кея! Почему ты там, с этой чужой птицей? – Я готовлюсь к нападению.
– А почему ты там, с этой чужой самкой? – Кея воинственно вытягивает шею вперед.
Я целюсь клювом в незнакомую птицу. Птица точно так же целится клювом в меня. Подхожу ближе. Второй самец тоже подходит.
– Я тебя ударю! Ударю! Проваливай отсюда!
Разозлившись, я бью его прямо в клюв, подпрыгиваю, вытянув когти вперед. Он тоже злится, прыгает с яростью, с ненавистью. Кея, с которой я прилетел сюда, и Кея рядом с чужим самцом наблюдают за нашей дракой. Я отскакиваю от гладкой поверхности и ударяю снова, с разбега бью чужака крыльями, пытаюсь прогнать. Снова отскакиваю, отлетаю от холодного стекла, за которым прячется та, вторая птица.
Кея издает предупреждающий крик и тоже бросается в атаку. Бьет клювом, крыльями, когтями.
– Хочешь прогнать ту, вторую Кею? Мне она не мешает. Ведь вы же обе можете жить в моем гнезде, понимаешь? – Я выразительно смотрю на нее и краем глаза вижу, что стоящая передо мной птица ведет себя точно так же, как я.
Кея отскакивает от той, другой белой птицы. Раскрывает клюв, пытаясь схватить клюв той, второй.
Клювы соприкасаются самыми кончиками, крылья сшибаются перьями, грудки сталкиваются и отскакивают друг от друга.
Разъяренная Кея ходит кругами, а та повторяет все ее движения. Я уже не знаю, которая из них моя.
Я прикрываю глаза, встряхиваю крыльями, переступаю с ноги на ногу, а незнакомая птица делает все то же самое – и одновременно со мной!
Уставшая от борьбы Кея останавливается, тяжело дыша, и вторая Кея останавливается тоже. Кончики клювов Кеи рядом со мной и Кеи передо мной встречаются, но они не могут схватить друг друга, потому что их разделяет холодная стеклянная гладь. Теперь я замечаю, что предметы вокруг тех двух птиц точно такие же, как и вокруг нас. И сзади них, и сзади нас стоит белая статуя бескрылого с крыльями. И тут, и там за столом сидят скелеты бескрылых.
Большая черная крыса выглядывает из щели в стене и сзади меня, и передо мной. А стена? И стена тоже одинаковая и там, и здесь.
Я удивленно встряхиваю крыльями, и птица передо мной делает точно то же самое... Кея останавливается и осторожно трогает клювом перья у меня на лбу, и Кея передо мной тоже касается клювом перьев чужого самца, ласкает его, целует, гладит, как будто заверяя, что лишь он один имеет для нее значение. Но ведь Кея гладит, ласкает меня, расчесывает мои перышки?
У меня есть Кея, и у той птицы тоже есть своя Кея. Откуда? Как? Почему?
И кто он такой – тот чужой самец? Закрывает глаза тогда же, когда и я, и открывает клюв тоже одновременно со мной. Кричит, когда я кричу, трогает перья на шее Кеи, когда и я делаю то же самое. Хватает ее за клюв -точно так же, как и я!
Мы с Кеей смотрим друг на друга, и птицы перед нами тоже смотрят друг на друга.
Крыса позади нас садится у стены и лижет шерстку на отощавшем брюхе, и крыса за спиной у тех птиц поступает точно так же.
Я расчесываю пух на шее Кеи, смотрю, как белые крошки сшелушившейся кожи падают на пол. Опять одно и то же – и тут, и там.
– Кто эти птицы? – Я смотрю на Кею.
– Это мы!
Существует только одна Кея – та, которая рядом со мной. Та, вторая, всего лишь отражение. А птица рядом с ней – это я, моя точная копия в прозрачном стекле, на которую я пытался напасть.
– Это я, Кея! – кричу я, с облегчением размахивая крыльями, словно после длительной голодовки оказался на берегу, усыпанном вкуснейшими креветками.
Я несколько раз просыпаюсь.
Кажется, наше гнездо вздрагивает? Как будто огромная слепая птица, разогнавшись, врезалась в подпирающую купол колонну.
Ухает неясыть, попискивают летучие мыши. Я прячу голову в пух и засыпаю. Меня снова будят тихий металлический звон, возбужденный писк крыс, змеиное шипение, воркование голубей. Кея лежит рядом со мной и спит глубоким сном счастливой птицы.