Заневский Анджей. Цивилизация птиц

   Кроме горлинки Зии, здесь больше не было ни одной птицы. Казалось, что даже орлы и ястребы избегали этого места. Я взлетала и кружила над Зией, приглашая ее лететь за мной. Но она не хотела улетать. Самое большее, долетала следом за мной до подножия окружавших котловину гор и поворачивала обратно.
   Я возвращалась в город, в мою сухую нишу, и думала о Зии. Я вспоминала о том, как она беспокойно хлопала крылышками и с завистью глядела мне вслед, когда я улетала.
   – Останься! – повторяла она, раздувая зоб и раскладывая хвост.
   Однажды, когда я прилетела в долину, из сарая больше не доносилось привычного скуления шакала. Он лежал с вытаращенными глазами и окровавленной пастью. Вокруг роились навозные жуки, выкапывая под падалью свои коридоры. Зия боялась подлететь к нему поближе, хотя теперь он не мог причинить ей вреда. Под крышей сарая я заметила свисающих головой вниз темных летучих мышей.
   С тех пор Зия сильно изменилась – посерела, поблекла, как будто стала меньше размером, глаза утратили остатки блеска, перья стали совсем матовыми. Она уже совсем старая, не несет яиц, у нее нет ни своего самца, ни потомства. Может, именно поэтому я так часто прилетаю к ней, а иногда даже остаюсь на ночь. Я сильнее ее и каждый день стараюсь взмыть повыше в небо, улететь подальше и снова вернуться.
   Может, Зия боится заблудиться? Может, она думает, что не сумеет вернуться? Мы сидим рядом с ней, касаясь друг друга перьями. Нас сблизило одиночество – настолько, насколько лишь оно может сблизить живые существа.
   Под скалой, в тенистой щели, песок стал слегка влаж­ным. В высохшем русле ручья бегают серо-зеленые ящерки. Зия хочет пить... Я открываю рот, и Зия засовывает свой клюв в мой зоб. Она долго сосет, закрыв глаза, совсем как птенец.
   Зия – маленькая, хрупкая горлица, к которой пришла старость. Она уже не взлетает так, как взлетала когда-то, не видит так, как видела раньше. Когда сегодня она взмыла ввысь, я заметила в ее крыльях многочисленные прорехи от выпавших перьев. От закругленного коричневого хвоста тоже осталось совсем немного. Зия боится, что вскоре перьев в ее крыльях останется так мало, что она не сумеет долететь даже до скалы, где еще можно отыскать влагу. Я улетаю, не зная, прилечу ли сюда завтра. В городе, в русле реки всегда найдется лужа с теплой водой, где полно комариных личинок и голова­стиков. Я прилетаю в котловину только из-за Зии. Меня мучает сознание того, что одинокая горлица с нетерпением ждет здесь шума моих крыльев. Смотрит в небо и ждет. Ждет меня.
   Я улетала. Зия проводила меня до скал и повернула обратно. Ее поредевшие крылья тяжело, с усилием рассекали воздух. Я заметила, что кое-где у нее начали появляться, отрастать новые перышки... Но смогут ли они вырасти достаточно быстро, чтобы спасти ее?
   Зия повернула обратно, а я полетела в свое тихое гнездо. Приближался вечер.
 
   Я утоляю жажду в русле пересохшей реки. Собираю вымолоченные ветром семена трав и кустарников, выклевываю зерна из стручков акации. Взлетаю вверх, лечу над башнями и куполами старого города. Тучи. Сегодня – жара не такая изнуряющая, как вчера. На горизонте видны горы – они окружают котловину, в которой живет Зияя.
   Я лечу. Пролетаю над плоскогорьем. Приближаюсь. Когда нет солнца, скалы утрачивают свою сверкающую, зловещую белизну.
   Здесь, у этой скалы, где в расщелине собираются капли утренней росы, меня всегда ждала Зия. Но сейчас ее нет. Я лечу на крышу сарая под засохшим платаном. Зии нет и там. Ее нет и в сарае, где взрыхленная скарабеями земля уже поглотила останки шакала. Ее нет и на круглой башне, откуда она любила смотреть на вздымаемые ветром пески пустыни. Я начинаю беспокоиться. Лечу на окраину поселка, в постепенно засыхающие рощи гранатовых, апельсиновых, оливковых деревьев. Ищу маленькую светло-коричневую птичку с серповидной полоской на шее.
   Я не могу найти ее и у каменного колодца, на который любят садиться уставшие жаворонки и трясогузки. Заглядываю сверху в темную, мрачную пропасть. Еще раз облетаю все места, где могла спрятаться Зия.
   Но ее нигде нет... Я пролетаю над котловиной раз, другой, третий, летаю так до тех пор, пока не начинаю чувствовать страшную усталость в крыльях. Сажусь передохнуть рядом с ее пустым гнездом.
   Я обыскиваю все развалины, все чердаки, дома, сараи, деревья, каменистые осыпи, расселины, ямы.
   Зии нигде нет.
   Я улетаю, когда уже начинает смеркаться, и возвращаюсь на свою широкую балку на тихом, безветренном чердаке.
   На следующий день я прилетаю снова и опять обыскиваю все те же места, где я уже искала ее вчера. Летаю из конца в конец котловины и ищу хоть какой-нибудь след Зии. Взлетаю ввысь и сверху осматриваю пустыню и горные ущелья. Брожу по мелкой ряби принесенного ветром из пустыни песка в поисках светло-коричневых перышек.
   Она не могла улететь отсюда. Слабые крылья не способны были унести ее далеко от долины. Если бы ее схватил хищник, остались бы капли крови, окровавленный пух, выдернутые перья. Если бы она вдруг упала в песок, я обязательно заметила бы суетящихся на этом месте навозных жуков.
   Нет больше Зии. Она исчезла. Ушла из моей жизни так же, как ушло уже столько птиц, гнезд, городов...
   Трудно смириться с утратой, Голубка. Тяжко.
   Я каждый день прилетаю в долину и продолжаю поиски.
   Серовато-коричневая фигурка маленькой горлицы понемногу бледнеет, стирается, исчезает из памяти.
   Я все чаще забываю о ней.
 
   Синяя седая линия на горизонте больше не вызывает страха. Я уже пережила немало бурь, прячась в руинах, в ветвях деревьев, под густой листвой, в пещерах, в расщелинах скал.
   Темный цвет горизонта предвещает ливни, вихри, ураганы.
   Бывает, что черные, мрачные тучи проплывают мимо, не пролив ни капли дождя. Лишь воздух от набухших водой облаков становится более прохладным и слегка влажным.
   Черные тучи медленно затягивают небо, а я веду себя так, будто вокруг продолжает царить солнечная, безоблачная погода.
   Гремит гром, слышится неторопливый грохот раскатистого эха. Близится буря, каких давно уже не бывало в этом сухом, безводном, пустынном краю. Наверное, стоило бы вернуться к высокой каменной стене и спрятаться между камнями. Нет, я уже не успею туда добраться – слишком далеко улетела. Тучи застигли бы меня на полпути. Нужно спрятаться где-то здесь, поблизости.
   Дюны, барханы, развалины, камни, обломанные стволы засохших деревьев. Лишь в оливковой роще сохранилось немного голубовато-желтоватой зелени. Там под искривленными стволами старых деревьев я смогу переждать непогоду.
   Я скольжу вниз, в серую котловину, к которой быстро приближается темно-синяя туча. Ветер бьет в крылья снизу, подбрасывает вверх, и вдруг меня охватывает желание взмыть ввысь, в теплый дрожащий воздух, желание испытать свои силы в борьбе со стихией.
   Так же, как раньше, как там, как тогда, когда я была еще молодой сильной Голубкой, несущей яйца, высиживающей птенцов...
   Порыв ветра ударяет одновременно сбоку и снизу. Мне даже не надо махать крыльями, чтобы лететь. Я просто развожу их пошире, и ветер сам несет меня, несет вперед. Я повисаю в воздухе над развалинами, рядом с поросшим оливковыми деревьями серовато-голубым склоном.
   Ветер подталкивает меня, поднимает все выше и выше. Я сопротивляюсь, борюсь, машу крыльями, но цель не приближается, а наоборот – все отдаляется и отдаляется. Мне начинает казаться, что я никогда не смогу достичь ее. Оливковая роща, в которой я собиралась переждать бурю, остается где-то далеко-далеко внизу.
   Насыщенная пустынной пылью воздушная воронка засасывает меня, приподнимает и молниеносно выпихивает еще выше вверх. Небо становится пронзительно ярким. Из-за синей стены плывущих внизу туч доносится шорох льющегося на землю дождя.
   Смерч крутится, движется, тащит меня за собой. На горизонте то и дело сверкают молнии. Меня охватывает ужас. Я боюсь, что струи дождя догонят меня, намочат и тогда, с мокрыми перьями, утратив возможность летать, я стану легкой добычей для шакала, ястреба или кошки.
   Я развожу крылья пошире и покоряюсь воздушному потоку. Я больше не сопротивляюсь вихрю – к чему сопротивление? Ведь именно ветер способен помочь мне выбраться из этой неожиданной ловушки и скрыться от настигающей бури.
   Тяжелые от воды тучи плывут низко над землей. Лишь теперь я замечаю, как быстро они несутся. И только бьющий в крылья ветер может спасти меня.
   Но, если я хочу, чтобы ветер помог мне, я должна полностью ему покориться, должна полностью довериться его воле, должна перестать бороться, должна смириться с тем, что он понесет меня туда, куда захочет.
   Но можно ли предвидеть, куда способен занести нас ветер, с которым мы не хотим и не можем бороться?
   Горлицы в свете вспыхивающих одна за другой молний похожи на красные цветы. Они летят против ветра. Яростно борются с вихрем, пытаясь добраться до своих гнезд, до своих еще слепых, неоперившихся, розовато-коричневых птенцов.
   Ветер выкручивает им крылья, выпихивает вверх, но они снова ныряют, сжавшись в комочек, камнем падают вниз, и их темные тени скрываются в ветвях деревьев.
   Ветер поднял меня очень высоко. Я, как во сне, лечу на распростертых крыльях над пустыней – будто я вовсе не убегаю от бури, а просто позволяю воздушному потоку нести меня, нести, нести все дальше и дальше... Я лечу над тучами.
   Ураган толкает меня перед собой. Я чувствую его горячее, влажное дыхание. Если бы я попыталась с ним бороться, у меня просто не хватило бы сил на такую борьбу. Он отпихнул бы меня, отбросил, вырвал бы все перья, втиснул в льющиеся сплошным потоком струи дождя, утопил.
   Я лечу вместе с волной горячего воздуха, то снижаясь, то снова плавно поднимаясь вверх... не оглядываясь назад, не глядя ни вверх, ни вниз.
   У меня нет никаких шансов вырваться из этого потока. Я могу лишь вместе с ним лететь над пустыней. Мои сухие перья наполняет горячий ветер.
   Я закрываю глаза. Засыпаю на лету. Мне снится сон. А может, это вовсе и не сон?
   Мне кажется, что сверху меня заметили Огромные Прозрачные Великаны, каких я уже когда-то где-то видела, – птицы, живущие далеко отсюда, в бесконечном пространстве Нам с земли их не видно, но они со своих заоблачных высот все время наблюдают за нами. Они летят надо мной, рядом со мной, пролетают мимо меня, они мчатся быстрее, чем беснующийся вокруг ветер. Вспышки молний освещают их прозрачные крылья и светлые пульсирующие сердца.
   Мираж? Сон? Неужели эти птицы действительно летят так близко от меня?
   Разве стареющая Голубка может увидеть их?
   Я открываю глаза. Закрываю снова. Я открываю их все реже и реже.
   Наступила ночь, а я продолжаю лететь вперед. С каждой минутой страх становится все сильнее. Куда несет меня этот вихрь? Где он бросит меня? В пустыне? Оставит там, где не г. ни капли воды, и я умру от жажды?
   Я жалею, что вылетела из жаркого, душного гнезда в серой каменной стене. Что улетела с чердака, из дома на холме.
   Ночь. На небе сияют звезды. Молнии сверкают все дальше и дальше от меня. Холод проникает сквозь перья. Вихрь все еще несет меня вперед. Я начинаю махать крыльями, чтобы не потерять высоту и не врезаться в скалу или склон горы. Луна освещает белую, ровную, песчаную пустыню, которая простирается внизу подо мной. Я вижу окруженное пальмами озеро.
   Горизонт на востоке становится красновато-фиолето­вым.
   Близится рассвет, полный неизвестного.
 
   Я скоблю клювом пористую поверхность темного камня. Посреди белого города лежит валун. Он возвышается над раскиданными вокруг скелетами, над костями, которые овевают жаркие пустынные ветры. Песок постепенно засасывает, засыпает, скрывает, маскирует их.
   В закоулках и подворотнях прячутся львы, гиены, шакалы. Стада верблюдов, козерогов, баранов щиплют остатки засохшей травы, обгладывают кору с пальм, ложатся в тени и жуют. Скарабеи катят темно-коричневые шарики навоза. Скорпионы кружатся вокруг собственной оси, подняв кверху смертоносные жала.
   Это не сон. Где я? Вернусь ли я? И если вернусь, то куда?
   Я вспоминаю золотистое зеркало мерцающей в лунном свете воды, над которой ночью меня пронес ураган. И вскоре после этого я села на камень здесь, посреди чужого, незнакомого города.
   Мне хочется пить, а вода должна быть где-то совсем недалеко. Может, мне удастся найти ее? Ведь без воды ты умрешь, Голубка...
   Я должна наполнить зоб водой, почувствовать, как внутри меня переливается, перемещается жидкость. Лишь тогда у меня будет шанс вернуться. Иначе я стану еще одним высохшим скелетом среди тех, что уже лежат вокруг, и меня так же будут закапывать в песок навозные жуки.
   Блестящие глаза притаившейся лисы напугали меня, заставили взмыть в небо. Зверь полз по песчаной борозде, впившись в меня голодным взглядом... Высунутый язык, впалые бока.
   Я сижу на выступающем краю камня – слишком высоко, чтобы серовато-рыжий хищник мог до меня добраться.
   Улетай, не жди, лети прочь без всяких колебаний, не заставляй хищника тешить себя тщетной надеждой, что ему все же удастся поймать и сожрать тебя.
   Я лечу. Над площадью, над городом. Лечу на север, с беспокойством высматривая окруженный деревьями ис­точник.
   Ржавеющее железо, мертвые, разбитые серебряные птицы, покореженные, рассыпающиеся остовы, застывшие, разбросанные, раскаленные солнцем пустыни металлические листы. Жара, пространство и смерть.
   Остатки воды в зобу нагреваются, просачиваются в пищевод, разливаются по всему телу.
   Я раскрываю клюв, чтобы меня охлаждали стремительно несущийся навстречу воздух, ветер, движение, скорость.
   Я все более нервно рассекаю крыльями воздух.
   В то время как меня ураганом пронесло мимо озера, мне показалось, что вода должна быть где-то совсем близко от того места, где я в конце концов приземлилась.
   Но теперь, когда я сама, с помощью моих собственных крыльев преодолеваю пространство, я вдруг понимаю, как далеко меня занесло. Не слишком ли далеко?
   Все остатки влаги давно испарились из моего зоба. От сухости дерет в горле.
   Взмахи крыльев уже не такие быстрые, не такие ритмичные, как раньше. Ну, еще немного – вон до того бархана, до того ущелья, вон до той скалы.
   Жажда гонит меня вперед, приумножает мои силы – как до сих пор прибавляло мне сил одиночество.
   Ну, еще чуть-чуть, долететь бы хоть вон до той гряды серых каменистых холмов. Я из последних сил набираю высоту.
   Зелень. Посреди пустыни вокруг серебристой глади озера раскинулись пальмовые и оливковые рощи. На мелководье поблескивают панцири черепах.
   Розовая стайка фламинго бродит в редких зарослях тростника. Разноцветные попугаи, щурки, птицы-носороги кричат скрипучими голосами.
   Я сажусь на выступающий над поверхностью воды камень и пью. Наедаюсь мелких улиток, зерен, семян и засыпаю между сладко пахнущими ветвями инжира.
 
   Они похожи на коней – развевающиеся гривы, копыта, длинные хвосты, поблескивающие, раздувающиеся ноздри.
   Они ржут, бьют копытами, катаются по земле.
   Посреди лба каждого из животных торчит длинный, острый, витой рог. Под гладкой белой кожей играют мышцы, пульсируют вены, в которых течет горячая кровь. Они мотают головами, топают, встают на задние ноги, грызутся, скачут галопом, наполняя пальмовую рощу ржанием и топотом копыт.
   Единороги... Кобылы, жеребцы, жеребята щиплют сочную, зеленую траву, потрясая пышными гривами. Теплый ветерок, шевеля волосы, вздымает вокруг их голов мерцающие, светящиеся облачка.
   Помнишь? Высохший голубь, запутавшийся в острых, крепких конских волосах и так и не сумевший выбраться. Это было так давно... И так далеко отсюда...
   Единороги не вымерли, они выжили здесь, в этом окруженном пустыней оазисе.
   Может остаться, забыть о возвращении?
   Стоит ли возвращаться в далекий разрушенный город, к той нише в каменной стене, где в полдень трудно выдержать от жары и пыли?
   Стоит ли подвергать себя опасности ради того, чтобы вернуться?
   Не лучше ли остаться и жить там, где всегда вдоволь еды и пищи? Разве мне не нравятся переваренная в желудках единорогов трава, листья, кора и водоросли? Я нервно вытираю клюв о кору дерева.
   Жду, когда мои силы восстановятся.
 
   Я возвращаюсь.
   Мчусь низко над пустыней. Цвет моих перьев сливается с цветом песка и камней, и потому я чувствую себя в безопасности.
   Кружащие высоко в небе хищные птицы не замечают меня, будто меня вовсе и нет на свете.
   Может, они принимают меня за привидение, мираж, неясную тень на песке, обрывок паутины, сухую ветку, унесенную с места потоком разогретого воздуха. Я лечу от оазиса к оазису, от камня к камню, от холма к холму.
   Я не уверена, что лечу туда, куда хотела лететь, и все же лечу дальше, веря, что поступила правильно, выбрав именно эту дорогу, надеясь, что именно она приведет меня к цели.
   Я останавливаюсь лишь тогда, когда меня вынуждают это сделать усталость, жажда, голод.
   Но часто бывает так, что в высмотренном издалека месте воды уже нет и нужно продолжать поиски.
   Я ошиблась? Поверила в мираж? Заблудилась?
   Меня охватывает страх смерти. Я снова замечаю везде под тонким слоем песка засохшие трупы зверей, рассыпающиеся кости.
   Преодолей свой страх, Голубка, иначе не долетишь.
 
   Оазисы высыхают, умирают.
   Растрескавшееся дно бывшего озера, высохшие рыбы, лягушки, черепахи, головастики, тритоны.
   Вокруг мертвого, почерневшего ствола яблони застыл высохший змей с серой сморщенной кожей.
   Я испугалась и улетела прочь.
   По ночам я тоже лечу вперед. Взмываю повыше в небо и, ритмично взмахивая крыльями, засыпаю под лунным светом.
   Я сплю на лету и лишь на рассвете снижаюсь, чтобы выбрать место для короткого отдыха на земле.
 
   Я просыпаюсь, лежа среди растрескавшихся плоских камней и плит, покрытых углублениями в виде точек и линий. Похожие следы оставляют в безветренные дни птицы на мокром морском берегу и на песчаных барханах.
   Я приподнимаюсь, встряхиваюсь, выщипываю из-под хвоста несколько едва державшихся на своих местах пе­рышек.
   Они завертелись, закрутились и, отлетев в сторону, застыли на стелющихся по земле колючках.
   Я внимательно осматриваю все щели в каменных плитах в надежде найти принесенные ветром зерна и вдруг вздрагиваю. Меня охватывает глубокое предчувствие скорого возвращения.
   Возвращения?
   Но куда?
   Разве я уже бывала здесь?
   Когда?
   Да! Я была здесь! Несомненно! Но была ли я тогда самой собой? И как вообще может быть такое?
   Я сжимаюсь в комочек, втягиваю голову в крылья... И вдруг расправляю их, словно для полета, и снова опускаю вниз, так что кончики касаются камней.
   Я была здесь. Я знаю, что уже была здесь.
   Я уже видела эти плоские, гладкие камни, исчерченные, изборожденные мелкими канавками, отверстиями, знаками.
   Кто оставил эти следы? Кто вытесал, просверлил, прочертил, процарапал их?
   Именно поэтому я вернулась. Меня вели вперед свет, звезды, ветер, тучи, движущиеся по пустыне тени. Да. Я уже была здесь. Но были ли у меня тогда крылья? Я бегаю среди камней, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь.
   Вон там, под скалой, горел куст. Я стояла перед ним. Он полыхал чистым ясным пламенем. Совсем как оливковое дерево.
   Да возможно ли такое? Ведь голуби боятся огня, потому что их перья мгновенно вспыхивают от малейшей искорки.
   Зачем же мне понадобилось так близко подойти к этому пламени?
   Я боюсь? Но почему?
   Я боюсь смутных воспоминаний, боюсь теней, которые убивают, переходя от ворот к воротам, от двери к двери.
   Чего же я боюсь? Воспоминаний или снов?
   А может, даже и не снов, не воспоминаний, а чего-то более далекого, таинственного, неизвестного?
   У подножия скал до сих пор растут кусты – сухие, посеревшие, колючие растения пустыни. Мелкие птички вьют свои гнезда среди колючек, потому что только там они чувствуют себя в безопасности.
   Я утоляю жажду водой, что сочится из-под камня, и улетаю.
 
   С чердака я вылетаю только раз в день. На берегах узенького ручейка отыскиваю набухшие в воде семена и мелких улиток. Когда жара становится совсем невыносимой и ручей высыхает, я высасываю влагу из песка на дне русла или осторожно слизываю утреннюю росу с серо-зеленых кактусов, которые с каждым годом все гуще разрастаются на городских улицах.
   Мои перья меняются – теряют цвет, становятся светлее. На рассвете, в утреннем тумане, крылья отливают прозрачным розоватым светом.
   Мой клюв тоже совсем побелел, полинял и кажется прозрачным, как стекло. Лапы, когда-то кроваво-красные, с розовыми коготками на концах, стали серебристыми, с легким розовым оттенком. Чешуйки крошатся, опадают, превращаясь в белую пыль.
   Солнце пустыни лишило пигмента даже мои глаза. Когда-то золотистые радужные оболочки стали белыми.
   На них резко выделяются черные точки зрачков – совсем как у пустынных ящериц. Я сильно похудела. Я уже давно не несу яиц, и мне больше не надо заботиться о безопасности своего потомства.
   Мое последнее яйцо было не крупнее зернышка фасоли. Из него не мог бы вылупиться птенец. Я разбила его и съела. Карликовое яйцо означает старость.
   Иногда я подкармливаю птенцов молодых голубок, которым всегда не хватает корма. Воркованием и взмахами крыльев предупреждаю их об опасности, если вблизи появляется змея, лиса или ястреб.
   Каждое утро я кружу над городом, наблюдая, как на него наступает пустыня. Принесенный ветрами песок засыпает улицы, вползает в дома и гробницы, оседает на крышах, которые гнутся и оседают под его тяжестью.
   По утрам я стряхиваю с перьев пыль, навеянную ночным ветром из пустыни. Я кашляю, фыркаю, чихаю. Невидимые пылинки забивают ноздри и горло. Я редко купаюсь – в основном, весной, когда выпадают редкие теплые дожди и ручей превращается в реку. Скоро пустыня окончательно поглотит город, похоронит под песчаными барханами и башни, и стену из тесаного камня, под которой любят отдыхать козероги.
   Когда-то я летала к морю, проносилась над долинами, где росли фиговые деревья, зеленели апельсиновые и оливковые рощи. Теперь долины посерели, выжженные лучами солнца, а в каналах совсем не осталось воды.
   Я много раз пыталась пуститься этим знакомым мне путем, хотела слетать на берег, но уже над городом горячий, пульсирующий ветер отнимал у меня последние силы. Я облетала вокруг каменной стены и садилась на берегу ручья. Чистила перышки и коготки, расчесывала густой пух на грудке, выцарапывала слущивающиеся кусочки кожи вокруг клюва, глаз, ушей.
   Каменные колонны. Я лежу, удобно устроившись на отшлифованной ветром и солнцем капители, наблюдая за небом и окрестностями. Переворачиваюсь с боку на бок, пошире разводя в стороны крылышки. Распрямляю ноги.
   Воспоминания, какие-то крохи и обрывки памяти, как в тумане всплывающие образы и события... Я тоскую.
   Ом с коричневыми, почти красными крыльями падает вниз, кружась в воздухе. Вот он уже совсем рядом со мной. Гладит клювом мою шею и грудку, страстно сжимает мой клюв своим клювом, целует.
   Я закрываю глаза от восторга. Открываю и снова вижу вокруг серо-белые камни и пустоту. Ом мертв, его уже нет...
   Я поднимаю голову, трогаю клювом перья крыльев, смотрю в небо. Там всегда кружат стервятники.
   Муки одиночества... Или сила одиночества?
   Голуби улетали и больше не возвращались.
   Я ждала их возвращения...
   Куда они летели? В бескрайнюю даль пустыни? На берег моря? Заметив сверху четко вырисовывающуюся на горизонте полосу соленой морской воды, неслись туда в надежде утолить жажду? Долетали до цели и потом уже не могли вернуться обратно, потому что сил не оставалось? А может, просто теряли дорогу в раскаленном пустынном воздухе?
   Каждая смерть сначала казалась мне предостережением, помогала не погибнуть в такой же ситуации.
   Врагом был огонь, охватывающий перья огненным кольцом, откуда невозможно вырваться. Врагом была вода, от которой крылья становились тяжелыми, липкими и непослушными. Врагом была доверчивость, позволявшая садиться на невысоких камнях, под которыми в кустах или в песке часто прятались змеи, лисы, ласки. Врагом была забивающаяся в глаза, ноздри, уши, горло пыль пустыни. Она мешала дышать, вызывала кашель, чиханье, удушье. Врагом был глубокий сон, когда не слышишь, как совы тащат из гнезд спящих птиц. Врагом был пронзительный холод, убивающий молодых, еще не оперившихся птенцов... Врагом был голод...
 
   Я выжила. Я живу. Я существую. Я знаю, что я есть. Я существую в этом белом, залитом солнцем пейзаже, так не похожем на тот, который запомнился мне в первые годы жизни там, в городе на холмах. Деревья, кусты, травы, которые буйной порослью заполоняют улицы, вгрызаются корнями в каменные, бетонные плиты, рассевают вокруг свои семена.
   Я дремлю. Огненное солнце пустыни скрывается за острыми горными вершинами.
   Помнишь те прохладные переулки, площади и улицы? Помнишь тихие стены и башни? Помнишь просторные чердаки, где гнездились чайки, крачки, галки, грачи, сороки?
   Я засыпаю счастливой. Как будто снова побывала там, где вылупилась из яйца с хрупкой белой скорлупкой.
   Туда невозможно вернуться, невозможно вырваться из этих гор, из пустыни, умчаться от соленого морского побережья. Теперь я понимаю, что такое старость. Это из-за нее столько птиц вопреки собственной воле остаются в каком-то определенном месте, даже не пытаясь улететь.
   Они не улетают, хотя дрожат от страха. У них просто больше нет сил – всего на то, чтобы взлететь.
   Скорпион ползет по колонне вверх. Острым, поднятым кверху шипом он целится в движущуюся тень, которую отбрасывает соседняя колонна. Скорпион приближается, цепляясь конечностями за шероховатую поверхность камня.