Жарковский Сергей. Я, Хобо: Времена Смерти

   "Вот он - джинн натуральный".
   "Ты меня интригуешь".
   "Интригую, Марк, интригую. Давай прогуляемся".
   "По коридору?"
   "Ну да. Нам в ту сторону".
   "По коридору - и не бояться света?"
   Хайк наконец хохочет - чего я и добивался. Мне важно это.
   "Да, да, да. Только сними ботинки, Марк: так надо. Мы пойдём не торопясь. И за нож не хватайся - угораздило же тебя…"
   "Зато спокойно поболтали".
   "Верное - истинно".
   Я разуваюсь, составляю ботинки аккуратно у стеночки, подхожу к Хайку. Пол холодит ступни - приятно. Странно. Анестезия? Я отворачиваю манжету на рукаве. Контактный датчик сияет белым. Ничего себе, да у меня жар под сорок!
   "Спокойно, хобо, - успокаивает Хайк, разобравшись в высказанном мной недоумении. - Ты странный. Тебе нож воткнули в солнце, сантиметр до позвоночника! Естественно, жар у тебя. Пошли".
   "Пошли… Чего ты стоишь?"
   "Я иду. Вперёд, дружище".
   Способу передвижения Хайка я позавидовал. Я работал, шагал, а он - стоял себе в каждой из арок первого яруса по правую руку от меня, руки на груди сложив, и болтал себе со мной. Разговаривать было удобно - между Хайком пройденным и Хайком близящимся было всегда пять метров. Даже голос повышать не приходилось.
   Мы о многом поговорили. Он всё сокрушался, что с об-слёй так вышло: "они" (Хайк и Ктототам) были заняты и упустили следить за выжившими в столкновении с ханой. "Следить?" - "Ну да, обсли на хану напали по приказанию… Ну, по нашему приказанию". - "Вашему?" - "Всё узнаешь, Марк. Многое". - "Посредник ты, и больше ничего…" - "Потерпи, Марк. Помнишь - "УРКУМ-МУКРУ"? Ты мне читал? "Увидишь ржавый камень…" - "…унаследуешь многое" - заканчиваю я. - "Вот и потерпи, пока не увидишь свой ржавый камень". - "Мне и белого вот так хватило"…
   "Зачем было на марсиан-то нападать?" - спросил я в другое время пути. "Отгоняли их - за пределы слышимости". - "Слышимости? Зачем?" - "Тебя с ними не было, вот зачем. Зря они тебя сразу не взяли - все бы выжили". - "Убивать было необходимо?" Тут Хайк рассердился. "Обслю контролировать тяжело, Марк. А эти, которые на Эдем явились, - очень мощные. Специальные. В четыре сущности каждый, даром что оба из космачей. Спэб Герц да Номо Кемеров. Кемеров - знакомый мой… Невозможно было, чтобы они никого не убили. Это у них безусловный рефлекс". Я надолго замолчал. "Внезапно настигло чувство вины? - спросил Хайк, понимающе улыбаясь мне навстречу и провожая меня этой же улыбкой. - Понимаю тебя. Но зря, Марк. Тебя не утешит, когда я скажу, что ты вообще ни в чём давно уже не виноват, но - говорю это. Я ведь тебя затащил в пивную, и встретил с Очкариком". А ведь верно, сообразил я. Я ведь только что думал об этом. Я смотрю на Хайка с яростью. "Ну вот ты и начал правильней относиться к ситуации, - спереди и сзади - в два голоса, для убедительности и акцента, говорит Хайк. - Мы с тобой не друзья, Марк
   Аладдин никогда не дружил с джинном. Это всё позднейшие напластования копоти и розовых цветов. Арабчонок смотрел на жизнь верно. Ты раб лампы, я бог лампы. Неравенство - гироскоп для отношений в любом мире, сколько их не… Друзей не существует, Марк. Нет равенства - нет друзей". - "Гироскоп, значит. Но база-то для гироскопа? Платформа? Что он стабилизирует и направляет, твой гироскоп?" - "Слово. То самое, что едино и для "слова", и для "клятвы".
   Я приостановился, видя его и впрямую, и боковым зрением.
   - Сделка?
   - Слово. Слово, Марк, слово.
   - А друг - не слово? Вот я произношу его: друг, друг. Что же ты не таешь?
   Хайк молчит.
   - Твой язык умнее тебя. Хорошо, что мы уже пришли.
   Бесконечный коридор, как и все бесконечные коридоры, заканчивался дверью. Квадратной, стальной, на стальном косяке, со штурвалом запирания. Хайк вышел из своей арки, постоял, прижав ухо к металлу и прислушиваясь, крутанул штурвал (дверь отселась) и повернулся ко мне.
   - Тихо!
   Он толкнул дверь наружу. Ни дуновения, ни оттуда, ни туда, давления равны - у давлений бывает. Хайк высунулся в темноту, стоящую в проёме, огляделся в ней, подошёл ко мне и стал сбоку от меня, справа.
   - Мы пришли, Марк. Сейчас мы расстанемся. Не знаю, увидимся ли ещё. Если и да, то один раз и коротко. Но ведь в Космосе не прощаются?
   - Флагами машут, - сказал я.
   - Прости меня, за то что я прав, - сказал он. - Не простишь - тогда хоть не обижайся.
   - Ладно. Спали в одном личнике.
   Он положил мне левую руку на спину, правой взялся за рукоять стропореза.
   - Первое время ты не очень хорошо будешь помнить эту нашу встречу. Но всё восстановится. Не бойся. Не больно, не больно. Не упирайся. Расслабься. Флаг.
   И он выдернул из меня нож, и дослал меня толчком в спину по ходу выходящего клинка - в занавесь темноты. Я вытянул навстречу ей руки и удержался на ногах, сразу принявшись в холодную мокрую силовую решётку на корме полутанка 50.
 

ГЛАВА 27. ECCE HOBO, ИЛИ ГНОР ПО ИМЕНИ ПОРОХОВ

   Я двинулся вдоль левого борта, ведя ладонью по фарфору обшивки. Прежде я не приближался к наземным машинам за ненадобностью, с закрытыми глазами на ощупь определить, где на полутанке что, не мог. Но вот я нащупал трапик в две ступеньки. Некоторое время лез вверх по нему, словно ступенек там было десяток. Ступеньки резали босые ноги. Вдруг громко скрипнуло - я задел и сдвинул открытую дверцу. Я замер, вслушиваясь. Сейчас вспыхнет прожектор на башне ЭТАЦ, меня ярко осветят и попадут мне в голову из скорчера с первого раза. Или страшные костяные лапы мертвеца обхватят меня, и клыки - вопьются мне… Брошусь назад, покачусь и поползу, если что, подумал я, сдерживая нервный смех. Я ждал, я не боялся. Ничего не происходило. Я поднялся на вторую ступеньку. Руки попали внутрь кабины - в тепло. Да. В кабине было намного теплей, и воздух был другой. Спящее электричество берегло себя.
   Всё выключено. Фальшивая, холодная флуоресценция марок и указателей не радовала, но определиться в кабине помогла. Я сел в кресло водителя. Прихлопнул дверцу. Спора-мин. Это непременно. Адреналином долго не пропитаешься. Аптечка… да вот она, добрый красный крест. Вышла из крепления легко и беззвучно. Немного, несколько минут отдохнуть. Потом - ущелье. Фонарик. И вообще надо пошарить по танку: бельё, еда, снаряжение… ботинки. Я опустил спинку пассажирского кресла, чтобы пролезть в салон.
   Дверцу кабины слева рывком распахнули снаружи, вдруг проснулся автомат, и во вспыхнувшем свете зелёной потолочной лампочки я увидел Яниса Порохова. С тех пор - все двенадцать с половиной средних часа нашего с ним сосуществования в одной точке мира - мне так и чудился на его лице - и на всей его фигуре - стойкий зеленоватый тон…
   Я замер, вися на полусогнутых над водительским креслом. Между моим лицом и его лицом было дециметра два. Не берусь представить, что выражало моё, а он - взирал на меня со спокойным любопытством. Неторопливо что-то жевал по часовой стрелке.
   - Ecce hobo! - воскликнул он секунд через семь паузы. - Привет, парень! Какой язык? - деловито спросил он. - Надеюсь, не английский? А то я уже с вами запутался; скажи что-нибудь, парень.
   - Что-нибудь, - сказал я.
   Он засмеялся, зажав в зубах свою жвачку.
   - Тарантино бессмертен! А "Звёздные войны" ты смотрел?
   Пока я метался между "нет" и "не понимаю", он взял и спрыгнул вниз.
   - Вылезай из вездехода и пойдём, - услышал я.
   - Куда? - спросил я.
   - Никуда, - ответил он и опять засмеялся. Обычный человеческий смех.
   Самый страшный кошмар в Космосе - любой космач скажет, если его припереть, хоть какой он ни серьёз, - покрытая хищно шевелящимися каплями конденсата неосвещённая приборная доска в боковом свете местной звезды через обмётанный инеем иллюминатор. Но я теперь, вспоминая это "никуда" ясным громким голосом из темноты, и этот смех, - стараюсь проснуться, даже если не сплю.
   - Нет! - сказал я, и то только потому, что это лежало вблизи языка. А потом сразу выскочило и второе: - Не понимаю! - И снова: - Нет!
   А он снова появился - вскочил на лесенку.
   - Парень! - сказал он. - Если я тебя начну как бы упрашивать не бояться - ты мне не поверишь. Если я тебя начну убеждать мне поверить - дело затянется. Если я тебе начну объяснять, куда это - "никуда", я сам как бы запутаюсь. Ты сам куда-то ведь шёл? Парень! Я скажу просто: ты выживешь. Понял? You survive, - сказал он с чудовищным акцентом. - Understand? Вылезай. Пойдём.
   - Куда? - спросил я.
   - Никуда, (…) ^[103]! - сказал он. - Со мной. Просто - пошли со мной. Я тут как бы самый главный. Ты познакомился с нужным человеком. Это я! И он тебя спасёт. Пошли! - Он подождал и воскликнул, видя продолжение моего ступора: - Ё-моё, я знаю полсотни, как бы, языков, но я почти не знаю этого вашего грёбанного межнационального общения! - Он зажал нос и сказал: - Каламбия пикчерз представляет… Ты русский понимаешь?
   - Да, - ответил я, наконец вспомнив хоть что-то ещё.
   - Так по-русски говорю тебе: вылезай, блин, наружу. Хорош ослиться, мой оранжевый Иа! Не прибавляй себе работы: сколько лишних одинаковых слов ты потратишь, вписывая в свои мемуары рассказик о нашей мимолётной встрече. Давай всё будет у тебя как бы кратко: я пришёл, ты меня увидел, я махнул рукой, а ты сказал: поехали! Вылезай.
   Ну, скажу я, ступор - настоящий ступор - штука не простая. Это штука такая, если которую разбить на кусочки, то из них легко складывается слово "вечность". И я утверждаю, что Янис Порохов знал это предметно, своешкурно: поглядел он на меня - и не стал прибавлять обороты, а наоборот, спустил их.
   - Никуда не ходи с незнакомцами? - спросил он, тихонько смеясь без раздражения. - Господи, как же давно я это всё, как бы, не видел… О'кей, док. Меня зовут Ян Порохов, а тебя как? Не Форрест ли, Форрест Гамп?
   - Марк Байно, - сказалось мной неожиданно.
   - Значит, записываю в свою книжечку: Марк Байно. Вот мы с тобой и познакомились! - воскликнул он. - Так что всё у нас с тобой теперь безопасно! Как бы: путём всё, док! Хватит дурью маяться, вылезай, пошли, там у меня повозка.
   Мне трудно понять и поныне, почему дикая, детская логика этих его слов произвела на меня впечатление волшебное, в том смысле, что на мой ужас, не сравнимый по яркости и шоковому воздействию ни с каким солнцем, вдруг упал спасительный светофильтр.
   Он спрыгнул с подножки в свою темноту, и на сей раз я полез из кабины за ним. Он ждал меня в шаге от гусеницы, скрестив руки на груди: света из кабины хватало, чтобы я различил его позу. Он показался мне гигантом: очутившись на грунте, я смотрел на него снизу вверх.
   - Темновато на дворе сегодня? - спросил он. - А чего тебя, приятель, так скрючило-то как бы?
   Только тут до меня наконец донеслись истошные, да уже даже истеричные вопли моего бедного позвоночника. Выпрямляясь, я взвыл, - но в пояснице щёлкнуло гораздо громче. Но я не свалился: Ян Порохов как-то странно, будто кадры вырезали, очутился близко и поддержал меня, помог устоять, и я почувствовал и запомнил вкус его выдоха, словно мы были не на открытом грунте тяжёлого зелёного мира, а в застойной кабине, с одним обратом на двоих. Острый, свежий, холодящий сладкий вкус.
   - Ногами упирайся в землю, - заботливо, тоном терпеливого инструктора, сказал он мне в ухо. - Упёрся? И толкай её вниз, толкай. Не бойся, удержит. И медленно-медленно я тебя отпускаю. А ты остаёшься стоять. Как бы сам. Красивый собою.
   Я устоял. Росту Янис Порохов был не гигант, как мне, скрюченному, с высоты собственных гениталий почудилось, а обычного - всего с меня, 170-175. Ткань его одежды на ощупь напомнила старый, многажды реставрированный эластик-бинт. Что-то на нём (обувь?) издавало длинный скрип, скорее приятный, чем нет.
   - Ботинки мы тебе найдём попозже. Попозже - это скоро. Ты сюда пришёл один? - спросил он. Он продолжал поддерживать меня под локоть. - Стоять можешь? Снегом пахнет. Носилок для космонавтов у меня с собой нет, да и вообще, как бы, нет. Прекрасная ночка, ты не находишь? Фонарик у тебя есть? Эй, приятель, ты заговоришь со мной когда-нибудь или нет?
   - Здесь есть ещё несколько… Могу… Нет… Заговорю, - ответил я, пропустив, едва на них не застопорившись снова, "носилки для космонавтов".
   - Ты не понял меня, - сказал он. - Вот сюда, к вездеходу, ты пришёл один?
   - Меня послали найти Яниса Порохова… Меня послали. - А был ли Хайк? И нож в груди? Комб на груди был распорот.
   - Одного?
   - Одного. - Корка засохшей крови в разрезе.
   - Похоже, как бы, не врёшь… Тебе удалось найти Яниса Порохова, приятель! Эх ты, бедолага космический. Вот что. Упрись в землю посильней и закрой-ка ты глаза. Я скажу, когда открыть. Да не бойся ты, я просто достану фонарик: темно, замучаюсь я с тобой, слепошарым… Ну, упёрся и закрыл!
   Ох, я и повиновался. Изо всех сил. Порохов сказал: "Эй, ты!" - но куда-то в сторону. Что-то приблизилось. Порохов спросил что-то: "Дай мне твой фонарь, мумиё моё… Работает? А где у него кнопка? Всё, отдались отседова, (…) ^[104].Шпиона тащите ко мне в берлогу, ту, что под крестом, номер два… В первой чересчур людно, ха-ха. Не входить в дом, ты понял? Снаружи ждите! И поаккуратней со шпионом! У папы Мюллера есть вопросы".
   Что-то отдалилось.
   Веки мои наполнились электричеством.
   - Открывай глаза, приятель!
   Я открыл глаза. Порохов стоял передо мной и светил мне под ноги из фонарика.
   - Пора идти, понимаешь? - сказал он проникновенно. - Я пойду, а ты как бы за мной. Чего бы тебе не стоило. Сам я тебя тащить не хочу, а звать зверей… ты мне нужен нормальным. Иди за мной, не теряй меня из виду, свети себе на дорогу. И умоляю тебя, не гаси фонарик, даже для того, чтобы сбежать. Палуба здесь, старичок, чрезвычайно странная, неровная! На.
   Он протянул мне фонарик лучом вниз. Я взял фонарик. Стандартный фонарик, у меня у самого точно таких два в шкафчике на "Будапеште". Сильный, сытый луч, абсолютно белый.
   - Алё, на Байно-о! - позвал Порохов. - Ты понял меня? - Он хихикнул. - Или ударить тебя?
   - Я понял тебя, - сказал я. - Не надо ударить меня. Я пойду следом за тобой, не буду гасить фонарь. Я готов.
   И я был готов идти, но он молчал, не двигаясь. Я не решался осветить его и увидеть его, но молчание Яниса Порохова таинственным образом имело позу: он стоял, крепко расставив ноги в приятно скрипучей высокой обуви, уперев кулаки в бока, смотрел на меня, видел меня… заговорил он грустным голосом и снова сказал странное:
   - Как долго я тебя искала…
   - Я меньше суток на планете, - сказал я осторожно.
   Он (я уверен) помотал головой и повторил:
   - Как долго я тебя искала! - Затем я услышал усмешку, затем он захохотал - ясно, сильно, ничего не боясь, ни темноты, ни мертвецов, ни марсиан - не боясь… Он был дома. - Чёрт побери! - сказал он, оборвав смех. - Какой я стал впечатлительный, ах, уму непостижимо! Но у меня, как бы, есть оправдание - моя тысяча лет тысячу лет как кончилась! Любой идиот, держащий слово на тысячу лет дольше положенного, имеет право на сентиментальность и непосредственность при виде своего избавителя. Это же ясно! Вперёд, мой Гоша, Жора, Юра, он же Гога, вперёд, за мной, ейбо единственным путём пойдём мы, ейбо другого нет!
   Ейбо?
   - Меня зовут Марк Байно, - проговорил я, светя в спину Янису Порохову, уходящему от меня. Высокие блестящие, как гудрон, ботинки, узкие штаны, в ботинки заправленные, длинная куртка, перехваченная блестящим в лад ботинкам поясом…
   Он только весело махнул мне рукой, не оборачиваясь: вперёд, за мной, как бы ты ни звался!
   И я сделал шаг, и забежав вперёд себя, скажу: это и был первый шаг хобо Аба, впоследствии капитана.
   Я ожидал, и мои ожидания подтвердились: Янис Порохов вёл меня прямо в ущелье, по крайнему известному людям пути Станаса Нюмуцце и Лодии Скариус. Всего триста десять моих шагов. Но в темноте, под аккомпанемент жалкого фонарика, вслед за невероятным и невозможным Янисом Пороховым… свидетельствую: годы и годы шёл я эти триста десять шагов. Кстати, босиком.
   Трудно не знать, сколько тебе до финиша. Но ведь я же вроде и не бежал? Не взбирался? Шагом шёл? И самое главное, космач, - ведь ты не знаешь даже, оторвался ли от грунта? Сколько можно держать готовность и не лопнуть? И как узнать без отсчёта временную точку старта? Я ж не робот, великие имена бога, не калькулятор, я ж не на солнечной энергии работаю… Да и где оно, солнце: сутки я на грунте, а неба не видел за тучами, ни солнечного, ни звёздного. Это называется: пасмурно. Так говорил Мерсшайр. Я устал в этом предстарте, реябта, вот о чём я. Я просто сейчас потеряю надежду, и всё. Не говорите мне - где финиш, хотя бы объявите старт.
   Долговременно безнадежное выживание. Бабушка моей напарницы по "квинте" Ноты, доктор Мелани-По Верба Валентиновна нам читала курс в лётке. Самую верную, спасительную, психологическую формулу ДБЖ (рассказывала Верба Валентиновна) нашёл давным-давно один учёный писатель. Им придумана похожая на мою, нынешнюю, ситуация. На некую планету высаживаются исследователи (вымысел, вымысел, проблемы SOC, дышать и есть - выведены из условий). На орбите планеты висит модуль связи и обеспечения амбарка-ции. Внезапно аппаратура модуля выходит из строя и, сумасшедшая, спускает исследователям информацию о глобальном вымирании человечества в результате некоего космоцида. После чего модуль умолкает, попытки восстановить связь неуспешны. Исследователей, разумеется, трое. Один кончает с собой, второй сходит с ума, а третий - выживает, внушив себе некую последовательность психомарок и скорректировав своё мировоззрение по ним: а) человечество бессмертно по умолчанию; b) проблема выживания всегда лишь частная проблема, личная; c) всё безнадёжно всегда; финиш недосягаем; награды не будет; ergo: рассчитывай себя на бесконечность, и тогда часы никогда не кончатся.
   О чём я сейчас, бессонный, под звуки MESSIH, диктую пред фронтом романовского "персонала" внутри палатки nike, раздутой в наркобоксе 12-7 шипоносца "Чайковский"? О чём я, бессонный, думал тогда, в клубе ЭТАЦ, превращённом стараниями Яниса Порохова в странное жилище странного человека?
   Сим дополняю последовательность: d) информации всегда недостаточно.
   И ergo: информации достаточно всегда. И лишь post ergo: часы никогда не кончатся.
   Вот о чём я, ты, мы, тогда, сейчас, завтра, человек, Судья, пишущий, читающий, живой, мёртвый, вот чем я, капитан хобо Аб, бывший Марк Байно, Судья, хозяин Ночи и Утра, заполняю кристалл "персонала" Ермака Романова. Информации всегда достаточно, и часы никогда не встанут.
   Я просто перестал искать в себе удивление и выжил. Я отлично помню, что меня по-настоящему удручала именно невозможность удивиться - ведь вокруг меня и в связи со мной происходили вещи поистине удивительные! Мне казалось, что стоит мне удивиться - и облегчение наступит столь великое, что и тучи рассеются над планетой, и альфа выскочит и засияет, и опустится шаттл, и выйдет из шаттла живой Ниткус и скажет, мотнув головой на пандус: пошли, у нас там с Ван-Келатом и твоим Очкариком есть немного… Но я не удивлялся, и я сходил с ума от неудивления. Плохо больному без температуры.
   Так вот, я перестал тужиться, удивляясь, - и выжил, и помог мне, отвлёк меня, случайно, разумеется, самый удивительный персонаж истории моей жизни - Янис Порохов, 1971 года урожая города Москвы человек, бывший человек, царь земной, Судья и подонок, спасибо ему. Я сказал: случайно? Я чаще всего думаю, что случайно, но может быть, и нет, может быть, с длинным умыслом он помог мне, произнеся вслух, когда укрывал меня клетчатым колючим одеялом (или это был плащ? он был очень колючий), вслух сказав, даже нет, не сказав, а бормотнув в сторону, но очень внятно - или слух у меня тогда уже обострился? - так вот, он сказал фразу, спасшую меня от сумасшествия. Он сказал, бормотнул, в сторону, но очень внятно:
   - Если всё так, а не иначе, значит, всё так, а не иначе, парень.
   - Расслабься, - продолжал он, - а я за тобой поухаживаю. А то ведь сдохнешь от реактивной простуды, мне и поговорить будет не с кем! Сиди, грейся, сейчас я налью тебе чаю, к печке тебя подвинуть ближе? ты сиди, сиди, знаю я, про кого ты, не беспокойся, он, Нортон твой Кротик, жив, здоров, и спит. Вон, в соседней комнате. И не он один! Целая компания подбирается. Да сиди ж ты, горе ты луковое! Космонавты в моё время, знаешь, как вели себя, завершив орбитальную вахту? И после благополучного возвращения на родную землю? Тихо сидели в носилках и глупо улыбались окружающим. Так что уж ты давай, космонавт, сиди и глупо улыбайся. Контузило немного твоего Кротика и сильно забрызгало неприятным. Контузия пройдёт, а от неприятного я его отчистил. Не надо его тревожить, а тебе не надо тревожиться. У него есть время поспать, а у нас с тобой есть время выпить чаю, согреться, позавтракать - и поговорить.
   Янис Порохов хмыкнул, поправил жаркую колючую ткань у меня под подбородком, на шаг отступил, рассматривая меня, словно скульптор незавершённое произведение, - а я и походил на незавершённое произведение, на мраморную каменюку с не извлечённой скульптурой внутри: клетчатый кокон с торчащей из него моей башкой в очень удобном моему бедному позвоночнику кресле. Икры у меня ныли в лад позвоночнику. Невыносимо чесалось под кровяной коркой. Налюбовавшись, Янис Порохов открыл стенной шкаф, вынул оттуда ботинки и сказал:
   - Ейбо ваш - с тебя ростом. Должны тебе подойти. Нет, ты сиди, а я их на печку поставлю, наденешь подогретые. Ты знаешь, что посуду положено подогревать?
   Подойдя к позвякивающей от расширения и разящей горелым железом печке, Янис Порохов поставил ботинки на печкин верх.
   - Не сгорят, не бойся, - предупредил он меня. - Так сделано.
   - Спа… си… я не бою… - что-то такое из меня вылезло.
   - Ты, парень, помалкивай пока, - сказал Янис Поро-хов. - Отдыхай, двигай глазами, осматривайся; но ни о чём не думай! Времени нет! - воскликнул он со странной интонацией, как будто киногерой. - Угощение и чай! Сейчас сделаем. Кстати, а ты мне ничего не должен сказать сразу? - вдруг спросил он. Например: "Грузите апельсины бочках"! (Он так и сказал - отчётливо выпустив предлог). Или - "Сегодня прекрасная весна"! Нет? Не понимаешь? Да знаю я, знаю, что тебя послали, знаю… И кто.
   - Дровишек надо подбросить… - говорил он сам себе тихонько, но я всё слышал, а он уходил из клуба, возвращался через минуту с охапкой частей нарезанного дерева и по одной закладывал эти части в костёр, горящий внутри железного куба недалеко от меня справа. Да, навидался я костров. - О сладок дым продуктов сгорания! - говорил он, поднимаясь с корточек и отряхивая ладони и живот. - Жаль, что сейчас не утро. Я бы был вправе сказать: люблю запах горящих ботинок поутру! Шутка, выживут твои ботинки. Ты не обращай внимания, я цитирую, я цитирую… Цитировать безопасно, парень, слова чужие, отвечать не тебе. Подлый приёмчик! Меня и самого уже тошнит от цитат. Дотошнит, и стану я совершенно нормальным. Ты ещё соскучишься. А видал, парень, какой у меня чугунный чайник? Это, парень, настоящий инопланетный артефакт! А какая на мне курточка? - Он хохотал, горстями бросая в чайник чайный порошок из хорошо мне знакомой стандартной упаковки, хохотал, понимая неведомый мне смысл своих слов, хохотал, наливая в чайник какую-то тягучую жидкость из зелёной бутылки. - Ты видел "Звёздные войны"? Нет? Был такой трёхсерийный фильм-сказка на моей великой старой доброй Земле, планете непростой… Чего ты, что я сказал? "Планета непростая"? Экзюпери, мой мальенький друг, - (Он так произнёс - "мальенький"), - да, да, у нас с тобой общие знакомые, о счастье. "Мне всегда казалось, что в наших песнях и в этой книге… хм-хм, скорее наоборот, в этой книге и в наших песнях… очень много общего… - И он хохотал непонятной мне шутке, отводя в стороны чайник и только что налитую большую чашку.
   - Жаль, что ты не видел "Звёздные войны", - говорил он, помогая мне выпростать из-под ткани одну руку и вставляя мне в неё чашку. - Я, парень, уже тысячу лет играю в Оби-Ван Кеноби, - доверительно сообщал он, придвигая большой лакированный ящик с расчётом, чтобы, когда он, Янис Порохов, на ящик сядет, мне бы не пришлось скашивать глаза. - Тысячу лет: с тех пор как кончилась первая тысяча. И это не смешно! - (А я и не думал смеяться.) - Ты, может быть, сейчас вообразил, что это метафора - "тысяча лет"? Ошибаешься. Смею вас уверить.
   - Пей! "Не пей. - Почему? - Вино отравлено! - Что придумал, подлец!" Чего ты дёргаешься, это опять цитата! Пей, это, во-первых, чай, а во-вторых, не ядовитый, - сообщал он. - Сахара нет, налил сиропа… Ты не должен считать меня праздным болтуном, - говорил он мне с упрёком. - Я просто рад, рад я, ну все мы люди, все мы человеки, каждый в своём роде, но - все. Ну что, Марк Байно, парень - "чокнемся чаем"? "На поцелуй"? Ну вот ещё, с тобой цаловаться!
   - Ты согрелся? - спрашивал он, отхлебнув из своей чашки в очередной раз. - Чай, парень! Жаль, что сейчас не пять часов. А помнишь: "С тех пор у нас всё время файф-о-клок!" - Он хохотал. - Я хотел плеснуть тебе спирта, но поверь мне! - Он делал трагическое лицо. - Рано пить спирт! Слишком рано! Или тебе ничто не слишком? Я тебя не утомил? - Он прыскал в свою чашку, совершенно как будто только что вылупившийся из секвенсора девственник. - Выпить мне, конечно, хочется с тобой… Прямо-таки патологически. Ты знаешь, что такое "патологически"? - Тут я кивал, шептал: "Знаю…", чем приводил Яниса Порохова в восторг - совершеннейший, если не сказать - сумасшедший. Так продолжалось, наверное, час. Пока мне не понадобилось в туалет. Я дал ему это понять, он вскочил - он очень легко и красиво двигался, как хорошо отрегулированный робот, - он вскочил, схватил с печки ботинки и бросил их мне под ноги.
   - Надеюсь, ты по-маленькому, - сказал он заботливо. - По большому тебе сейчас, хобо, нежелательно. Кстати, ты знаешь, что "по-маленькому" называлось у нас "сурлять"? Пойти посурлять… А по большому - поверзать… Так вот, верзать тебе сейчас будет не очень здорово. Ты давно ел?